Голубь остался возле Троппауэра и читал ему его стихи, которые раненый слушал с закрытыми глазами…
— Извини, Голубь…
Рядом возникла фигура графа. Его мелодичный, нежный голос был сама деликатность и предупредительность.
— Милый Троппауэр, — обратился он к больному, — мне так малы твои ботинки. Я даже хромаю. Прошу тебя, давай поменяемся обратно.
Поэт обменялся с графом башмаками. Удивленный Голубь поинтересовался, в чем дело.
— Еще в Оране, в вечер перед выступлением, — объяснил Троппауэр, — граф попросил меня поменяться ботинками, потому что я все равно иду в город, стало быть, ботинки придется чистить, а он хотел бы лечь, но его обувь заляпана чем-то красным, и он вынужден будет с ней возиться. Ну, ты знаешь, каковы поэты? Я поменялся с ним, а наутро мы уже выступили… Значит, мои ботинки ему малы… Прочитай то место, где я сравниваю любовь со спелым яблоком, когда оно падает с дерева…
Голубь стал читать, а поэт слушал, закрыв глаза и млея от наслаждения…
Глава одиннадцатая
Следующий переход до оазиса Мурзук: десять остановок на отдых, четыре раза с разбивкой лагеря. Фельдфебель Латуре обследует местность. Все прекрасно знают, что это дополнительное патрулирование он исполняет в наказание. И не без злорадства наблюдают по утрам, как за полчаса до построения он устремляется в пустыню. Но напрасно они ждали, что старый солдат выкажет усталость или недовольство. На его изрезанном шрамами лице не отражалось никаких чувств. Обожженные белые рысьи усы его все так же воинственно щетинились, и он так же зорко подмечал любую небрежность или беспорядок, как и прежде.
Было еще темно, когда восемь человек тронулись в путь, среди них Голубь, позади фельдфебеля Латуре. Рядом с ним оказался русский студент Ильич. Ильич, или, как его звали в легионе, Малец, часто дышал, что есть верный признак переутомления, при котором расширяются сосуды легких…
— Проклятый поход… — сказал он свистящим шепотом. — Знать хотя бы, куда идем, ведь Сахара в этих местах не изучена…
— Глупости, — успокоил его Голубь. — Оазис Мурзук — узел караванных путей из Марокко и Алжира…
Малец горестно покачал головой.
— Я знаю больше простого солдата. Мурзук -последний оплот цивилизации. Оттуда до экватора доходили только несколько ученых. Этот район всегда вызывал интерес, потому что если найти путь через Мурзук до провинции Нигер, то можно будет построить до Верхней Гвинеи железную дорогу. Из-за этой дороги здесь были и Хорнеманн, и Барт, и самым первым Светоний Паулин, и все они погибли. В провинции Нигер остался еще огромный кусок ничейной земли, которым завладеет тот, кто быстрее до него доберется.
:— Скажи, Малец, где ты нахватался стольких никому не нужных сведений о путешественниках, которые во все суют свой нос?… Чистое безумие в твои годы копаться в такой ерунде… Дойдем до Мурзука — и все…
— Ошибаешься. В Мурзуке укрепления спаги и сенегальцев.
— И это ты знаешь! — с некоторым подозрением уставился на него Голубь. В последнее время он недолюбливал солдат, располагающих необычными познаниями. Тайны, тайны… Тьфу!
Малец смутился.
— Знаю… Мне стало это известно случайно, благодаря одной даме… Я многое знаю, мне в разных обстоятельствах рассказывали кое-что интересное о политических интригах здесь, в Сахаре…
— Очень тебя прошу, поделись этим «интересным» с кем-нибудь другим. Я, братец, тебе честно скажу, меня гораздо больше занимает твоя последняя любовница, в том случае, конечно, если ее милость говорила что-нибудь забавное, а еще ее любимая песня, которую я тебе как-нибудь сыграю на губной гармошке.
Малец испытующе посмотрел на Голубя.
— Мне кажется, ты притворяешься. Если бы мы говорили искренне…
Да что это с ними? После того как он отмочил ту первоклассную шутку с Троппауэром, расхвалив его стихи, все хотят почтить его своей откровенностью. Сначала граф вздыхал об искренности, теперь вот этот Малец…
— Оставим искренность, старик. Что толку сейчас мусолить семейное прошлое. Растратил, и точка…
— Да нет…
— Ну тогда проиграл в карты — и делу конец.
— Все было не так…
— Хорошо-хорошо… Убил — и забудем об этом.
Малец вскинул голову.
— Откуда ты знаешь?…
— Да здесь у всех одно и то же. Проиграл, убил или растратил, ну еще женился ненароком при живой жене или что-нибудь такое. Забудь ты об этом… Я тебе говорю.
Латуре время от времени оглядывался на болтающих легионеров, но молчал… Беседуй, голубчик, беседуй… Можешь даже покурить, но потом… Когда настанет подходящий момент… Nom du nom…
Палило солнце, и отражавшийся от песка ярко-желтый слепящий свет, казалось, с шумом бил через глаза прямо в мозг, с этого бескрайнего, вечного моря холмов, невыносимо… Уф-ф…
— Шевелите ногами, канальи!… Вы не на прогулке… Марш легиона запевай!… Un… Deux… Trois… Allons!… [Раз… Два… Три… Начали!., (фр.)]
Из пересохших почти до трещин глоток вырвались бессильные, фальшивые, хриплые звуки:
Tin t'auras du boudin, Tin t'auras du boudin…
На все плевать, нас некому ждать,
На все плевать, нас некому ждать… (фр., арго)
Бух! Грохнулся оземь Коллер, плотник…
Nom de Dieu!…
С ним остался другой легионер. Раскинули палатку, будут дожидаться роты…
— Garde a vous… En avant… Marche! Патрульный отряд продолжал свой путь по Сахаре.
Уже без песни. Фельдфебель не возобновил команду. Экие неженки! В его времена, когда в моде были колодки, ямы и прочие наказания, когда отставшего привязывали к телеге, чтобы он шел или его волочило, как ему будет угодно, когда со свалившегося в пустыне легионера просто снимали снаряжение и проходили мимо, тогда еще пели, а кто не хотел или не мог, того привязывали к колесу, чтоб он сдох… Но теперь другие порядки. Газетные писаки столько носились с легионом, столько всего понастрочили, что командование о том только и думает, чем бы еще скрасить службу в легионе каждому городскому бродяге и проходимцу…
— Я тебе скажу, Голубь, коли ты интересуешься. Это тайна, но я скажу.
— Нет! — испуганно вскричал Голубь. — Если тайна, не интересуюсь и очень тебя прошу, ничего не говори…
— Но… лучше, если ты будешь знать…
— Нет, не лучше!
— Пройти туда… до сих пор считалось дерзкой затеей… Дороги нет… Через Мурзук это вздор, оттуда до Нигера еще никто не добирался… Они даже создали пост… Величайший скандал двадцатого века… Люди мрут как мухи и дорогой, и там… но им нужен путь до Гвинеи… Тимбукту слишком далеко на запад… неудобно… Уф… больше не могу…
Еще один солдат, шатаясь, подался из строя… Его тоже оставили ждать роту с напарником покрепче.
…Если бы старый добряк Латуре не зыркал то и дело так грозно в его сторону, он бы попробовал сыграть ребятам, вдруг поможет от усталости…
Хм… Он все-таки попробует… Ну что будет? Вот ведь почти все курят, а он молчит… Ну заорет, чтоб прекратил. В такой мелочи Голубь ему не откажет.
Печет солнце…
Уже шесть часов идут они по бесконечному желтому морю, как вдруг Латуре в изумлении вскидывает голову. Он слышит какой-то мелодичный, тихий, свистящий звук… Что это? Сейчас на последнем, самом трудном этапе смертельного марша, ибо ровно час отделял их от стоянки и отдыха… Что это?
Он обернулся.
Sacrebleu! [Проклятье! (фр.)] Желторотый пиликает на своей гармошке… И… громы небесные! Тащит на плече два ружья! Взял у студентика!… Нет, не надо ничего говорить… Если сделать замечание, то плохо будет только этому хлюпику, которому впору сидеть дома возле маминой юбки, а не служить в легионе… Пусть тащит чужое ружье, пусть, скоро он обрадуется, если будет стоять на ногах… Но как он в этой пыли и духоте еще может дудеть в свою гармошку?… Окончательно свихнулся и на втором переходе наверняка свалится… И прекрасно… Давай дуй…
И Голубь дул. Теперь уже совсем весело. За этот последний час никто не вышел из строя.
— Halte!… Fixe! A terre! [Стой!… Смирно! Ружья на землю! (фр.)]
Два часа отдыха.
Теперь они шли только впятером. Фельдфебель, Голубь, Малец (чье ружье нес Голубь), Надов, великан-туркестанец, который за день не произносил и двух слов, и врач из Австрии Минкус. Из положенных семи часов они отшагали четыре.
И Голубь играл на гармошке.
Потом вдруг перестал. Латуре обернулся, чтобы наконец-то увидеть, как он валится в изнеможении на песок, но вместо этого увидел, как Аренкур достает из мешка кусок холодной баранины, которая и в горячем-то виде была не Бог весть каким лакомством, и смачно вгрызается в нее.
Ну и тип! У привычного к пустыне старого фельдфебеля уже слегка заплетались ноги. А этот ухмыляется, ест, пиликает, тащит два ружья и выглядит так, словно он на курорте…
Ба— бах! Великан-туркестанец Надов повалился на землю, как столб. Минкус склонился над ним, чтобы послушать сердце, и сам, изящно перекувырнувшись, растянулся рядом.
— Рядовой!
Это относилось к студенту. Он пока держался на ногах, хотя синие губы его дрожали, а глаза закрывались.
— Натяните над больными палатку и ждите подразделение. Ружье взять!… Отряд! Внимание! А mon соmmandemant… En avant… marche! [За командиром… Вперед… марш! (фр.)]
Отряд, то есть Голубь, вытянувшись в струнку, трогается за фельдфебелем.
Через несколько шагов он начинает несмело наигрывать, но, видя, что Латуре не реагирует, наяривает изо всех сил.
Смеркалось, на потускневшем небе над пустыней вспыхнули первые бледные звезды, а отряд из двух человек все шел: впереди фельдфебель, с тремя по-рысьи торчащими усами, за ним Голубь с ружьем, не выпуская изо рта гармошку.
— Рядовой!
— Oui, mon chef!
— Когда вы привыкли к тропикам?
— За эти дни, mon chef!
— Не врите! Вы не первый раз в пустыне!
— Разрешите доложить, mon chef, я никогда не вру. Дурная привычка, mon chef.
Они шли дальше. Иногда вокруг них кружили гиены, бежали то впереди, то сзади, но близко не подступали… Некоторые вдруг принимались истошно выть, голосом, напоминающим хриплый истерический женский хохот…
Вдали показался слабый свет. Вон он, Мурзук.
Глава двенадцатая
Оазис Мурзук — жандарм пустыни. Здесь стоят гарнизоны спаги, сенегальских стрелков, войска Западной Сахары. Время от времени они совершают вылазки в пустыню, чтобы наводить страх на туарегов, берберов и рифов. К югу от Мурзука простирается великое ничто.
Но в Мурзуке проведено электричество, есть радиостанция, больница и дороги вымощены керамитом. Рота легионеров вступает в оазис между шеренгами спаги, играет полковой оркестр, и местные жители глазеют на усталых солдат.
Для маршевых подразделений в Мурзуке есть особая казарма. Сюда и направляют новоприбывших. Пыльные и измученные легионеры получают недостающие обмундирование и амуницию, затем следует врачебный осмотр и три дня полной свободы.
Сопровождающий роту конный отряд окружают спаги, отводят его в дальний конец оазиса и там, вбив колья, огораживают колючей проволокой. У проделанной для входа и выхода дыры ставят стражу — изолируют от регулярной армии. Но туземцы не в обиде: потягивают себе спокойно за проволокой гашиш и пекут лепешки. Перед входом расположился какой-то щуплый седобородый араб в бурнусе, который за несколько сантимов варит на жаровне кофе.
Легионеры с удивлением обнаруживают, что все вокруг обращаются с ними, словно с любимыми родственниками или тяжелобольными. Даже спаги, которые обыкновенно задирают нос, дарят им сигареты и сладости, угощают отличным кофе, и каждый может пить столько красного вина, сколько захочет.
— Не нравятся мне эти нежности, — сказал Пилот молчаливому Надову.
— Почему? — спросил дюжий туркестанец низким, как у контрабаса, голосом.
— Похоже, жалеют нас.
Толстый африканец в форме стрелка суданской армии дружески похлопал их по плечам.
— Вы куда, ребята?… Пошли, угощу кофе или чем-нибудь покрепче…
— Скажите, сержант, — спросил Пилот чернокожего Мафусаила, когда тот поставил перед ними кофе, — вы куда приписаны?
— К сектору «Б» хозяйственного отдела. Мы снабжаем вас бельем… И рубахами для арестантов.
— Ого! — раздался сзади оживленный голос. — Что я слышу? Дальше пойдем в арестантской одежде?
И через головы сидящих кружком солдат на землю, скрестив по-турецки ноги, плюхнулся Голубь.
— Разве вы не знаете, что сопровождаете арестантов? — удивился сержант.
— Дай солдатам столько кофе, сколько они пожелают, — произнес за их спинами капитан в голубой гусарской форме, верно, командир спаги. — Не вскакивайте, ребята, сидите спокойно и пейте, ешьте, в общем, отдыхайте…
Он дружески помахал им рукой и пошел дальше.
— У меня такое чувство, — сказал Голубь, — что здесь не военный лагерь, а какая-нибудь миссия, где трепетные сестры маскируются под капитанов.
Действительно, любезное обращение — не совсем то, чем капитаны спаги известны в пустыне.
— Вас теперь долго не будет, — сказал какой-то лысый чернобородый длинный араб. — Пойдете на дальний пост… в Ат-Тарир. В Мурзуке принято хорошо обращаться с теми, кто сменяют людей в Ат-Тарире.
— А что рассказывают вернувшиеся? Молчание.
Подошел Малец. Встал позади кружка, опершись на кол от заграждения. Улыбается и жует жвачку.
— Почему не говорите, что рассказывают? — беспокойно спросил Надов. — Если пополнение проходит через Мурзук, значит, снятые войска тоже здесь останавливаются.
Опять молчание, и Пилот не выдерживает.
— Да говорите же, черт вас побери! — в нетерпения кричит он. — Не нянчитесь с нами, как с младенцами, а лучше скажите, если нас в Ат-Тарире ждут неприятности, чтобы мы были готовы! Что рассказывали те, кто оттуда возвратился?
— В том-то и дело… — тихо сказал сержант-африканец.
— В чем?
— Что я еще ни разу не разговаривал ни с кем, кто бы вернулся из Ат-Тарира…
Стало совсем тихо.
— И что же… — немного хрипло спросил Минкус, облизнув губы и откашлявшись, — много рот прошло туда через Мурзук?
— Видите ли… этот аванпост существует всего полтора года… — уклончиво ответил лысый верзила.
— Прямо говори! — взревел Минкус. — Сколько рот прошло здесь на Ат-Тарир, с тех пор как вы служите в хозяйственном отделе?!
— Хм… Двенадцать…
Гнетущее чувство охватило небольшую компанию, расположившуюся под плотной, глянцевой пальмовой листвой…
— Значит… — протянул Надов, — сменили… двенадцать гарнизонов… и пополнение пошло… но оттуда… никто не вернулся…
И опять стало тихо. Только черные тучи мух с жужжанием кружили над оазисом…
— Где этот аванпост? — спросил Минкус.
— Да… точно этого никто не знает, — ответил долговязый. — Там, кроме армии, никто не бывал. Но, кажется, в той стороне, где начинаются тропические леса.
— Да это же замечательно! — ликующе воскликнул Голубь. — Там уже экватор! Мы потом сможем всем рассказывать, что повидали свет.
Его шутка не вызвала восторга. Всем было не до смеха. Неужели их зашлют в непроходимые тропические леса, неужели топать через всю Сахару? И неужели в этом гиблом месте, почти на краю света, есть аванпост?…
— Ты что-то такое сказал, — обратился между тем к сержанту Пенкрофт, — что мы конвоируем арестантов…
— Говорил, — кивнул суданец. — Там рядом колония…Вдалеке послышался стук палок, рев верблюда, и на сидящих накинулось невиданное количество мух. К ним подошел здоровенный араб с лоснящейся кожей. Вокруг его руки обвилась рогатая гадюка. Араб предсказывал будущее и продавал амулеты: зашитые в кожу мизинцы нерожденных младенцев и крошечные пергаментные свитки с магическим текстом. У шоколадного здоровяка были длинные усы и огромный нос крючком.
— Привет, старик! Мы с тобой, кажется, встречались! — крикнул ему Голубь, которому померещилось, будто он уже видел этого человека в Марселе. Или в Оране?
— Я с вами не встречался, белый господин.
— Но могу поклясться, что тогда ты расхаживал без этой беззубой твари…
— Беззубой?… — вежливо осведомился араб и, слегка нажав змее на шею, поднес ее совсем близко к лицу Голубя. — Извольте посмотреть…
Все повскакали с мест и отпрянули…
У рогатой гадюки были целы оба ядовитых зуба!
Моментальная верная смерть в страшных мучениях, и никакого противоядия…
Голубь еще ближе придвинул свою ухмыляющуюся физиономию и, словно заботливый врач, заглянул змее прямо в горло.
— Тащи ее отсюда, — нетерпеливо закричали несколько легионеров заклинателю. — Тащи отсюда, дьявол!
— Я хотел только показать, что она не беззубая, — любезно пояснил большеусый араб, — как сказал этот белый господин…
— Я был неправ, приятель, — весело тряхнул головой Аренкур, — но продолжаю утверждать, что тебя я. уже где-то видел…
— Не припоминаю… Боюсь, вы изволите ошибаться.
— Ну-ну… человеку свойственно ошибаться, значит, и со мной такое может случиться. Садись-ка тогда поближе, старый торговец проклятиями, да спрячь куда-нибудь свою зубастую детку, чтобы почтенная публика тоже могла занять свои места, и предскажи мне будущее. Да по возможности хорошее, тогда получишь чашку кофе.
И он крикнул арабу, который продолжал колдовать над жаровней:
— Стакан кофе господину змеиному воспитателю! Шевелись, пацан!
Пацан, которому было никак не меньше восьмидесяти, снял с углей медный сосуд… Заклинатель оторвал от руки змею, запихнул ее в кожаный мешок, завязал отверстие и вперил взгляд в ладонь Голубя.
— У тебя будет долгая жизнь… — начал он. Голубь возмутился. Только этого не хватало!
— Послушай, старик, не пытайся меня обмануть. Можешь смело сказать, что жить мне осталось недолго…
— У белого господина будет долгая жизнь… точно говорю. Вот линия жизни, она идет от большого пальца через ладонь… Четкая длинная линия…
— Да ты посмотри внимательней… Не такая уж она н длинная, просто у меня руки грязные, вот тебе и кажется… Но если вглядеться… — почти уговаривал Голубь старика.
Однако заклинатель был непреклонен:
— Точно говорю… У тебя будет долгая жизнь… А здесь… Интересно… странная вещь… Тебя преследует призрак женщины!
Что?! Ага! Призрак… Вот видите!
— Послушай, старый Али-баба! Ты знаешь что-нибудь об этом призраке?…
— Да… Знаю… Призрак красивой, грустной женщины следует за ротой…
Тут вдруг Надов пробормотал:
— Помереть мне на этом месте, если это не так… Я вам признаюсь, недавно… мы как раз дошли до какого-то оазиса… я думал, это спьяну, потому что в оазисе я всегда пьяный… Так вот я видел женщину, она сидела в пустыне, за оазисом, и пела…
— Надов! Это не спьяну! Я тоже ее видел, — поддакнул Голубь и повернулся к заклинателю. — Послушай, Аладдин! Если ты знаком с этой дамой и случайно ее увидишь, передай ей от меня привет и скажи, чтоб не боялась меня, я не кусаюсь, кроме того, она мне очень нравится… Я не прочь свести с ней знакомство.
— Какие глупости вы несете, — нервно сказал молчавший до сих пор Хильдебрант. — Знаешь, Голубь, в пустыне лучше не шутить с привидениями.
— Вовсе не глупости, приятель, — принялся объяснять ему Голубь, — за ротой идет привидение, элегантная дама с треугольным родимым пятном на руке. Вот ее любимая песня…
И он вынул губную гармошку…
…Над пустыней сияли миллионы звезд, слепяще-ярких, необыкновенно больших, мерцающих то красноватым, то серебристым светом сквозь неподвижные листья пальм и фикусов. И Голубь, закрыв глаза, с чувством вибрируя ладонью, красиво и звучно заиграл на своем маленьком инструменте песню:
Si l'on savait…
Две обезьяны, перебазировавшиеся с тамариска на противоположный платан, застыли, свесив меж листьев свои изумленные мордочки… В серебристом свете луны отчетливо виднелось вдали вьющееся над пустыней облако пыли…
А Голубь продолжал играть, все глаза были устремлены к пустыне, словно в надежде, что при звуках песни, как на зов, появится привидение.
Но произошло другое, нечто гораздо более неожиданное…
— Мерзавец! — вскрикнул Малец. — Грязный убийца!…
И, почти пролетев по воздуху, он, как тигр, набросился на… Пенкрофта!
Он тряс американца, схватив его обеими руками за горло, уже блеснул нож, еще секунда — и он бы вонзился, но поджарый боксер с мышиной физиономией успел вырваться, нанеся студенту по всем правилам хук справа. Пенкрофт едва мог размахнуться, но, очевидно, сила в его руках была непомерная, потому что послышался легкий хруст — и Малец без сознания повалился на землю…
Все в изумлении застыли. Пенкрофт, отдуваясь, поправлял рубашку, а Малец даже без сознания дрожал всем телом. С ним случилось что-то вроде шока…
…Над лесом поплыли звуки отбоя, и все поспешили к своим казармам.
И вот они опять идут…
Но теперь это уже не рота, а настоящее переселение народов. Во-первых, в Мурзуке легионеры получили два броневика, оснащенных малокалиберными скорострельными орудиями, далее они разбогатели на три тягача, которые везли боеприпасы, еще к ним прибавилась длинная вереница мулов с пулеметами, огнеметами и прожекторами и поместительный лазарет на колесах с рыжим санитаром.
Кроме того, за ними следовало множество верблюдов, мулов и машин с различными грузами и необходимым для строительства дорог оборудованием. Они везли с собой на гигантских станинах бревна, стальные траверсы, провода, кабель и медную проволоку.
Посреди процессии двигались двести арестантов. Туземцы и белые вперемешку. Связанные по двое за правое запястье. Одеты они были в грубые коричневые полотняные робы. Их сопровождали пятьдесят конников арабской кавалерии — самые безжалостные блюстители законов колониальной администрации, пышно разодетые, с претензией на отличное знание всех служебных тонкостей, усвоенной от обучавших их унтер-офицеров.
Конники эти тоже были вынуждены выбирать между тюрьмой и службой в дальнем гарнизоне, поскольку они так исколошматили попавших в полицию за драку, но и там не образумившихся английских матросов, что трое из них умерли от увечий.
Арабские конные жандармы, к несчастью, ничего не понимают в дипломатии, им и невдомек, насколько деликатный товар английский матрос, если его убить. Покуда он жив, он точно такой же голоштанный морской бродяга, как и остальные моряки, но стоит его убить, как он превращается в акт! Акт, на который положено отвечать следующим образом: «На основании проведенного расследования признанные виновными жандармы подвергнуты примерному наказанию…»
Возможно, не все пятьдесят конников были бы признаны виновными, понадобись их в Ат-Тарире меньше.
Военных инженеров Бюрка, Ленормана и Илье тоже уличили в каких-то проступках и в наказание перевели в Ат-Тарир.
Горького пьяницу капитана Гардона, устроившего в опере скандал из-за дамы, телеграммой вызвали из его уютной парижской квартиры в Мурзук, где он должен был дождаться пополнения из Орана и занять в Ат-Тарирском гарнизоне пост помощника командира при майоре Делэе…
Чертыхаясь, капитан изодрал длинную телеграмму в клочья. Он знал, что кроется за этим славным назначением. Попадет куда-нибудь в самое пекло, где либо сдохнет, либо получит повышение…
Однако и он лишь в Мурзуке, поговорив с майором ротной канцелярии, узнал, куда именно его направляют.
— Отсюда и до экватора?… — в замешательстве спросил он, склонившись над картой.
— Не совсем… — ответил майор. — Но местность трудная, спору нет…
— Что он из себя представляет, этот Ат-Тарир?… И что за места между Сахарой и провинцией Нигер, ведь там, кажется, еще не ступала нога человека…
— Как не ступала!… Давайте вспомним. Два года назад из Мурзука впервые отправился на юг разведывательный отряд, но на этом вот самом месте патруль был убит и посланная карательная рота не обнаружила даже следов убийц… Установили, что это дело рук сокота, но они обитают за Нигером и за лесами. Никто не знает, как они сюда попали. Потом не вернулся Норман со своей экспедицией. Из Тимбукту на их поиски был послан отряд, который установил, что их всех перебили. Потом была экспедиция Рюселя, о ней вы наверняка слышали, она наделала много шуму, в нее были вложены значительные средства, Рюсель искал проход к западному побережью, но он тоже пропал…
— Прошу меня простить… Но ведь это неизвестный, неизученный путь…
— Лендер, Хорнеманн и Кайе в достаточной степени изучили его…
— Но не для похода и не для создания военного поста! — с горечью стукнул по столу Гардон.
Майор пожал плечами.
— Для солдата невозможно лишь одно — обсуждать приказ. Полтора года назад решили создать между экватором и Сахарой военный пост, в небытии, и с тех пор этот военный пост есть. Это Ат-Тарир. Нужна дорога вместо потерянного пути Рюселя. Значит, дорога будет, и тот, кто вернется оттуда после прихода пополнения, сделает первоклассную карьеру…
— Если вернется, — сказал бледный Гардон.
— Ну конечно… А если не вернется, то о нем будут вспоминать с благодарностью.
Это он произнес уже довольно холодно и встал. Майор был хорошим солдатом, и Гардон ему не понравился.
Так рота тронулась в путь с вечно пьяным, привыкшим к Парижу капитаном Гардоном, арестантами и сотней неопытных новобранцев.
— Извини, Голубь…
Рядом возникла фигура графа. Его мелодичный, нежный голос был сама деликатность и предупредительность.
— Милый Троппауэр, — обратился он к больному, — мне так малы твои ботинки. Я даже хромаю. Прошу тебя, давай поменяемся обратно.
Поэт обменялся с графом башмаками. Удивленный Голубь поинтересовался, в чем дело.
— Еще в Оране, в вечер перед выступлением, — объяснил Троппауэр, — граф попросил меня поменяться ботинками, потому что я все равно иду в город, стало быть, ботинки придется чистить, а он хотел бы лечь, но его обувь заляпана чем-то красным, и он вынужден будет с ней возиться. Ну, ты знаешь, каковы поэты? Я поменялся с ним, а наутро мы уже выступили… Значит, мои ботинки ему малы… Прочитай то место, где я сравниваю любовь со спелым яблоком, когда оно падает с дерева…
Голубь стал читать, а поэт слушал, закрыв глаза и млея от наслаждения…
Глава одиннадцатая
1
Следующий переход до оазиса Мурзук: десять остановок на отдых, четыре раза с разбивкой лагеря. Фельдфебель Латуре обследует местность. Все прекрасно знают, что это дополнительное патрулирование он исполняет в наказание. И не без злорадства наблюдают по утрам, как за полчаса до построения он устремляется в пустыню. Но напрасно они ждали, что старый солдат выкажет усталость или недовольство. На его изрезанном шрамами лице не отражалось никаких чувств. Обожженные белые рысьи усы его все так же воинственно щетинились, и он так же зорко подмечал любую небрежность или беспорядок, как и прежде.
Было еще темно, когда восемь человек тронулись в путь, среди них Голубь, позади фельдфебеля Латуре. Рядом с ним оказался русский студент Ильич. Ильич, или, как его звали в легионе, Малец, часто дышал, что есть верный признак переутомления, при котором расширяются сосуды легких…
— Проклятый поход… — сказал он свистящим шепотом. — Знать хотя бы, куда идем, ведь Сахара в этих местах не изучена…
— Глупости, — успокоил его Голубь. — Оазис Мурзук — узел караванных путей из Марокко и Алжира…
Малец горестно покачал головой.
— Я знаю больше простого солдата. Мурзук -последний оплот цивилизации. Оттуда до экватора доходили только несколько ученых. Этот район всегда вызывал интерес, потому что если найти путь через Мурзук до провинции Нигер, то можно будет построить до Верхней Гвинеи железную дорогу. Из-за этой дороги здесь были и Хорнеманн, и Барт, и самым первым Светоний Паулин, и все они погибли. В провинции Нигер остался еще огромный кусок ничейной земли, которым завладеет тот, кто быстрее до него доберется.
:— Скажи, Малец, где ты нахватался стольких никому не нужных сведений о путешественниках, которые во все суют свой нос?… Чистое безумие в твои годы копаться в такой ерунде… Дойдем до Мурзука — и все…
— Ошибаешься. В Мурзуке укрепления спаги и сенегальцев.
— И это ты знаешь! — с некоторым подозрением уставился на него Голубь. В последнее время он недолюбливал солдат, располагающих необычными познаниями. Тайны, тайны… Тьфу!
Малец смутился.
— Знаю… Мне стало это известно случайно, благодаря одной даме… Я многое знаю, мне в разных обстоятельствах рассказывали кое-что интересное о политических интригах здесь, в Сахаре…
— Очень тебя прошу, поделись этим «интересным» с кем-нибудь другим. Я, братец, тебе честно скажу, меня гораздо больше занимает твоя последняя любовница, в том случае, конечно, если ее милость говорила что-нибудь забавное, а еще ее любимая песня, которую я тебе как-нибудь сыграю на губной гармошке.
Малец испытующе посмотрел на Голубя.
— Мне кажется, ты притворяешься. Если бы мы говорили искренне…
Да что это с ними? После того как он отмочил ту первоклассную шутку с Троппауэром, расхвалив его стихи, все хотят почтить его своей откровенностью. Сначала граф вздыхал об искренности, теперь вот этот Малец…
— Оставим искренность, старик. Что толку сейчас мусолить семейное прошлое. Растратил, и точка…
— Да нет…
— Ну тогда проиграл в карты — и делу конец.
— Все было не так…
— Хорошо-хорошо… Убил — и забудем об этом.
Малец вскинул голову.
— Откуда ты знаешь?…
— Да здесь у всех одно и то же. Проиграл, убил или растратил, ну еще женился ненароком при живой жене или что-нибудь такое. Забудь ты об этом… Я тебе говорю.
Латуре время от времени оглядывался на болтающих легионеров, но молчал… Беседуй, голубчик, беседуй… Можешь даже покурить, но потом… Когда настанет подходящий момент… Nom du nom…
Палило солнце, и отражавшийся от песка ярко-желтый слепящий свет, казалось, с шумом бил через глаза прямо в мозг, с этого бескрайнего, вечного моря холмов, невыносимо… Уф-ф…
— Шевелите ногами, канальи!… Вы не на прогулке… Марш легиона запевай!… Un… Deux… Trois… Allons!… [Раз… Два… Три… Начали!., (фр.)]
Из пересохших почти до трещин глоток вырвались бессильные, фальшивые, хриплые звуки:
Tin t'auras du boudin, Tin t'auras du boudin…
На все плевать, нас некому ждать,
На все плевать, нас некому ждать… (фр., арго)
Бух! Грохнулся оземь Коллер, плотник…
Nom de Dieu!…
С ним остался другой легионер. Раскинули палатку, будут дожидаться роты…
— Garde a vous… En avant… Marche! Патрульный отряд продолжал свой путь по Сахаре.
Уже без песни. Фельдфебель не возобновил команду. Экие неженки! В его времена, когда в моде были колодки, ямы и прочие наказания, когда отставшего привязывали к телеге, чтобы он шел или его волочило, как ему будет угодно, когда со свалившегося в пустыне легионера просто снимали снаряжение и проходили мимо, тогда еще пели, а кто не хотел или не мог, того привязывали к колесу, чтоб он сдох… Но теперь другие порядки. Газетные писаки столько носились с легионом, столько всего понастрочили, что командование о том только и думает, чем бы еще скрасить службу в легионе каждому городскому бродяге и проходимцу…
— Я тебе скажу, Голубь, коли ты интересуешься. Это тайна, но я скажу.
— Нет! — испуганно вскричал Голубь. — Если тайна, не интересуюсь и очень тебя прошу, ничего не говори…
— Но… лучше, если ты будешь знать…
— Нет, не лучше!
— Пройти туда… до сих пор считалось дерзкой затеей… Дороги нет… Через Мурзук это вздор, оттуда до Нигера еще никто не добирался… Они даже создали пост… Величайший скандал двадцатого века… Люди мрут как мухи и дорогой, и там… но им нужен путь до Гвинеи… Тимбукту слишком далеко на запад… неудобно… Уф… больше не могу…
Еще один солдат, шатаясь, подался из строя… Его тоже оставили ждать роту с напарником покрепче.
…Если бы старый добряк Латуре не зыркал то и дело так грозно в его сторону, он бы попробовал сыграть ребятам, вдруг поможет от усталости…
Хм… Он все-таки попробует… Ну что будет? Вот ведь почти все курят, а он молчит… Ну заорет, чтоб прекратил. В такой мелочи Голубь ему не откажет.
Печет солнце…
Уже шесть часов идут они по бесконечному желтому морю, как вдруг Латуре в изумлении вскидывает голову. Он слышит какой-то мелодичный, тихий, свистящий звук… Что это? Сейчас на последнем, самом трудном этапе смертельного марша, ибо ровно час отделял их от стоянки и отдыха… Что это?
Он обернулся.
Sacrebleu! [Проклятье! (фр.)] Желторотый пиликает на своей гармошке… И… громы небесные! Тащит на плече два ружья! Взял у студентика!… Нет, не надо ничего говорить… Если сделать замечание, то плохо будет только этому хлюпику, которому впору сидеть дома возле маминой юбки, а не служить в легионе… Пусть тащит чужое ружье, пусть, скоро он обрадуется, если будет стоять на ногах… Но как он в этой пыли и духоте еще может дудеть в свою гармошку?… Окончательно свихнулся и на втором переходе наверняка свалится… И прекрасно… Давай дуй…
И Голубь дул. Теперь уже совсем весело. За этот последний час никто не вышел из строя.
— Halte!… Fixe! A terre! [Стой!… Смирно! Ружья на землю! (фр.)]
Два часа отдыха.
2
Теперь они шли только впятером. Фельдфебель, Голубь, Малец (чье ружье нес Голубь), Надов, великан-туркестанец, который за день не произносил и двух слов, и врач из Австрии Минкус. Из положенных семи часов они отшагали четыре.
И Голубь играл на гармошке.
Потом вдруг перестал. Латуре обернулся, чтобы наконец-то увидеть, как он валится в изнеможении на песок, но вместо этого увидел, как Аренкур достает из мешка кусок холодной баранины, которая и в горячем-то виде была не Бог весть каким лакомством, и смачно вгрызается в нее.
Ну и тип! У привычного к пустыне старого фельдфебеля уже слегка заплетались ноги. А этот ухмыляется, ест, пиликает, тащит два ружья и выглядит так, словно он на курорте…
Ба— бах! Великан-туркестанец Надов повалился на землю, как столб. Минкус склонился над ним, чтобы послушать сердце, и сам, изящно перекувырнувшись, растянулся рядом.
— Рядовой!
Это относилось к студенту. Он пока держался на ногах, хотя синие губы его дрожали, а глаза закрывались.
— Натяните над больными палатку и ждите подразделение. Ружье взять!… Отряд! Внимание! А mon соmmandemant… En avant… marche! [За командиром… Вперед… марш! (фр.)]
Отряд, то есть Голубь, вытянувшись в струнку, трогается за фельдфебелем.
Через несколько шагов он начинает несмело наигрывать, но, видя, что Латуре не реагирует, наяривает изо всех сил.
Смеркалось, на потускневшем небе над пустыней вспыхнули первые бледные звезды, а отряд из двух человек все шел: впереди фельдфебель, с тремя по-рысьи торчащими усами, за ним Голубь с ружьем, не выпуская изо рта гармошку.
— Рядовой!
— Oui, mon chef!
— Когда вы привыкли к тропикам?
— За эти дни, mon chef!
— Не врите! Вы не первый раз в пустыне!
— Разрешите доложить, mon chef, я никогда не вру. Дурная привычка, mon chef.
Они шли дальше. Иногда вокруг них кружили гиены, бежали то впереди, то сзади, но близко не подступали… Некоторые вдруг принимались истошно выть, голосом, напоминающим хриплый истерический женский хохот…
Вдали показался слабый свет. Вон он, Мурзук.
Глава двенадцатая
1
Оазис Мурзук — жандарм пустыни. Здесь стоят гарнизоны спаги, сенегальских стрелков, войска Западной Сахары. Время от времени они совершают вылазки в пустыню, чтобы наводить страх на туарегов, берберов и рифов. К югу от Мурзука простирается великое ничто.
Но в Мурзуке проведено электричество, есть радиостанция, больница и дороги вымощены керамитом. Рота легионеров вступает в оазис между шеренгами спаги, играет полковой оркестр, и местные жители глазеют на усталых солдат.
Для маршевых подразделений в Мурзуке есть особая казарма. Сюда и направляют новоприбывших. Пыльные и измученные легионеры получают недостающие обмундирование и амуницию, затем следует врачебный осмотр и три дня полной свободы.
Сопровождающий роту конный отряд окружают спаги, отводят его в дальний конец оазиса и там, вбив колья, огораживают колючей проволокой. У проделанной для входа и выхода дыры ставят стражу — изолируют от регулярной армии. Но туземцы не в обиде: потягивают себе спокойно за проволокой гашиш и пекут лепешки. Перед входом расположился какой-то щуплый седобородый араб в бурнусе, который за несколько сантимов варит на жаровне кофе.
Легионеры с удивлением обнаруживают, что все вокруг обращаются с ними, словно с любимыми родственниками или тяжелобольными. Даже спаги, которые обыкновенно задирают нос, дарят им сигареты и сладости, угощают отличным кофе, и каждый может пить столько красного вина, сколько захочет.
— Не нравятся мне эти нежности, — сказал Пилот молчаливому Надову.
— Почему? — спросил дюжий туркестанец низким, как у контрабаса, голосом.
— Похоже, жалеют нас.
Толстый африканец в форме стрелка суданской армии дружески похлопал их по плечам.
— Вы куда, ребята?… Пошли, угощу кофе или чем-нибудь покрепче…
— Скажите, сержант, — спросил Пилот чернокожего Мафусаила, когда тот поставил перед ними кофе, — вы куда приписаны?
— К сектору «Б» хозяйственного отдела. Мы снабжаем вас бельем… И рубахами для арестантов.
— Ого! — раздался сзади оживленный голос. — Что я слышу? Дальше пойдем в арестантской одежде?
И через головы сидящих кружком солдат на землю, скрестив по-турецки ноги, плюхнулся Голубь.
— Разве вы не знаете, что сопровождаете арестантов? — удивился сержант.
— Дай солдатам столько кофе, сколько они пожелают, — произнес за их спинами капитан в голубой гусарской форме, верно, командир спаги. — Не вскакивайте, ребята, сидите спокойно и пейте, ешьте, в общем, отдыхайте…
Он дружески помахал им рукой и пошел дальше.
— У меня такое чувство, — сказал Голубь, — что здесь не военный лагерь, а какая-нибудь миссия, где трепетные сестры маскируются под капитанов.
Действительно, любезное обращение — не совсем то, чем капитаны спаги известны в пустыне.
— Вас теперь долго не будет, — сказал какой-то лысый чернобородый длинный араб. — Пойдете на дальний пост… в Ат-Тарир. В Мурзуке принято хорошо обращаться с теми, кто сменяют людей в Ат-Тарире.
— А что рассказывают вернувшиеся? Молчание.
Подошел Малец. Встал позади кружка, опершись на кол от заграждения. Улыбается и жует жвачку.
— Почему не говорите, что рассказывают? — беспокойно спросил Надов. — Если пополнение проходит через Мурзук, значит, снятые войска тоже здесь останавливаются.
Опять молчание, и Пилот не выдерживает.
— Да говорите же, черт вас побери! — в нетерпения кричит он. — Не нянчитесь с нами, как с младенцами, а лучше скажите, если нас в Ат-Тарире ждут неприятности, чтобы мы были готовы! Что рассказывали те, кто оттуда возвратился?
— В том-то и дело… — тихо сказал сержант-африканец.
— В чем?
— Что я еще ни разу не разговаривал ни с кем, кто бы вернулся из Ат-Тарира…
Стало совсем тихо.
— И что же… — немного хрипло спросил Минкус, облизнув губы и откашлявшись, — много рот прошло туда через Мурзук?
— Видите ли… этот аванпост существует всего полтора года… — уклончиво ответил лысый верзила.
— Прямо говори! — взревел Минкус. — Сколько рот прошло здесь на Ат-Тарир, с тех пор как вы служите в хозяйственном отделе?!
— Хм… Двенадцать…
Гнетущее чувство охватило небольшую компанию, расположившуюся под плотной, глянцевой пальмовой листвой…
— Значит… — протянул Надов, — сменили… двенадцать гарнизонов… и пополнение пошло… но оттуда… никто не вернулся…
И опять стало тихо. Только черные тучи мух с жужжанием кружили над оазисом…
— Где этот аванпост? — спросил Минкус.
— Да… точно этого никто не знает, — ответил долговязый. — Там, кроме армии, никто не бывал. Но, кажется, в той стороне, где начинаются тропические леса.
— Да это же замечательно! — ликующе воскликнул Голубь. — Там уже экватор! Мы потом сможем всем рассказывать, что повидали свет.
Его шутка не вызвала восторга. Всем было не до смеха. Неужели их зашлют в непроходимые тропические леса, неужели топать через всю Сахару? И неужели в этом гиблом месте, почти на краю света, есть аванпост?…
— Ты что-то такое сказал, — обратился между тем к сержанту Пенкрофт, — что мы конвоируем арестантов…
— Говорил, — кивнул суданец. — Там рядом колония…Вдалеке послышался стук палок, рев верблюда, и на сидящих накинулось невиданное количество мух. К ним подошел здоровенный араб с лоснящейся кожей. Вокруг его руки обвилась рогатая гадюка. Араб предсказывал будущее и продавал амулеты: зашитые в кожу мизинцы нерожденных младенцев и крошечные пергаментные свитки с магическим текстом. У шоколадного здоровяка были длинные усы и огромный нос крючком.
— Привет, старик! Мы с тобой, кажется, встречались! — крикнул ему Голубь, которому померещилось, будто он уже видел этого человека в Марселе. Или в Оране?
— Я с вами не встречался, белый господин.
— Но могу поклясться, что тогда ты расхаживал без этой беззубой твари…
— Беззубой?… — вежливо осведомился араб и, слегка нажав змее на шею, поднес ее совсем близко к лицу Голубя. — Извольте посмотреть…
Все повскакали с мест и отпрянули…
У рогатой гадюки были целы оба ядовитых зуба!
Моментальная верная смерть в страшных мучениях, и никакого противоядия…
Голубь еще ближе придвинул свою ухмыляющуюся физиономию и, словно заботливый врач, заглянул змее прямо в горло.
— Тащи ее отсюда, — нетерпеливо закричали несколько легионеров заклинателю. — Тащи отсюда, дьявол!
— Я хотел только показать, что она не беззубая, — любезно пояснил большеусый араб, — как сказал этот белый господин…
— Я был неправ, приятель, — весело тряхнул головой Аренкур, — но продолжаю утверждать, что тебя я. уже где-то видел…
— Не припоминаю… Боюсь, вы изволите ошибаться.
— Ну-ну… человеку свойственно ошибаться, значит, и со мной такое может случиться. Садись-ка тогда поближе, старый торговец проклятиями, да спрячь куда-нибудь свою зубастую детку, чтобы почтенная публика тоже могла занять свои места, и предскажи мне будущее. Да по возможности хорошее, тогда получишь чашку кофе.
И он крикнул арабу, который продолжал колдовать над жаровней:
— Стакан кофе господину змеиному воспитателю! Шевелись, пацан!
Пацан, которому было никак не меньше восьмидесяти, снял с углей медный сосуд… Заклинатель оторвал от руки змею, запихнул ее в кожаный мешок, завязал отверстие и вперил взгляд в ладонь Голубя.
— У тебя будет долгая жизнь… — начал он. Голубь возмутился. Только этого не хватало!
— Послушай, старик, не пытайся меня обмануть. Можешь смело сказать, что жить мне осталось недолго…
— У белого господина будет долгая жизнь… точно говорю. Вот линия жизни, она идет от большого пальца через ладонь… Четкая длинная линия…
— Да ты посмотри внимательней… Не такая уж она н длинная, просто у меня руки грязные, вот тебе и кажется… Но если вглядеться… — почти уговаривал Голубь старика.
Однако заклинатель был непреклонен:
— Точно говорю… У тебя будет долгая жизнь… А здесь… Интересно… странная вещь… Тебя преследует призрак женщины!
Что?! Ага! Призрак… Вот видите!
— Послушай, старый Али-баба! Ты знаешь что-нибудь об этом призраке?…
— Да… Знаю… Призрак красивой, грустной женщины следует за ротой…
Тут вдруг Надов пробормотал:
— Помереть мне на этом месте, если это не так… Я вам признаюсь, недавно… мы как раз дошли до какого-то оазиса… я думал, это спьяну, потому что в оазисе я всегда пьяный… Так вот я видел женщину, она сидела в пустыне, за оазисом, и пела…
— Надов! Это не спьяну! Я тоже ее видел, — поддакнул Голубь и повернулся к заклинателю. — Послушай, Аладдин! Если ты знаком с этой дамой и случайно ее увидишь, передай ей от меня привет и скажи, чтоб не боялась меня, я не кусаюсь, кроме того, она мне очень нравится… Я не прочь свести с ней знакомство.
— Какие глупости вы несете, — нервно сказал молчавший до сих пор Хильдебрант. — Знаешь, Голубь, в пустыне лучше не шутить с привидениями.
— Вовсе не глупости, приятель, — принялся объяснять ему Голубь, — за ротой идет привидение, элегантная дама с треугольным родимым пятном на руке. Вот ее любимая песня…
И он вынул губную гармошку…
…Над пустыней сияли миллионы звезд, слепяще-ярких, необыкновенно больших, мерцающих то красноватым, то серебристым светом сквозь неподвижные листья пальм и фикусов. И Голубь, закрыв глаза, с чувством вибрируя ладонью, красиво и звучно заиграл на своем маленьком инструменте песню:
Si l'on savait…
Две обезьяны, перебазировавшиеся с тамариска на противоположный платан, застыли, свесив меж листьев свои изумленные мордочки… В серебристом свете луны отчетливо виднелось вдали вьющееся над пустыней облако пыли…
А Голубь продолжал играть, все глаза были устремлены к пустыне, словно в надежде, что при звуках песни, как на зов, появится привидение.
Но произошло другое, нечто гораздо более неожиданное…
— Мерзавец! — вскрикнул Малец. — Грязный убийца!…
И, почти пролетев по воздуху, он, как тигр, набросился на… Пенкрофта!
Он тряс американца, схватив его обеими руками за горло, уже блеснул нож, еще секунда — и он бы вонзился, но поджарый боксер с мышиной физиономией успел вырваться, нанеся студенту по всем правилам хук справа. Пенкрофт едва мог размахнуться, но, очевидно, сила в его руках была непомерная, потому что послышался легкий хруст — и Малец без сознания повалился на землю…
Все в изумлении застыли. Пенкрофт, отдуваясь, поправлял рубашку, а Малец даже без сознания дрожал всем телом. С ним случилось что-то вроде шока…
…Над лесом поплыли звуки отбоя, и все поспешили к своим казармам.
2
И вот они опять идут…
Но теперь это уже не рота, а настоящее переселение народов. Во-первых, в Мурзуке легионеры получили два броневика, оснащенных малокалиберными скорострельными орудиями, далее они разбогатели на три тягача, которые везли боеприпасы, еще к ним прибавилась длинная вереница мулов с пулеметами, огнеметами и прожекторами и поместительный лазарет на колесах с рыжим санитаром.
Кроме того, за ними следовало множество верблюдов, мулов и машин с различными грузами и необходимым для строительства дорог оборудованием. Они везли с собой на гигантских станинах бревна, стальные траверсы, провода, кабель и медную проволоку.
Посреди процессии двигались двести арестантов. Туземцы и белые вперемешку. Связанные по двое за правое запястье. Одеты они были в грубые коричневые полотняные робы. Их сопровождали пятьдесят конников арабской кавалерии — самые безжалостные блюстители законов колониальной администрации, пышно разодетые, с претензией на отличное знание всех служебных тонкостей, усвоенной от обучавших их унтер-офицеров.
Конники эти тоже были вынуждены выбирать между тюрьмой и службой в дальнем гарнизоне, поскольку они так исколошматили попавших в полицию за драку, но и там не образумившихся английских матросов, что трое из них умерли от увечий.
Арабские конные жандармы, к несчастью, ничего не понимают в дипломатии, им и невдомек, насколько деликатный товар английский матрос, если его убить. Покуда он жив, он точно такой же голоштанный морской бродяга, как и остальные моряки, но стоит его убить, как он превращается в акт! Акт, на который положено отвечать следующим образом: «На основании проведенного расследования признанные виновными жандармы подвергнуты примерному наказанию…»
Возможно, не все пятьдесят конников были бы признаны виновными, понадобись их в Ат-Тарире меньше.
Военных инженеров Бюрка, Ленормана и Илье тоже уличили в каких-то проступках и в наказание перевели в Ат-Тарир.
Горького пьяницу капитана Гардона, устроившего в опере скандал из-за дамы, телеграммой вызвали из его уютной парижской квартиры в Мурзук, где он должен был дождаться пополнения из Орана и занять в Ат-Тарирском гарнизоне пост помощника командира при майоре Делэе…
Чертыхаясь, капитан изодрал длинную телеграмму в клочья. Он знал, что кроется за этим славным назначением. Попадет куда-нибудь в самое пекло, где либо сдохнет, либо получит повышение…
Однако и он лишь в Мурзуке, поговорив с майором ротной канцелярии, узнал, куда именно его направляют.
— Отсюда и до экватора?… — в замешательстве спросил он, склонившись над картой.
— Не совсем… — ответил майор. — Но местность трудная, спору нет…
— Что он из себя представляет, этот Ат-Тарир?… И что за места между Сахарой и провинцией Нигер, ведь там, кажется, еще не ступала нога человека…
— Как не ступала!… Давайте вспомним. Два года назад из Мурзука впервые отправился на юг разведывательный отряд, но на этом вот самом месте патруль был убит и посланная карательная рота не обнаружила даже следов убийц… Установили, что это дело рук сокота, но они обитают за Нигером и за лесами. Никто не знает, как они сюда попали. Потом не вернулся Норман со своей экспедицией. Из Тимбукту на их поиски был послан отряд, который установил, что их всех перебили. Потом была экспедиция Рюселя, о ней вы наверняка слышали, она наделала много шуму, в нее были вложены значительные средства, Рюсель искал проход к западному побережью, но он тоже пропал…
— Прошу меня простить… Но ведь это неизвестный, неизученный путь…
— Лендер, Хорнеманн и Кайе в достаточной степени изучили его…
— Но не для похода и не для создания военного поста! — с горечью стукнул по столу Гардон.
Майор пожал плечами.
— Для солдата невозможно лишь одно — обсуждать приказ. Полтора года назад решили создать между экватором и Сахарой военный пост, в небытии, и с тех пор этот военный пост есть. Это Ат-Тарир. Нужна дорога вместо потерянного пути Рюселя. Значит, дорога будет, и тот, кто вернется оттуда после прихода пополнения, сделает первоклассную карьеру…
— Если вернется, — сказал бледный Гардон.
— Ну конечно… А если не вернется, то о нем будут вспоминать с благодарностью.
Это он произнес уже довольно холодно и встал. Майор был хорошим солдатом, и Гардон ему не понравился.
Так рота тронулась в путь с вечно пьяным, привыкшим к Парижу капитаном Гардоном, арестантами и сотней неопытных новобранцев.