— Garde a vous!
Просвистели сабли, щелкнули каблуки, и тут же грузно затопали сапоги маршала, удаляющегося в сопровождении нескольких бледных офицеров.
…Тем временем на темной лестнице, ведущей в спальню легионеров, перешептывались Хильдебрант и Пенкрофт.
— Как же это, черт возьми, произошло? — спросил Пенкрофт.
— Во-первых, — все еще тяжело дыша, сказал Хильдебрант, который пробегал около двух часов, прежде чем вернуться в форт через главные ворота, притворившись пьяным, — во-первых, этот сопляк — или идиот, или слишком умен, к тому же без нервов. Я думал, стоит мне на него напасть, как он обезумеет от страха. Черта с два! Я так рассчитывал: подкрадусь незаметно и сшибу его с ног. Не тут-то было! Где-то совсем рядом дважды выстрелили.
— Как это могло случиться?
— А так, что нас в прачечной было не двое, а трое. Я туда пробрался, пока юнец ходил к фельдфебелю, но, очевидно, меня кто-то опередил. Значит, в легионе есть
еще один человек, который занимается этим делом… И теперь он знает меня, потому что видел из темноты, когда я пришел прятаться.
— А кто этот молокосос?
— Лорсакофф не сказал. Сказал только: достань часы, получишь деньги. Наверняка тоже причастен к делу… Но завтра узнаем. Лорсакофф придет встретиться с нами перед выступлением.
— Мы должны знать, кто здесь охотится за часами. Может, парень его сообщник.
— У меня есть одно соображение. Вспомни, кто был в комнате, когда Голубь сказал, что идет в караул. Я сразу сообразил, что могу спрятаться в прачечной, пока он докладывает фельдфебелю, и потом напасть на него. Другим это тоже могло прийти в голову. Кто был в комнате? Ты, Адрогопулос, господин граф, Троппауэр, Пилот, Джазмирович, этот идиот Карандаш, Линдманн и я.
Пенкрофт обрадованно подхватил:
— Хорошо бы узнать, кто выходил из комнаты…
— Я тебе больше скажу. Взрывом разорвало бочку с суриком, и краска вытекла. Я себе все башмаки перемазал. Может, тот, второй, который в меня стрелял, не заметил на себе следов краски, и по ней мы его узнаем…
— С этим человеком нужно в первую очередь разделаться…
С улицы, невнятно бормоча и с трудом переставляя ноги, возвращались несколько легионеров. Когда один из них зажег внизу свет, американец Пенкрофт уже крепко спал, растянувшись во всю длину на лестнице, раздувая на губах клочья пены и всхрапывая. Хильдебрант сидел в расстегнутой рубашке, ремень свешивался у него с шеи, кепи надвинулось на самый кончик носа, и он, глотая слова, объяснял что-то некоей почтенной барышне-кассирше и при этом икал с такой силой, что, казалось, сейчас перекувырнется. Возвратившиеся в казарму солдаты и сами были не в лучшем состоянии, исключая унтер-офицера, который при виде двух развалившихся на лестнице типов презрительно сплюнул.
Последним шел Троппауэр в лавровом венке вместо кепи, предрекая простертой вперед дланью грозную опасность, которая, начиная с завтрашнего дня, ждет в лице поэта каждого непокорного туземца. Он прошел совсем рядом с сидевшими, едва не наступив на Хильдебранта своей слоноподобной ножищей, и прямиком' ввалился в спальню.
…Его башмаки покрывал вызывающе толстый слой суриковой краски…
Глава девятая
Построение!
Почти все вернулись в казарму вдребезги пьяные, едва успели поспать, а теперь в считанные секунды одеваются, наспех протирают заляпанные, грязные башмаки и к моменту, когда в дверь вламывается дежурный капрал, чтобы сообщить этой банде ленивых проходимцев свои обычные утренние впечатления, почти все уже застегивают ремни.
Смолкает труба, рота стоит на плацу, и после нескольких прощальных напутствий капитан отдает команду «Вперед!». Потом «Шагом марш!» — и офицер на лошади трогается с места, его обнаженная сабля блестко взлетает ввысь, оркестр разражается маршем, и подразделение с зычной песней сворачивает на улицу…
Тем временем уже давно был получен приказ, который предписывал фельдфебелю Латуре «сменить причисленного к маршевой роте унтер-офицера Ларнака и на протяжении всего пути следования выполнять обязанности командира дозорного отряда».
Латуре любил обильно производимое в окрестностях Орана сухое красное вино, он полюбил форт Сен-Терез и покойную жизнь отвоевавшего свое ветерана, но теперь он с радостью отправлялся в адское пекло отдаленного укрепления, потому что там Голубь будет у него под рукой… Позорное пятно на его карьере, сокрушитель его унтер-офицерского авторитета, этот ухмыляющийся молокосос, этот подлый притворщик, он ему еще покажет… Norn du nom.
В настоящий момент, однако, ухмыляющийся молокосос спал в тени крытой брезентом повозки с красным крестом, здоровый как бык, но пользующийся всеми преимуществами больного солдата. Ему было от души жаль этого беднягу Латуре. Закоренелый солдафон, конечно, но в общем неплохой парень.
А рота все идет и идет. Настанет вечер, потом опять утро. А она все будет идти…
Голубь выглянул сзади в щелочку. За повозкой, на порядочном расстоянии, плелся арьергард с навьючеными на мулов пулеметами. Еще дальше то появлялись, то вновь скрывались за барханами конные отряды туземцев.
Легионеры не любят этих странствующих рыцарей, которые сопровождают регулярные войска по пустыне и располагаются лагерем вблизи укреплений. Настоящая разбойничья шайка, которую в любом сражении интересует только добыча.
Впереди повозки вилась длинная змея растянувшихся по пустыне людей. Среди бесконечных желтых холмов, в невыносимом пекле, когда нигде не видно ни пятнышка тени, только режущий глаз белесый покров и мягкие волны… волны… насколько хватает зрения, везде только желтые волны…
Врач спал, разостлав на сложенных в кучу мешках «…» одеяло… Может, сейчас рассмотреть бумажник?…
Нет… Пока он не выяснит, что внутри, нужно быть очень осторожным. Вот, пожалуйста… Несут солдата, который бьется в судорогах… На губах выступила пена, харкает кровью… Его укладывают. Вскакивает сонный врач. Кладет больному на голову лед… Бесполезно!… Наверняка закупорка легких… Лопнул сосуд… Лицо и руки солдата покрывает серая пыль.
— Fini!… [Кончено! (фр.)] — шепчет кряжистый доктор и вытирает полотенцем короткую, волосатую шею…
К четырем часам пополудни они достигают первого оазиса. Длинный свист. Полковой врач косится в сторону рассевшегося в повозке здорового солдата.
— Прошу вас, господин главврач, — неожиданно обратился к нему Голубь, — я хотел бы вернуться в строй, но мне приказано ехать в повозке. Не мог бы я отдать свое место более немощному? Рана в плече уже совсем меня не беспокоит.
— Я улажу этот вопрос, — с готовностью ответил Доктор. -Достойное решение… Я думаю, господин лейтенант возьмет на себя ответственность и позволит вам Уступить свое место какому-нибудь инвалиду…
Лейтенант помянул в дневном приказе, что место полностью поправившегося рядового номер сорок в санитарной повозке может занять другой больной, и рядового номер сорок отправили по месту службы, в маршевую роту…
2
Наконец— то…
В быстро остывающем ночном воздухе Сахары все закутались в шинели, вдалеке, в лагере туземцев, светились кремни, которые используют для жарки лепешек. Трубач протрубил отбой.
Голубь в одиночестве пробирался между редкими пальмами, чтобы в каком-нибудь укромном местечке изучить содержимое бумажника. В ветвях повизгивали обезьяны, кругом стрекотали бесчисленные цикады.
— Постой, приятель! — раздался позади крик. Это был граф. Неужели опять помешают?
— В чем дело, ваша милость?
— Не издевайся… Вот уж от тебя не ожидал. Не ожидал, что ты… под стать всем остальным.
— Клянусь тебе, я и не думал издеваться. У тебя такие изысканные манеры, старик, что поневоле поверишь в твое высокое происхождение.
— Мое происхождение… — Удлиненное, тонкое лицо графа помрачнело. Высокий лоб с причудливыми залысинами над висками покрылся морщинами, большие, чистые, голубые глаза устремились вдаль. — Я хочу тебе кое-что сказать… Ты не такой, как другие… Подружился с поэтом, вдруг я тоже смогу быть с тобой откровенен…
Против своей воли Голубь выдавил из себя:
— Ради Бога… сделай милость, расскажи все… хотя сейчас…
— Я поляк, родом из Луковца. Когда мне было пятнадцать лет, я нашел ружье…
Вздохнув, Голубь сел рядом с графом на камень. Вот, оказывается, что. Ну-ну… Деваться некуда, послушаем драму этого господина.
— Моя настоящая фамилия Шполянский, и… Как ты думаешь, кто был мой отец?
— Герой войны за независимость. Казнен по приказу царя Павла I…
— Почти угадал, но не совсем…
— Послушай… По тебе видно, что ты благородных кровей. Признайся, что ты убил ту женщину… или что, будучи гвардейским офицером, спустил в карты полковую кассу, рассказывай свое кино, и ляжем спать…
Граф вздохнул. Грустно помотал головой и поднялся.
— Нет. Все же не могу рассказать… Даже тебе… Не сердись…
— Я не в обиде, — с плохо скрываемой радостью ответил Голубь.
Шполянский с тяжким вздохом поплелся к лагерю… Одну ногу он чуть-чуть приволакивал… Хромой он, что ли?
А, не важно!
Голубь вышел к самой границе оазиса, где пыль уже толстым слоем покрывала кусты. В лунном сиянии перед ним простиралось бескрайнее, серебристо-белое море песка, словно настоящий океан.
Он огляделся… Нигде никого. В тишине раздавались лишь крики какого-то неугомонного какаду, кваканье нескольких лягушек, и откуда-то совсем издалека доносилась монотонная песня туземных конников.
Сквозь ветви стройных пальм пробивалась полоска лунного света. Как раз можно читать. Голубь вытащил бумажник. Обыкновенный кожаный бумажник, какие встречаются на каждом шагу. В бумажнике было много всякой всячины. Во-первых, пятнадцать тысяч франков. Несколько квитанций, множество визитных карточек. Вырезка из газеты — заметка в полстраницы, обведенная красным карандашом:
Вчера вечером в аристократическом квартале Орана, точнее на бульваре Бонапарта, произошли кровавые события. Доктор Бретай застрелил свою жену и капитана Коро, а потом покончил с собой. Доктор Бретай не так давно вернулся из окрестностей Нигера, куда он сопровождал пропавшую экспедицию исследователя Рюселя, будучи секретарем этого большого ученого. По возвращении домой доктор Бретай женился на вдове трагически погибшего исследователя. Женщина необычайной красоты, она когда-то была певицей и лишь ради Рюселя оставила сцену. Однако в Оране, где чета
Рюсель жила открытым домом, в прошлом известная певица принимала иногда участие в благотворительных вечерах. Обычно она пела свою знаменитую песню «Si l'on savait».
Si l'on savait…
Песня в комнате рядом с мертвецом! Песня, которая постоянно звучала, но ее никто не пел! Голубь читал дальше.
«…После смерти ученого его личный секретарь, доктор Бретай, женился на вдове Рюселя, и их супружество, казалось, было вполне счастливым, пока вчера вечером не разыгралась кровавая семейная драма.
В доме находились лишь двое лакеев, и показания последних полностью совпадают. Доктор Бретай был в отъезде, кажется в Алжире, а мадам Бретай принимала в гостях капитана спаги Коро, знаменитого наездника. По свидетельству лакеев, капитан Коро не раз появлялся в доме в отсутствие доктора Бретая. Драма разыгралась в одиннадцать часов вечера. Один из лакеев накрывал в гостиной чай. Мадам Бретай сидела за роялем и пела «Si l'on savait». Внезапно в дверях показался Бретай! Лакей услышал два выстрела, вскрик и звук падающего тела. Капитан Коро и женщина упали с простреленными головами. И, прежде чем слуга успел вмешаться, доктор Бретай выстрелил себе в висок. Когда приехала «скорая помощь», все они были мертвы…»
Голубь закурил. Вспомнилась вилла. Пыльные комнаты и та странная женщина с родимым пятном…
«…Были ли основания для ревности? Кто знает, — писалось дальше в заметке. — Возможно, пережитые в экспедиции треволнения подточили нервную систему доктора Бретая, или, может быть, интересная женщина, носившая треугольный знак не только на руке, но и в сердце, и в самом деле воспылала страстью, сначала к бывшему секретарю мужа, а теперь к капитану Коро? Никто не даст нам точного ответа на вопрос. Безусловно одно: общество Орана понесло ощутимую утрату…»
Посередине заметки помещалась фотография… Красивая женщина, голова необычной лепки, сросшиеся, густые брови и на редкость выразительные, грустные глаза,
Вдруг где-то, где-то совсем рядом, тихо зазвучал знакомый приятный женский голос;
Si l'on savait…
…Голубь замер.
…От ночного ветра пальмовые листья соприкасались друг с другом, издавая шо^ох,… Теперь слова перешли в напев… Точно… Тот же самый голос!
Голубь вскочил!… И пошел на звук голоса, но мелодия странным образом удалялась… Сам черт его морочит… Вот опять ясно слышится: «Si l'on savait…»
Еще несколько деревьев, и начинаются пески.
Голубь остолбенело застыл!
Господь Всемогущий…,
У подножия бархана в пустыне сидела женщина! Та, которая только что смотрела на него с газетной страницы! Лунный свет освещал ее. Она была в белом костюме для верховой езды, пробковом шлеме, вся снежно-белая! Отчетливо видны большие, грустные глаза, немного густые, сросшиеся брови… Она смотрит на Голубя, улыбается и поет:
Si l'on savait… Si l'on savait…
Твердым шагом, но не торопясь, Голубь направляется в сторону женщины.
Она медленно встает. Ударяет стеком по сапогам п устремляется от него…
Черт возьми! Если она скроется за холмами… Голубь бросается бежать. Надо раз и навсегда покончить с этим, с этими назойливыми привидениями. Неужели они теперь никогда не оставят его в покое?
Он обогнул холм.
Никого…
Но откуда-то очень издалека, с расстояния холмов в пятьдесят… звучала мелодия тихой, напевной колыбельной.
Голубь сел и нервно засвистел. Словно человек, подбадривающий себя на пустынной улице. Потому что это все-таки слишком, согласитесь.
Он больше не пытался преследовать привидение. Удивительно, но голос этой дамы слышен уже совсем далеко…
Только пусть она не надеется, что по ее милости одного из Аренкуров хватит кондрашка.
Однако черт бы побрал это пение…
Голубь нервно закурил.
Как могла попасть в пустыню женщина в городском костюме? Легионеры должны бы заметить ее на этой безлюдной равнине… И что она шастает здесь в сорокапятиградусную жару, посреди Сахары, так, будто ей это ничего не стоит? Кто она? Ясно, что не живой человек… Тут уж нет сомнений… Он, правда, никогда не верил в привидения, но теперь куда деваться… Его тоже поднимут на смех, как старых матросов, когда они рассказывают о похожих случаях, но только на море. Хорошо, что ему не придется рассказывать о своих приключениях, ведь он в ближайшее время умрет в результате «несчастного случая при исполнении служебных обязанностей». Но уж он-то не будет устраивать по ночам такие концерты. Это свинство. Барская блажь… Обычные женские штучки. Сначала флиртует с капитаном спаги, а потом, когда ей пустили пулю в лоб, пристает к незнакомым мужчинам… Что ей от него нужно? Он что, приставал к ней?
И вдруг поющее привидение возникло совсем рядом, так близко, что казалось, стоит протянуть руку, как он схватит его… И при этом громко, вызывающе пело!
Даже если сделать скидку на лунный свет, который искажает перспективу, до него шагов пятьдесят, не больше… Голубь рванулся к нему.
Теперь не уйдешь!
Опля!
Он определенно видел: женщина побежала за холм… Он за ней. Никого…
«Si l'on savait» — послышалось где-то далеко-далеко,…
…Тут уж Голубь окончательно поверил, что имеет дело не с человеком. Быть совсем рядом, а потом оказаться Бог весть где, а потом опять в пятидесяти шагах?… Однако на песке ясно видны следы сапог…
Голубь пошел по следу.
Кругом было множество четких отпечатков. Ага! Ее милость привидение оставляет след своей ножки на песке?! Значит, мадам имеет вес! И объем! И точно так же ступает по земле, как все прочие смертные… Таких привидений даже во времена его дедушки не бывало… Тут какой-то обман, а этого он не любит…
Следы вели назад к оазису… Но вдруг…
Голубь похолодел!
За холмом, где открывался небольшой кусок ровного пространства, следы исчезали.
Просто— напросто исчезали! Как вам это нравится?!
Следы обрывались на гладком песчаном поле между двумя холмами, совершенно пустом, словно женщина взлетела отсюда в воздух. Два последних отпечатка виднелись вполне отчетливо, а дальше ничего, только ровный песок…
Нет, больше он этим делом не занимается. Увольте. Он примет к сведению, что привидения все-таки существуют. Да еще какие хорошенькие!
Голубь снова устроился меж кустами и принялся дальше исследовать содержимое бумажника. Куда ему тягаться с привидением. Ваша взяла, мадам!
…В бумажнике было письмо. Адресованное мсье Анри Гризону. Его просили поскорее покончить «с делом», потому что «Калимегдан может ждать только до осени…». Гм-гм, подумал Голубь. Мсье Калимегдан может бежать, раз ему так не терпится, поскольку до осени мсье Гризон вряд ли покончит «с делом»: нет никаких гарантий, что день Страшного Суда наступит именно в этом году, а равно и связанное с ним Воскресение. Но теперь он по крайней мере знает, кто убитый. Анри Гризон, авеню Мажента, 9.
Что там еще?
Костяной жетон. Смотри-ка… Написано «в звании майора», а имени нигде нет. Или тут внизу: «выдано лично мною. Генерал — подпись неразборчива». И номер: «88». А сверху золотыми буквами: «Генштаб. Управление „Д“.
Одним словом, мсье Гризон был старый заслуженный вояка, и это что-то вроде памятного подарка или юбилейной медали в честь десятилетия какой-то битвы. Ну хорошо… А это какое-то извещение…
Чтоб тебя!…
…Неподалеку, у подножия холма, сидело, обняв коленки, привидение и пело!
Голубь смотрел на него. Но не двигался с места. Зачем? Начинать опять все сначала? Он сидел и смотрел. Потом закурил сигарету. Привидение встало и протянуло к нему руки. Аренкур отмахнулся. Не желает он больше знать никаких привидений!… С него довольно. Оставьте его в покое… Он приставал к кому-нибудь? Что им от него нужно?…
Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…
Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…
Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.
Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…
Но призрак скрылся за одним из холмов.
…Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.
Глава десятая
Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.
Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.
Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.
Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.
— Рядовой!
— Oui, mon chef! [Ружья на землю! (фр.)]
— Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?
— По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.
— Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!
Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».
Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…
— Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.
Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:
— О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…
— Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.
— Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!
И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…
Бах!
Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…
В лагере уже трубили тревогу.
Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.
— Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.
Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.
Святый Боже!
Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…
— Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?
Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.
— Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…
— Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!
— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.
— Трубите еще раз построение, — бросил лейтенант унтер-офицеру.
Загремела труба.
— A terre! — скомандовал лейтенант.
Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.
— Вот оно! — крикнул наконец сержант.
В руках у него было ружье Голубя.
— Рядовой!
Голубь сделал шаг вперед.
— Где вы были, когда раздался выстрел?
— Гулял, но оружие было не со мной.
— Вас кто-нибудь видел?
— Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.
— Вы ссорились?
— Что вы. Поэт — мой лучший друг.
— За мной, марш!
Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.
— Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.
Троппауэр в изумлении приподнялся.
— Это исключено.
— Что за тон?! — накинулся на него лейтенант. — Вы виделись с ним перед случившимся?
— Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…
— Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?
Троппауэр торжествующе воскликнул:
— Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…
Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил лейтенант Троппауэра.
— Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.
Виновник не объявился. Голубь раздумывал, стоит ли рассказать о привидении. Все-таки это странно: сначала его преследует привидение, потом из его ружья кого-то ранят… Может, это дело рук грустного призрака?… Но Троппауэр-то чем провинился?
Просвистели сабли, щелкнули каблуки, и тут же грузно затопали сапоги маршала, удаляющегося в сопровождении нескольких бледных офицеров.
6
…Тем временем на темной лестнице, ведущей в спальню легионеров, перешептывались Хильдебрант и Пенкрофт.
— Как же это, черт возьми, произошло? — спросил Пенкрофт.
— Во-первых, — все еще тяжело дыша, сказал Хильдебрант, который пробегал около двух часов, прежде чем вернуться в форт через главные ворота, притворившись пьяным, — во-первых, этот сопляк — или идиот, или слишком умен, к тому же без нервов. Я думал, стоит мне на него напасть, как он обезумеет от страха. Черта с два! Я так рассчитывал: подкрадусь незаметно и сшибу его с ног. Не тут-то было! Где-то совсем рядом дважды выстрелили.
— Как это могло случиться?
— А так, что нас в прачечной было не двое, а трое. Я туда пробрался, пока юнец ходил к фельдфебелю, но, очевидно, меня кто-то опередил. Значит, в легионе есть
еще один человек, который занимается этим делом… И теперь он знает меня, потому что видел из темноты, когда я пришел прятаться.
— А кто этот молокосос?
— Лорсакофф не сказал. Сказал только: достань часы, получишь деньги. Наверняка тоже причастен к делу… Но завтра узнаем. Лорсакофф придет встретиться с нами перед выступлением.
— Мы должны знать, кто здесь охотится за часами. Может, парень его сообщник.
— У меня есть одно соображение. Вспомни, кто был в комнате, когда Голубь сказал, что идет в караул. Я сразу сообразил, что могу спрятаться в прачечной, пока он докладывает фельдфебелю, и потом напасть на него. Другим это тоже могло прийти в голову. Кто был в комнате? Ты, Адрогопулос, господин граф, Троппауэр, Пилот, Джазмирович, этот идиот Карандаш, Линдманн и я.
Пенкрофт обрадованно подхватил:
— Хорошо бы узнать, кто выходил из комнаты…
— Я тебе больше скажу. Взрывом разорвало бочку с суриком, и краска вытекла. Я себе все башмаки перемазал. Может, тот, второй, который в меня стрелял, не заметил на себе следов краски, и по ней мы его узнаем…
— С этим человеком нужно в первую очередь разделаться…
С улицы, невнятно бормоча и с трудом переставляя ноги, возвращались несколько легионеров. Когда один из них зажег внизу свет, американец Пенкрофт уже крепко спал, растянувшись во всю длину на лестнице, раздувая на губах клочья пены и всхрапывая. Хильдебрант сидел в расстегнутой рубашке, ремень свешивался у него с шеи, кепи надвинулось на самый кончик носа, и он, глотая слова, объяснял что-то некоей почтенной барышне-кассирше и при этом икал с такой силой, что, казалось, сейчас перекувырнется. Возвратившиеся в казарму солдаты и сами были не в лучшем состоянии, исключая унтер-офицера, который при виде двух развалившихся на лестнице типов презрительно сплюнул.
Последним шел Троппауэр в лавровом венке вместо кепи, предрекая простертой вперед дланью грозную опасность, которая, начиная с завтрашнего дня, ждет в лице поэта каждого непокорного туземца. Он прошел совсем рядом с сидевшими, едва не наступив на Хильдебранта своей слоноподобной ножищей, и прямиком' ввалился в спальню.
…Его башмаки покрывал вызывающе толстый слой суриковой краски…
Глава девятая
1
Построение!
Почти все вернулись в казарму вдребезги пьяные, едва успели поспать, а теперь в считанные секунды одеваются, наспех протирают заляпанные, грязные башмаки и к моменту, когда в дверь вламывается дежурный капрал, чтобы сообщить этой банде ленивых проходимцев свои обычные утренние впечатления, почти все уже застегивают ремни.
Смолкает труба, рота стоит на плацу, и после нескольких прощальных напутствий капитан отдает команду «Вперед!». Потом «Шагом марш!» — и офицер на лошади трогается с места, его обнаженная сабля блестко взлетает ввысь, оркестр разражается маршем, и подразделение с зычной песней сворачивает на улицу…
Тем временем уже давно был получен приказ, который предписывал фельдфебелю Латуре «сменить причисленного к маршевой роте унтер-офицера Ларнака и на протяжении всего пути следования выполнять обязанности командира дозорного отряда».
Латуре любил обильно производимое в окрестностях Орана сухое красное вино, он полюбил форт Сен-Терез и покойную жизнь отвоевавшего свое ветерана, но теперь он с радостью отправлялся в адское пекло отдаленного укрепления, потому что там Голубь будет у него под рукой… Позорное пятно на его карьере, сокрушитель его унтер-офицерского авторитета, этот ухмыляющийся молокосос, этот подлый притворщик, он ему еще покажет… Norn du nom.
В настоящий момент, однако, ухмыляющийся молокосос спал в тени крытой брезентом повозки с красным крестом, здоровый как бык, но пользующийся всеми преимуществами больного солдата. Ему было от души жаль этого беднягу Латуре. Закоренелый солдафон, конечно, но в общем неплохой парень.
А рота все идет и идет. Настанет вечер, потом опять утро. А она все будет идти…
Голубь выглянул сзади в щелочку. За повозкой, на порядочном расстоянии, плелся арьергард с навьючеными на мулов пулеметами. Еще дальше то появлялись, то вновь скрывались за барханами конные отряды туземцев.
Легионеры не любят этих странствующих рыцарей, которые сопровождают регулярные войска по пустыне и располагаются лагерем вблизи укреплений. Настоящая разбойничья шайка, которую в любом сражении интересует только добыча.
Впереди повозки вилась длинная змея растянувшихся по пустыне людей. Среди бесконечных желтых холмов, в невыносимом пекле, когда нигде не видно ни пятнышка тени, только режущий глаз белесый покров и мягкие волны… волны… насколько хватает зрения, везде только желтые волны…
Врач спал, разостлав на сложенных в кучу мешках «…» одеяло… Может, сейчас рассмотреть бумажник?…
Нет… Пока он не выяснит, что внутри, нужно быть очень осторожным. Вот, пожалуйста… Несут солдата, который бьется в судорогах… На губах выступила пена, харкает кровью… Его укладывают. Вскакивает сонный врач. Кладет больному на голову лед… Бесполезно!… Наверняка закупорка легких… Лопнул сосуд… Лицо и руки солдата покрывает серая пыль.
— Fini!… [Кончено! (фр.)] — шепчет кряжистый доктор и вытирает полотенцем короткую, волосатую шею…
К четырем часам пополудни они достигают первого оазиса. Длинный свист. Полковой врач косится в сторону рассевшегося в повозке здорового солдата.
— Прошу вас, господин главврач, — неожиданно обратился к нему Голубь, — я хотел бы вернуться в строй, но мне приказано ехать в повозке. Не мог бы я отдать свое место более немощному? Рана в плече уже совсем меня не беспокоит.
— Я улажу этот вопрос, — с готовностью ответил Доктор. -Достойное решение… Я думаю, господин лейтенант возьмет на себя ответственность и позволит вам Уступить свое место какому-нибудь инвалиду…
Лейтенант помянул в дневном приказе, что место полностью поправившегося рядового номер сорок в санитарной повозке может занять другой больной, и рядового номер сорок отправили по месту службы, в маршевую роту…
2
Наконец— то…
В быстро остывающем ночном воздухе Сахары все закутались в шинели, вдалеке, в лагере туземцев, светились кремни, которые используют для жарки лепешек. Трубач протрубил отбой.
Голубь в одиночестве пробирался между редкими пальмами, чтобы в каком-нибудь укромном местечке изучить содержимое бумажника. В ветвях повизгивали обезьяны, кругом стрекотали бесчисленные цикады.
— Постой, приятель! — раздался позади крик. Это был граф. Неужели опять помешают?
— В чем дело, ваша милость?
— Не издевайся… Вот уж от тебя не ожидал. Не ожидал, что ты… под стать всем остальным.
— Клянусь тебе, я и не думал издеваться. У тебя такие изысканные манеры, старик, что поневоле поверишь в твое высокое происхождение.
— Мое происхождение… — Удлиненное, тонкое лицо графа помрачнело. Высокий лоб с причудливыми залысинами над висками покрылся морщинами, большие, чистые, голубые глаза устремились вдаль. — Я хочу тебе кое-что сказать… Ты не такой, как другие… Подружился с поэтом, вдруг я тоже смогу быть с тобой откровенен…
Против своей воли Голубь выдавил из себя:
— Ради Бога… сделай милость, расскажи все… хотя сейчас…
— Я поляк, родом из Луковца. Когда мне было пятнадцать лет, я нашел ружье…
Вздохнув, Голубь сел рядом с графом на камень. Вот, оказывается, что. Ну-ну… Деваться некуда, послушаем драму этого господина.
— Моя настоящая фамилия Шполянский, и… Как ты думаешь, кто был мой отец?
— Герой войны за независимость. Казнен по приказу царя Павла I…
— Почти угадал, но не совсем…
— Послушай… По тебе видно, что ты благородных кровей. Признайся, что ты убил ту женщину… или что, будучи гвардейским офицером, спустил в карты полковую кассу, рассказывай свое кино, и ляжем спать…
Граф вздохнул. Грустно помотал головой и поднялся.
— Нет. Все же не могу рассказать… Даже тебе… Не сердись…
— Я не в обиде, — с плохо скрываемой радостью ответил Голубь.
Шполянский с тяжким вздохом поплелся к лагерю… Одну ногу он чуть-чуть приволакивал… Хромой он, что ли?
А, не важно!
Голубь вышел к самой границе оазиса, где пыль уже толстым слоем покрывала кусты. В лунном сиянии перед ним простиралось бескрайнее, серебристо-белое море песка, словно настоящий океан.
Он огляделся… Нигде никого. В тишине раздавались лишь крики какого-то неугомонного какаду, кваканье нескольких лягушек, и откуда-то совсем издалека доносилась монотонная песня туземных конников.
Сквозь ветви стройных пальм пробивалась полоска лунного света. Как раз можно читать. Голубь вытащил бумажник. Обыкновенный кожаный бумажник, какие встречаются на каждом шагу. В бумажнике было много всякой всячины. Во-первых, пятнадцать тысяч франков. Несколько квитанций, множество визитных карточек. Вырезка из газеты — заметка в полстраницы, обведенная красным карандашом:
КРОВАВАЯ СЕМЕЙНАЯ ДРАМА В ДОМЕ ДОКТОРА БРЕТАЯ
Вчера вечером в аристократическом квартале Орана, точнее на бульваре Бонапарта, произошли кровавые события. Доктор Бретай застрелил свою жену и капитана Коро, а потом покончил с собой. Доктор Бретай не так давно вернулся из окрестностей Нигера, куда он сопровождал пропавшую экспедицию исследователя Рюселя, будучи секретарем этого большого ученого. По возвращении домой доктор Бретай женился на вдове трагически погибшего исследователя. Женщина необычайной красоты, она когда-то была певицей и лишь ради Рюселя оставила сцену. Однако в Оране, где чета
Рюсель жила открытым домом, в прошлом известная певица принимала иногда участие в благотворительных вечерах. Обычно она пела свою знаменитую песню «Si l'on savait».
Si l'on savait…
Песня в комнате рядом с мертвецом! Песня, которая постоянно звучала, но ее никто не пел! Голубь читал дальше.
«…После смерти ученого его личный секретарь, доктор Бретай, женился на вдове Рюселя, и их супружество, казалось, было вполне счастливым, пока вчера вечером не разыгралась кровавая семейная драма.
В доме находились лишь двое лакеев, и показания последних полностью совпадают. Доктор Бретай был в отъезде, кажется в Алжире, а мадам Бретай принимала в гостях капитана спаги Коро, знаменитого наездника. По свидетельству лакеев, капитан Коро не раз появлялся в доме в отсутствие доктора Бретая. Драма разыгралась в одиннадцать часов вечера. Один из лакеев накрывал в гостиной чай. Мадам Бретай сидела за роялем и пела «Si l'on savait». Внезапно в дверях показался Бретай! Лакей услышал два выстрела, вскрик и звук падающего тела. Капитан Коро и женщина упали с простреленными головами. И, прежде чем слуга успел вмешаться, доктор Бретай выстрелил себе в висок. Когда приехала «скорая помощь», все они были мертвы…»
Голубь закурил. Вспомнилась вилла. Пыльные комнаты и та странная женщина с родимым пятном…
«…Были ли основания для ревности? Кто знает, — писалось дальше в заметке. — Возможно, пережитые в экспедиции треволнения подточили нервную систему доктора Бретая, или, может быть, интересная женщина, носившая треугольный знак не только на руке, но и в сердце, и в самом деле воспылала страстью, сначала к бывшему секретарю мужа, а теперь к капитану Коро? Никто не даст нам точного ответа на вопрос. Безусловно одно: общество Орана понесло ощутимую утрату…»
Посередине заметки помещалась фотография… Красивая женщина, голова необычной лепки, сросшиеся, густые брови и на редкость выразительные, грустные глаза,
Вдруг где-то, где-то совсем рядом, тихо зазвучал знакомый приятный женский голос;
Si l'on savait…
…Голубь замер.
…От ночного ветра пальмовые листья соприкасались друг с другом, издавая шо^ох,… Теперь слова перешли в напев… Точно… Тот же самый голос!
Голубь вскочил!… И пошел на звук голоса, но мелодия странным образом удалялась… Сам черт его морочит… Вот опять ясно слышится: «Si l'on savait…»
Еще несколько деревьев, и начинаются пески.
Голубь остолбенело застыл!
Господь Всемогущий…,
У подножия бархана в пустыне сидела женщина! Та, которая только что смотрела на него с газетной страницы! Лунный свет освещал ее. Она была в белом костюме для верховой езды, пробковом шлеме, вся снежно-белая! Отчетливо видны большие, грустные глаза, немного густые, сросшиеся брови… Она смотрит на Голубя, улыбается и поет:
Si l'on savait… Si l'on savait…
Твердым шагом, но не торопясь, Голубь направляется в сторону женщины.
Она медленно встает. Ударяет стеком по сапогам п устремляется от него…
Черт возьми! Если она скроется за холмами… Голубь бросается бежать. Надо раз и навсегда покончить с этим, с этими назойливыми привидениями. Неужели они теперь никогда не оставят его в покое?
Он обогнул холм.
Никого…
Но откуда-то очень издалека, с расстояния холмов в пятьдесят… звучала мелодия тихой, напевной колыбельной.
Голубь сел и нервно засвистел. Словно человек, подбадривающий себя на пустынной улице. Потому что это все-таки слишком, согласитесь.
Он больше не пытался преследовать привидение. Удивительно, но голос этой дамы слышен уже совсем далеко…
Только пусть она не надеется, что по ее милости одного из Аренкуров хватит кондрашка.
Однако черт бы побрал это пение…
Голубь нервно закурил.
Как могла попасть в пустыню женщина в городском костюме? Легионеры должны бы заметить ее на этой безлюдной равнине… И что она шастает здесь в сорокапятиградусную жару, посреди Сахары, так, будто ей это ничего не стоит? Кто она? Ясно, что не живой человек… Тут уж нет сомнений… Он, правда, никогда не верил в привидения, но теперь куда деваться… Его тоже поднимут на смех, как старых матросов, когда они рассказывают о похожих случаях, но только на море. Хорошо, что ему не придется рассказывать о своих приключениях, ведь он в ближайшее время умрет в результате «несчастного случая при исполнении служебных обязанностей». Но уж он-то не будет устраивать по ночам такие концерты. Это свинство. Барская блажь… Обычные женские штучки. Сначала флиртует с капитаном спаги, а потом, когда ей пустили пулю в лоб, пристает к незнакомым мужчинам… Что ей от него нужно? Он что, приставал к ней?
И вдруг поющее привидение возникло совсем рядом, так близко, что казалось, стоит протянуть руку, как он схватит его… И при этом громко, вызывающе пело!
Даже если сделать скидку на лунный свет, который искажает перспективу, до него шагов пятьдесят, не больше… Голубь рванулся к нему.
Теперь не уйдешь!
Опля!
Он определенно видел: женщина побежала за холм… Он за ней. Никого…
«Si l'on savait» — послышалось где-то далеко-далеко,…
…Тут уж Голубь окончательно поверил, что имеет дело не с человеком. Быть совсем рядом, а потом оказаться Бог весть где, а потом опять в пятидесяти шагах?… Однако на песке ясно видны следы сапог…
Голубь пошел по следу.
Кругом было множество четких отпечатков. Ага! Ее милость привидение оставляет след своей ножки на песке?! Значит, мадам имеет вес! И объем! И точно так же ступает по земле, как все прочие смертные… Таких привидений даже во времена его дедушки не бывало… Тут какой-то обман, а этого он не любит…
Следы вели назад к оазису… Но вдруг…
Голубь похолодел!
За холмом, где открывался небольшой кусок ровного пространства, следы исчезали.
Просто— напросто исчезали! Как вам это нравится?!
Следы обрывались на гладком песчаном поле между двумя холмами, совершенно пустом, словно женщина взлетела отсюда в воздух. Два последних отпечатка виднелись вполне отчетливо, а дальше ничего, только ровный песок…
Нет, больше он этим делом не занимается. Увольте. Он примет к сведению, что привидения все-таки существуют. Да еще какие хорошенькие!
Голубь снова устроился меж кустами и принялся дальше исследовать содержимое бумажника. Куда ему тягаться с привидением. Ваша взяла, мадам!
…В бумажнике было письмо. Адресованное мсье Анри Гризону. Его просили поскорее покончить «с делом», потому что «Калимегдан может ждать только до осени…». Гм-гм, подумал Голубь. Мсье Калимегдан может бежать, раз ему так не терпится, поскольку до осени мсье Гризон вряд ли покончит «с делом»: нет никаких гарантий, что день Страшного Суда наступит именно в этом году, а равно и связанное с ним Воскресение. Но теперь он по крайней мере знает, кто убитый. Анри Гризон, авеню Мажента, 9.
Что там еще?
Костяной жетон. Смотри-ка… Написано «в звании майора», а имени нигде нет. Или тут внизу: «выдано лично мною. Генерал — подпись неразборчива». И номер: «88». А сверху золотыми буквами: «Генштаб. Управление „Д“.
Одним словом, мсье Гризон был старый заслуженный вояка, и это что-то вроде памятного подарка или юбилейной медали в честь десятилетия какой-то битвы. Ну хорошо… А это какое-то извещение…
Чтоб тебя!…
…Неподалеку, у подножия холма, сидело, обняв коленки, привидение и пело!
Голубь смотрел на него. Но не двигался с места. Зачем? Начинать опять все сначала? Он сидел и смотрел. Потом закурил сигарету. Привидение встало и протянуло к нему руки. Аренкур отмахнулся. Не желает он больше знать никаких привидений!… С него довольно. Оставьте его в покое… Он приставал к кому-нибудь? Что им от него нужно?…
Над самыми дальними барханами от края неба отделяется бледная меловая полоса… а женщина все поет…
Голубь задумался. Разве вежливость по отношению к привидениям не числится среди воинских добродетелей? Он вынимает губную гармошку и вдохновенно подыгрывает песне этого домашнего призрака, с закрытыми глазами, выделывая коленца…
Но почти сразу же открывает глаза, потому что пение обрывается. Хм… Привидение застыло в испуге и удивленно смотрит на него.
Потом поворачивается и бежит. Эй! Мадам! Госпожа призрак! Остановитесь, не бойтесь, я не сделаю вам ничего плохого…
Но призрак скрылся за одним из холмов.
…Голубь пожалел, что так напугал привидение, затем вернулся в лагерь, съел полбатона и сладко заснул.
Глава десятая
1
Наутро они двинулись дальше, и Голубь теперь уже шел в строю. К искреннему сожалению Троппауэра, на четыре пары сзади. Все бодро и весело трогались в путь, но сейчас, когда, миновав половину пустыни, они оказались в таком месте, где до ближайшего оазиса нужно было шагать три-четыре дня, измученные солдаты едва волочили по песку ноги.
Ввечеру разбили в пустыне лагерь. Фельдфебель Латуре уже поджидал их со своим постоянно идущим впереди патрульным отрядом. Посмотрев на старого легионера, никто бы не сказал, что он проделал утомительный путь. Если он и похудел слегка, то только от досады.
Словно куча тряпья, свалилась рота на горячий, голый песок. Латуре расставил посты, назначил легионеров в патруль на завтра.
Вдруг он заметил Голубя, который стаскивал вещмешок.
— Рядовой!
— Oui, mon chef! [Ружья на землю! (фр.)]
— Вам было приказано ехать в повозке. Как вы попали в строй?
— По моей просьбе господин лейтенант разрешил мне поменяться местами с более тяжелым больным.
— Я надеюсь, что вы… в очень скором времени будете весьма тяжело больны… Утром за полчаса до построения явитесь ко мне, пойдете в патрульный отряд. Rompez!
Отойдя, Голубь удовлетворенно потер руки. Старый добрый злюка Латуре уж позаботится о том, чтобы он погиб «при исполнении…».
Потом он пошел побродить между холмами: вдруг опять где-нибудь увидит привидение. Нравилась ему эта благородная дама-призрак. Голубь сел и вытащил губную гармошку, чтобы подманить ее. Увы, напрасно… Видно, напугал он покойницу…
— Дивный вечер, приятель!… — раздался рядом с ним голос Троппауэра.
Приземистая, мощная фигура поэта была серой от пыли с головы до ног. Раскинув руки, он воскликнул:
— О, Сахара, царица пустынь, будь благословенна твоя пыль, которой ты приветствуешь великого поэта!…
— Какие возвышенные слова, — одобрил Голубь. — Так держать… Не прочитаешь ли чего-нибудь новенького? Я уже который день не наслаждаюсь твоими рифмами.
— Было несколько удачных строк… Но сейчас я должен проститься, Голубь, сейчас не могу читать… Пустыня зовет меня. Что-то сегодня бередит мне душу! Какой-то страх. Или мысль… Прощай!
И он удалился вразвалку… Перебирать свои наполеоновские пряди и ломать голову над новыми рифмами. Его фигура быстро скрылась в темноте… Голубь же размышлял о том, как ему уладить свои отношения с убитым, чтобы избавиться наконец от угрызений совести. Наверное, он сделает так: просто все упакует и сдаст на склад, где хранятся солдатские вещи. Когда он умрет, сверток вскроют, а там будет адрес с запиской, чтобы деньги и все ценное передали наследникам Анри Гризона. Последний адрес мсье Гризона: авеню Мажента, дом 9. Теперь можно идти…
Бах!
Выстрел… Голубь вскочил и завертел головой…
В лагере уже трубили тревогу.
Он бросился к роте. Лейтенант выскакивает из палатки в сетке для волос, а внутри продолжает играть граммофон. Почему в легионе у каждого лейтенанта есть портативный граммофон? — проносится в голове у Голубя.
— Откуда стреляли?… — спрашивает лейтенант.
Никто не может ему ответить. Во все стороны отправляют поисковые бригады, Через десять минут они возвращаются.
Святый Боже!
Несут Троппауэра… Бедный поэт… Голубь едва может устоять в строю, ему хочется броситься к другу…
— Докладывайте! — обращается к тому лейтенант. — Как было дело?
Троппауэр привстал. Рана не серьезная, пуля попала в руку.
— Откуда мне знать, кто стрелял и откуда, — сказал он. — Я гулял, погруженный в мечты, я все-таки поэт… Гюмер Троппауэр, если вам не знакомо мое имя, лирик…
— Рядовой! — рявкнул лейтенант. — Доложить как полагается!
— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоил его Троппауэр, которому врач промывал рану. — Я гуляю, вдруг выстрел, один, пуля прошила руку, я падаю. Потому что, побеги я, стрелок пальнул бы из засады еще. А так он решил, что я убит.
— Трубите еще раз построение, — бросил лейтенант унтер-офицеру.
Загремела труба.
— A terre! — скомандовал лейтенант.
Все положили ружья. Лейтенант и унтер-офицер переходили от ружья к ружью, проверяя затворы и стволы. У того, кто ранил Троппауэра, не было времени почистить их после выстрела.
— Вот оно! — крикнул наконец сержант.
В руках у него было ружье Голубя.
2
— Рядовой!
Голубь сделал шаг вперед.
— Где вы были, когда раздался выстрел?
— Гулял, но оружие было не со мной.
— Вас кто-нибудь видел?
— Рядовой Троппауэр. Мы с ним разговаривали за пять минут до выстрела.
— Вы ссорились?
— Что вы. Поэт — мой лучший друг.
— За мной, марш!
Лейтенант пошел к санитарной повозке, где Троппауэру как раз бинтовали руку. Голубя конвоировали два унтер-офицера.
— Рядовой! В вас стреляли из ружья этого человека.
Троппауэр в изумлении приподнялся.
— Это исключено.
— Что за тон?! — накинулся на него лейтенант. — Вы виделись с ним перед случившимся?
— Да. Голубь просил, чтобы я прочел ему свои стихи, он любит мою поэзию, ведь я, если вы случайно не знаете, поэт, я…
— Замолчите! Было у этого человека ружье, когда вы разговаривали?
Троппауэр торжествующе воскликнул:
— Ничего похожего! Он сидел у подножия холма, посреди Сахары, и не было у него другого оружия, кроме губной гармошки…
Лейтенант пошел вымерять расстояние до холма, где сидел Голубь. Посчитал, сколько шагов до лагеря и обратно. Меньше чем в полчаса не уложиться, и то бегом. Значит, Голубь не виновен.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил лейтенант Троппауэра.
— Верно, какой-нибудь завистник. У художника всегда много завистников.
Виновник не объявился. Голубь раздумывал, стоит ли рассказать о привидении. Все-таки это странно: сначала его преследует привидение, потом из его ружья кого-то ранят… Может, это дело рук грустного призрака?… Но Троппауэр-то чем провинился?