Страница:
Она извлекла то, что спрятала. И принялась изучать.
Теперь ей с первого взгляда было ясно, что это писание вышло из под руки женщины, и женщины не простой. Поскольку в благородном сословии Каафа женщин и мужчин обучали писать почерками, по виду совершенно отличными: так, чтоб их сразу можно было различить. Это объяснил ей учитель, он даже рвался преподать ей пресловутый женский почерк, на что Дарда не согласилась. Женское письмо было не в пример сложнее мужского, декоративней, а в чтении – малоразборчивей, чем письмо мужское. Поэтому Дарда не собиралась тратить время на его усвоение. Следует заметить, что разделение почерков было присуще только аристократам, жреческому и торговому сословиям оно было чуждо,
Но это письмо убитый получил не от жрицы, и не от жены купца. Его писала дама.
От Дарды потребовалось немало усилий, чтобы сложить украшенные завитушками буквы в слова, а слова – во фразы. Угрызений совести она не испытывала никаких. Хотя Дарда научилась многому, с тех пор, как пришла в Кааф, никто из ее наставников не удосужился сообщить ей, что читать чужие письма – дурно. Впрочем, после того, как она забрала письмо с трупа убитого ею человека, все попытки внушить ей это благое правило вряд ли возымели бы успех.
Вот что она прочитала:
"Мой дорогой возлюбленный! Радость моих очей, сладость уст, веселье сердца!
Ненавистный уехал, и вернется не раньше следующего полнолуния. А потому поспеши ко мне, счастье мое, ибо на сей раз ни одно наше желание не останется без ответа. Мы сможем не встречаться украдкой в доме нашей благодетельницы, но убежать отсюда прочь и навсегда. А я знаю, мед моих лобзаний, что жестокосердные родители лишили тебя всякой помощи. Но я, твоя верная, позаботилась обо всем. Тоскуя в разлуке, я подобрала ключи к кладовым Ненавистного, и сделала копии с печатей на замках. А потому немало золота – в монетах и слитках, драгоценных камней, что сияют, как глаза моего желанного, и жемчугов, подобных его зубам, теперь хранится не там, где полагает мой пустоголовый супруг, а в моих покоях. Конечно, за один раз вынести это из дома я не смогу, здесь нужна мужская сила, а потому тебе придется проникнуть в жилище Ненавистного. Но не опасайся, возлюбленный мой, я все предусмотрела! Привратники и охрана не увидят тебя. Поверишь ли, в сад нашего дома ведет потайной ход! Даже Ненавистный не ведает о нем (впрочем, что он ведает, глупец?). Мне же рассказала старая Туффаха, служившая еще моей свекрови. Ненавистный бы лопнул, узнай он, что вытворяла его покойная матушка, добродетели которой он так восхваляет! Но к делу. Узнай же: есть храм Псоглавца, за ним роща из тополей, а в ней высохший колодец. Если спустишься туда, запали факел и увидишь ход. Идти нужно, пока не сосчитаешь десять раз до ста. Если услышишь, как журчит вода – значит, ты уже рядом, ты идешь под каналом, что орошает наш сад. Наверх ведет лестница. Ты выйдешь прямо в сад. Я сделаю так, что в доме из слуг останутся только женщины и старики. Мы возьмем наши сокровища и убежим, куда пожелаешь, и будем жить, ни в чем не зная нужды, наслаждаясь любовью. Я буду ждать тебя каждую ночь, начиная с девятого дня от начала полнолуния. Спеши же прижать к груди твою нежную Хенуфе!"
Итак, Дарда напоролась на историю, что так любили уличные рассказчики в Каафе: старый, глупый и богатый муж, хитрая, сладострастная жена, и молодой любовник-жеребец. Где-то поблизости, похоже, маячит и сводница. Один из персонажей, а именно любовник, поспешая к своей нежной Хенуфе и ее мешкам с золотом, имел несчастье повстречать на своем пути безобразную девочку, почти ослепшую от рыданий. Далее история теряла чистоту жанра: в побасенках о неверных женах обычно дальше побоев дело не шло. В том, что убитый поспешал к "тоскующей в разлуке", а не от нее, убеждало содержимое его кошелька. Значительным оно могло показаться лишь прежней Дарде, никогда не видевшей ни золота, ни серебра. Молодой человек способен был пустить пыль в глаза благодаря одежде, коню, оружию, а вот денег у него было, по меркам Каафа, не густо. И, насколько Дарда могла судить по кратковременному знакомству, она оказала большую услугу не только обманутому мужу, сохранив в целости его достояние (хотя обычно поступала наоборот). Чутье подсказывало ей, что любовник, прихватив золото, не стал бы обременять себя и женщиной. Или, во всяком случае, обременять долго.
Вероятно, Дарда тут же бы и забыла обо всей этой истории, если бы жена-изменница, старательно избегавшая в послании всяческих имен, все же не обмолвилась бы в конце о собственном. А ей была известна благородная дама по имени Хенуфе. Разумеется, Дарда не была вхожа в круг местных аристократок. Но тех из них, что посещали храм Никкаль, она знала и в лицо и по имени. Хенуфе среди них была только одна, и звалась этим именем не более не менее, как супруга правителя города.
Поскольку Иммер считался царским наместником в Каафе, княжеский титул не распространялся на его жену. Ее называли просто "высокая госпожа Хенуфе". Высокой она, однако, не была, равно как и карлицей тоже – чуть ниже среднего роста, в цвете лет и цветущей наружности. Пышногрудая, пышнобедрая брюнетка, с родинками на розовых щеках и густо насурьмлеными черными глазами. Жена наместника никогда не претендовала на место первой дамы Каафа, преспокойно уступив его матери Теменун. Она была из тех женщин, что любят возлежать целыми днями на пуховых подушках, кушать сласти и мечтать. Или так представлялось Дарде.
Ан вон какие страсти в ней играют!
А может быть, не в ней?
Вполне могло оказаться, что письмо написано совсем другой женщиной! Ведь нигде же не говорилось, что отправительница живет в Каафе. Или в Каафе живет еще какая-то Хенуфе, о которой Дарде ничего не известно. Или она все же соблюла осторожность и подписалась вымышленным именем, поскольку госпожа супруга градоправителя никак не производила впечатления женщины, недавно потерявшей страстно любимого мужчину. А главное – князя Иммера по всякому бранили в Каафе. Называли его хитрым, жадным, корыстолюбивым, подлым, вероломным. Как угодно, но только не дураком. Да и позволил бы человек, замешанный в стольких интригах, и всегда обращавший их себе на пользу, столь нагло себя обманывать и обкрадывать?
Что же, это было легко проверить. В письме упоминался храм Псоглавца. А таковой в Каафе имелся. Псоглавцем здесь именовали одного из чужеземных богов, пришедших по караванным путям. Изображался он в виде человека с собачьей головой, чем и заслужил такое прозвище, а каково было его настоящее имя, в Каафе давно забыли. Хотя, благодаря веротерпимости горожан, Псоглавец нашел в Каафе спокойное пристанище, почитателей у него было немного, и в основном, приезжие. Ибо Псоглавец считался проводником души с этого света на тот (или обратно, если кому сильно повезет), а в Каафе никогда особенно не задумывались о загробной жизни и посмертных странствованиях.
Дарда родилась далеко от Каафа, однако местные взгляды вполне разделяла и в святилище Псоглавца не ходила. Но где он расположен, ей было известно. И однажды вечером Дарда отправилась в том направлении.
Посох она не взяла с собой, разумно предположив, что нужно уметь обходиться и без него. Не взяла она и факела, как советовала своему возлюбленному Хенуфе – глаза Дарды легко приспосабливались к любому освещению, равно и к его отсутствию. Даже веревки не взяла она. Только короткий кинжал с листовидным лезвием, которым она обзавелась в первый месяц пребывание в городе, был у нее с собой.
За святилищем и впрямь располагалась роща черных тополей. Нетрудно было предположить, что она посвящена Псоглавцу, ибо он причастен к потустороннему миру, а черный тополь – дерево смерти. А может это было совпадение, поскольку дуб, например, угоден Хаддаду, но никто в Каафе высаживать дубы не пытался.
Колодец Дарда нашла далеко не сразу. Каменное обрамление почти сливалось с землей, заваленной сухими ветками и листьями, и если бы Дарда не подозревала, что колодец где-то здесь, имела бы шанс туда провалиться. Она нагнулась, пошарила по заросшим мохом камням, и примерно в полулокте от поверхности нащупала два вбитых в стену крюка, к ним должна была крепиться лестница – не по веревке же карабкалась почтенная матушка князя Иммера, да и сама госпожа Хенуфе – дама весьма увесистая!
Если она, конечно, здесь карабкалась.
Дарда обошлась без лестницы и, как уже было сказано, без веревки, просто упираясь в стены своими длинными рукаи и ногами. Точно так же она могла бы и подняться. Считать до тысячи она не стала. Не потому что не умела – научилась уже. Однако это имело смысл, имей подземный ход ответвления, но он шел в одном направлении, и вряд ли Дарда могла сбиться с пути. Теперь Дарда не сомневалась, что направляется прямиком в сад градоправителя, и ее интересовало вот что: как же замаскирован вход, если ни Иммер, ни его отец умудрились ничего не заметить?
Загадка решалась очень просто. Дарда поняла ее, как только услышала журчание воды.
Ни в городе, ни поблизости от него не было рек. Зато имелись водохранилища, заполняемые как подземными источниками (снабжавшими также городские колодцы), так и зимними дождями. Так что жители Каафа от жажды не страдали – если уж случалось так, что утоляли они жажду не вином и не пивом, – и не зарастали грязью. А вот за воду для поливки садов и огородов приходилось платить. Но правитель города, разумеется, в состоянии был не только отвести канал от водохранилища к себе в сад, но и устроить там купальню. А дабы на женщин княжеской семьи не пал ничей нескромный взор, купальня была обнесена высокой оградой.
Не зря говорят, что женщин ни на миг нельзя оставлять без присмотра. И что ни семикратное кольцо стражей, ни каменные стены, ни железные засовы не помешают женщине осуществить свое желание. Именно из купальни потайной ход вел в тополиную рощу. А вот насчет того, что женщины не умеют хранить секретов, это, безусловно, враки. Чужие секреты они, может, и не хранят, зато свои… Ход был выстроен не вчера, и не десять лет назад, но мужчины даже не имели о нем понятия. Правда, сомнительно, чтоб женщины этот ход выкопали и обустроили – у них бы, вопреки всем скабрезным преувеличениям, не хватило ни сил, ни знаний. Но получив во владение тайну, они не поделились ей ни с кем.
Купальня была вымощена изразцовой плиткой, среди которой была устроена решетка, как бы для стока воды, что выплескивалась из бассейна. В действительности она служила люком подземного хода. Если бы решетка оказалась заперта, Дарда так бы и отправилась восвояси. Но решетка заперта не была, хотя и открылась с трудом – дерево разбухло от воды. Сама же купальня была заперта снаружи на засов, отпереть который сложности не составило. Дарда приподняла щеколду, просунув между дверью и косяком лезвие кинжала, в основном для подобных целей и предназначенного.
Она вышла, снова заперла дверь и остановилась, настороженно осматриваясь и прислушиваясь, а сверх того – принюхиваясь. Трава, листья, цветы – за последний год Дарда успела отвыкнуть от этих запахов. Люди в Каафе не страдали от жажды, а земля страдала. Но здесь ее поили, и щедро. Сад Иммера, вероятно, был в городе самым большим и самым роскошным. Финиковые пальмы, смоковницы, акации, платаны, гранатовые, миндальные и персиковые деревья – все эти прекрасные растения можно было найти здесь, и располагались они вдоль дорожек в соответствии с хитроумным замыслом садовника. А еще были здесь подстриженные кусты и грядки цветов. Дарда родилась там, где деревья почти не росли, и никто не подумал бы запирать растения в ограду, для того, чтобы уединенно наслаждаться их красотой. Однако она уже достаточно долго прожила в городе, чтобы эту красоту оценить – не впадая притом в восторг, но спокойно и отстраненно.
Она двинулась по песчаной дорожке, утоптанной так плотно, что босые ноги Дарды не оставляли на ней следов. Что до одежды, то на ней было платье из самого простого полотна, а голова окутана платком. Если кто-нибудь встретил бы ее в саду, то принял бы за здешнюю рабыню. Разумеется, те из дворни Иммера, кто глянул бы ей в лицо, сразу бы признали, что она не из их числа. Но сейчас было темно, и не всякий был способен ее лицо разглядеть. Кроме того, слуги Иммера и служанки Хенуфе не шатались ночью по саду. Это было место господского отдохновения.
Дарда не сомневалась, что и дом, и сад должны хорошо охраняться. Однако из письма Хенуфе ей было известно, что стража стоит за наружной стеной сада. Возле дома должны были ходить сторожа, может быть, и с собаками. Или собак просто спускали на ночь с привязи. Это было бы лучше. Пастушеское детство научило Дарду обращаться с собаками, а воровская юность усовершенствовала это умение. Так что она уверенно шла к дому, по прежнему, впрочем, не представляя, зачем это ей надо.
Дома бедняков в Каафе лепились из глины и песка, жилища людей среднего достатка строились из обожженного кирпича, храмы богов и дворцы богачей возводились из камня. Не только потому, что древесина была здесь роскошью. Так было удобнее при жарком и сухом климате. Дом градоправителя был выстроен из сероватого камня и украшен лазурными изразцами. Серый и синий считались в Каафе цветами местного воплощения Никкаль, Госпожи Луны. Той самой богини, к которой так благоволил нынешний наместник. Правда, дом был построен еще до его рождения, и названное обстоятельство можно было счесть как предзнаменованием, так и шуткой богини.
Приход Дарды тоже можно было воспринять как шутку. И от нее одной зависело, как далеко эта шутка зайдет. У нее не было никакой разумной причины здесь находиться. Близился рассвет, Каждое мгновение ее могли обнаружить и схватить. Путь к отступлению был открыт и манил к себе. А перед ней была терраса и высокие стены с изразцами.
Нужно было возвращаться. Но она была Паучиха – сильное, хищное существо, которое бегает по отвесным стенам. И она вскарабкалась по стене на плоскую крышу, где по углам высились большие чаши для дождевой воды. А под крышей она нашла маленькое узкое окошко, скорее даже отверстие для вентиляции. И, как положено паучихе, проскользнула в него.
Нир никогда не был страной, где предаются архитектурным излишествам. И даже теперь, когда в Нире далеко ушли от первоначальных обычаев, и сильны были чужеземные влияния, дома знати сохраняли много общего с жилищами своих предков. Разумеется, изменились размеры и строительные материалы. Простые опорные столбы уступили место колоннам, балки перекрытий стали шире и мощнее. По этим-то балкам и ходила в тот день Дарда, оставаясь незамеченной для домочадцев Иммера, ибо люди редко обращают внимание на то, что у них над головой. Не смотрел вверх и сам Иммер, князь Каафа и царский наместник. А Дарда на него смотрела. Она и раньше его видела, но не близко, и уж конечно никогда ей не приходилось взирать на градоправителя сверху вниз. Смотрела и недоумевала – что в нем может вызвать определение "ненавистный". Красавцем его, правда, нельзя было назвать, но не Дарде было упрекать кого либо в недостатке привлекательности. Средних лет и менее, чем среднего роста, Иммер был человеком упитанным, но далеко не рыхлым, и чрезвычайно подвижным. Волосы и бороду он холил, красил хной и заплетал в короткие косицы, а усы и вообще пространство вокруг рта тщательно брил, словно бы для того, чтоб ему удобней было, не пачкаясь, отхватить кусок побольше. Нос его, круглый, вздернутый, по нирским понятиям был почти непристойно мал, ибо здесь люди по части носа были одарены богато, а нередко и с излишком. Карие глаза были полускрыты тяжелыми веками. В целом они вместе с женой казались вполне подходящей друг другу парой, если бы Дарда не прочла злополучного письма, она бы поверила, что так оно и есть. Когда госпожа Хенуфе явилась почтительно приветствовать мужа. ее сопровождала дочь, толстенькая девочка лет восьми-девяти. и черты ее лица, в особенности пресловутый носик, не заставляли усомниться в отцовстве Иммера. Градоправитель был с женой ласков, хотя и несколько рассеян, а дочь потрепал по пухлой щеке. Впрочем, женщины князя пробыли с ним недолго.
Иммер был человек занятой. Не то, что другие вельможные господа, что в своем доме знать ничего не знают, кроме пиров и забав на женской половине, да в крайнем случае воинских упражнений. Иммер выслушивал донесения слуг, гонцов и управляющего крайне внимательно. Еще с большим вниманием эти донесения, а также распоряжения слушала сидящая на балке Дарда. Не для того, чтоб каким-то образом ими воспользоваться, а просто так.
В наблюдениях Дарда провела день, а ночью спустилась, снова по стене, на сей раз внутренней – изобилие лепных украшений позволяло сделать это. Впрочем, палаты дома Иммера украшала не только лепнина. Многочисленные лари, полки и поставцы были уставлены вазами и кувшинами, курильницами и светильниками – и все из золота, серебра, ясписа, алавастра, лазурита, и чудной работы. А оружие, развешанное по стенам парадного зала – парадное, роскошное, блещущее золотыми накладками и драгоценными камнями! Даже пуховые подушки на креслах и цветные покрывала на ларях стоили изрядных денег. Все это наводило на определенные мысли, однако Дарда, прежде чем им подчиниться, предпочла в них разобраться.
Ограбить градоправителя? Такого еще никому не удавалось. Вернее, никто не осмеливался. И если кража, наконец, произойдет, шуму будет много. И не только шуму. Не зная, кто совершил сие непотребство, Иммер обрушится на всех. Равновесие между властью и преступностью нарушится, вожаки банд начнут подозревать друг друга, Кааф захлестнут кровавые разборки – какая Дарде от этого польза? Пожалуй, что никакой. По крайней мере, сейчас.
С другой стороны беспорядков в городе можно избежать, сразу дав знать, кто именно совершил ограбление. Но тут уж Дарда видела для себя только вред. Она еще не стала в общем представлении той, которой можно это позволить. Какая там слава? Ее просто изничтожат – не люди князя, так воры…
Потому Дарда отложила возможность ограбления, как отложила когда-то письмо: пусть будет, вдруг когда и пригодится.
Она все же обошла ночью дом, запоминая расположение комнат, побывала и на женской половине – кстати, Хенуфе спала одна – и удалилась так же, как пришла. Запереть купальню за собой она, правда, не могла, оставалось уповать, что это спишут на небрежность слуг. Что касается выхода из тени, где Дарда не собиралась пребывать до конца жизни, его она готовилась обставить по– иному.
Дважды в год, весной и осенью, в пору больших праздников в Каафе проводились поединки в честь Хаддада и Никкаль. Именно так – не атлетические состязания, не воинские турниры, а обычаи, уходящие в глубокую древность. Только милость богов, веселящихся зрелищем, служила наградой победителям, никакой другой не полагалось. Тем не менее от желающих никогда не было отбоя. Вообще-то этот обычай бытовал и в некоторых других городах Нира, и даже за его пределами, однако Кааф был единственным городом, где кроме мужских, все еще проводились и состязания женские.
Разумеется, мужские состязания были основными. Возраст их участников колебался от пятнадцати до сорока лет. Соперника каждый выбирал сам, однако судьи внимательно следили, чтоб никто не смел вызвать заведомо более слабого противника. Состязались в борьбе, в кулачном бою и в вооруженных поединках, при том правила запрещали использовать боевое оружие. Дрались на мечах, облегченных или затупленных, на копьях, опять-таки с затупленными наконечниками, на ножнах, иногда на связках тростника. В силу этого смертные случаи были довольно редки. Увечья случались, но этого нельзя было избежать и борцам.
Говорили, что раньше женские состязания были во всем подобны мужским. Теперь они сильно изменились. Во-первых, к состязаниям допускались только незамужние девушки. Это сильно ограничивало возраст участниц, поскольку в Каафе девушки, если они не жрицы, замуж выходили рано. Во-вторых, состязания были только вооруженные, и были они гораздо ожесточеннее, чем мужские. Отчасти потому, что хотя девушек свободно допускали к участию, никто их предварительно обращению с оружием не учил. А что может быть злее, чем драка неумелых? Затем, считалось, будто проигравшая не соблюла целомудрия – и пусть нравы в Каафе были весьма свободные, кому приятно, если о тебе подумают такое? Поэтому девушки сражались с исключительным ожесточением, и хотя смертоубийства, как и в мужских состязаниях, случались редко, и как правило, непреднамеренно, ран и переломов здесь было несравненно больше. Знатоки на женские состязания не ходили, ибо там подлинного мастерства не встречалось. Более того, они утверждали, что посещение подобных зрелищ есть проявление дурного вкуса. Увы! Стремление к высокому вкусу никогда не было господствующим в Каафе. И всегда находились любители поглазеть на дерущихся девиц. Несмотря на то, что здесь поединки продолжались, как правило, дольше, участниц неизменно бывало гораздо меньше, чем участников, и состязания девушек заканчивались на день, а то и два раньше состязаний мужских. Поэтому зрители, повеселившись от души над тем, как разъяренные, визжащие, растрепанные девахи разбивают друг другу носы, полосуют бока и перебивают кости, как раз поспевали к заключительным поединкам настоящих, самых лучших бойцов.
Дарда, с тех пор, как поселилась в Каафе, смотрела все состязания. В первую очередь мужские. Другие женщины являлись туда, облачившись в мужскую одежду, чтобы полюбоваться на полуобнаженных, а то и вовсе голых борцов. Воры во дворе Хаддада снимали урожай с зазевавшихся зрителей. Но Дарде были важны сами состязания, как таковые. Она наблюдала за ними с неменьшим вниманием, чем следила за драками пастухов у себя на родине. Даже с большим. Тогда она училась приемам борьбы просто для того, чтобы выжить. Для этого ей теперь хватало умения. Но ей не достаточно было выживания. Не то, чтобы Дарде не нравился город Кааф, или не устраивали его обычаи. Но город и обычаи должны были служить ей, а не наоборот. И для этого она собиралась совершить нечто невиданное в истории Каафа: пробиться на мужские состязания. И не только пробиться, но и победить. Потому она и наблюдала.
Поединщики в Каафе, конечно, были не чета пастухам и землепашцам. Драться здесь не просто любили, но и умели. особенно это было заметно на состязаниях по борьбе. Не однозначно – сила против силы, а уже искусство. Здесь противники не спешили сразу же спеться друг с другом. а умело маневрировали, применяя обманные приемы. Сойдясь же, ловко бросали друг друга через спину и через бедро. Правила разрешали удушения и подсечки. В родных краях Дарды считалось, что тот, кого повергли на землю, уже побежден. В Каафе предполагалось, что борец не считается побежденным, пока он может и сохраняет волю продолжать поединок, а стоит он, лежит или сидит – неважно. Иногда исход поединка решал именно такой удар – нанесенный снизу. Примерно так же далеко от илайских образцов ушел и кулачный бой – скорее танец, чем топтание на месте. Но в эти состязания Дарда бы и не сунулась. Она знала, что ни теперь, ни когда-либо в жизни не будет достаточно сильна, чтобы победить сколько-нибудь умелого кулачного бойца, даже самого легкого веса. Нет, она собиралась участвовать в вооруженных поединках. Вообще-то Дарда полагала, что смогла бы, пожалуй, победить и в борьбе. В Каафе она отчетливо видела недостатки, присущие здешнему стилю – именно потому, что боролись мастера, те самые недостатки, о которых говорил ей Ильгок. Он учил ее, что лучше всего не бить противника, а лишь использовать его собственный замах или прыжок. Здесь этого никто делать не умел. И она ни разу не видела, чтоб ногами били иначе, чем по колену (удары в пах, правда, были запрещены правилами). Было немало других приемов, известных Дарде, но невиданных в Каафе. И все же она не стала бы стремиться к состязаниям в борьбе. Она не хотела сразу открывать все, что умеет. Это помогло бы избежать излишнего любопытства. И подозрений. Женщина, сражающаяся с оружием в руках – это в Нире явление редкое, но не исключительное. А в Каафе даже и не редкое. Разве здешняя Никкаль не изображена с мечом? Но если она вступит в бой без оружия… нет, оружие было необходимо. Хотя бы на начальной стадии поединка. И посох Дарды мог бы сгодиться, поскольку фехтование на палках и шестах было вполне привычно.
Но, разумеется, пробиться на мужские состязания она могла бы, лишь победив всех соперниц на состязаниях девушек. Это она и собиралась сделать,
Дарда ничего не сказала о своем замысле матери Теменун – та бывала судьей на состязаниях девушек и почетной гостьей на мужских. Хотя разговор о состязаниях как-то состоялся. Мать Теменун рассуждала о том, что даже в Каафе, где состязания больше, чем где-либо сохранили черты, присущие им в древности, стали забывать о первоначальном их смысле. Не развлечение, а обряд в честь Хаддада и Никкаль, божеств, от которых зависит плодородие. Раньше, говорила она, не было таких сложных правил, оберегающих безопасность участников, и мужские поединки велись зачастую до смерти. Считалось, что кровь, пролитая на землю, оплодотворяет ее, а убитого забирает, подобно нежной супруге и доброй матери, сама Никкаль. Победитель же был любимцем Хаддада, отца всех живых, и к посредству таковых прибегали бесплодные женщины, желающие иметь детей. Мужья не смели препятствовать им в этом, и попрекать изменой. Считалось, что дети, появившиеся на свет в результате подобных связей, дарованы милостью Хаддада – и никак иначе.
Теперь ей с первого взгляда было ясно, что это писание вышло из под руки женщины, и женщины не простой. Поскольку в благородном сословии Каафа женщин и мужчин обучали писать почерками, по виду совершенно отличными: так, чтоб их сразу можно было различить. Это объяснил ей учитель, он даже рвался преподать ей пресловутый женский почерк, на что Дарда не согласилась. Женское письмо было не в пример сложнее мужского, декоративней, а в чтении – малоразборчивей, чем письмо мужское. Поэтому Дарда не собиралась тратить время на его усвоение. Следует заметить, что разделение почерков было присуще только аристократам, жреческому и торговому сословиям оно было чуждо,
Но это письмо убитый получил не от жрицы, и не от жены купца. Его писала дама.
От Дарды потребовалось немало усилий, чтобы сложить украшенные завитушками буквы в слова, а слова – во фразы. Угрызений совести она не испытывала никаких. Хотя Дарда научилась многому, с тех пор, как пришла в Кааф, никто из ее наставников не удосужился сообщить ей, что читать чужие письма – дурно. Впрочем, после того, как она забрала письмо с трупа убитого ею человека, все попытки внушить ей это благое правило вряд ли возымели бы успех.
Вот что она прочитала:
"Мой дорогой возлюбленный! Радость моих очей, сладость уст, веселье сердца!
Ненавистный уехал, и вернется не раньше следующего полнолуния. А потому поспеши ко мне, счастье мое, ибо на сей раз ни одно наше желание не останется без ответа. Мы сможем не встречаться украдкой в доме нашей благодетельницы, но убежать отсюда прочь и навсегда. А я знаю, мед моих лобзаний, что жестокосердные родители лишили тебя всякой помощи. Но я, твоя верная, позаботилась обо всем. Тоскуя в разлуке, я подобрала ключи к кладовым Ненавистного, и сделала копии с печатей на замках. А потому немало золота – в монетах и слитках, драгоценных камней, что сияют, как глаза моего желанного, и жемчугов, подобных его зубам, теперь хранится не там, где полагает мой пустоголовый супруг, а в моих покоях. Конечно, за один раз вынести это из дома я не смогу, здесь нужна мужская сила, а потому тебе придется проникнуть в жилище Ненавистного. Но не опасайся, возлюбленный мой, я все предусмотрела! Привратники и охрана не увидят тебя. Поверишь ли, в сад нашего дома ведет потайной ход! Даже Ненавистный не ведает о нем (впрочем, что он ведает, глупец?). Мне же рассказала старая Туффаха, служившая еще моей свекрови. Ненавистный бы лопнул, узнай он, что вытворяла его покойная матушка, добродетели которой он так восхваляет! Но к делу. Узнай же: есть храм Псоглавца, за ним роща из тополей, а в ней высохший колодец. Если спустишься туда, запали факел и увидишь ход. Идти нужно, пока не сосчитаешь десять раз до ста. Если услышишь, как журчит вода – значит, ты уже рядом, ты идешь под каналом, что орошает наш сад. Наверх ведет лестница. Ты выйдешь прямо в сад. Я сделаю так, что в доме из слуг останутся только женщины и старики. Мы возьмем наши сокровища и убежим, куда пожелаешь, и будем жить, ни в чем не зная нужды, наслаждаясь любовью. Я буду ждать тебя каждую ночь, начиная с девятого дня от начала полнолуния. Спеши же прижать к груди твою нежную Хенуфе!"
Итак, Дарда напоролась на историю, что так любили уличные рассказчики в Каафе: старый, глупый и богатый муж, хитрая, сладострастная жена, и молодой любовник-жеребец. Где-то поблизости, похоже, маячит и сводница. Один из персонажей, а именно любовник, поспешая к своей нежной Хенуфе и ее мешкам с золотом, имел несчастье повстречать на своем пути безобразную девочку, почти ослепшую от рыданий. Далее история теряла чистоту жанра: в побасенках о неверных женах обычно дальше побоев дело не шло. В том, что убитый поспешал к "тоскующей в разлуке", а не от нее, убеждало содержимое его кошелька. Значительным оно могло показаться лишь прежней Дарде, никогда не видевшей ни золота, ни серебра. Молодой человек способен был пустить пыль в глаза благодаря одежде, коню, оружию, а вот денег у него было, по меркам Каафа, не густо. И, насколько Дарда могла судить по кратковременному знакомству, она оказала большую услугу не только обманутому мужу, сохранив в целости его достояние (хотя обычно поступала наоборот). Чутье подсказывало ей, что любовник, прихватив золото, не стал бы обременять себя и женщиной. Или, во всяком случае, обременять долго.
Вероятно, Дарда тут же бы и забыла обо всей этой истории, если бы жена-изменница, старательно избегавшая в послании всяческих имен, все же не обмолвилась бы в конце о собственном. А ей была известна благородная дама по имени Хенуфе. Разумеется, Дарда не была вхожа в круг местных аристократок. Но тех из них, что посещали храм Никкаль, она знала и в лицо и по имени. Хенуфе среди них была только одна, и звалась этим именем не более не менее, как супруга правителя города.
Поскольку Иммер считался царским наместником в Каафе, княжеский титул не распространялся на его жену. Ее называли просто "высокая госпожа Хенуфе". Высокой она, однако, не была, равно как и карлицей тоже – чуть ниже среднего роста, в цвете лет и цветущей наружности. Пышногрудая, пышнобедрая брюнетка, с родинками на розовых щеках и густо насурьмлеными черными глазами. Жена наместника никогда не претендовала на место первой дамы Каафа, преспокойно уступив его матери Теменун. Она была из тех женщин, что любят возлежать целыми днями на пуховых подушках, кушать сласти и мечтать. Или так представлялось Дарде.
Ан вон какие страсти в ней играют!
А может быть, не в ней?
Вполне могло оказаться, что письмо написано совсем другой женщиной! Ведь нигде же не говорилось, что отправительница живет в Каафе. Или в Каафе живет еще какая-то Хенуфе, о которой Дарде ничего не известно. Или она все же соблюла осторожность и подписалась вымышленным именем, поскольку госпожа супруга градоправителя никак не производила впечатления женщины, недавно потерявшей страстно любимого мужчину. А главное – князя Иммера по всякому бранили в Каафе. Называли его хитрым, жадным, корыстолюбивым, подлым, вероломным. Как угодно, но только не дураком. Да и позволил бы человек, замешанный в стольких интригах, и всегда обращавший их себе на пользу, столь нагло себя обманывать и обкрадывать?
Что же, это было легко проверить. В письме упоминался храм Псоглавца. А таковой в Каафе имелся. Псоглавцем здесь именовали одного из чужеземных богов, пришедших по караванным путям. Изображался он в виде человека с собачьей головой, чем и заслужил такое прозвище, а каково было его настоящее имя, в Каафе давно забыли. Хотя, благодаря веротерпимости горожан, Псоглавец нашел в Каафе спокойное пристанище, почитателей у него было немного, и в основном, приезжие. Ибо Псоглавец считался проводником души с этого света на тот (или обратно, если кому сильно повезет), а в Каафе никогда особенно не задумывались о загробной жизни и посмертных странствованиях.
Дарда родилась далеко от Каафа, однако местные взгляды вполне разделяла и в святилище Псоглавца не ходила. Но где он расположен, ей было известно. И однажды вечером Дарда отправилась в том направлении.
Посох она не взяла с собой, разумно предположив, что нужно уметь обходиться и без него. Не взяла она и факела, как советовала своему возлюбленному Хенуфе – глаза Дарды легко приспосабливались к любому освещению, равно и к его отсутствию. Даже веревки не взяла она. Только короткий кинжал с листовидным лезвием, которым она обзавелась в первый месяц пребывание в городе, был у нее с собой.
За святилищем и впрямь располагалась роща черных тополей. Нетрудно было предположить, что она посвящена Псоглавцу, ибо он причастен к потустороннему миру, а черный тополь – дерево смерти. А может это было совпадение, поскольку дуб, например, угоден Хаддаду, но никто в Каафе высаживать дубы не пытался.
Колодец Дарда нашла далеко не сразу. Каменное обрамление почти сливалось с землей, заваленной сухими ветками и листьями, и если бы Дарда не подозревала, что колодец где-то здесь, имела бы шанс туда провалиться. Она нагнулась, пошарила по заросшим мохом камням, и примерно в полулокте от поверхности нащупала два вбитых в стену крюка, к ним должна была крепиться лестница – не по веревке же карабкалась почтенная матушка князя Иммера, да и сама госпожа Хенуфе – дама весьма увесистая!
Если она, конечно, здесь карабкалась.
Дарда обошлась без лестницы и, как уже было сказано, без веревки, просто упираясь в стены своими длинными рукаи и ногами. Точно так же она могла бы и подняться. Считать до тысячи она не стала. Не потому что не умела – научилась уже. Однако это имело смысл, имей подземный ход ответвления, но он шел в одном направлении, и вряд ли Дарда могла сбиться с пути. Теперь Дарда не сомневалась, что направляется прямиком в сад градоправителя, и ее интересовало вот что: как же замаскирован вход, если ни Иммер, ни его отец умудрились ничего не заметить?
Загадка решалась очень просто. Дарда поняла ее, как только услышала журчание воды.
Ни в городе, ни поблизости от него не было рек. Зато имелись водохранилища, заполняемые как подземными источниками (снабжавшими также городские колодцы), так и зимними дождями. Так что жители Каафа от жажды не страдали – если уж случалось так, что утоляли они жажду не вином и не пивом, – и не зарастали грязью. А вот за воду для поливки садов и огородов приходилось платить. Но правитель города, разумеется, в состоянии был не только отвести канал от водохранилища к себе в сад, но и устроить там купальню. А дабы на женщин княжеской семьи не пал ничей нескромный взор, купальня была обнесена высокой оградой.
Не зря говорят, что женщин ни на миг нельзя оставлять без присмотра. И что ни семикратное кольцо стражей, ни каменные стены, ни железные засовы не помешают женщине осуществить свое желание. Именно из купальни потайной ход вел в тополиную рощу. А вот насчет того, что женщины не умеют хранить секретов, это, безусловно, враки. Чужие секреты они, может, и не хранят, зато свои… Ход был выстроен не вчера, и не десять лет назад, но мужчины даже не имели о нем понятия. Правда, сомнительно, чтоб женщины этот ход выкопали и обустроили – у них бы, вопреки всем скабрезным преувеличениям, не хватило ни сил, ни знаний. Но получив во владение тайну, они не поделились ей ни с кем.
Купальня была вымощена изразцовой плиткой, среди которой была устроена решетка, как бы для стока воды, что выплескивалась из бассейна. В действительности она служила люком подземного хода. Если бы решетка оказалась заперта, Дарда так бы и отправилась восвояси. Но решетка заперта не была, хотя и открылась с трудом – дерево разбухло от воды. Сама же купальня была заперта снаружи на засов, отпереть который сложности не составило. Дарда приподняла щеколду, просунув между дверью и косяком лезвие кинжала, в основном для подобных целей и предназначенного.
Она вышла, снова заперла дверь и остановилась, настороженно осматриваясь и прислушиваясь, а сверх того – принюхиваясь. Трава, листья, цветы – за последний год Дарда успела отвыкнуть от этих запахов. Люди в Каафе не страдали от жажды, а земля страдала. Но здесь ее поили, и щедро. Сад Иммера, вероятно, был в городе самым большим и самым роскошным. Финиковые пальмы, смоковницы, акации, платаны, гранатовые, миндальные и персиковые деревья – все эти прекрасные растения можно было найти здесь, и располагались они вдоль дорожек в соответствии с хитроумным замыслом садовника. А еще были здесь подстриженные кусты и грядки цветов. Дарда родилась там, где деревья почти не росли, и никто не подумал бы запирать растения в ограду, для того, чтобы уединенно наслаждаться их красотой. Однако она уже достаточно долго прожила в городе, чтобы эту красоту оценить – не впадая притом в восторг, но спокойно и отстраненно.
Она двинулась по песчаной дорожке, утоптанной так плотно, что босые ноги Дарды не оставляли на ней следов. Что до одежды, то на ней было платье из самого простого полотна, а голова окутана платком. Если кто-нибудь встретил бы ее в саду, то принял бы за здешнюю рабыню. Разумеется, те из дворни Иммера, кто глянул бы ей в лицо, сразу бы признали, что она не из их числа. Но сейчас было темно, и не всякий был способен ее лицо разглядеть. Кроме того, слуги Иммера и служанки Хенуфе не шатались ночью по саду. Это было место господского отдохновения.
Дарда не сомневалась, что и дом, и сад должны хорошо охраняться. Однако из письма Хенуфе ей было известно, что стража стоит за наружной стеной сада. Возле дома должны были ходить сторожа, может быть, и с собаками. Или собак просто спускали на ночь с привязи. Это было бы лучше. Пастушеское детство научило Дарду обращаться с собаками, а воровская юность усовершенствовала это умение. Так что она уверенно шла к дому, по прежнему, впрочем, не представляя, зачем это ей надо.
Дома бедняков в Каафе лепились из глины и песка, жилища людей среднего достатка строились из обожженного кирпича, храмы богов и дворцы богачей возводились из камня. Не только потому, что древесина была здесь роскошью. Так было удобнее при жарком и сухом климате. Дом градоправителя был выстроен из сероватого камня и украшен лазурными изразцами. Серый и синий считались в Каафе цветами местного воплощения Никкаль, Госпожи Луны. Той самой богини, к которой так благоволил нынешний наместник. Правда, дом был построен еще до его рождения, и названное обстоятельство можно было счесть как предзнаменованием, так и шуткой богини.
Приход Дарды тоже можно было воспринять как шутку. И от нее одной зависело, как далеко эта шутка зайдет. У нее не было никакой разумной причины здесь находиться. Близился рассвет, Каждое мгновение ее могли обнаружить и схватить. Путь к отступлению был открыт и манил к себе. А перед ней была терраса и высокие стены с изразцами.
Нужно было возвращаться. Но она была Паучиха – сильное, хищное существо, которое бегает по отвесным стенам. И она вскарабкалась по стене на плоскую крышу, где по углам высились большие чаши для дождевой воды. А под крышей она нашла маленькое узкое окошко, скорее даже отверстие для вентиляции. И, как положено паучихе, проскользнула в него.
Нир никогда не был страной, где предаются архитектурным излишествам. И даже теперь, когда в Нире далеко ушли от первоначальных обычаев, и сильны были чужеземные влияния, дома знати сохраняли много общего с жилищами своих предков. Разумеется, изменились размеры и строительные материалы. Простые опорные столбы уступили место колоннам, балки перекрытий стали шире и мощнее. По этим-то балкам и ходила в тот день Дарда, оставаясь незамеченной для домочадцев Иммера, ибо люди редко обращают внимание на то, что у них над головой. Не смотрел вверх и сам Иммер, князь Каафа и царский наместник. А Дарда на него смотрела. Она и раньше его видела, но не близко, и уж конечно никогда ей не приходилось взирать на градоправителя сверху вниз. Смотрела и недоумевала – что в нем может вызвать определение "ненавистный". Красавцем его, правда, нельзя было назвать, но не Дарде было упрекать кого либо в недостатке привлекательности. Средних лет и менее, чем среднего роста, Иммер был человеком упитанным, но далеко не рыхлым, и чрезвычайно подвижным. Волосы и бороду он холил, красил хной и заплетал в короткие косицы, а усы и вообще пространство вокруг рта тщательно брил, словно бы для того, чтоб ему удобней было, не пачкаясь, отхватить кусок побольше. Нос его, круглый, вздернутый, по нирским понятиям был почти непристойно мал, ибо здесь люди по части носа были одарены богато, а нередко и с излишком. Карие глаза были полускрыты тяжелыми веками. В целом они вместе с женой казались вполне подходящей друг другу парой, если бы Дарда не прочла злополучного письма, она бы поверила, что так оно и есть. Когда госпожа Хенуфе явилась почтительно приветствовать мужа. ее сопровождала дочь, толстенькая девочка лет восьми-девяти. и черты ее лица, в особенности пресловутый носик, не заставляли усомниться в отцовстве Иммера. Градоправитель был с женой ласков, хотя и несколько рассеян, а дочь потрепал по пухлой щеке. Впрочем, женщины князя пробыли с ним недолго.
Иммер был человек занятой. Не то, что другие вельможные господа, что в своем доме знать ничего не знают, кроме пиров и забав на женской половине, да в крайнем случае воинских упражнений. Иммер выслушивал донесения слуг, гонцов и управляющего крайне внимательно. Еще с большим вниманием эти донесения, а также распоряжения слушала сидящая на балке Дарда. Не для того, чтоб каким-то образом ими воспользоваться, а просто так.
В наблюдениях Дарда провела день, а ночью спустилась, снова по стене, на сей раз внутренней – изобилие лепных украшений позволяло сделать это. Впрочем, палаты дома Иммера украшала не только лепнина. Многочисленные лари, полки и поставцы были уставлены вазами и кувшинами, курильницами и светильниками – и все из золота, серебра, ясписа, алавастра, лазурита, и чудной работы. А оружие, развешанное по стенам парадного зала – парадное, роскошное, блещущее золотыми накладками и драгоценными камнями! Даже пуховые подушки на креслах и цветные покрывала на ларях стоили изрядных денег. Все это наводило на определенные мысли, однако Дарда, прежде чем им подчиниться, предпочла в них разобраться.
Ограбить градоправителя? Такого еще никому не удавалось. Вернее, никто не осмеливался. И если кража, наконец, произойдет, шуму будет много. И не только шуму. Не зная, кто совершил сие непотребство, Иммер обрушится на всех. Равновесие между властью и преступностью нарушится, вожаки банд начнут подозревать друг друга, Кааф захлестнут кровавые разборки – какая Дарде от этого польза? Пожалуй, что никакой. По крайней мере, сейчас.
С другой стороны беспорядков в городе можно избежать, сразу дав знать, кто именно совершил ограбление. Но тут уж Дарда видела для себя только вред. Она еще не стала в общем представлении той, которой можно это позволить. Какая там слава? Ее просто изничтожат – не люди князя, так воры…
Потому Дарда отложила возможность ограбления, как отложила когда-то письмо: пусть будет, вдруг когда и пригодится.
Она все же обошла ночью дом, запоминая расположение комнат, побывала и на женской половине – кстати, Хенуфе спала одна – и удалилась так же, как пришла. Запереть купальню за собой она, правда, не могла, оставалось уповать, что это спишут на небрежность слуг. Что касается выхода из тени, где Дарда не собиралась пребывать до конца жизни, его она готовилась обставить по– иному.
Дважды в год, весной и осенью, в пору больших праздников в Каафе проводились поединки в честь Хаддада и Никкаль. Именно так – не атлетические состязания, не воинские турниры, а обычаи, уходящие в глубокую древность. Только милость богов, веселящихся зрелищем, служила наградой победителям, никакой другой не полагалось. Тем не менее от желающих никогда не было отбоя. Вообще-то этот обычай бытовал и в некоторых других городах Нира, и даже за его пределами, однако Кааф был единственным городом, где кроме мужских, все еще проводились и состязания женские.
Разумеется, мужские состязания были основными. Возраст их участников колебался от пятнадцати до сорока лет. Соперника каждый выбирал сам, однако судьи внимательно следили, чтоб никто не смел вызвать заведомо более слабого противника. Состязались в борьбе, в кулачном бою и в вооруженных поединках, при том правила запрещали использовать боевое оружие. Дрались на мечах, облегченных или затупленных, на копьях, опять-таки с затупленными наконечниками, на ножнах, иногда на связках тростника. В силу этого смертные случаи были довольно редки. Увечья случались, но этого нельзя было избежать и борцам.
Говорили, что раньше женские состязания были во всем подобны мужским. Теперь они сильно изменились. Во-первых, к состязаниям допускались только незамужние девушки. Это сильно ограничивало возраст участниц, поскольку в Каафе девушки, если они не жрицы, замуж выходили рано. Во-вторых, состязания были только вооруженные, и были они гораздо ожесточеннее, чем мужские. Отчасти потому, что хотя девушек свободно допускали к участию, никто их предварительно обращению с оружием не учил. А что может быть злее, чем драка неумелых? Затем, считалось, будто проигравшая не соблюла целомудрия – и пусть нравы в Каафе были весьма свободные, кому приятно, если о тебе подумают такое? Поэтому девушки сражались с исключительным ожесточением, и хотя смертоубийства, как и в мужских состязаниях, случались редко, и как правило, непреднамеренно, ран и переломов здесь было несравненно больше. Знатоки на женские состязания не ходили, ибо там подлинного мастерства не встречалось. Более того, они утверждали, что посещение подобных зрелищ есть проявление дурного вкуса. Увы! Стремление к высокому вкусу никогда не было господствующим в Каафе. И всегда находились любители поглазеть на дерущихся девиц. Несмотря на то, что здесь поединки продолжались, как правило, дольше, участниц неизменно бывало гораздо меньше, чем участников, и состязания девушек заканчивались на день, а то и два раньше состязаний мужских. Поэтому зрители, повеселившись от души над тем, как разъяренные, визжащие, растрепанные девахи разбивают друг другу носы, полосуют бока и перебивают кости, как раз поспевали к заключительным поединкам настоящих, самых лучших бойцов.
Дарда, с тех пор, как поселилась в Каафе, смотрела все состязания. В первую очередь мужские. Другие женщины являлись туда, облачившись в мужскую одежду, чтобы полюбоваться на полуобнаженных, а то и вовсе голых борцов. Воры во дворе Хаддада снимали урожай с зазевавшихся зрителей. Но Дарде были важны сами состязания, как таковые. Она наблюдала за ними с неменьшим вниманием, чем следила за драками пастухов у себя на родине. Даже с большим. Тогда она училась приемам борьбы просто для того, чтобы выжить. Для этого ей теперь хватало умения. Но ей не достаточно было выживания. Не то, чтобы Дарде не нравился город Кааф, или не устраивали его обычаи. Но город и обычаи должны были служить ей, а не наоборот. И для этого она собиралась совершить нечто невиданное в истории Каафа: пробиться на мужские состязания. И не только пробиться, но и победить. Потому она и наблюдала.
Поединщики в Каафе, конечно, были не чета пастухам и землепашцам. Драться здесь не просто любили, но и умели. особенно это было заметно на состязаниях по борьбе. Не однозначно – сила против силы, а уже искусство. Здесь противники не спешили сразу же спеться друг с другом. а умело маневрировали, применяя обманные приемы. Сойдясь же, ловко бросали друг друга через спину и через бедро. Правила разрешали удушения и подсечки. В родных краях Дарды считалось, что тот, кого повергли на землю, уже побежден. В Каафе предполагалось, что борец не считается побежденным, пока он может и сохраняет волю продолжать поединок, а стоит он, лежит или сидит – неважно. Иногда исход поединка решал именно такой удар – нанесенный снизу. Примерно так же далеко от илайских образцов ушел и кулачный бой – скорее танец, чем топтание на месте. Но в эти состязания Дарда бы и не сунулась. Она знала, что ни теперь, ни когда-либо в жизни не будет достаточно сильна, чтобы победить сколько-нибудь умелого кулачного бойца, даже самого легкого веса. Нет, она собиралась участвовать в вооруженных поединках. Вообще-то Дарда полагала, что смогла бы, пожалуй, победить и в борьбе. В Каафе она отчетливо видела недостатки, присущие здешнему стилю – именно потому, что боролись мастера, те самые недостатки, о которых говорил ей Ильгок. Он учил ее, что лучше всего не бить противника, а лишь использовать его собственный замах или прыжок. Здесь этого никто делать не умел. И она ни разу не видела, чтоб ногами били иначе, чем по колену (удары в пах, правда, были запрещены правилами). Было немало других приемов, известных Дарде, но невиданных в Каафе. И все же она не стала бы стремиться к состязаниям в борьбе. Она не хотела сразу открывать все, что умеет. Это помогло бы избежать излишнего любопытства. И подозрений. Женщина, сражающаяся с оружием в руках – это в Нире явление редкое, но не исключительное. А в Каафе даже и не редкое. Разве здешняя Никкаль не изображена с мечом? Но если она вступит в бой без оружия… нет, оружие было необходимо. Хотя бы на начальной стадии поединка. И посох Дарды мог бы сгодиться, поскольку фехтование на палках и шестах было вполне привычно.
Но, разумеется, пробиться на мужские состязания она могла бы, лишь победив всех соперниц на состязаниях девушек. Это она и собиралась сделать,
Дарда ничего не сказала о своем замысле матери Теменун – та бывала судьей на состязаниях девушек и почетной гостьей на мужских. Хотя разговор о состязаниях как-то состоялся. Мать Теменун рассуждала о том, что даже в Каафе, где состязания больше, чем где-либо сохранили черты, присущие им в древности, стали забывать о первоначальном их смысле. Не развлечение, а обряд в честь Хаддада и Никкаль, божеств, от которых зависит плодородие. Раньше, говорила она, не было таких сложных правил, оберегающих безопасность участников, и мужские поединки велись зачастую до смерти. Считалось, что кровь, пролитая на землю, оплодотворяет ее, а убитого забирает, подобно нежной супруге и доброй матери, сама Никкаль. Победитель же был любимцем Хаддада, отца всех живых, и к посредству таковых прибегали бесплодные женщины, желающие иметь детей. Мужья не смели препятствовать им в этом, и попрекать изменой. Считалось, что дети, появившиеся на свет в результате подобных связей, дарованы милостью Хаддада – и никак иначе.