Рэнни Карен. Его единственная любовь

   Он снова замолчал, и тишину нарушал только плеск воды в чане да звук падения капель, походивший на шум дождя, а также стук мыла, когда он случайно прикасался им к бортику, намыливаясь.
   Она встала и снова подошла к окну, стараясь не смотреть на него. В форту Уильям фонари уже зажгли, и цепь огней по всему периметру его стены оттеняла темноту ночи. Дальше был мост через лощину, и в руках ночного часового, шагавшего по мосту, трепетало пламя факела. Отсюда невозможно было бежать.
   – Тебе никогда не приходило в голову уехать отсюда? – спросил он.
   – Это было бы самым легким, – ответила она. – Тяжело, когда все вокруг вызывает горькие воспоминания.
   – Воспоминания преследуют человека, куда бы он ни отправился.
   – И тебя тоже?
   – Да, но именно Шотландия навевает самые тяжкие воспоминания.
   Вне всякого сомнения, он имел в виду Инвернесс. Она слышала легенды о жестокости, с которой он расправлялся с беспомощными пленниками только за их любовь к своей стране. Вот о чем ей следовало думать, а не о том, что он полон притягательного мужского обаяния и вызывает у нее непонятное любопытство.
   – Гилмур – мой дом, – сказала она, – хотя я и не была здесь после смерти лэрда.
   С минуту он молчал и наконец заговорил снова.
   – Я думал, у вас есть предводитель, – произнес он мрачно.
   – Никто из членов клана не смог бы заменить Нийла Макрея. А после войны в предводителе отпала надобность. Осталась всего маленькая горсточка Макреев.
   – Ваш лэрд руководил мятежом? – спросил он тихо.
   – Да, – ответила она, – но не дожил до конца войны. Он повел бы в бой своих людей против англичан хотя бы для того, чтобы отомстить за смерть своей дочери.
   – Что ты хочешь сказать? – спросил он неуверенно. – Ее убили скотты.
   Она покачала головой.
   – Англичане принесли смерть и убийство в Гилмур.
   – Ты лжешь, – возразил он по-прежнему тихо, но его голос звучал неожиданно страстно.
   Она круто обернулась к нему, раздраженная его недоверием.
   Он стоял на одной ноге, подняв другую, собираясь выйти из чана. Рукой он тянулся к полотенцу. Свет свечи играл на его плоти, капельки воды подчеркивали красоту его тела – плоскую грудь и бока, мускулистые ноги и руки.
   Он вышел из чана, не сделав даже попытки прикрыть свою наготу полотенцем.
   Она отвела глаза.
   – Скажи, что ты имела в виду, Лейтис. – Его голос показался ей хриплым и жестким. Он завернулся в полотенце и шагнул к ней.
   – Дочь лэрда была убита англичанами, – сказала она, ощущая слабость во всем теле по мере его приближения к ней.
   Теперь он стоял рядом, и жар его тела был столь силен, что согревал ее даже на расстоянии.
   – Мойра Макрей вышла замуж за одного из ваших, – сказала она, сложив руки на груди. – Но она очень страдала от этого, хотя и стала графиней. Солдаты генерала Уэйда не посчитались с тем, что она была титулованной особой. Для них имело значение только то, что она была женщиной и оказалась одна.
   Его руки крепко сжали ее плечи. Медленно и решительно он повернул ее лицом к себе. Его руки спустились с ее плеч на предплечья, а потом нежно и легко скользнули к запястьям.
   – Я слышал, что ее убили Драммонды. – Он с трудом выговаривал слова.
   Внезапно она ощутила в нем отчаянную ярость, и это изумило ее.
   Ей хотелось отодвинуться от него. «Сделай шаг, Лейтис. Один крошечный шажок, чтобы не чувствовать его так близко».
   Минуты медленно текли, а она все смотрела ему прямо в лицо. И когда его руки сжали ее запястья, она ощутила ответное тепло в своих жилах. Будто он измерял правдивость ее слов частотой биения ее сердца.
   – Тебе-то что за дело, Мясник? – спросила она, наконец, смущенная его долгим молчанием и собственной реакцией на него. – Это старая история. И трагедией это было для нас, а не для англичан. – Она на шаг отступила. – Они убили ее так же, как ты убивал скоттов в Инвернессе.

Глава 7

   Алек смотрел на нее, не в силах понять ее внезапной вспышки ярости или противостоять презрению в ее глазах. Гнев был ее защитной реакцией, которая до этой минуты не срабатывала так успешно, как ей бы хотелось.
   Подойдя к столу, он посмотрел на еду, принесенную Дональдом. Он редко ел вместе с другими офицерами, разве что во время военной кампании. Он предпочитал уединение, и эта привычка появилась у него давно, еще во Фландрии. Трудно найти себе задушевного друга среди подчиненных, офицеров или солдат, когда приходится отдавать им приказы и посылать их в бой, возможно, на смерть. Но в эту минуту он усомнился, что сможет проглотить хотя бы крошку. Ему и дышать-то стало тяжело.
   – Ты в этом уверена, Лейтис?
   – Да, – коротко ответила она. – Спроси любого в долине, если не веришь мне.
   Алек кивнул, невольно принимая неприятную правду, которая проникала в него медленно, и только поэтому он мог вынести ее непереносимую жестокость.
   Он сел, прижимая ладони к закрытым глазам, и услышал только, как Дональд вошел в комнату, будто привлеченный его смятением, и принялся выливать воду из чана в ведра.
   – Почему для тебя это так важно? – спросила она с любопытством.
   Алек не ответил. Что он мог ей сказать? Что большую часть жизни он лелеял свою ничем не обоснованную ненависть? Что всю жизнь он обманывался? В день, когда убили его мать, он стал другим человеком, и его путешествие назад, в Англию, способствовало его превращению из веселого мальчика в разгневанного юношу. Он понимал тогда, что безмятежные дни его детства безвозвратно миновали.
   Он обернулся и посмотрел на нее. Лейтис стояла, прижимаясь спиной к стене. В ее глазах было недоверие, руки решительно скрещены на груди. Это не похоже на беззащитную заложницу.
   Алек хотел сказать, что он вовсе не такой отвратительный злодей, каким она его представляет, и что его действия в Инвернессе не были продиктованы порочностью или природной жестокостью. Но он молчал, считая, что сдержанность безопаснее откровенности.
   Прошел час. Веки Лейтис отяжелели, и дважды она чуть было не заснула стоя, с трудом удержавшись на ногах.
   – Ты собираешься всю ночь стоять? – спросил он.
   – Да, – последовал краткий ответ.
   Наконец она осторожно, с опаской, присела на край кровати, опираясь плечом о резное дубовое изголовье, украшенное гербом Макреев. Он сидел за столом, вытянув перед собой ноги, и смотрел на закопченные кирпичи камина, будто он был дверью в тайное убежище, где можно укрыться от своих мыслей.
   Вокруг Гилмура вздыхал ветер, касался своими крыльями толстых стекол в его окнах, метался среди руин рухнувших стен. Это был печальный звук, жуткое дополнение к другим звукам ночи. Где-то скрипнула половица, где-то упал кирпич. Казалось, старый замок медленно приходит в себя, оживает в темноте ночи.
   Когда Алек поднялся с места, Лейтис, вздрогнув, проснулась от скрипа его стула.
   Он бросил полотенце в ванну и заметил, что ее глаза расширились, она вскочила с кровати и снова вжалась в стену, мгновенно насторожившись. Он надел бриджи и вышел из комнаты, оставив дверь открытой.
   Ночь окутала темнотой старый замок. Лишенный кровли зал, где когда-то собирался весь клан, казался беззащитным и открытым всем стихиям. Размытый овал луны струил тусклый свет. Он запрокинул голову, глядя на мерцающие звезды.
   Темнота была снисходительна к замку Гилмур, она заполняла зияющие дыры и проломы в полуразрушенных ядрами стенах, оживляла тени, и, наконец, Алеку стало казаться, что он не единственное живое существо в этой комнате.
   Он не был наделен ярким воображением, не склонен к фантазиям, не верил в привидения и духов. Просто все его мысли были больше в прошлом, нежели в настоящем. Его память возвращала ему образ деда, сидящего на стуле, похожем на трон. Он вершил суд с такой естественностью и легкостью, о которых Алек мог только мечтать. Но лэрд разбирался с мелкими нарушителями порядка, и очень редко его приговор был суров.
   Он припоминал, как сидел здесь, в этом зале, рядом со смертным одром своей матери. Ее обрядили в самое красивое платье из синего льна, в нем она была похожа на принцессу. На грудь ей положили деревянное блюдо, куда дед насыпал горку земли и другую, поменьше, соли. Все предметы, дающие отражение, были убраны из Гилмура, вплоть до кинжалов и щитов, покрывавших стены, – их завесили пледами Макреев.
   Клан был в трауре, и завывания ветра казались голосами плачущих женщин. Ему чудилось, что они, как духи, пролетают мимо, касаясь его невидимыми руками, будто разделяют его горе.
   Пять волынщиков клана Макреев расположились в ряд, чтобы отдать последние почести дочери лэрда. Они играли погребальную песнь Макреев, мелодию непередаваемой скорби. В то утро он возненавидел звук волынок. А позже возненавидел все, связанное с Шотландией, – ее дикость, варварство, жестокость, суровость этих мест.
   Внезапно звезды заволокло ночным туманом, что нередко случались в Гилмуре. И прямо к звездам возносился марш Макреев, небесный хор высоких и нежных голосов, и эта мелодия навевала и радостные, и горькие воспоминания.
   И в эту минуту он вернулся в настоящее. Нет, ему не почудилось, – просто Хемиш снова нарушил его запрет. Упрямый осел!
   Он повернулся и пошел в комнату. Лейтис стояла в дверях, и ее лицо выражало скорее смущение, чем презрение.
   Она замерла, едва он приблизился к ней, и прижалась спиной к дверному косяку. Он уперся локтями в дверь и большими пальцами рук приподнял ее голову за подбородок, чтобы внимательно изучить ее лицо в мягком желтом свете свечей.
   Его пальцы нежно прошлись по ее лицу, будто он пытался отыскать черты ребенка в лице взрослой женщины. В ответ она прикрыла глаза, оставаясь неподвижной. Но ее тело трепетало от его прикосновений, и нахлынувшая на него волна нежности напугала его самого. Он отпрянул и опустил руки, потом отступил еще на шаг.
   – Где Хемиш достает трубы для волынки, Лейтис? – спросил он.
   – Ты полагаешь, я скажу тебе, Мясник? – спросила она, мигая широко раскрытыми глазами.
   – Я должен повесить старого осла.
   Алек обнял ее обеими руками за талию и нежно привлек к себе, затем мягко подтолкнул ее к постели. Она опустилась на широкий матрас, отбиваясь ногами и руками, – юбки ее взлетели.
   Он откинул волну ее волос и прижался губами к шее. Ей показалось, что ее кровь мгновенно вскипела, но она попыталась уклониться от его поцелуев.
   – Нет, – сказала она, и это слово было и протестом, и приказом.
   Он приподнялся и навис над ней.
   А чего он, собственно, ожидал? Он уже готов был произнести эти слова: «Лейтис, я знал твоих братьев. Я знал тебя. Ты была лучшим товарищем моих детских игр и моей первой любовью».
   Но он знал, что не следует раскрывать ей свою тайну. Он не хотел, чтобы в ее памяти его нынешний образ затенил и запятнал прежний. Он надеялся, что в памяти Лейтис навсегда останется мальчик Йен, вечно юный и невинный, не запачканный кровью и грязью войны.
   Он чуть отпрянул и положил руку ей на талию, чувствуя, как поднимается и опускается ее грудь.
   Лейтис повернула голову и уставилась на него глазами, полными отвращения. Она не выкажет своего страха, даже если он ее изнасилует.
   Но время шло, а его дыхание становилось спокойнее и ровнее. Было очевидно, что инвернесский Мясник засыпает.
   Его рука тяжело лежала на ее талии, как будто он имел на нее право. Но в этом жесте не таилось ни угрозы, ни обещания наказания.
   Лейтис выждала несколько минут, пока не убедилась, что он крепко спит, и начала медленно сползать к краю кровати. Ее левая нога бесшумно коснулась пола, потом и правая. Осторожно поднырнув под его руку, она потихоньку сняла ее со своей талии.
   Она встала и убедилась, что он крепко держит ее за подол юбки. Он приподнялся, схватил ее за руку и тянул назад до тех пор, пока она снова не упала на матрас всем телом.
   – Я чутко сплю, Лейтис, – сказал он мягко.
   – Отпусти меня, – сказала она с отчаянием, но он крепко прижимал ее к себе. Теперь ее щека лежала на его обнаженной груди. Кожа туго обтягивала его мускулы, грудь покрывали курчавые волоски, щекотавшие ее нос.
   – Спи, Лейтис, – скомандовал он усталым голосом, и руки снова крепко обвились вокруг ее талии.
   – Я хочу домой, – прошептала девушка.
   И впервые в шепоте ее он расслышал беспомощность и слабость. Его железное объятие чуть ослабело, он слегка отодвинулся и запечатлел на ее лбу нежнейший поцелуй.
   – Я тоже, – ответил он, к ее удивлению.
   Его сон, как ей показалось, снова стал крепким и глубоким. Минуты шли, но каждый раз, когда она пыталась выскользнуть из кольца его рук, он вновь крепко сжимал ее, хотя и не просыпался. Он был ее злейшим врагом, он проявил свою власть, но при этом обладал удивительной способностью действовать на нее так, что у нее перехватывало дыхание, а сердце начинало биться учащенно. И, что гораздо хуже, он настолько притягивал ее к себе, что порой она забывала, кто он.
   Ей не стоит столько думать о нем, пытаясь разгадать, что таится в его темно-карих загадочных глазах. Или думать о решительном выражении его рта, о квадратном подбородке. Хотя его губы плотно сжаты, казалось, что в любую минуту на них может расцвести улыбка. А Лейтис должна думать не о нем, а сострадать его жертвам.
   Но любопытство, которое она питала к нему, было непреодолимым.
   Она лежала, прижавшись к нему в надежде на то, что сон в конце концов его одолеет и она сможет улизнуть. Но он спал беспокойно, его дыхание порой учащалось, и она слышала, как его сердце начинает биться сильно и бурно.
   Когда он заговорил во сне, слова было невозможно разобрать – это было какое-то неясное бормотание. Должно быть, ему снились кошмары. Человек по прозвищу Мясник и не мог спать спокойно.
   Внезапно он выбросил вперед руку и угрожающе сжал ее в кулак. Потом заметался на постели. Он сжал в объятиях подушку, прижимая ее к себе, будто в ней было его спасение.
   Нечто страшное, родившееся в его душе, искало выхода.
   Лейтис протянула руку и осторожно коснулась его лба. Он потянулся к ней, как ребенок, жаждущий утешения. Хотя было нелепо дарить утешение инвернесскому Мяснику, она не отодвинулась, возможно, потому, что в эту минуту он казался таким беспомощным.
   Лейтис снова протянула руку и погладила его по щеке.
   – Это только сон, – сказала она тихо и нежно, как испуганному ребенку.
   – Все мертвы, – сказал он тихо, не просыпаясь. На мгновение ей показалось, что он бодрствует, так отчетливо он произнес эти слова и таким ясным был его голос. Но его глаза оставались закрытыми, а лицо напряженным, его черты будто окаменели, подбородок решительно выдавался вперед.
   – Все умерли, – повторил он, и его руки снова сжались в кулаки.
   Потом его слова стали неразборчивыми, он бормотал что-то совсем бессвязное, и за каждой тирадой следовала долгая пауза. Несколько минут она внимательно вслушивалась в его бормотание, потом поняла, что он беспрерывно повторял имена людей. Этих людей Мясник послал на смерть или убил сам?
   В смятении Лейтис снова подвинулась на край постели, но его рука потянулась к ней и обвила ее талию, и он снова привлек ее к себе. Минутой позже он зарылся лицом в вырез ее корсажа.
   Ее рука некоторое время нерешительно висела в воздухе над его головой, потом она принялась гладить его волосы, отводя пряди с влажного лица.
   – Это всего лишь сон, – пробормотала она, смущенная внезапно возникшим желанием утешить его. – Спи спокойно, – прошептала она.
   Какую битву он переживал во сне заново? Какие ужасы видел? Она никогда не осмелится спросить его об этом. Воспоминания англичан Лейтис не стремилась узнать.
   Она повторяла детскую колыбельную, которую когда-то пела ей мать. Впрочем, это была поэма на гэльском языке с лирическим припевом, сопровождавшим каждый куплет:
   Успокойся, усни, дорогой, Я с тобой и останусь с тобой. В темном небе мерцают огни, Ты ко мне прислонись и усни. Лунный свет разлился на полу. Слышишь шелест и шорох в углу? Слышишь, ветер играет листвой Высоко над твоей головой? Как корабль в темноте этот дом, Мы с тобою на нем уплывем. Уплывем в голубую мечту, В темноту, в темноту, в темноту.
   И он замолк, только время от времени вздрагивал, будто возвращаясь с трудом из страны призраков и могил. Он успокаивался, и дыхание его становилось ровным.
   И форт Уильям погрузился в беспокойный сон. Где-то бодрствовал лишь ее дядя Хемиш. Он все еще играл на своей волынке. Ее соседи-односельчане, вероятно, говорили о ней и Хемише за общим скудным ужином. А она, Лейтис Мак-рей, нежно ворковала с их общим врагом.

Глава 8

   Трудно было дышать воздухом, полным дыма. Но Алек благословлял залпы орудий и пороховой дым. Благодаря им он не так сильно чувствовалось смрадное дыхание смерти.
   Земля была пропитана кровью настолько, что его сапоги тонули в размякшей глине. Но скотты все наступали даже после начала обстрела из пушек. Мужчины в передних рядах падали, а следующие за ними просто шагали по трупам, и их лица не выражали ничего, кроме стоической решимости. Из-за их очевидного поражения они перестали выкрикивать свой воинственный боевой клич. Они падали, умирали, но минутой позже на месте павших вставали новые ряды.
   Камберленд старался перекричать хаотическое смешение звуков и шумов. Его лицо было искажено страшной гримасой, которую трудно было назвать улыбкой. Его белый жеребец вздыбился, и герцог рассмеялся.
   – Убей его, Лэндерс! – закричал он. – Пусть никто не выберется отсюда! Пусть полягут все!
   Алек слышал свой протестующий голос, но Камберленд не обратил на него внимания. В эту минуту он распорядился сжечь бедную хижину.
   – Боже милосердный! – шептал Алек, и странно, но его молитва и голос будто подействовали и резня пошла на убыль.
   И солдаты, равно скотты и англичане, хмуро поглядывали на него, будто проверяя, насколько далеко простирается его милосердие.
   – Здесь, в этом месте, нет Бога, Лэндерс! – Герцог Камберленд подъехал к нему.
   Внезапно Алек поднял голову и увидел сияние, озарившее поле битвы.
   – Все хорошо, – сказал ангел, удивив Алека. В этом аду еще никогда не появлялись ангелы. Ее (а это была женщина) окружало переливающееся всеми цветами радуги сияние, милосердно скрывая все ужасы бойни и оттесняя образ Камберленда на задний план.
   От ее теплого благостного прикосновения в голове у Алека прояснилось. Ее нежный голос сулил ему утешение. Он хотел поблагодарить ее за доброту, за сострадание, которое она даровала ему без малейших усилий, изгнав кровавое зрелище поля боя при Куллодене. На то она и была ангелом, чтобы даровать милость и сострадание грешникам.
   Он пристально разглядывал ее и заметил серьезное и торжественное выражение ее лица. Может быть, она была воплощением всех, обреченных на смерть? А может, это был ангел справедливости, заступившийся за скоттов?
   Ее молчание, казалось, было ему упреком.
   Его пальцы коснулись ее волос и запутались в густых прядях. Ему казалось, что каждый завиток ее волос тянется к его рукам, готовый обвиться вокруг его пальцев. Она была такой теплой, а он так страдал от холода. И даже от ее головы исходил жар. Он подвинулся к ней поближе и почувствовал, что ангел оцепенел, казалось, в это мгновение он превратился в мраморное изваяние.
   И причудливая память тотчас же возвратила ему картины боя и его собственных деяний, совершенных в пылу битвы, когда желание выжить пересиливало чувство доброты и сострадания. Он жаждал найти оправдание зла, совершенного им из чувства воинского долга. Но она молча положила теплую руку ему на лоб. Кончики ее пальцев были огрубевшими, как будто прежде она повторяла этот жест милосердия без конца.
   Он жаждал найти прощение в ее прикосновении, исцелить душу от глубоко укоренившихся в ней боли и скорби, разрывавших ему грудь, но боль не проходила.
   Она склонилась над ним, как бы защищая. Неужели у ангелов-хранителей голоса нежные, как дуновение ветра? Этот ангел говорил именно так. Это волшебство, божественная благодать небес – утешать и отгонять страхи одним только присутствием ангела.
   Алек обвил ее руками, чтобы она не улетела. Нежные изгибы ее плоти идеально соответствовали его телу. Это был его личный ангел-хранитель.
   Он наклонился и поцеловал ее в губы, нежно, чтобы не спугнуть. Но ее губы не ответили на поцелуй, а сжались, будто она разгневалась.
   Вероятно, было неразумно гневить ангела.
   Он приподнял ее подбородок, запрокинув ее голову так, чтобы поцеловать еще крепче. Но ее губы были нежными, сочными и теплыми, как у женщины из плоти и крови. Неужели он согрешил перед небесами?
   Она что-то пробормотала, и он еще жарче поцеловал ее, заглушая поцелуями протест. Через мгновение она исчезнет, оставив ему воспоминание об этом сладостном сне, вырвавшем его из гущи резни и подарившем радости плоти. Он почувствовал, как разбухает его плоть и как желание охватывает его, прогоняя кошмар. Его рука легла на ее губы, заставив замолчать. Он старался быть предельно осторожным, чтобы не разгневать небесную рать своей дерзостью.
   Однако ангел сопротивлялся, его крылья молотили его, а голова металась по подушке из стороны в сторону. Он прижимал ее к постели, полный отчаянного желания заставить остаться с ним. Он принялся страстно и жадно целовать ее, будто он умирал от жажды, а она была желанным источником влаги. И она начала потихоньку успокаиваться. И пока она, неподвижно распластавшись, лежала под ним, он почувствовал податливые губы под своими.
   И тут прозвучал отрывистый вопрос:
   – Значит, мне уготована участь Мойры Макрей, Мясник?
   Откуда у ангелов эта способность больно жалить словами? Где они научились говорить с дерзкими смертными голосом, полным горечи? Он снова поцеловал ее, но теперь она лежала в его объятиях безучастная и будто окаменевшая.
   – В таком случае поспеши. Изнасилуй меня, и покончим с этим.
   Странное сияние исчезло, и лицо ангела сменилось ярким, но вполне девичьим лицом с алыми губами, розовыми щеками и сверкающими глазами цвета бледного рассветного неба.
   Дух оказался одетым не в радужное небесное сияние, а в самое обычное платье. И перед ним предстало не ангелоподобное эфирное создание, принесшее ему прощение небес, а разгневанная женщина.
   Это был не ангел, а Лейтис.
   Он оказался лежащим на ней, он пригвоздил ее руки к подушке у нее над головой, не давая ей сопротивляться. Он воззрился сверху на ее лицо, и в это мгновение остатки сна улетучились. Она повернулась на подушке, отворачиваясь от него, и ему было больно видеть отчаяние и покорность в ее глазах.
   Отпрянув от нее, он рывком поднялся с постели и, спотыкаясь, отошел в сторону. Слова сожаления и раскаяния застряли у него в горле, когда он встретил ее немигающий взгляд. Он торопливо надел рубашку, натянул сапоги и молча вышел из комнаты.
   Ночь была тихая, безмолвная. Казалось, в мире не осталось ничего живого: ни щебета птиц, ни стрекотания белки. Ни одно лесное животное не пискнуло, не издало крика. Всюду царило безмолвие. Кивнув с отсутствующим видом солдату на часах, Алек направился к мосту через лощину, следуя по проторенной тропе к северному краю долины. Он направился к единственному месту в долине, посетить которое ему было тяжело и страшно.
   Он перебрался через крупные валуны и направился к груде камней, невысокой пирамиде, воздвигнутой на месте погребения Макреев. Высокая сосна, слабо различимая в ночи, расправила свои ветви. Эта сосна отмечала место ее упокоения. Она лежала одна в почитаемом кланом месте, навеки обреченная видеть озеро и Гилмур внизу, в лощине. Нежный ветерок доносил сюда запахи лета. И здесь же долго держались жестокие зимние холода.
   Пометка, которую он еще мальчиком оставил на этом месте, оставалась нетронутой, окруженная более крупными камнями для защиты могилы погребенной здесь его матери. Ему не надо было читать начертанную на могильном камне надпись, чтобы вспомнить ее. Он с мучительным трудом процарапал эти слова на камне, запершись в своей комнате, чтобы никто не увидел его слез.
   «Смерть сюда, в Гилмур, принесли англичане». Он знал, что Лейтис сказала ему правду. Все эти годы он учился ненавидеть только для того, чтобы узнать, что его враг ни в чем перед ним не провинился. Куда теперь ему было обратить свой гнев? На что направить свою ярость?
   Что с ним творилось?
   Он чувствовал, что меняется каким-то странным образом, и эту перемену трудно было выразить словами. Возможно, причиной тому был гнет, давивший ему на плечи, – тяготы командования гарнизоном, необходимость хранить тайну своего происхождения и события в Инвернессе. А возможно, его утомили и измучили минувший год, собственные деяния, то, что натворили его соотечественники.
   Здесь, в этом уединенном месте, он молча молился. Не Богу, столь часто слышавшему его мольбы в гуще битвы, нет, он молился своей матери, единственному человеку на свете, кто видел в нем только хорошее и даровал ему любовь и неисчерпаемое понимание.
   В ночи слышался только шепот ветра, овевавшего камни усыпальницы, но в его воображении звучал голос матери, шептавший ему: «Прости, мой милый сын. И будешь прощен».
   Почти час Лейтис просидела на краешке кровати, уставившись на дверь и ожидая появления англичанина.
   Он не стал задирать ее юбки, чтобы овладеть ею быстро, как это сделал Маркус, столь занятый собственными ощущениями, что даже не заметил ее боли. Она уже приготовилась к испытанию, еще более тяжкому, с этим Мясником.