Страница:
Мишка вытер каплю с носа и, вздрогнув, услышал, как на берегу глухо посыпалась галька. Он очнулся, замер и снова отчетливо услышал тот же звук и плеск воды. Он схватил карабин и невольно плотнее прижался к тополю. Большое темное пятно двигалось вдоль берега. «Медведь!» — понял Мишка. Он вскинул карабин, прицелился, мушку в темноте не было видно, пятно от напряжения расплывалось. Шум шагов вдруг резко усилился, пятно стало увеличиваться. Мишка совсем окаменел от страха, он целился, не видя ни мушки, ни зверя. Он чуть было не выстрелил наугад, но вдруг все стихло. Никого не было.
Сердце стучало в самом горле. Одной рукой он держал все еще выставленный вперед, но так и не снятый с предохранителя карабин, а другой пытался поправить съехавшие очки. И пытался слушать, но ничего не слышал, просто чувствовал, что все кончилось. Он встал и пошел к берегу. Снега навалило прилично. Он ощупал вмятины следов руками и понял, что это был не медведь. Это были копыта. Олень или лось.
Весь остаток ночи Мишка делал шалаш из стланика. Нашел в лесу укромное место, разжег костер и делал. Все руки были в кедровой смоле, он весь промок, но, когда засерело, над ним и с трех сторон вокруг была нежно пахнущая мохнатая крыша, которую уже успел прикрыть снежок. Жарко горел костер. Мишка сидел на толстой подстилке в одном нательном белье, а вокруг, в шалаше, парили развешанные шмотки. Рубашка и штаны почти уже высохли.
После случая с ночным «медведем», заканчивая строить шалаш, он чем-то внутренним ясно ощутил полноценное и счастливое устройство жизни, в которой сейчас он был один на этой речке. Эта простая мысль значила для него так много, например, то, что никто, кроме него самого, ни помешать, ни помочь не может! Он был один, но совершенно не чувствовал себя одиноким, как это часто случалось в кишащей людьми Москве. Он сидел и глядел в огонь, а Юлька, Катька, друзья, мать были рядом. Просто раньше они как-то метались в нем, а теперь спокойно ожили в его душе, и улыбались ему, и делали свои дела. И он любил их все больше и больше, понимая, что он должен делать свое. И, не веря в Бога, он радостно благодарил его, за то, что именно так все устроено.
Снег все валил. Мишка хорошо подсушился и даже поспал. Он неторопливо собирался на рыбалку — не хотелось уходить от костра — снова вспомнил друзей и улыбнулся. Они-то сейчас думают, что он кайфует на речке, рыбу ловит, кофеек у костра попивает. Больше всего ему хотелось выпить кофе и выкурить сигарету. Или просто попить чего-нибудь горячего. Он застегнулся поплотнее, натянул капюшон, взял спиннинг и пошел к реке.
Лес был черно-белым и мокрым. Пахло сыростью почерневших стволов и немного рыбьей тухлятиной с реки. Снега навалило много, он продавливался до земли, и в следах оставалась вода. Тяжелые белые шапки гнули ветки стланника к земле. Он обходил их, отводил руками, и с них тоже капало и шлепались сырые лепехи. Мишка вышел из леса, отряхнулся и направился к воде. Он чувствовал, как в нем растет надежда и поднимается настроение. В своем воображении он уже вытягивал здорового лосося на берег. И даже уже жарил его. Нет-нет, не жарил, пока просто вытягивал.
Снег шел густо, мягко падал на темную воду большими лохматыми хлопьями. За его белой, рябой стеной не было видно другого берега. Бросая блесну, Мишка ушел далеко вверх по реке, но нигде не клевало. Он не очень расстроился, но голод противно напоминал о себе, и он уже решил идти вниз, когда нечаянно, в одной ямке зацепил за верхний плавник небольшого хариуса. Он бросил спиннинг на берегу, крепко сжимая рыбку, побежал к костру, насадил на палочку и стал печь над углями. Целиком его съел, недопеченного, с обгоревшей чешуей, головой и кишками и почувствовал такой голод, что не стал сушиться, а решил идти — по дороге должны были быть ягоды, а может, и рыба.
И еще он решил стрелять. Шел и думал, что они никогда не стреляли на сплаве крупных животных, только то, что могли съесть, но теперь он решился. Если увидит, конечно. Он морщился, чувствуя, что стрелять ему совсем не хочется, но ужасно хотелось есть.
Снег прекратился только вечером. За этот день Мишка прошел мало, километров шесть. Потратил много времени на поиски еды, но ничего не нашел. Рыба не клевала нигде, ни в темных глубоких ямах, ни на притоках. За всю дорогу он не встретил ни одного следа. Впрочем, на это он и не рассчитывал особенно, но вот с ягодой была беда… бруснику, которой было здесь очень много, засыпало. За целый день он объел всего пару кустов подмороженной черной смородины. Нашел, правда, несколько отнерестившихся полудохлых лососей. Не то чтобы нашел — они и раньше попадались — но теперь он достал их из воды. Рыба была едва живая, вся покрытая язвами и желтой слизью. Ее даже в руки было противно брать. Мишка разрезал одну — мясо было совсем белое, но внутри чистое, без гнили, и он подумал, что, может быть, попробовать небольшой кусочек, он даже и отрезал его, но съесть не смог. Долго мыл потом руки.
К вечеру голод отпустил. Только слабость была во всем теле, и голова немного кружилась. Но Мишка доволен был чему-то, даже улыбался. Место для ночлега нашел хорошее. Недалеко от воды, на краю леса. Напротив, прямо из воды, поднималась скала, вершину которой закрывало облако. Красиво было. Он навалил огромный костер и, пока тот горел, заготовил ветки для шалаша. Костер растопил снег, высушил и прогрел песок. Мишка соорудил на теплом месте лежанку, а сверху — шалаш из тяжелых пушистых веток стланика.
Он как раз возился с бревнами для нодьи, когда увидел на другом берегу медведицу с медвежонком. Здоровая темно-каштановая мамаша неторопливо, но быстро шла по открытой косе вдоль берега, время от времени поглядывая на воду. Медвежонок то отставал, ковыряясь в снегу, то припускался как шальной и обгонял мать. Когда она останавливалась у воды, он прыжками с брызгами забегал вперед и поворачивал к ней свою ушастую голову. Медвежонок был совсем маленьким, наверное, поздно родился.
Скала преграждала им дорогу, и медведица искала, где помельче, чтобы перейти на его сторону. Мишка засуетился, схватил карабин, чтобы удобнее было стрелять, пристроился к выворот-ню, прицепился. Руки сильно дрожали, но, кроме естественного волнения при виде серьезного зверя, было и другое. Это была еда, но, если убить большую, что будет с медвежонком… получалось, что надо было стрелять его. Мишка уже три дня толком ничего не ел, и, конечно, надо было стрелять, любой местный охотник так и сделал бы, но у него все сильнее и сильнее тряслись руки. Медвежонок был сущим пацаненком… да и… мамаша могла ночью вернуться за ним.
Эта жалость и страх, вся эта неприятная буря в душе вытолкнула его из-за выворотня. Он сделал шаг, еще несколько. Ноги подгибались. Медведица вся уже была в воде и совсем недалеко, она увидела Мишку, рывком поднялась на задних лапах.
— Эй-й!.. — заорал Мишка и, холодея от страха, топнул ногой по камням.
Его так трясло, что он, наверное, уже не смог бы выстрелить, если бы она кинулась, но он надеялся, даже почти точно знал, что она не кинется. Ведь он не хотел ей ничего плохого. Кроме страха, еще и странная радость поднималась в душе — он лучше бы сдох от голода, чем убил бы их, и она должна была это понимать.
Медведица в два прыжка вылетела из воды, передней лапой, как рукой, подцепила под зад медвежонка так, что тот кубарем покатился по снегу, и они скрылись в кустах.
Спал Мишка плохо. Ему было не очень холодно, но хотелось есть. Ложась, он сдуру навообра-жал себе еду. Стал вспоминать всякие вкусности и так себя растравил, что не мог уснуть. Везде ему почему-то давали большую тарелку жирных щей или солянки, и обязательно с хрустящим французским багетом, порезанным наискосок. Он ел и не мог наесться. И уснуть тоже не мог.
Но, как это часто бывает, вроде и не можешь заснуть, а просыпаешься утром. Так и Мишка. Проснулся, едва забрезжило, от холода. Разбитый, невыспавшийся, и тут же вспомнил про тарелку щей. Аж замутило. Вставать не хотелось. Идти тоже. Но и спать было невозможно — правый бок, на котором он лежал, отпотел, это усиливало ощущение холода и влажного, липкого тела. От голода болела печенка. Так у него всегда бывало. Он заставил себя встать, помял печень сквозь куртку и понял, что здорово похудел. Куртка уже слегка болталась. «Если сегодня жратвы не найду, — размышлял он, — может быть плохо. Слабеть начну». Мишка помахал руками, как на зарядке, несколько раз присел, взял карабин и спиннинг и, поеживаясь, побрел вдоль берега. Решил, что согреется по дороге.
Погода устанавливалась. Подмораживало. Снег прихватило коркой, но внутри он был еще влажный. Мишка прошел не больше двадцати шагов и остановился возле свежих медвежьих следов. Зверь шел снизу, вдоль берега, причуял, видно, его шалаш, кинулся прыжками в сторону, но потом, потоптавшись в кустах, обошел лесом. По следам было видно, что шел осторожно, топтался, выглядывая чего-то. Потом свернул в лес, в сопку.
Мишка шагал вниз вдоль реки и, вспоминая разговоры опытных охотников, думал, что медведь был скорее всего молодой, старый ушел бы сразу. Старые — осторожные. Скоро уже в берлоги залезут. Вот ведь спят всю зиму, и никаких им костров не надо. Он с сожалением вспомнил, сколько времени тратит на свои лежанки и как потом все равно мерзнет, подумал, что в берлоге, под медвежьей шубой было бы хорошо, тепло… он улыбнулся, явственно ощущая это тепло. И вдруг встал как вкопанный. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Шкура!.. Медведь — это же шкура! Он вспомнил вчерашнюю медведицу. Неприятно стало оттого, что пришлось бы ее убить… но под шкурой можно спать! И шалашей не надо. Мишка прибавил шагу. Надо было добывать, и не маленького, небольшая шкура не спасла бы. У него появилось дело. Оно отвлекало от длинной и неизвестной дороги, и Мишке совершенно ясно было, что это дело надо делать. Он шагал и видел медведя. Медведь, как и та медведица, был на другом берегу, и Мишка целился и стрелял.
Долина реки здесь была широкой, и он шел, в основном, чистыми косами. По замерзшему снегу шагалось легче, чем по гальке, которая все время разъезжалась под ногами, и он довольно бодро отмахал два часа. «Это километров шесть, — подсчитывал Мишка. — Позавчера я прошел девять километров, вчера — шесть, а сегодня за два часа — шесть. Всего — двадцать один. Совсем неплохо. Может, сегодня еще километров десять одолею…»
Он видел следы нескольких медведей, они тянулись вдоль самой воды — звери приходили рыбачить, но рыбы было мало, даже отнерестившийся и подохший лосось почти не попадался, — и все следы в конце концов уходили в тайгу.
В одном месте река делала большую петлю, Мишка решил срезать и пошел по перекату на другую сторону. На середине вода поднялась выше колен, и идти стало трудно. Он повернулся лицом к течению и стал двигаться совсем осторожно, ругая себя, что опять не взял шест. На шест бы сейчас опирался и горя не знал. Вода, однако, поднималась выше, мощно давила, он уже держал отвороты сапог руками и с трудом стоял на ногах. Пройти оставалось всего метра три, дальше было мельче. «Пройду, — думал Мишка, осторожно передвигая ногу, — ну может, зачерпну немного». Когда запаса совсем не осталось, он, непонятно на что рассчитывая, рванулся вперед, и его сбило. Мишка, взмахнув руками, упал на спину, выронил спиннинг, извернулся, поймал его. Он пытался встать, но его несло неожиданно сильно, вскоре ноги перестали задевать дно, и он стал погружаться с головой. Мишка испугался. Он греб вроде бы изо всех сил, но вода была вязкая и тяжелая, и он с трудом двигал руками. Его как будто засасывало. «Господи, неужели все?!» — мелькнуло быстро и страшно. И он вскинулся, взревел глухо, захлебываясь водой, бросил спиннинг и отчаянно заработал руками к берегу. Но сапоги, полные воды, разбухшая одежда не давали — его уносило течением. В ужасе он завертел головой и поплыл вниз, стараясь держаться на поверхности и забирая к отмели.
Выполз на снег на карачках, отдышался, стал подниматься на ноги и увидел рядом с собой спиннинг. Блесна зацепилась за штаны. Мишка машинально взял его и, оставляя на снегу широкий, мокрый след пошел к ближайшему бревну. Вылил воду из сапог, встал на них и начал раздеваться. Его колотило. Но не от холода, холода он как будто и не чувствовал, он отжимал одежду и вглядывался в речку, в то место, где он только что тонул, и понимал, что боится воды. Он с трудом натянул на себя мокрые вещи и почувствовал, что замерзает. Нужно было много дров, но вокруг была голая заснеженная коса. Мишка побежал вниз по реке, невольно сторонясь берега. «Не бойся, не бойся, — уговаривал самого себя, — здесь у берега везде мелко. Все нормально, ну, все хорошо». Но в душе было мутно и тяжело. Мишка молился, как мог, благодарил кого-то, кто дал силы. «Все. В воду больше не полезу».
Он нашел то, что искал, километра через полтора, когда уже совсем начал выдыхаться. Небольшой залом был хорошо присыпан снегом, Мишка вытащил из-под мокрого верхнего слоя несколько более-менее сухих стволиков, поломал их на короткие полешки и принялся строгать растопку, но вспомнил про зажигалку. Достал из кармана — вроде и не очень намокла — положил на дрова, на ветерок, и снова начал строгать. Наточил очень много, целую охапку сухих стружек. Все должно было загореться с одного раза, зажигалка едва дышала. В который раз уже он вспомнил про две новенькие запасные зажигалки, оставшиеся в утонувших вещах. Он набрал внутри залома сухих тонких веточек, чтобы было что подложить.
Чиркнул — не зажглась, чиркнул еще раз, потом еще и еще. Зажигалка не горела, хотя газ, кажется, тихонько шипел. Мишка испугался. Глянул вниз по реке, подумал пойти и высохнуть по дороге, но в сапогах хлюпало, а куртка и штаны задубели от мороза. Он стал бегать по кругу, махать руками, как пропеллерами, чтобы согреться и подсушить зажигалку. В сапогах противно булькало. Он встал на колени к костру, закрыл его от ветра и попробовал еще раз. Зажглась. От нее занялась стружка. Она была все-таки влаж-новатая, а огонек таким слабеньким, что Мишка боялся дышать. Он стоял на коленях на снегу, прикрывая огонек красными негнущимися пальцами. От этого маленького, желтенького язычка, от того, как вокруг него расположены другие стружки, зависело слишком многое. Он уже не мог помочь. Пальцы так замерзли, что если бы он начал подкладывать, то разрушил бы все. Но стружки, подсушивая сами себя, потихоньку разгорелись.
Он подложил тоненьких веточек, отогрел руки и постепенно навалил много дров. Костер разгорался. Тяжелый белый дым тянул к реке, туманом стелился над черной водой и уходил вверх по течению, куда-то к тому перекату, где бултыхался Мишка. Сначала он грелся, не раздеваясь, потом, когда огонь разошелся, стал снимать тяжелую мокрую одежду и пристраивать ее к огню. Крутился у костра в одних трусах, подставляя то один, то другой бок, и вдруг увидел ниже по течению трех северных оленей. Они выходили из леса и направлялись к реке. Мишка схватил карабин, но расстояние было слишком большое. Он, не обуваясь, рванул к ближайшим кустам, затем перебежал к следующим. Олени должны были увидеть его костер и повернуть обратно в лес. Надо было успеть сократить расстояние. Но животные заметили не костер, а его самого. Замерли, глядя в его сторону. Мишка прицелился, выстрелил. Звери кинулись к лесу. Он выстрелил еще раз, и снова мимо. Мишка побежал обратно к костру, у него окоченели ноги. Он не особенно жалел о промахе, было слишком далеко, но двух патронов было жаль, теперь их осталось восемь.
Он поставил карабин к бревну, сел снимать трясущимися руками мокрые носки, и тут увидел, что один сапог лежит у самого огня и горит. Он схватил его, сунул в снег, но было поздно. Дырка выгорела сбоку, сразу над подошвой. В нее легко входили три пальца руки. «Та-а-ак, — соображал Мишка, — так-так. Да-а. Ну ты молодец. Такой осторожный». Он качал головой и понимал, что ничего уже не поделаешь. Дело сделано.
Он не расстроился. За последнее время он привык к неожиданностям. Жизнь стала очень простой: разжег костер — хорошо, промазал по оленям — плохо, вот сапог — тоже плохо. Но не больше того. Нервная система огрубела, она измеряла все происходящее только одной мерой — сможет он идти или нет. Она как будто рассчитала всю его наличность — силы, одежду, патроны — на семь-восемь дней. Дырявый сапог был всего-навсего неприятностью. Мишка неплохо высушился, отрезал карман от куртки и надел его поверх носка в дырявый сапог.
Он шел до вечера все тем же правым берегом. Шлось хорошо. Снег, правда, раскис, и нога была мокрой, но мерзла не сильно. По дороге он поймал самку кижуча, съел всю икру, а рыбу привязал веревочкой за хвост и голову, и перекинул за спину. К пяти часам он высчитал, что прошел сегодня никак не меньше двадцати километров. Не такой плохой денек, получается. Он очень устал, во всем теле чувствовалась слабость, можно было ночевать и здесь, но Мишка все же решил поискать хорошее место для ночлега. На самом деле он немножко обманывал себя — ему хотелось пройти еще хоть пару километров. Он с трудом встал и поплелся.
— Ты куда, мужик? — разговаривал сам с собой.
— В Москву, — отвечал нехотя.
— А-а?! Так Москва в другой стороне!
— Да ничего, я тут короткую дорогу знаю. Мишка затряс головой, как бы отгоняя этот разговор. Он почти все время вот так разговаривал. Или сам с собой, или с кем-нибудь. Даже уставал от этого.
За поворотом реки увидел большое нерестилище. Самки кижуча, исполняя брачный танец, то и дело выпрыгивали из воды и громко падали плашмя. Рыбы было много. Мишка невольно улыбался и мысленно уже забрасывал спиннинг, когда увидел медведя, выходящего из реки с рыбиной в зубах. До него было чуть больше ста метров. Зверь взобрался на обрывчик и зашел в лес. Мишку слегка затрясло, он положил спиннинг и осторожно двинулся вперед. За спиной что-то мешало, он вспомнил про рыбу, снял и ее. Руки тряслись все сильнее, но голова работала ясно. Надо подойти поближе и стрелять на отмели, когда снова выйдет ловить рыбу. Нет, в воде нельзя, там не снять шкуру. В лес тоже отпускать нельзя — не дай бог там добивать. Он крался по тропинке краем леса, не спуская глаз с того места, куда зашел медведь. Когда подошел метров на сорок-пятьдесят, присел над обрывчиком за упавшей березой и стал ждать. Медведю пора было бы уже сожрать рыбу и выйти за новой. Мишка очень волновался — во рту совсем пересохло. В нем не было охотничьего азарта, не было и страха, просто момент был жесткий. И он сам все это придумал, и от этого было еще противнее. Ведь можно было и уйти, а он сидел и не знал, хочет он чтобы медведь вышел или нет. Было по-прежнему тихо. «Неужели ушел?» — мелькнуло у Мишки, и стало как-то полегче, но в это время в двадцати шагах от него из высокой заснеженной травы бесшумно вылезла рыжая медвежья морда.
Мишка замер, а медведь, высунувшись наполовину, принюхался, потом осторожно спустился с обрывчика и короткими прыжками заторопился к нерестилищу. Он был необычного светло-рыжего цвета. Стрелять в зад Мишка было неудобно, он держал его на мушке, ждал, когда повернется боком, и вдруг увидел, что в лесу, в том месте, за которым он только что наблюдал, стоит на задних лапах еще один — почти черный, и заметно крупнее. Мишка, на мгновенье растерялся, подумал, не уйти ли потихоньку назад, но большой, коротко рявкнув, кинулся к воде. Рыжий крутанулся на мелководье и рванул назад своим же следом, прямо на Мишку. Мишка приник к карабину, но медведь свернул в сторону, мощным прыжком взлетел на обрывчик и поломился по тайге.
Большой выскочил из воды, но дальше преследовать не стал. Он стоял в двадцати метрах и слушал, как убегает соперник. Мишка сидел на обрывчике открыто, прямо перед зверем, чуть заслоненный стволом березы, и теперь боялся пошевелиться. Медведь задирал нос вверх, принюхивался, шерсть на загривке стояла дыбом, время от времени взгляд его кругленьких темных глаз останавливался на Мишке. Медведь его не видел, или принимал за куст, но что-то ему не нравилось. Он опустил голову, обнюхивая следы убежавшего. Мишка стал медленно поднимать карабин. Руки подрагивали. Медведь поднял голову, посмотрел в лес и неторопливо двинулся от Мишки вдоль берега. Надо было стрелять, но зверь был слишком близко и опять задом. Мишке было неудобно, как будто это было нечестно — стрелять в спину, а может, ему было просто страшно. Перед самым выходом в лес медведь остановился, подставив бок, и Мишка нажал на спуск. Выстрел прозвучал так громко, что Мишка вздрогнул и схватился за березу.
Медведь, рыча и кусая себя за бок, закрутился на месте, Мишка осторожно прицелился и выстрелил еще раз. Зверь ткнулся в землю и затих. Мишку колотило, он посидел, надеясь прийти в себя, но волнение только усиливалось, мушка не держалась на туше, скакала по кустам вокруг. Он осторожно слез на берег и стал подходить, целясь, то в голову, то в середину туши. Сейчас ему было по-настоящему страшно. Медведь опять зашевелился, судорожно заелозил задними лапами по склону и как будто начал подниматься. Мишка выстрелил, пуля ударила мимо, под голову, выстрелил еще, и ему показалось, что зверь обмяк. Мишка стоял, держа его на мушке и пытаясь успокоиться. Говорил сам себе, что не надо подходить сразу, а надо подождать, но почему-то стал обходить со стороны воды. Не доходя метров десять, он кинул в него камень, не попал, кинул еще один, потом, когда подошел совсем близко, с трудом пересиливая страх, толкнул стволом карабина. Зверь не шевелился.
Мишка почувствовал дикую усталость, огляделся, куда бы сесть, но вокруг ничего не было, а сесть прямо на тушу он не решился. Так и стоял, его мутило от усталости и голода. Он прислонил карабин к туше и пошел к воде. Присел на корточки, напился, вымыл очки и приложил мокрые руки к лицу — оно горело.
Зверь был большой, Мишка сунул пальцы в мех, он был густой, но не высокий, под мышками, правда, были плешины, но так, кажется, всегда бывает. Мишка с трудом перекатил зверя на спину и достал нож. Он сделал первый разрез, как и положено, по груди и по внутренней стороне ног, представил, что получится и задумался. Одеяла не выходило — сам-то он не снимал никогда — выходило что-то неровное и, может быть, не очень большое. Он стал снимать грубо, не трогал лап и головы, следил только, чтобы на шкуре ничего не оставалось. Руки были в крови и жиру, он торопился успеть до темноты и два раза порезался. В голове крутились суеверные мысли, что «зря зверя загубил», но он тут же оправдывал себя, ведь ему это было нужно. Медведь был «рыбник» и противно вонял ворванью. Мишка провозился почти два часа, расстелил шкуру мехом кверху на снегу, чтобы стекла кровь и понял, что он почти полностью завернется в эту шкуру.
Начинало темнеть, и он решил ночевать прямо здесь, только отошел от нерестилища, чтобы ночью никто не разбудил. Дел было полно, но сначала он пошел за ветками для лежанки, он пока не очень доверял шкуре. Стланика в этом месте не было, он нарезал целую охапку тополевой поросли и разложил ее в небольшой нише под обрывчиком. Потом зажег костер, развесил подсушить шкуру и снял сапоги — у него жутко замерзли ноги, особенно «дырявая».
Шкура, висевшая за спиной, парила и отражала тепло. Мишку разморило, он так устал за этот день, что начал засыпать сидя. Медведь после выстрела разворачивался и летел к нему огромными прыжками, а у Мишки заклинило патрон, и он все никак не мог передернуть. Медведь был уже в двух шагах, и Мишка с упавшим сердцем нырнул под березу, ударившись об нее виском… Мишка очнулся. Он, кажется, действительно ударился обо что-то, когда засыпал. Надо обязательно поесть, убеждал себя Мишка, но сил что-нибудь готовить не было. Он съел половину икры, подумал, что хорошо поест утром, и завернулся в шкуру. Она была влажная, воняла тухлым рыбьим жиром и свежей кровью, но вскоре он почувствовал тепло и улыбнулся — тепло было настоящим. Оно шло не с одной стороны, как от костра, а отовсюду. Оно было везде, только ноги немного зябли. Он поджимал ноги и улыбался, потому, что точно знал, что сегодня будет спать в тепле. Сквозь наплывающий сон он представлял, и даже чувствовал, что рядом с ним, приткнувшись к нему, лежит его Катька, и он прижимает ее, а она уже спит вовсю, и ей тоже тепло, и даже жарко. И жена рядом раздевается. И улыбается на них. А Мишка думает, что же с Катькой делать — мешать будет. Мишка очнулся, посмотрел на карабин, лежащий у бревна с другой стороны от костра, подумал, что надо бы положить поближе и уснул.
Он ни разу не проснулся за ночь. Так, во всяком случае, ему показалось. Под утро прошел снег, и кругом все побелело, присыпало свежей крупой. И карабин, и его рыбу, и давно прогоревший костер. Под шкурой было тепло, он лежал и подсчитывал, сколько прошел. Выходило тридцать пять километров, да в первые два дня проплыл километров двадцать пять. Получалось — шестьдесят. Он не знал, где его высадили, может в ста пятидесяти, а может в ста тридцати километрах от моря, поэтому взял среднее, и решил, что осталось — восемьдесят. Нормально. Скоро должен быть Урак.
Он строгал стружку для костра, а сам все время думал о зажигалке. Хоть бы еще разок загорелась, поел бы мяса. Он нашел под обрывчиком сухую скукоженную бересту, нащипал ее тончайшими колечками, сложил все путем и наконец чиркнул. Зажигалка, нагревшись под свитером в кармане рубашки, сработала как новенькая.
В это утро Мишка хорошо поел, так, что даже спать захотелось. И икры, и шашлыков нажарил из половины медвежьего сердца и сала. Мясо есть не стал — боялся глистов. Перед выходом он еще раз сбегал к медведю, срезал сала и поймал икряную самку на нерестилище.
Сердце стучало в самом горле. Одной рукой он держал все еще выставленный вперед, но так и не снятый с предохранителя карабин, а другой пытался поправить съехавшие очки. И пытался слушать, но ничего не слышал, просто чувствовал, что все кончилось. Он встал и пошел к берегу. Снега навалило прилично. Он ощупал вмятины следов руками и понял, что это был не медведь. Это были копыта. Олень или лось.
Весь остаток ночи Мишка делал шалаш из стланика. Нашел в лесу укромное место, разжег костер и делал. Все руки были в кедровой смоле, он весь промок, но, когда засерело, над ним и с трех сторон вокруг была нежно пахнущая мохнатая крыша, которую уже успел прикрыть снежок. Жарко горел костер. Мишка сидел на толстой подстилке в одном нательном белье, а вокруг, в шалаше, парили развешанные шмотки. Рубашка и штаны почти уже высохли.
После случая с ночным «медведем», заканчивая строить шалаш, он чем-то внутренним ясно ощутил полноценное и счастливое устройство жизни, в которой сейчас он был один на этой речке. Эта простая мысль значила для него так много, например, то, что никто, кроме него самого, ни помешать, ни помочь не может! Он был один, но совершенно не чувствовал себя одиноким, как это часто случалось в кишащей людьми Москве. Он сидел и глядел в огонь, а Юлька, Катька, друзья, мать были рядом. Просто раньше они как-то метались в нем, а теперь спокойно ожили в его душе, и улыбались ему, и делали свои дела. И он любил их все больше и больше, понимая, что он должен делать свое. И, не веря в Бога, он радостно благодарил его, за то, что именно так все устроено.
Снег все валил. Мишка хорошо подсушился и даже поспал. Он неторопливо собирался на рыбалку — не хотелось уходить от костра — снова вспомнил друзей и улыбнулся. Они-то сейчас думают, что он кайфует на речке, рыбу ловит, кофеек у костра попивает. Больше всего ему хотелось выпить кофе и выкурить сигарету. Или просто попить чего-нибудь горячего. Он застегнулся поплотнее, натянул капюшон, взял спиннинг и пошел к реке.
Лес был черно-белым и мокрым. Пахло сыростью почерневших стволов и немного рыбьей тухлятиной с реки. Снега навалило много, он продавливался до земли, и в следах оставалась вода. Тяжелые белые шапки гнули ветки стланника к земле. Он обходил их, отводил руками, и с них тоже капало и шлепались сырые лепехи. Мишка вышел из леса, отряхнулся и направился к воде. Он чувствовал, как в нем растет надежда и поднимается настроение. В своем воображении он уже вытягивал здорового лосося на берег. И даже уже жарил его. Нет-нет, не жарил, пока просто вытягивал.
Снег шел густо, мягко падал на темную воду большими лохматыми хлопьями. За его белой, рябой стеной не было видно другого берега. Бросая блесну, Мишка ушел далеко вверх по реке, но нигде не клевало. Он не очень расстроился, но голод противно напоминал о себе, и он уже решил идти вниз, когда нечаянно, в одной ямке зацепил за верхний плавник небольшого хариуса. Он бросил спиннинг на берегу, крепко сжимая рыбку, побежал к костру, насадил на палочку и стал печь над углями. Целиком его съел, недопеченного, с обгоревшей чешуей, головой и кишками и почувствовал такой голод, что не стал сушиться, а решил идти — по дороге должны были быть ягоды, а может, и рыба.
И еще он решил стрелять. Шел и думал, что они никогда не стреляли на сплаве крупных животных, только то, что могли съесть, но теперь он решился. Если увидит, конечно. Он морщился, чувствуя, что стрелять ему совсем не хочется, но ужасно хотелось есть.
Снег прекратился только вечером. За этот день Мишка прошел мало, километров шесть. Потратил много времени на поиски еды, но ничего не нашел. Рыба не клевала нигде, ни в темных глубоких ямах, ни на притоках. За всю дорогу он не встретил ни одного следа. Впрочем, на это он и не рассчитывал особенно, но вот с ягодой была беда… бруснику, которой было здесь очень много, засыпало. За целый день он объел всего пару кустов подмороженной черной смородины. Нашел, правда, несколько отнерестившихся полудохлых лососей. Не то чтобы нашел — они и раньше попадались — но теперь он достал их из воды. Рыба была едва живая, вся покрытая язвами и желтой слизью. Ее даже в руки было противно брать. Мишка разрезал одну — мясо было совсем белое, но внутри чистое, без гнили, и он подумал, что, может быть, попробовать небольшой кусочек, он даже и отрезал его, но съесть не смог. Долго мыл потом руки.
К вечеру голод отпустил. Только слабость была во всем теле, и голова немного кружилась. Но Мишка доволен был чему-то, даже улыбался. Место для ночлега нашел хорошее. Недалеко от воды, на краю леса. Напротив, прямо из воды, поднималась скала, вершину которой закрывало облако. Красиво было. Он навалил огромный костер и, пока тот горел, заготовил ветки для шалаша. Костер растопил снег, высушил и прогрел песок. Мишка соорудил на теплом месте лежанку, а сверху — шалаш из тяжелых пушистых веток стланика.
Он как раз возился с бревнами для нодьи, когда увидел на другом берегу медведицу с медвежонком. Здоровая темно-каштановая мамаша неторопливо, но быстро шла по открытой косе вдоль берега, время от времени поглядывая на воду. Медвежонок то отставал, ковыряясь в снегу, то припускался как шальной и обгонял мать. Когда она останавливалась у воды, он прыжками с брызгами забегал вперед и поворачивал к ней свою ушастую голову. Медвежонок был совсем маленьким, наверное, поздно родился.
Скала преграждала им дорогу, и медведица искала, где помельче, чтобы перейти на его сторону. Мишка засуетился, схватил карабин, чтобы удобнее было стрелять, пристроился к выворот-ню, прицепился. Руки сильно дрожали, но, кроме естественного волнения при виде серьезного зверя, было и другое. Это была еда, но, если убить большую, что будет с медвежонком… получалось, что надо было стрелять его. Мишка уже три дня толком ничего не ел, и, конечно, надо было стрелять, любой местный охотник так и сделал бы, но у него все сильнее и сильнее тряслись руки. Медвежонок был сущим пацаненком… да и… мамаша могла ночью вернуться за ним.
Эта жалость и страх, вся эта неприятная буря в душе вытолкнула его из-за выворотня. Он сделал шаг, еще несколько. Ноги подгибались. Медведица вся уже была в воде и совсем недалеко, она увидела Мишку, рывком поднялась на задних лапах.
— Эй-й!.. — заорал Мишка и, холодея от страха, топнул ногой по камням.
Его так трясло, что он, наверное, уже не смог бы выстрелить, если бы она кинулась, но он надеялся, даже почти точно знал, что она не кинется. Ведь он не хотел ей ничего плохого. Кроме страха, еще и странная радость поднималась в душе — он лучше бы сдох от голода, чем убил бы их, и она должна была это понимать.
Медведица в два прыжка вылетела из воды, передней лапой, как рукой, подцепила под зад медвежонка так, что тот кубарем покатился по снегу, и они скрылись в кустах.
Спал Мишка плохо. Ему было не очень холодно, но хотелось есть. Ложась, он сдуру навообра-жал себе еду. Стал вспоминать всякие вкусности и так себя растравил, что не мог уснуть. Везде ему почему-то давали большую тарелку жирных щей или солянки, и обязательно с хрустящим французским багетом, порезанным наискосок. Он ел и не мог наесться. И уснуть тоже не мог.
Но, как это часто бывает, вроде и не можешь заснуть, а просыпаешься утром. Так и Мишка. Проснулся, едва забрезжило, от холода. Разбитый, невыспавшийся, и тут же вспомнил про тарелку щей. Аж замутило. Вставать не хотелось. Идти тоже. Но и спать было невозможно — правый бок, на котором он лежал, отпотел, это усиливало ощущение холода и влажного, липкого тела. От голода болела печенка. Так у него всегда бывало. Он заставил себя встать, помял печень сквозь куртку и понял, что здорово похудел. Куртка уже слегка болталась. «Если сегодня жратвы не найду, — размышлял он, — может быть плохо. Слабеть начну». Мишка помахал руками, как на зарядке, несколько раз присел, взял карабин и спиннинг и, поеживаясь, побрел вдоль берега. Решил, что согреется по дороге.
Погода устанавливалась. Подмораживало. Снег прихватило коркой, но внутри он был еще влажный. Мишка прошел не больше двадцати шагов и остановился возле свежих медвежьих следов. Зверь шел снизу, вдоль берега, причуял, видно, его шалаш, кинулся прыжками в сторону, но потом, потоптавшись в кустах, обошел лесом. По следам было видно, что шел осторожно, топтался, выглядывая чего-то. Потом свернул в лес, в сопку.
Мишка шагал вниз вдоль реки и, вспоминая разговоры опытных охотников, думал, что медведь был скорее всего молодой, старый ушел бы сразу. Старые — осторожные. Скоро уже в берлоги залезут. Вот ведь спят всю зиму, и никаких им костров не надо. Он с сожалением вспомнил, сколько времени тратит на свои лежанки и как потом все равно мерзнет, подумал, что в берлоге, под медвежьей шубой было бы хорошо, тепло… он улыбнулся, явственно ощущая это тепло. И вдруг встал как вкопанный. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Шкура!.. Медведь — это же шкура! Он вспомнил вчерашнюю медведицу. Неприятно стало оттого, что пришлось бы ее убить… но под шкурой можно спать! И шалашей не надо. Мишка прибавил шагу. Надо было добывать, и не маленького, небольшая шкура не спасла бы. У него появилось дело. Оно отвлекало от длинной и неизвестной дороги, и Мишке совершенно ясно было, что это дело надо делать. Он шагал и видел медведя. Медведь, как и та медведица, был на другом берегу, и Мишка целился и стрелял.
Долина реки здесь была широкой, и он шел, в основном, чистыми косами. По замерзшему снегу шагалось легче, чем по гальке, которая все время разъезжалась под ногами, и он довольно бодро отмахал два часа. «Это километров шесть, — подсчитывал Мишка. — Позавчера я прошел девять километров, вчера — шесть, а сегодня за два часа — шесть. Всего — двадцать один. Совсем неплохо. Может, сегодня еще километров десять одолею…»
Он видел следы нескольких медведей, они тянулись вдоль самой воды — звери приходили рыбачить, но рыбы было мало, даже отнерестившийся и подохший лосось почти не попадался, — и все следы в конце концов уходили в тайгу.
В одном месте река делала большую петлю, Мишка решил срезать и пошел по перекату на другую сторону. На середине вода поднялась выше колен, и идти стало трудно. Он повернулся лицом к течению и стал двигаться совсем осторожно, ругая себя, что опять не взял шест. На шест бы сейчас опирался и горя не знал. Вода, однако, поднималась выше, мощно давила, он уже держал отвороты сапог руками и с трудом стоял на ногах. Пройти оставалось всего метра три, дальше было мельче. «Пройду, — думал Мишка, осторожно передвигая ногу, — ну может, зачерпну немного». Когда запаса совсем не осталось, он, непонятно на что рассчитывая, рванулся вперед, и его сбило. Мишка, взмахнув руками, упал на спину, выронил спиннинг, извернулся, поймал его. Он пытался встать, но его несло неожиданно сильно, вскоре ноги перестали задевать дно, и он стал погружаться с головой. Мишка испугался. Он греб вроде бы изо всех сил, но вода была вязкая и тяжелая, и он с трудом двигал руками. Его как будто засасывало. «Господи, неужели все?!» — мелькнуло быстро и страшно. И он вскинулся, взревел глухо, захлебываясь водой, бросил спиннинг и отчаянно заработал руками к берегу. Но сапоги, полные воды, разбухшая одежда не давали — его уносило течением. В ужасе он завертел головой и поплыл вниз, стараясь держаться на поверхности и забирая к отмели.
Выполз на снег на карачках, отдышался, стал подниматься на ноги и увидел рядом с собой спиннинг. Блесна зацепилась за штаны. Мишка машинально взял его и, оставляя на снегу широкий, мокрый след пошел к ближайшему бревну. Вылил воду из сапог, встал на них и начал раздеваться. Его колотило. Но не от холода, холода он как будто и не чувствовал, он отжимал одежду и вглядывался в речку, в то место, где он только что тонул, и понимал, что боится воды. Он с трудом натянул на себя мокрые вещи и почувствовал, что замерзает. Нужно было много дров, но вокруг была голая заснеженная коса. Мишка побежал вниз по реке, невольно сторонясь берега. «Не бойся, не бойся, — уговаривал самого себя, — здесь у берега везде мелко. Все нормально, ну, все хорошо». Но в душе было мутно и тяжело. Мишка молился, как мог, благодарил кого-то, кто дал силы. «Все. В воду больше не полезу».
Он нашел то, что искал, километра через полтора, когда уже совсем начал выдыхаться. Небольшой залом был хорошо присыпан снегом, Мишка вытащил из-под мокрого верхнего слоя несколько более-менее сухих стволиков, поломал их на короткие полешки и принялся строгать растопку, но вспомнил про зажигалку. Достал из кармана — вроде и не очень намокла — положил на дрова, на ветерок, и снова начал строгать. Наточил очень много, целую охапку сухих стружек. Все должно было загореться с одного раза, зажигалка едва дышала. В который раз уже он вспомнил про две новенькие запасные зажигалки, оставшиеся в утонувших вещах. Он набрал внутри залома сухих тонких веточек, чтобы было что подложить.
Чиркнул — не зажглась, чиркнул еще раз, потом еще и еще. Зажигалка не горела, хотя газ, кажется, тихонько шипел. Мишка испугался. Глянул вниз по реке, подумал пойти и высохнуть по дороге, но в сапогах хлюпало, а куртка и штаны задубели от мороза. Он стал бегать по кругу, махать руками, как пропеллерами, чтобы согреться и подсушить зажигалку. В сапогах противно булькало. Он встал на колени к костру, закрыл его от ветра и попробовал еще раз. Зажглась. От нее занялась стружка. Она была все-таки влаж-новатая, а огонек таким слабеньким, что Мишка боялся дышать. Он стоял на коленях на снегу, прикрывая огонек красными негнущимися пальцами. От этого маленького, желтенького язычка, от того, как вокруг него расположены другие стружки, зависело слишком многое. Он уже не мог помочь. Пальцы так замерзли, что если бы он начал подкладывать, то разрушил бы все. Но стружки, подсушивая сами себя, потихоньку разгорелись.
Он подложил тоненьких веточек, отогрел руки и постепенно навалил много дров. Костер разгорался. Тяжелый белый дым тянул к реке, туманом стелился над черной водой и уходил вверх по течению, куда-то к тому перекату, где бултыхался Мишка. Сначала он грелся, не раздеваясь, потом, когда огонь разошелся, стал снимать тяжелую мокрую одежду и пристраивать ее к огню. Крутился у костра в одних трусах, подставляя то один, то другой бок, и вдруг увидел ниже по течению трех северных оленей. Они выходили из леса и направлялись к реке. Мишка схватил карабин, но расстояние было слишком большое. Он, не обуваясь, рванул к ближайшим кустам, затем перебежал к следующим. Олени должны были увидеть его костер и повернуть обратно в лес. Надо было успеть сократить расстояние. Но животные заметили не костер, а его самого. Замерли, глядя в его сторону. Мишка прицелился, выстрелил. Звери кинулись к лесу. Он выстрелил еще раз, и снова мимо. Мишка побежал обратно к костру, у него окоченели ноги. Он не особенно жалел о промахе, было слишком далеко, но двух патронов было жаль, теперь их осталось восемь.
Он поставил карабин к бревну, сел снимать трясущимися руками мокрые носки, и тут увидел, что один сапог лежит у самого огня и горит. Он схватил его, сунул в снег, но было поздно. Дырка выгорела сбоку, сразу над подошвой. В нее легко входили три пальца руки. «Та-а-ак, — соображал Мишка, — так-так. Да-а. Ну ты молодец. Такой осторожный». Он качал головой и понимал, что ничего уже не поделаешь. Дело сделано.
Он не расстроился. За последнее время он привык к неожиданностям. Жизнь стала очень простой: разжег костер — хорошо, промазал по оленям — плохо, вот сапог — тоже плохо. Но не больше того. Нервная система огрубела, она измеряла все происходящее только одной мерой — сможет он идти или нет. Она как будто рассчитала всю его наличность — силы, одежду, патроны — на семь-восемь дней. Дырявый сапог был всего-навсего неприятностью. Мишка неплохо высушился, отрезал карман от куртки и надел его поверх носка в дырявый сапог.
Он шел до вечера все тем же правым берегом. Шлось хорошо. Снег, правда, раскис, и нога была мокрой, но мерзла не сильно. По дороге он поймал самку кижуча, съел всю икру, а рыбу привязал веревочкой за хвост и голову, и перекинул за спину. К пяти часам он высчитал, что прошел сегодня никак не меньше двадцати километров. Не такой плохой денек, получается. Он очень устал, во всем теле чувствовалась слабость, можно было ночевать и здесь, но Мишка все же решил поискать хорошее место для ночлега. На самом деле он немножко обманывал себя — ему хотелось пройти еще хоть пару километров. Он с трудом встал и поплелся.
— Ты куда, мужик? — разговаривал сам с собой.
— В Москву, — отвечал нехотя.
— А-а?! Так Москва в другой стороне!
— Да ничего, я тут короткую дорогу знаю. Мишка затряс головой, как бы отгоняя этот разговор. Он почти все время вот так разговаривал. Или сам с собой, или с кем-нибудь. Даже уставал от этого.
За поворотом реки увидел большое нерестилище. Самки кижуча, исполняя брачный танец, то и дело выпрыгивали из воды и громко падали плашмя. Рыбы было много. Мишка невольно улыбался и мысленно уже забрасывал спиннинг, когда увидел медведя, выходящего из реки с рыбиной в зубах. До него было чуть больше ста метров. Зверь взобрался на обрывчик и зашел в лес. Мишку слегка затрясло, он положил спиннинг и осторожно двинулся вперед. За спиной что-то мешало, он вспомнил про рыбу, снял и ее. Руки тряслись все сильнее, но голова работала ясно. Надо подойти поближе и стрелять на отмели, когда снова выйдет ловить рыбу. Нет, в воде нельзя, там не снять шкуру. В лес тоже отпускать нельзя — не дай бог там добивать. Он крался по тропинке краем леса, не спуская глаз с того места, куда зашел медведь. Когда подошел метров на сорок-пятьдесят, присел над обрывчиком за упавшей березой и стал ждать. Медведю пора было бы уже сожрать рыбу и выйти за новой. Мишка очень волновался — во рту совсем пересохло. В нем не было охотничьего азарта, не было и страха, просто момент был жесткий. И он сам все это придумал, и от этого было еще противнее. Ведь можно было и уйти, а он сидел и не знал, хочет он чтобы медведь вышел или нет. Было по-прежнему тихо. «Неужели ушел?» — мелькнуло у Мишки, и стало как-то полегче, но в это время в двадцати шагах от него из высокой заснеженной травы бесшумно вылезла рыжая медвежья морда.
Мишка замер, а медведь, высунувшись наполовину, принюхался, потом осторожно спустился с обрывчика и короткими прыжками заторопился к нерестилищу. Он был необычного светло-рыжего цвета. Стрелять в зад Мишка было неудобно, он держал его на мушке, ждал, когда повернется боком, и вдруг увидел, что в лесу, в том месте, за которым он только что наблюдал, стоит на задних лапах еще один — почти черный, и заметно крупнее. Мишка, на мгновенье растерялся, подумал, не уйти ли потихоньку назад, но большой, коротко рявкнув, кинулся к воде. Рыжий крутанулся на мелководье и рванул назад своим же следом, прямо на Мишку. Мишка приник к карабину, но медведь свернул в сторону, мощным прыжком взлетел на обрывчик и поломился по тайге.
Большой выскочил из воды, но дальше преследовать не стал. Он стоял в двадцати метрах и слушал, как убегает соперник. Мишка сидел на обрывчике открыто, прямо перед зверем, чуть заслоненный стволом березы, и теперь боялся пошевелиться. Медведь задирал нос вверх, принюхивался, шерсть на загривке стояла дыбом, время от времени взгляд его кругленьких темных глаз останавливался на Мишке. Медведь его не видел, или принимал за куст, но что-то ему не нравилось. Он опустил голову, обнюхивая следы убежавшего. Мишка стал медленно поднимать карабин. Руки подрагивали. Медведь поднял голову, посмотрел в лес и неторопливо двинулся от Мишки вдоль берега. Надо было стрелять, но зверь был слишком близко и опять задом. Мишке было неудобно, как будто это было нечестно — стрелять в спину, а может, ему было просто страшно. Перед самым выходом в лес медведь остановился, подставив бок, и Мишка нажал на спуск. Выстрел прозвучал так громко, что Мишка вздрогнул и схватился за березу.
Медведь, рыча и кусая себя за бок, закрутился на месте, Мишка осторожно прицелился и выстрелил еще раз. Зверь ткнулся в землю и затих. Мишку колотило, он посидел, надеясь прийти в себя, но волнение только усиливалось, мушка не держалась на туше, скакала по кустам вокруг. Он осторожно слез на берег и стал подходить, целясь, то в голову, то в середину туши. Сейчас ему было по-настоящему страшно. Медведь опять зашевелился, судорожно заелозил задними лапами по склону и как будто начал подниматься. Мишка выстрелил, пуля ударила мимо, под голову, выстрелил еще, и ему показалось, что зверь обмяк. Мишка стоял, держа его на мушке и пытаясь успокоиться. Говорил сам себе, что не надо подходить сразу, а надо подождать, но почему-то стал обходить со стороны воды. Не доходя метров десять, он кинул в него камень, не попал, кинул еще один, потом, когда подошел совсем близко, с трудом пересиливая страх, толкнул стволом карабина. Зверь не шевелился.
Мишка почувствовал дикую усталость, огляделся, куда бы сесть, но вокруг ничего не было, а сесть прямо на тушу он не решился. Так и стоял, его мутило от усталости и голода. Он прислонил карабин к туше и пошел к воде. Присел на корточки, напился, вымыл очки и приложил мокрые руки к лицу — оно горело.
Зверь был большой, Мишка сунул пальцы в мех, он был густой, но не высокий, под мышками, правда, были плешины, но так, кажется, всегда бывает. Мишка с трудом перекатил зверя на спину и достал нож. Он сделал первый разрез, как и положено, по груди и по внутренней стороне ног, представил, что получится и задумался. Одеяла не выходило — сам-то он не снимал никогда — выходило что-то неровное и, может быть, не очень большое. Он стал снимать грубо, не трогал лап и головы, следил только, чтобы на шкуре ничего не оставалось. Руки были в крови и жиру, он торопился успеть до темноты и два раза порезался. В голове крутились суеверные мысли, что «зря зверя загубил», но он тут же оправдывал себя, ведь ему это было нужно. Медведь был «рыбник» и противно вонял ворванью. Мишка провозился почти два часа, расстелил шкуру мехом кверху на снегу, чтобы стекла кровь и понял, что он почти полностью завернется в эту шкуру.
Начинало темнеть, и он решил ночевать прямо здесь, только отошел от нерестилища, чтобы ночью никто не разбудил. Дел было полно, но сначала он пошел за ветками для лежанки, он пока не очень доверял шкуре. Стланика в этом месте не было, он нарезал целую охапку тополевой поросли и разложил ее в небольшой нише под обрывчиком. Потом зажег костер, развесил подсушить шкуру и снял сапоги — у него жутко замерзли ноги, особенно «дырявая».
Шкура, висевшая за спиной, парила и отражала тепло. Мишку разморило, он так устал за этот день, что начал засыпать сидя. Медведь после выстрела разворачивался и летел к нему огромными прыжками, а у Мишки заклинило патрон, и он все никак не мог передернуть. Медведь был уже в двух шагах, и Мишка с упавшим сердцем нырнул под березу, ударившись об нее виском… Мишка очнулся. Он, кажется, действительно ударился обо что-то, когда засыпал. Надо обязательно поесть, убеждал себя Мишка, но сил что-нибудь готовить не было. Он съел половину икры, подумал, что хорошо поест утром, и завернулся в шкуру. Она была влажная, воняла тухлым рыбьим жиром и свежей кровью, но вскоре он почувствовал тепло и улыбнулся — тепло было настоящим. Оно шло не с одной стороны, как от костра, а отовсюду. Оно было везде, только ноги немного зябли. Он поджимал ноги и улыбался, потому, что точно знал, что сегодня будет спать в тепле. Сквозь наплывающий сон он представлял, и даже чувствовал, что рядом с ним, приткнувшись к нему, лежит его Катька, и он прижимает ее, а она уже спит вовсю, и ей тоже тепло, и даже жарко. И жена рядом раздевается. И улыбается на них. А Мишка думает, что же с Катькой делать — мешать будет. Мишка очнулся, посмотрел на карабин, лежащий у бревна с другой стороны от костра, подумал, что надо бы положить поближе и уснул.
Он ни разу не проснулся за ночь. Так, во всяком случае, ему показалось. Под утро прошел снег, и кругом все побелело, присыпало свежей крупой. И карабин, и его рыбу, и давно прогоревший костер. Под шкурой было тепло, он лежал и подсчитывал, сколько прошел. Выходило тридцать пять километров, да в первые два дня проплыл километров двадцать пять. Получалось — шестьдесят. Он не знал, где его высадили, может в ста пятидесяти, а может в ста тридцати километрах от моря, поэтому взял среднее, и решил, что осталось — восемьдесят. Нормально. Скоро должен быть Урак.
Он строгал стружку для костра, а сам все время думал о зажигалке. Хоть бы еще разок загорелась, поел бы мяса. Он нашел под обрывчиком сухую скукоженную бересту, нащипал ее тончайшими колечками, сложил все путем и наконец чиркнул. Зажигалка, нагревшись под свитером в кармане рубашки, сработала как новенькая.
В это утро Мишка хорошо поел, так, что даже спать захотелось. И икры, и шашлыков нажарил из половины медвежьего сердца и сала. Мясо есть не стал — боялся глистов. Перед выходом он еще раз сбегал к медведю, срезал сала и поймал икряную самку на нерестилище.