Страница:
Как и Регем, Далла не плакала, хотя и понимала, какое горе постигло ее мужа – ведь ей тоже пришлось потерять отца. Но и тогда и теперь она встречалась со смертью в достойном, даже благородном облике. Это было горе, но не беда.
Регем отдал ее в эти дни на попечение Фариды. Они сидели в женских покоях вместе. Далла благожелательно слушала рассказы золовки об ее семье, о детях. Сама лишь изредка вставляла отдельные фразы. Ей было грустно и томно, она скучала по сыну, по Берое, по родному дому. Фарида догадывалась об этом и сочувствовала ей. Но он не могла понять, почему Далла ничего не делает, чтобы развеять эту тоску. Сама Фарида не так давно овдовела, у нее было трое детей, старший из которых – Бихри, скоро должен был достичь совершеннолетия и вступить во владения отцовским достоянием. Но он собирался, принеся присягу царю, служить ему вооруженной рукой, и следовательно, все бремя хозяйствования по-прежнему оставалось на плечах Фариды. Но она и до замужества приучена была не сидеть без дела, и коротала дни за прялкой, ткацким станком либо вышиванием. Вряд ли ее можно было принять за живой образ Мелиты, не утруждавшей себя никакой работой. А от Даллы можно было ожидать, что она в крайнем случае сделает несколько стежков, а потом выронит рукоделие или вовсе забудет о нем.
И все же Фарида была далека от того, чтобы осуждать ее. Не то, чтоб она, подобно жителям Маона склонна была видеть в Далле избранницу богини. Но Фарида была очень привязана к младшему брату, а тот любил жену, и похоже, жил с ней счастливо. За это Фарида простила бы ей и худшие недостатки, чем лень. Вдобавок Далла принесла за собой в приданое Маон, и родила Регему прекрасного здорового сына. Так что если ей нравится бездельничать, пусть бездельничает в полное свое удовольствие. В глубине души она была даже рада тому, что Далла не посягает на то, чтобы вести себя хозяйкой в их родовом доме, хотя ни за что бы не призналась в этом.
Меж тем близился день похорон. По исконному обычаю Нира умерших погребали в земле, а для людей состоятельных и знатных строили гробницы. В знак траура обрезали волосы, а бывало, что наносили себе порезы по телу, правда, до таких крайностей, что происходили в Шамгари, никогда не доходили. Там в знак особой скорби и траура исключительного, например, по царю, бывало отрезали себе уши. Приход завоевателей многое изменил. У них было принято сжигать умерших, а земляное погребение считалось низменным и рабским. Так отныне и повелось в столице, хотя за пределами Зимрана обычай этот плохо прививался. Были отменены также и проявления чрезвычайной скорби. Не рыданиями, посыпаниями главы пеплом и стрижкой волос подобало воздавать честь усопшему, но воинскими играми. Так заповедал Кемош-Ларан.
В прежние времена бои проводились у курганов, насыпанных над прахом героев. Так повелось еще с достославных веков, когда предки нынешних жителей городов-крепостей кочевали по бескрайним, оставшимся за морем равнинам. Теперь никаких курганов не было, пришельцы переняли обычай строить гробницы и склепы, где хранились погребальные урны. Семьи победнее хоронили урны в земле и обходились без воинских игр. Но для знати это было обязательно. И сожжение и бои проводились за стенами Зимрана, на так называемом Погребальном поле, отделенном тополиной рощей от Города Мертвых – кладбища, где располагались и могилы бедняков, и склепы аристократов. Только царских гробниц там не было – даже в месте последнего успокоения царям не подобало тесниться среди подданных. Гробницы царей строились к западу от города, на дороге в Калидну.
В баснословные времена курганов, да и много позже в поминальных играх принимали участие свободные воины и пленные, захваченные ими в боях. Последним оказывалась честь – им предоставлялось право погибнуть с оружием в руках, окропив кровью могилу героя, а не влачить тягостное существование в позорном рабстве. Поединки продолжались до тех пор, пока не погибал последний пленник. И отнюдь не редкостью было, что обреченные на смерть прихватывали с собой противников. Тем больше чести герою! Павших сжигали на том же месте, дабы они догоняли ушедшего ранее. В настоящее время бои до смерти практиковались только на царских похоронах. Если в распоряжении не было достаточно военнопленных, их заменяли преступники, приговоренные к смерти. Что касается похорон зимранских аристократов, то здесь смертные поединки превратились скорее в состязания, в которых участвовали как наемные бойцы, так и люди благородного происхождения, обычно из друзей покойного ( но не близких родственников). Возлияние кровью было заменено возлиянием вином.
Вряд ли стоит объяснять, почему все вышеуказанные обычаи относились лишь к похоронам мужчин.
Рано утром из дома Регема вышла похоронная процессия. Впереди шли флейтисты, за ними плакальщицы числом сорок. Они не рвали на себе волос и не царапали лиц, что считалось дурным тоном, но мерно и слаженно выводили скорбную песнь. Следом несли носилки с телом Иорама. Оно было полностью укутано драгоценной багряной тканью, расшитой золотом и пропитанной благовониями. За носилками неспешно катили две колесницы. Похороны относились к тем редким случаям, когда женщинам дозволялось в колеснице ездить, хоть и не править. В первой находились Регем и Далла, во второй Фарида с сыном Бихри. Мужчины (а Бихри, которому шел пятнадцатый год, уже считался мужчиной) были, как предписано – в белом, женщины – в желтом. Замыкали процессию воины Регема и домашние слуги. Они несли оливковые и тополиные ветви, венки, а также кувшины с вином и маслом.
Те, кто хотел почтить память усопшего – а их было немало, собирались прибыть прямо на Погребальное поле. там же ожидали бойцы, которых нанял Регем. Друзья усопшего, те, что здравствовали, из-за преклонного возраста не могли принять участия в погребальных играх. Регем тоже не мог этого сделать, хотя и по другой причине. Существовал особый закон, запрещавший сыновьям сражаться на погребении усопших, а при отсутствии сыновей – младшим братьям и племянникам. Запрет возник в давние времена смертельных поединков, чтобы излишняя родственная почтительность не оставляла род вовсе без мужского потомства.
Далла сидела, одной рукой держась за боковой борт колесницы, другой – подхватив край покрывала. Хотя на скамейку положили набитую шерстью подушку, сидеть было жестко, тряско и неудобно. Перед ней маячила спина мужа. Регем правил, как и подобает, стоя. Далла не хотела отвлекать его жалобами, и молчала. Ее угнетали высота и белизна построек, обступавших улицу, ей было душно, несмотря на то, что настоящая жара еще не наступила.
Когда выехали за городские стены, стало немного получше. Далла вздохнула, откинув покрывало. Нужно немного потерпеть, говорила она себе, и все кончится. Как хорошо, что женщинам не надо смотреть на эти глупые игры и участвовать в тризне…
Погребальное поле было сегодня оцеплено царской стражей – мрачными могучими парнями в кожаных латах и круглых шлемах с наушниками и надзатыльниками. Похожие шлемы носили стражники и в Маоне, но у этих знаком отличия служили бычьи рога. Далле это показалось несколько смешно, и она с трудом сдержала улыбку, вдвойне неуместную – из-за похорон, а также потому, что бык был животным божественным – посвященным и Хаддаду и Кемош-Ларану. Смеяться тут было нечему. Вооружение их составляли копья, за спиной висели луки и колчаны. Обилие стражи объяснялось тем, что почтить усопшего своим прибытием нынче собирался сам царь, и посему погребальное поле надлежало очистить от зевак. Люди Регема влились в ряды оцепления.
Колесница остановилась прямо напротив костра, сложенного еще накануне вечером – Регем лично за этим проследил. Костер был достоин знатного воина. Он был десяти локтей высотой и сложен из стволов кедра, сосны и можжевельника. Украшали его гирлянды из веток этих же деревьев.
Рабы подняли на вершину костра носилки с телом. Регем, передав поводья слуге, спрыгнул на землю. Пора было начинать церемонию, но в отсутствие царя этого нельзя было сделать. Он сделал знак, и флейтисты с плакальщицами выступили вперед. Пусть музыка и пение восполнят вынужденную задержку.
Флейтисты вновь вступили тонко и пронзительно. Кони фыркали и прядали ушами. Ведь это были боевые кони, а флейты нередко подавали воинские сигналы.
Мощный герой, возлюбленный Кемош-Лараном Нас покидая, уходит в жилища блаженных. Как нам теперь обездоленным жить и убогим? Мир без тебя – как развалины после пожара – пели женщины.
И под скорбный напев на похоронное поле выехала вереница колесниц. Первая из них, запряженная двумя белыми жеребцами, была окрашена в ярко-красный цвет, терявшийся, впрочем, из-за чеканных накладок. Сбруя коней и спицы колес были вызолочены. За возницей возвышалась мощная фигура в пурпурном плаще.
Ксуф, сын Лабдака, прибыл.
Все мужчины, собравшиеся на поле, приветствовали его. Точнее – все свободные. Слугам этого не было дозволено. Далла, откинув покрывало, которое ветер бросал ей в лицо, без особого любопытства взглянула на царя Зимрана. Он не показался ей ни уродливым, ни особенно привлекательным. Пожалуй, только рост и крупное сложение выделяли его из остальных. Он был тяжеловесен, даже грузен – в сорок лет более, чем Тахаш в шестьдесят, а тот был мужчина не из мелких. Однако толстым его тоже нельзя было назвать. У него была пышная русая борода и такие же волосы. Лица его Далла не смогла рассмотреть из-за дальности расстояния и солнца, бившего в глаза.
Когда смолкли приветствия, Ксуф в ответ слегка наклонил голову – то ли отвечал, то ли повелевал продолжать церемонию. Вслед за тем гости печального собрания стали подходить к костру и поднимались по одному (для этого в поленьях были устроены особые ступеньки), чтобы положить на носилки какой либо памятный подарок. В настоящее время это было чисто символическое действо, не то, что раньше, в эпоху кочевий, когда вместе с усопшим на костер отправляли все и вся, что могло понадобиться знатному воину в будущей жизни – оружие, колесницу, коней, собак, жен, рабов. Коней, правда, в жертву еще приносили, но только на царских похоронах.
Последним к телу отца поднялся Регем. В руках он держал большой золотой кубок, украшенный чеканкой и до краев наполненный густым красным вином из Калидны. Вином Регем плеснул на четыре стороны света, а кубок поставил в головах у отца. Затем медленно спустился и взял факел.
Дрова были пропитаны маслом и смолой. Пламя вспыхнуло быстро и в считанные мгновения добежало до вершины костра, скрыв носилки, и без того почти не видные из-за груды венков и погребальных даров. Лишь золотой кубок успел сверкнуть – ярко, яростно, до рези в глазах. Ветер был сильный, и дым костра протянулся пышным белым султаном. Это был хороший знак. Кемош-Ларан принимал благородного Иорама, чья душа возносилась к нему. Но хотя душа Иорама, может быть, уже вошла в царство блаженных, огню предстояло пылать еще долго. Пока костер не прогорит полностью, вместе со всем, что на нем находится. Тогда прах Иорама соберут в урну, и наследник перевезет его в семейную гробницу в Городе Мертвых – именно туда уже потянулась вереница плакальщиц и музыкантов. Но еще прежде, пока пламя бьется с рычанием, пожирая то, что надлежит пожрать, на погребальном поле состоится действо, ради которого, большей частью, и собрался здесь цвет зимранской знати.
Регем тихо подозвал племянника. Погребальные игры не разрешалось видеть женщинам и детям (рабы не в счет, они не люди, их присутствие не может никого оскорбить). И теперь Регем распорядился, чтобы Бихри отвез домой мать и Даллу. Вряд ли Бихри – серьезный долговязый юноша, светловолосый и голубоглазый, был этим доволен – пусть он и не достиг формального совершеннолетия, но в пятнадцать лет мало радости , когда тебя причисляют к детям. Однако возразить новому главе рода он не решился.
Далла, напротив, в глубине души была очень довольна тем, что возвращается, хотя приличия не позволяли ей этого выказать. Достаточно было и того, что когда она выходила из колесницы, чтобы пересесть к Фариде, ей пришлось подобрать длинное платье, чтобы не споткнуться. При этом покрывало от очередного порыва ветра соскользнуло с ее головы и оставило простоволосой. По частью, оно не успело улететь – Бихри перехватил его и подал свойственнице, и во избежание новых неприятностей подсадил в свою колесницу. Затем поднялся сам, принял поводья и тронул с места.
Теперь можно было начинать.
Регем выставлял на игры четыре пары бойцов. Две пары на мечах, две – на боевых топорах. Все бойцы были свободными людьми, учителями фехтования при царской гвардии. Погребальные игры были священным ритуалом, рабы могли на него смотреть, но никоим образом не участвовать (разве что военнопленные, но это уж статья особая).
Дрались одетыми – в легких льняных туниках, перехваченных широкими кожаными поясами, и сапогах военного образца. Нагота приличествовала лишь борьбе и кулачному бою, которые в Зимране чтили и много занимались, но на погребальных играх полагалось сражаться только с оружием в руках. И обязательно с боевым. Причем последнее правило относилось не к одним похоронным обрядам. Фехтовать на палках и деревянных мечах дозволялось только маленьким мальчикам, которые едва начинали изучать искусство боя. А дальше – никаких учебных мечей, никаких затупленных топоров и копий без наконечников. Разумеется, при таком обучении случались и ранения, и смертные случаи. Но для благородного человека лучше погибнуть от случайной раны, чем уронить свою честь, сражаясь неподобающим оружием, даже на состязании. Подумать только! До прихода завоевателей местные были столь дики, что воины у них – сказать противно – ездили на ослах! Сейчас их немного удалось научить уму разуму, но истинное понятие о воинском искусстве черни все равно недоступно. Так полагали в Зимране, и тщательно лелеяли свои традиции, презирая обычаи какого-нибудь Каафа, города торгашей и воров, где сражались затупленным мечом или вовсе на дубинках, не соблюдали правила "подобное против подобного" и в падении нравов дошли до того, что допускали женщин не только смотреть на состязания, но и участвовать в них.
Когда в погребальном поединке сходились представители знати, всегда можно было ожидать, что прольется кровь. Не из-за недостатка умения, упаси Кемош-Ларан. Но воспоминание о каких-нибудь давних счетах, или просто азарт могли привести ритуал в настоящий бой. Поэтому знать и любила съезжаться на погребальные игры. Правда, в таких случаях распорядитель должен был прекратить поединок до того, как произойдет смертоубийство. Но иногда – очень редко – не успевал. Так что такое зрелище изрядно увлекало и веселило сердца.
Сегодня собравшимся не выпало увидеть подобного. Сражались наемники, а они сделают все возможное, чтобы уберечь друг друга. Для них – это ремесло. Благородное, но ремесло. Тот, кто пытался подкупить наемного бойца, чтобы тот убил, покалечил или ранил противника, рисковал подвергнуться публичному поношению. Но и просто посмотреть на мастерство было приятно, а Регем не поскупился – нанял лучших из лучших.
Первая пара меченосцев уже выходила на середину поля. Они были вооружены фалькатами – широкими мечами с изогнутыми лезвиями, равно отличными и от старых нирских прямых мечей, и от клинков кочевников южного пограничья, у которых изгиб был круче, а лезвия к острию расширялись.
Обе фалькаты взметнулись одновременно, и солнце ослепительно заиграло на отполированных до зеркального блеска клинках. Совсем недавно так же огонь ослеплял сиянием золотого кубка, который сейчас плавился на костре. Все шло, как надо. Душа Иорама могла быть довольна. Она получала в дар самое драгоценное: чистое золото, чистое искусство бойцов. Даже если это, в конечном счете, всего лишь танец.
Был доволен и Ксуф, отметил Регем, а это случалось не часто. Но на тризну, которая состоялась после похорон, он не пошел. В тот вечер царь должен был принимать послов. Однако он обещал, что в ближайшие дни навестит своего верного подданного.
Далла тоже не была на тризне. Так велел обычай. И вновь ей оставалось порадоваться тому, что она не причастна к делам мужчин. Воистину, обычай мудр, а жизнь женщины гораздо легче. Вероятно, Фарида, которой по возвращении с погребального поля пришлось надзирать и за приготовлением кушаний, и за тем, чтоб их во время подавали в большую трапезную, думала по-иному. Но Далла не догадалась спросить ее мнения. Она была слишком утомлена ездой в тряской колеснице, ветром, жарой, и вернувшись, сразу легла спать.
Последующая неделя была траурной. Хотя, как сказано было выше, зимранские траурные обычаи были менее строги, чем изначальные, все же Регем должен был воздерживаться от развлечений – как-то: пиров, охот, посещения общественных бань по меньшей мере в течение семи дней. А жена его и вовсе не могла выйти из дому, даже в сопровождении родственников и слуг.
Даллу это нисколько не огорчало. Одной поездки по улицам Зимрана хватило, чтобы насытить ее этим городом по горло. Она надеялась, что по окончании траура Регем не станет задерживаться в столице и они отбудут в милый Маон.
Ксуф появился спустя два дня после похорон, и не один, а в сопровождении супруги своей Гиперохи. Это была большая честь. Царица крайне редко показывалась на люди, рассказывала Фарида, она даже родственников почти не навещала. Ради подобной милости пришлось пренебречь крайностями траура, и Далла вместе с мужем, как подобает хозяйке встретила царственных гостей в большом зале.
Ксуф, облаченный в присвоенное только ему двуцветное, пурпурно-красное одеяние, появился с громогласными приветствиями, заключил Регема в объятия. Рядом с ним Регем еще больше, чем обычно, напоминал заморенного мальчишку, и они с Ксуфом являли презабавное зрелище. Но, соблюдая правила приличия, никто не рискнул засмеяться или хотя бы улыбнуться. Гипероха поздоровалась с хозяевами тихо, почти шепотом, и вручила Далле подарок – янтарное ожерелье, оправленное в золото. Ксуф также одарил Регема дорогой перевязью для меча из тисненой кожи. После чего женщины удалились на свою половину, оставив Регема принимать Ксуфа и сопровождавших его близких придворных.
Фарида распорядилась, чтобы царице и Далле принесли фруктов, свежих и засахаренных, печений и сладкого вина. Затем ушла, чтобы заняться угощениями для большого зала.
И Далле впервые пришлось пожалеть об ее отсутствии. Как ни старалась она быть хорошей хозяйкой и занять царицу разговорами, ничего не получалось. Далла никогда не отличалась особой общительностью, и была сдержана в проявлении чувств, но по сравнению с Гиперохой могла показаться буйной и болтливой.
Далла не знала, сколько лет царице, хотя понимала, что та старше ее. Может быть, тридцать? Она была высокой, очень бледной (а синее платье и покрывало делали ее еще бледнее), как требовали каноны красоты – белокурой и голубоглазой. Но в кругах, залегавших вокруг глаз было больше синевы, чем в самих глазах, напоминавших тусклые лужицы дождевой воды, а волосы полностью утратили блеск и пышность. Оно и понятно – тридцать лет для женщины уже старость. Но у Адины и в пятьдесят лет руки так дрожали лишь на смертном одре, а у Берои, которая была еще старше, не дрожали до сих пор. У Гиперохи руки ходили ходуном, и Далла порадовалась, что на столе нет ножей, иначе царица непременно бы порезалась. Может быть, она была чем-то больна? Вряд ли, решила Далла, иначе Гипероха не отправилась бы в гости. Но что заставило ее это сделать? Ведь ей в доме Регема было совсем неинтересно. Она жалась куда-то подальше от света, и если нельзя было отмалчиваться, говорила тихо и по возможности кратко. Всякий шум, даже если это был стук переставляемого на столе блюда, заставлял ее вздрагивать. Далле приходилось встречать рабынь, державшихся с большей уверенностью, чем царица Зимрана. Казалось, она вот вот заплачет – за это говорили набрякшие влагой глаза, опущенные углы губ, весь ее жалкий вид. Но Гипероха не плакала.
Просто она несчастна, догадалась Далла. Несчастна, потому что у нее нет детей.
По большому счету догадка ее была верной. Более верной, чем Далла в состоянии была понять.
Общение мужчин тем временем проходило не в пример приятнее. Было изрядно выпито, и съедено тоже немало. Недавняя тризна крепко ударила по припасам дома Регема, но не уничтожила их, а скупиться перед царем было бы позорно. Траур не позволял призвать ни танцовщиц, ни музыкантов, ни шутов, однако изобилие вина с успехом заменяло их всех.
Насколько царица была тиха и бессловесна, настолько Ксуф шумлив и многоглаголен. У людей, не привыкших к обществу царя, в его присутствии закладывало уши. Здесь непривычных не было, а бдительная Фарида, не показываясь в зале, внимательно следила, чтобы кубки гостей не пустовали дольше того мгновения, когда их опорожнив в глотку, поставят на стол.
Так что обстановка в зале создалась самая непринужденная. Ксуф, сидевший рядом с хозяином, разгорячившись от вина, привычно бранил Шамгари и дурацкие обычаи этой страны. Там цари могут брать себе сколько хочешь жен. Не наложниц, как все порядочные люди, а жен! И хотя царицей из них называется только одна, все остальные тоже считаются законными. И дети от них, стало быть, тоже законные. И каждая, стало быть, науськивает своего сына, что именно он – наследник престола. И не успеет царь-папаша дух испустить, тут такая грызня начинается, что только клочья летят. Правда, нынешнему, Гидарну, этому сукину сыну, крупно повезло: он как-то сумел договориться со своими ублюдочными братцами – кому наместничество подсунул, кому еще что. Но дважды такая удача не выпадает, Гидарн – тьфу на него! – и сам это понимает свинячей своей башкой. Недаром же он, как подпаленный, бросается на все окрестные государства. Не иначе, хочет по царству на каждого своего выводка завоевать. Только не выйдет у него ничего. Раньше думать надо было, чем по изнеженности безобразной этакий гарем заводить.
Кое в чем Ксуф был прав. Редкое начало царствования в Шамгари обходилось без резни между кровными братьями, и зачастую подстрекательницами в этом становились многочисленные царские вдовы.
Роскошь, которой окружали себя шамгарийские правители, как в столичной Шошане, так и в многочисленных резиденциях, воистину стала легендарной, и удовольствия, коим они предавались со страстью, вызывала справедливое порицание.
Но и доводы против сказанного также имелись в избытке. Гидарн действительно присоединил к своей державе три царства и часть Дальних Степей. Но на Нир он вовсе не "бросался", это Ксуф напал на Шамгари – как раз тогда, когда Гидарн был в тех самых степях. Гидарн также сумел сплотить свою склочную родню (наместник, от которого потерпел поражение Ксуф приходился царю двоюродным братом, даже не родным и не сводным). И несмотря на репутацию женолюбца, армию Гидарн увеличивал куда старательнее, чем гарем.
Все это было известно и Регему, и придворным Ксуфа, сидевшими за столом. Но, сколько бы они не выпили, никто из них не высказал эти доводы вслух. Все кляли на чем свет стоит подлых шамгарийцев, причем совершенно искренне, поскольку участвовали в той войне, получали раны, пережили горечь поражения, а кое-кто и потерю друзей, которые до сих пор не были отомщены. Но Регему показалось, что, как ни бранил его повелитель Гидарна, о шамгарийских обычаях он говорил с некоей завистью.
Так или иначе Ксуф взял с него обещание по окончании траурной недели нанести ответный визит. После чего царь со свитой удалились.
Далла этим обстоятельством была чрезвычайно довольна, так как избавилась от тяготившего ее общества Гиперохи. Узнав же, что Регем должен навестить царя, несколько огорчилась. Стало быть, придется еще задержаться в постылом Зимране. Но сильно расстраиваться не стала. Зимран – не Шошана, где царские пиршества, говорят, растягиваются дней на двадцать без перерыва. Даже если Ксуф затеет какое-то празднество, в котором Регему придется участвовать, долго это не продлится.
Регем думал так же, и был благодарен жене, за то, что она не укоряла его за новое промедление. Он и сам был не рад внезапному царскому гостеприимству. За минувшие годы Регем успел отвыкнуть от зимранских порядков. Но царь есть царь. Если он приглашает, надо идти.
Если бы ожидалась охота или воинские состязания, Ксуф не преминул бы этим похвастаться. Но он ни о чем таком не сказал. И Регем не сомневался, что его ожидает пиршество – дело во дворце обыкновенное.
Он не ошибся.
Роскошь убранства царского дворца в Зимране могла бы поразить многих, но не Регема. Он с юных лет привык бывать за двойными стенами, и его не могли поразить ни мраморные фигуры быков и львов на лестницах и по фасаду, ни стены, то блещущие серебром и лазуритом отделки, то увлекающие яркой росписью по алебастру – всадники на колесницах сражались друг с другом либо поражали копьями разнообразную дичь, то кичащиеся богатым трофейным оружием, ни пестрыми коврами, ни чеканными светильниками. Что его действительно поразило и удивило – на парадной лестнице он увидел царицу Гипероху. Она выходила приветствовать гостей не чаще, чем сама выезжала в гости.
Ксуф, казалось, тоже был удивлен, но совсем по другой причине. Точнее, прямо противоположной.
Регем отдал ее в эти дни на попечение Фариды. Они сидели в женских покоях вместе. Далла благожелательно слушала рассказы золовки об ее семье, о детях. Сама лишь изредка вставляла отдельные фразы. Ей было грустно и томно, она скучала по сыну, по Берое, по родному дому. Фарида догадывалась об этом и сочувствовала ей. Но он не могла понять, почему Далла ничего не делает, чтобы развеять эту тоску. Сама Фарида не так давно овдовела, у нее было трое детей, старший из которых – Бихри, скоро должен был достичь совершеннолетия и вступить во владения отцовским достоянием. Но он собирался, принеся присягу царю, служить ему вооруженной рукой, и следовательно, все бремя хозяйствования по-прежнему оставалось на плечах Фариды. Но она и до замужества приучена была не сидеть без дела, и коротала дни за прялкой, ткацким станком либо вышиванием. Вряд ли ее можно было принять за живой образ Мелиты, не утруждавшей себя никакой работой. А от Даллы можно было ожидать, что она в крайнем случае сделает несколько стежков, а потом выронит рукоделие или вовсе забудет о нем.
И все же Фарида была далека от того, чтобы осуждать ее. Не то, чтоб она, подобно жителям Маона склонна была видеть в Далле избранницу богини. Но Фарида была очень привязана к младшему брату, а тот любил жену, и похоже, жил с ней счастливо. За это Фарида простила бы ей и худшие недостатки, чем лень. Вдобавок Далла принесла за собой в приданое Маон, и родила Регему прекрасного здорового сына. Так что если ей нравится бездельничать, пусть бездельничает в полное свое удовольствие. В глубине души она была даже рада тому, что Далла не посягает на то, чтобы вести себя хозяйкой в их родовом доме, хотя ни за что бы не призналась в этом.
Меж тем близился день похорон. По исконному обычаю Нира умерших погребали в земле, а для людей состоятельных и знатных строили гробницы. В знак траура обрезали волосы, а бывало, что наносили себе порезы по телу, правда, до таких крайностей, что происходили в Шамгари, никогда не доходили. Там в знак особой скорби и траура исключительного, например, по царю, бывало отрезали себе уши. Приход завоевателей многое изменил. У них было принято сжигать умерших, а земляное погребение считалось низменным и рабским. Так отныне и повелось в столице, хотя за пределами Зимрана обычай этот плохо прививался. Были отменены также и проявления чрезвычайной скорби. Не рыданиями, посыпаниями главы пеплом и стрижкой волос подобало воздавать честь усопшему, но воинскими играми. Так заповедал Кемош-Ларан.
В прежние времена бои проводились у курганов, насыпанных над прахом героев. Так повелось еще с достославных веков, когда предки нынешних жителей городов-крепостей кочевали по бескрайним, оставшимся за морем равнинам. Теперь никаких курганов не было, пришельцы переняли обычай строить гробницы и склепы, где хранились погребальные урны. Семьи победнее хоронили урны в земле и обходились без воинских игр. Но для знати это было обязательно. И сожжение и бои проводились за стенами Зимрана, на так называемом Погребальном поле, отделенном тополиной рощей от Города Мертвых – кладбища, где располагались и могилы бедняков, и склепы аристократов. Только царских гробниц там не было – даже в месте последнего успокоения царям не подобало тесниться среди подданных. Гробницы царей строились к западу от города, на дороге в Калидну.
В баснословные времена курганов, да и много позже в поминальных играх принимали участие свободные воины и пленные, захваченные ими в боях. Последним оказывалась честь – им предоставлялось право погибнуть с оружием в руках, окропив кровью могилу героя, а не влачить тягостное существование в позорном рабстве. Поединки продолжались до тех пор, пока не погибал последний пленник. И отнюдь не редкостью было, что обреченные на смерть прихватывали с собой противников. Тем больше чести герою! Павших сжигали на том же месте, дабы они догоняли ушедшего ранее. В настоящее время бои до смерти практиковались только на царских похоронах. Если в распоряжении не было достаточно военнопленных, их заменяли преступники, приговоренные к смерти. Что касается похорон зимранских аристократов, то здесь смертные поединки превратились скорее в состязания, в которых участвовали как наемные бойцы, так и люди благородного происхождения, обычно из друзей покойного ( но не близких родственников). Возлияние кровью было заменено возлиянием вином.
Вряд ли стоит объяснять, почему все вышеуказанные обычаи относились лишь к похоронам мужчин.
Рано утром из дома Регема вышла похоронная процессия. Впереди шли флейтисты, за ними плакальщицы числом сорок. Они не рвали на себе волос и не царапали лиц, что считалось дурным тоном, но мерно и слаженно выводили скорбную песнь. Следом несли носилки с телом Иорама. Оно было полностью укутано драгоценной багряной тканью, расшитой золотом и пропитанной благовониями. За носилками неспешно катили две колесницы. Похороны относились к тем редким случаям, когда женщинам дозволялось в колеснице ездить, хоть и не править. В первой находились Регем и Далла, во второй Фарида с сыном Бихри. Мужчины (а Бихри, которому шел пятнадцатый год, уже считался мужчиной) были, как предписано – в белом, женщины – в желтом. Замыкали процессию воины Регема и домашние слуги. Они несли оливковые и тополиные ветви, венки, а также кувшины с вином и маслом.
Те, кто хотел почтить память усопшего – а их было немало, собирались прибыть прямо на Погребальное поле. там же ожидали бойцы, которых нанял Регем. Друзья усопшего, те, что здравствовали, из-за преклонного возраста не могли принять участия в погребальных играх. Регем тоже не мог этого сделать, хотя и по другой причине. Существовал особый закон, запрещавший сыновьям сражаться на погребении усопших, а при отсутствии сыновей – младшим братьям и племянникам. Запрет возник в давние времена смертельных поединков, чтобы излишняя родственная почтительность не оставляла род вовсе без мужского потомства.
Далла сидела, одной рукой держась за боковой борт колесницы, другой – подхватив край покрывала. Хотя на скамейку положили набитую шерстью подушку, сидеть было жестко, тряско и неудобно. Перед ней маячила спина мужа. Регем правил, как и подобает, стоя. Далла не хотела отвлекать его жалобами, и молчала. Ее угнетали высота и белизна построек, обступавших улицу, ей было душно, несмотря на то, что настоящая жара еще не наступила.
Когда выехали за городские стены, стало немного получше. Далла вздохнула, откинув покрывало. Нужно немного потерпеть, говорила она себе, и все кончится. Как хорошо, что женщинам не надо смотреть на эти глупые игры и участвовать в тризне…
Погребальное поле было сегодня оцеплено царской стражей – мрачными могучими парнями в кожаных латах и круглых шлемах с наушниками и надзатыльниками. Похожие шлемы носили стражники и в Маоне, но у этих знаком отличия служили бычьи рога. Далле это показалось несколько смешно, и она с трудом сдержала улыбку, вдвойне неуместную – из-за похорон, а также потому, что бык был животным божественным – посвященным и Хаддаду и Кемош-Ларану. Смеяться тут было нечему. Вооружение их составляли копья, за спиной висели луки и колчаны. Обилие стражи объяснялось тем, что почтить усопшего своим прибытием нынче собирался сам царь, и посему погребальное поле надлежало очистить от зевак. Люди Регема влились в ряды оцепления.
Колесница остановилась прямо напротив костра, сложенного еще накануне вечером – Регем лично за этим проследил. Костер был достоин знатного воина. Он был десяти локтей высотой и сложен из стволов кедра, сосны и можжевельника. Украшали его гирлянды из веток этих же деревьев.
Рабы подняли на вершину костра носилки с телом. Регем, передав поводья слуге, спрыгнул на землю. Пора было начинать церемонию, но в отсутствие царя этого нельзя было сделать. Он сделал знак, и флейтисты с плакальщицами выступили вперед. Пусть музыка и пение восполнят вынужденную задержку.
Флейтисты вновь вступили тонко и пронзительно. Кони фыркали и прядали ушами. Ведь это были боевые кони, а флейты нередко подавали воинские сигналы.
Мощный герой, возлюбленный Кемош-Лараном Нас покидая, уходит в жилища блаженных. Как нам теперь обездоленным жить и убогим? Мир без тебя – как развалины после пожара – пели женщины.
И под скорбный напев на похоронное поле выехала вереница колесниц. Первая из них, запряженная двумя белыми жеребцами, была окрашена в ярко-красный цвет, терявшийся, впрочем, из-за чеканных накладок. Сбруя коней и спицы колес были вызолочены. За возницей возвышалась мощная фигура в пурпурном плаще.
Ксуф, сын Лабдака, прибыл.
Все мужчины, собравшиеся на поле, приветствовали его. Точнее – все свободные. Слугам этого не было дозволено. Далла, откинув покрывало, которое ветер бросал ей в лицо, без особого любопытства взглянула на царя Зимрана. Он не показался ей ни уродливым, ни особенно привлекательным. Пожалуй, только рост и крупное сложение выделяли его из остальных. Он был тяжеловесен, даже грузен – в сорок лет более, чем Тахаш в шестьдесят, а тот был мужчина не из мелких. Однако толстым его тоже нельзя было назвать. У него была пышная русая борода и такие же волосы. Лица его Далла не смогла рассмотреть из-за дальности расстояния и солнца, бившего в глаза.
Когда смолкли приветствия, Ксуф в ответ слегка наклонил голову – то ли отвечал, то ли повелевал продолжать церемонию. Вслед за тем гости печального собрания стали подходить к костру и поднимались по одному (для этого в поленьях были устроены особые ступеньки), чтобы положить на носилки какой либо памятный подарок. В настоящее время это было чисто символическое действо, не то, что раньше, в эпоху кочевий, когда вместе с усопшим на костер отправляли все и вся, что могло понадобиться знатному воину в будущей жизни – оружие, колесницу, коней, собак, жен, рабов. Коней, правда, в жертву еще приносили, но только на царских похоронах.
Последним к телу отца поднялся Регем. В руках он держал большой золотой кубок, украшенный чеканкой и до краев наполненный густым красным вином из Калидны. Вином Регем плеснул на четыре стороны света, а кубок поставил в головах у отца. Затем медленно спустился и взял факел.
Дрова были пропитаны маслом и смолой. Пламя вспыхнуло быстро и в считанные мгновения добежало до вершины костра, скрыв носилки, и без того почти не видные из-за груды венков и погребальных даров. Лишь золотой кубок успел сверкнуть – ярко, яростно, до рези в глазах. Ветер был сильный, и дым костра протянулся пышным белым султаном. Это был хороший знак. Кемош-Ларан принимал благородного Иорама, чья душа возносилась к нему. Но хотя душа Иорама, может быть, уже вошла в царство блаженных, огню предстояло пылать еще долго. Пока костер не прогорит полностью, вместе со всем, что на нем находится. Тогда прах Иорама соберут в урну, и наследник перевезет его в семейную гробницу в Городе Мертвых – именно туда уже потянулась вереница плакальщиц и музыкантов. Но еще прежде, пока пламя бьется с рычанием, пожирая то, что надлежит пожрать, на погребальном поле состоится действо, ради которого, большей частью, и собрался здесь цвет зимранской знати.
Регем тихо подозвал племянника. Погребальные игры не разрешалось видеть женщинам и детям (рабы не в счет, они не люди, их присутствие не может никого оскорбить). И теперь Регем распорядился, чтобы Бихри отвез домой мать и Даллу. Вряд ли Бихри – серьезный долговязый юноша, светловолосый и голубоглазый, был этим доволен – пусть он и не достиг формального совершеннолетия, но в пятнадцать лет мало радости , когда тебя причисляют к детям. Однако возразить новому главе рода он не решился.
Далла, напротив, в глубине души была очень довольна тем, что возвращается, хотя приличия не позволяли ей этого выказать. Достаточно было и того, что когда она выходила из колесницы, чтобы пересесть к Фариде, ей пришлось подобрать длинное платье, чтобы не споткнуться. При этом покрывало от очередного порыва ветра соскользнуло с ее головы и оставило простоволосой. По частью, оно не успело улететь – Бихри перехватил его и подал свойственнице, и во избежание новых неприятностей подсадил в свою колесницу. Затем поднялся сам, принял поводья и тронул с места.
Теперь можно было начинать.
Регем выставлял на игры четыре пары бойцов. Две пары на мечах, две – на боевых топорах. Все бойцы были свободными людьми, учителями фехтования при царской гвардии. Погребальные игры были священным ритуалом, рабы могли на него смотреть, но никоим образом не участвовать (разве что военнопленные, но это уж статья особая).
Дрались одетыми – в легких льняных туниках, перехваченных широкими кожаными поясами, и сапогах военного образца. Нагота приличествовала лишь борьбе и кулачному бою, которые в Зимране чтили и много занимались, но на погребальных играх полагалось сражаться только с оружием в руках. И обязательно с боевым. Причем последнее правило относилось не к одним похоронным обрядам. Фехтовать на палках и деревянных мечах дозволялось только маленьким мальчикам, которые едва начинали изучать искусство боя. А дальше – никаких учебных мечей, никаких затупленных топоров и копий без наконечников. Разумеется, при таком обучении случались и ранения, и смертные случаи. Но для благородного человека лучше погибнуть от случайной раны, чем уронить свою честь, сражаясь неподобающим оружием, даже на состязании. Подумать только! До прихода завоевателей местные были столь дики, что воины у них – сказать противно – ездили на ослах! Сейчас их немного удалось научить уму разуму, но истинное понятие о воинском искусстве черни все равно недоступно. Так полагали в Зимране, и тщательно лелеяли свои традиции, презирая обычаи какого-нибудь Каафа, города торгашей и воров, где сражались затупленным мечом или вовсе на дубинках, не соблюдали правила "подобное против подобного" и в падении нравов дошли до того, что допускали женщин не только смотреть на состязания, но и участвовать в них.
Когда в погребальном поединке сходились представители знати, всегда можно было ожидать, что прольется кровь. Не из-за недостатка умения, упаси Кемош-Ларан. Но воспоминание о каких-нибудь давних счетах, или просто азарт могли привести ритуал в настоящий бой. Поэтому знать и любила съезжаться на погребальные игры. Правда, в таких случаях распорядитель должен был прекратить поединок до того, как произойдет смертоубийство. Но иногда – очень редко – не успевал. Так что такое зрелище изрядно увлекало и веселило сердца.
Сегодня собравшимся не выпало увидеть подобного. Сражались наемники, а они сделают все возможное, чтобы уберечь друг друга. Для них – это ремесло. Благородное, но ремесло. Тот, кто пытался подкупить наемного бойца, чтобы тот убил, покалечил или ранил противника, рисковал подвергнуться публичному поношению. Но и просто посмотреть на мастерство было приятно, а Регем не поскупился – нанял лучших из лучших.
Первая пара меченосцев уже выходила на середину поля. Они были вооружены фалькатами – широкими мечами с изогнутыми лезвиями, равно отличными и от старых нирских прямых мечей, и от клинков кочевников южного пограничья, у которых изгиб был круче, а лезвия к острию расширялись.
Обе фалькаты взметнулись одновременно, и солнце ослепительно заиграло на отполированных до зеркального блеска клинках. Совсем недавно так же огонь ослеплял сиянием золотого кубка, который сейчас плавился на костре. Все шло, как надо. Душа Иорама могла быть довольна. Она получала в дар самое драгоценное: чистое золото, чистое искусство бойцов. Даже если это, в конечном счете, всего лишь танец.
Был доволен и Ксуф, отметил Регем, а это случалось не часто. Но на тризну, которая состоялась после похорон, он не пошел. В тот вечер царь должен был принимать послов. Однако он обещал, что в ближайшие дни навестит своего верного подданного.
Далла тоже не была на тризне. Так велел обычай. И вновь ей оставалось порадоваться тому, что она не причастна к делам мужчин. Воистину, обычай мудр, а жизнь женщины гораздо легче. Вероятно, Фарида, которой по возвращении с погребального поля пришлось надзирать и за приготовлением кушаний, и за тем, чтоб их во время подавали в большую трапезную, думала по-иному. Но Далла не догадалась спросить ее мнения. Она была слишком утомлена ездой в тряской колеснице, ветром, жарой, и вернувшись, сразу легла спать.
Последующая неделя была траурной. Хотя, как сказано было выше, зимранские траурные обычаи были менее строги, чем изначальные, все же Регем должен был воздерживаться от развлечений – как-то: пиров, охот, посещения общественных бань по меньшей мере в течение семи дней. А жена его и вовсе не могла выйти из дому, даже в сопровождении родственников и слуг.
Даллу это нисколько не огорчало. Одной поездки по улицам Зимрана хватило, чтобы насытить ее этим городом по горло. Она надеялась, что по окончании траура Регем не станет задерживаться в столице и они отбудут в милый Маон.
Ксуф появился спустя два дня после похорон, и не один, а в сопровождении супруги своей Гиперохи. Это была большая честь. Царица крайне редко показывалась на люди, рассказывала Фарида, она даже родственников почти не навещала. Ради подобной милости пришлось пренебречь крайностями траура, и Далла вместе с мужем, как подобает хозяйке встретила царственных гостей в большом зале.
Ксуф, облаченный в присвоенное только ему двуцветное, пурпурно-красное одеяние, появился с громогласными приветствиями, заключил Регема в объятия. Рядом с ним Регем еще больше, чем обычно, напоминал заморенного мальчишку, и они с Ксуфом являли презабавное зрелище. Но, соблюдая правила приличия, никто не рискнул засмеяться или хотя бы улыбнуться. Гипероха поздоровалась с хозяевами тихо, почти шепотом, и вручила Далле подарок – янтарное ожерелье, оправленное в золото. Ксуф также одарил Регема дорогой перевязью для меча из тисненой кожи. После чего женщины удалились на свою половину, оставив Регема принимать Ксуфа и сопровождавших его близких придворных.
Фарида распорядилась, чтобы царице и Далле принесли фруктов, свежих и засахаренных, печений и сладкого вина. Затем ушла, чтобы заняться угощениями для большого зала.
И Далле впервые пришлось пожалеть об ее отсутствии. Как ни старалась она быть хорошей хозяйкой и занять царицу разговорами, ничего не получалось. Далла никогда не отличалась особой общительностью, и была сдержана в проявлении чувств, но по сравнению с Гиперохой могла показаться буйной и болтливой.
Далла не знала, сколько лет царице, хотя понимала, что та старше ее. Может быть, тридцать? Она была высокой, очень бледной (а синее платье и покрывало делали ее еще бледнее), как требовали каноны красоты – белокурой и голубоглазой. Но в кругах, залегавших вокруг глаз было больше синевы, чем в самих глазах, напоминавших тусклые лужицы дождевой воды, а волосы полностью утратили блеск и пышность. Оно и понятно – тридцать лет для женщины уже старость. Но у Адины и в пятьдесят лет руки так дрожали лишь на смертном одре, а у Берои, которая была еще старше, не дрожали до сих пор. У Гиперохи руки ходили ходуном, и Далла порадовалась, что на столе нет ножей, иначе царица непременно бы порезалась. Может быть, она была чем-то больна? Вряд ли, решила Далла, иначе Гипероха не отправилась бы в гости. Но что заставило ее это сделать? Ведь ей в доме Регема было совсем неинтересно. Она жалась куда-то подальше от света, и если нельзя было отмалчиваться, говорила тихо и по возможности кратко. Всякий шум, даже если это был стук переставляемого на столе блюда, заставлял ее вздрагивать. Далле приходилось встречать рабынь, державшихся с большей уверенностью, чем царица Зимрана. Казалось, она вот вот заплачет – за это говорили набрякшие влагой глаза, опущенные углы губ, весь ее жалкий вид. Но Гипероха не плакала.
Просто она несчастна, догадалась Далла. Несчастна, потому что у нее нет детей.
По большому счету догадка ее была верной. Более верной, чем Далла в состоянии была понять.
Общение мужчин тем временем проходило не в пример приятнее. Было изрядно выпито, и съедено тоже немало. Недавняя тризна крепко ударила по припасам дома Регема, но не уничтожила их, а скупиться перед царем было бы позорно. Траур не позволял призвать ни танцовщиц, ни музыкантов, ни шутов, однако изобилие вина с успехом заменяло их всех.
Насколько царица была тиха и бессловесна, настолько Ксуф шумлив и многоглаголен. У людей, не привыкших к обществу царя, в его присутствии закладывало уши. Здесь непривычных не было, а бдительная Фарида, не показываясь в зале, внимательно следила, чтобы кубки гостей не пустовали дольше того мгновения, когда их опорожнив в глотку, поставят на стол.
Так что обстановка в зале создалась самая непринужденная. Ксуф, сидевший рядом с хозяином, разгорячившись от вина, привычно бранил Шамгари и дурацкие обычаи этой страны. Там цари могут брать себе сколько хочешь жен. Не наложниц, как все порядочные люди, а жен! И хотя царицей из них называется только одна, все остальные тоже считаются законными. И дети от них, стало быть, тоже законные. И каждая, стало быть, науськивает своего сына, что именно он – наследник престола. И не успеет царь-папаша дух испустить, тут такая грызня начинается, что только клочья летят. Правда, нынешнему, Гидарну, этому сукину сыну, крупно повезло: он как-то сумел договориться со своими ублюдочными братцами – кому наместничество подсунул, кому еще что. Но дважды такая удача не выпадает, Гидарн – тьфу на него! – и сам это понимает свинячей своей башкой. Недаром же он, как подпаленный, бросается на все окрестные государства. Не иначе, хочет по царству на каждого своего выводка завоевать. Только не выйдет у него ничего. Раньше думать надо было, чем по изнеженности безобразной этакий гарем заводить.
Кое в чем Ксуф был прав. Редкое начало царствования в Шамгари обходилось без резни между кровными братьями, и зачастую подстрекательницами в этом становились многочисленные царские вдовы.
Роскошь, которой окружали себя шамгарийские правители, как в столичной Шошане, так и в многочисленных резиденциях, воистину стала легендарной, и удовольствия, коим они предавались со страстью, вызывала справедливое порицание.
Но и доводы против сказанного также имелись в избытке. Гидарн действительно присоединил к своей державе три царства и часть Дальних Степей. Но на Нир он вовсе не "бросался", это Ксуф напал на Шамгари – как раз тогда, когда Гидарн был в тех самых степях. Гидарн также сумел сплотить свою склочную родню (наместник, от которого потерпел поражение Ксуф приходился царю двоюродным братом, даже не родным и не сводным). И несмотря на репутацию женолюбца, армию Гидарн увеличивал куда старательнее, чем гарем.
Все это было известно и Регему, и придворным Ксуфа, сидевшими за столом. Но, сколько бы они не выпили, никто из них не высказал эти доводы вслух. Все кляли на чем свет стоит подлых шамгарийцев, причем совершенно искренне, поскольку участвовали в той войне, получали раны, пережили горечь поражения, а кое-кто и потерю друзей, которые до сих пор не были отомщены. Но Регему показалось, что, как ни бранил его повелитель Гидарна, о шамгарийских обычаях он говорил с некоей завистью.
Так или иначе Ксуф взял с него обещание по окончании траурной недели нанести ответный визит. После чего царь со свитой удалились.
Далла этим обстоятельством была чрезвычайно довольна, так как избавилась от тяготившего ее общества Гиперохи. Узнав же, что Регем должен навестить царя, несколько огорчилась. Стало быть, придется еще задержаться в постылом Зимране. Но сильно расстраиваться не стала. Зимран – не Шошана, где царские пиршества, говорят, растягиваются дней на двадцать без перерыва. Даже если Ксуф затеет какое-то празднество, в котором Регему придется участвовать, долго это не продлится.
Регем думал так же, и был благодарен жене, за то, что она не укоряла его за новое промедление. Он и сам был не рад внезапному царскому гостеприимству. За минувшие годы Регем успел отвыкнуть от зимранских порядков. Но царь есть царь. Если он приглашает, надо идти.
Если бы ожидалась охота или воинские состязания, Ксуф не преминул бы этим похвастаться. Но он ни о чем таком не сказал. И Регем не сомневался, что его ожидает пиршество – дело во дворце обыкновенное.
Он не ошибся.
Роскошь убранства царского дворца в Зимране могла бы поразить многих, но не Регема. Он с юных лет привык бывать за двойными стенами, и его не могли поразить ни мраморные фигуры быков и львов на лестницах и по фасаду, ни стены, то блещущие серебром и лазуритом отделки, то увлекающие яркой росписью по алебастру – всадники на колесницах сражались друг с другом либо поражали копьями разнообразную дичь, то кичащиеся богатым трофейным оружием, ни пестрыми коврами, ни чеканными светильниками. Что его действительно поразило и удивило – на парадной лестнице он увидел царицу Гипероху. Она выходила приветствовать гостей не чаще, чем сама выезжала в гости.
Ксуф, казалось, тоже был удивлен, но совсем по другой причине. Точнее, прямо противоположной.