Страница:
Сейчас, с усмешкой добавляла мать Теменун, женщины тоже осаждают победителей в состязаниях, но отнюдь не из благочестивого желания продолжить род. И Хаддада при том вряд ли кто вспоминает. Что же касается девушек-победительниц, продолжала мать Теменун, они могли не дожидаться, пока к ним кто-либо присватается, а имели право сами выбирать себе мужей. Это была большая честь – жениться на такой девушке.
То, что рассказывала верховная жрица, было весьма занимательно, но, как тогда казалось Дарде, совершенно для нее бесполезно.
Состязания происходили в разных кварталах города. Мужчины сражались в большом дворе храма Хаддада. Девушек привечала отнюдь не Никкаль, как можно было подумать. Им была отведена площадь между городской цитаделью и старым водохранилищем, а почему так получилось, сказать не мог никто, даже мать Теменун. Площадка там была вытянутая и слишком узкая, пригодная скорее для бега на короткую дистанцию. Зато зрителям здесь было не в пример удобней, чем во дворе Хаддада, где всем, кроме судей и почетных гостей, оставалось толпиться за выгородкой. Здесь вдоль стен были пристроены деревянные скамьи, и даже в несколько ярусов. По традиции женщины сидели слева, у стены водохранилища, мужчины справа, под сенью крепости.
Когда Дарда появилась среди крепеньких, смуглых, голоногих и голоруких дочерей каафских торговцев и ремесленников, это вызвало настоящее возмущение. Уродина из городских трущоб бросает вызов милым и добропорядочным девушкам? Ее не хотели допускать. Но верховная жрица, поразмыслив, сделала утверждающий знак. Она не хотела выдавать удивления, вернее, озадаченности. Сомневаться, что Дарда дерется лучше всех этих домашних девочек, не приходилось. Так зачем она вступила в круг? Однако, узнать, что затевает Дарда, мать Теменун могла, лишь допустив ее к состязаниям. Кроме того, отказ создал бы опасный прецедент. Все участницы должны были быть здешними, моложе восемнадцати лет и не замужем. Кроме того, они были (или считались) девственницами. Никто этого не проверял, само состязание и служило проверкой, правда, насколько известно было матери Теменун, подобное представление утвердилось лишь за последние сто лет. Относительно внешности и происхождения никаких требований не предъявлялось. А значит, Дарда отвечала всем условиям. Нравится это публике или нет, значения не имело.
Дарда вышла на боевую площадку, отнюдь не настраиваясь на развлечение. Да, она умела драться. Но здесь, как уже говорилось, не знали о правилах. А именно в борьбе без правил мастер может получить смертельный удар от неумехи. Особенно если неумеха доведена до истерики, до отчаяния. Тем более, что драться придется с девушками, которые, безусловно, слабее мужчин, но ум их изощреннее, а талант к притворству заложен от природы. Ей вовсе не улыбалось, уходя с площадки, получить камнем или копьем в спину от вроде бы обессиленной противницы. А это означало – следует обездвижить и вывести из борьбы каждую противницу как можно быстрее и эффективнее.
На состязания в Каафе отводилось пять дней. У девушек они обычно продолжались дня три-четыре. В ту весну они закончились за два. И не уложились в один день, потому что это было бы неприлично. Это обстоятельство заставило горожан достаточно посудачить, пошутить, посмеяться, а то и возмутиться попранием привычного течения событий. Но главное ожидало их впереди, о чем они пока не подозревали. Третий и четвертый день прошли не то, чтобы хорошо, а как обычно. А на пятый разразился скандал.
Дарда, покончив с первым кругом состязаний, не тратила времени даром. Она искала себе противника. От правильности выбора зависело очень многое. Прежде всего – чтоб ее допустили до поединка. А затем – чтобы в случае победы не навлечь на себя ненависть публики. Ей помогало еще одно обстоятельство. Если девушки – участницы состязаний, все происходили из Каафа, то мужчины могли быть и пришлыми. И очень часто таковыми бывали. Как правило – погонщики и охранники караванов, прибывавших в Кааф. Но тот, кого облюбовала себе Дарда, нарочно пришел в Кааф на состязания. Или он так заявлял.
Его звали Алкамалак, и он был родом из Дебена, расположенного к юго-востоку от Нира. Принадлежал он, судя по одежде и манерам, не к кочевым племенам пустыни, часто тревожившим границы Нира, и доставлявшим немало беспокойства князю Иммеру, а к горожанам. Например, он брил бороду, а Дарда уже знала, что ни один кочевник не сделал бы этого и под страхом смерти, в городах же эта мода вполне прижилась. А вот оружие у него было именно то, что больше всего любили кочевники – меч с изогнутым клинком. Хотя Никкаль Каафа на фасаде храма и сжимала серповидный меч, в Нире традиционно отдавалось предпочтение прямому клинку. Такими были вооружены и большинство фехтовальщиков на состязаниях. И, выступая, против Алкамалака, они каждый раз бывали побеждены. Алкамалак изучил приемы владения и прямым мечом тоже. Дарда, наблюдая за ним, установила определенную закономерность. Более слабых противников он обычно выдерживал в круге подольше, изматывал, обессиливал, и, наконец, эффективно обезоруживал, выбивая у них из рук мечи. С теми же, кто представлял для него определенную опасность, он себе такого не позволял, но старался быстро выводить из строя, нанося удары по кистям и запястьям. Поскольку меч его, как и требовалось, был затуплен, причиненые им увечья ограничивались раздробленными пальцами и переломанными руками. Однако и этого было достаточно.
Подобную тактику Дарда могла понять. Она и сама недавно совершила недавно нечто похожее. Но она при этом никого не оскорбляла. Алкамалак же свои победы сопровождал издевательскими выпадами в адрес заносчивых жителей Каафа, разжиревших на перекрестках торговых путей, как пауки в паутине, и которых, как пауков, пора раздавить.
Зрители кипели от возмущения. От желающих наказать наглеца не было отбоя, и они уходили обратно, нянча разбитые руки, или уползали, хватая воздух пересохшим ртом, или их уносили со сломанными ребрами. Алкамалак хохотал и плевался.
На пятый день стало известно, что против него хочет драться Паучиха из Каафа.
Ей стоило определенных усилий решиться на этот шаг. И все же она решилась. Дарда не могла пожаловаться на свою нынешнюю жизнь. Ночная Никкаль была к ней достаточно милостива. Но, если Дарда собиралась выйти из тьмы на дневной свет, ей следовало заручиться покровительством дневного Хаддада.
Она не видела в том измены. Никкаль и Хаддад не были враждебны друг другу, более того, они были двуедины. Во дворе храма дрались в честь Хаддада, но разве не были празднества изначально посвящены Никкаль? Они длились пять дней, а пять – число, угодное богине.
Дарда вышла на свет в пятый день. И волосы свои, жесткие, густые, она, чтоб не мешали, заплела в пять коротких косиц.
Поначалу ее не хотели допускать к бою. Не было за всю историю Каафа такого случая, чтобы женщина принимала участие в мужских состязаниях, пусть она хоть десять, хоть двадцать раз безоговорочная победительница на своих состязаниях. Да еще такая.
Однако Алкамалак успел слишком всех разозлить. Никто, конечно, не ждал, что Паучиха сумеет победить его. Но как славно, как славно было бы проучить наглеца! Для настоящего воина позорно даже на миг уравнять его с женщиной. Так мы покажем ему, как мы его ценим! Он смеялся над пауками из Каафа – пусть получит Паучиху.
На это Дарда и рассчитывала – что ей разрешат участвовать хотя бы для того, чтоб опозорить Алкамалака. Вдобавок она уже достаточно долго прожила в Каафе, чтобы считаться своей. И даже если бы ее побили, она была вправе ждать определенного сочувствия – пожертвовав собой, она достаточно сделала для осмеяния врага.
Только Дарда быть битой не собиралась, о чем благоразумно умалчивала.
Все равно, вопрос разрешался не так просто. Жители Каафа, жадные до всякого рода азартных игр, на состязаниях в честь Хаддада и Никкаль были лишены права делать ставки. Почему-то считалось, что это оскорбляет богов, низводит священную игру до уровня каких-нибудь петушиных боев. По этой причине князь Иммер, человек до мозга костей практичный, состязаниями бойцов не слишком интересовался, и даже посещал их редко. Благо право судить здесь было не за светской властью, а за храмовой. Нынешний жрец Хаддада, преподобный Нахшеон, был весьма осторожен в своих решениях. С одной стороны, он был даже рад, что мудрый закон избавляет храмовую казну от всяких случайностей. С другой – он бы предпочел свалить ответственность на кого-нибудь другого, на Иммера, например. Но князя в те дни не было в городе. Тяжко поразмыслив, Нахшеон прибег к совету сестры своей по служению, жрицы Никкаль. Мать Теменун высказалась в том смысле, что ответ вполне может быть положительным. Боги любят веселье, почему бы не повеселить их?
На самом деле она уже догадалась, что хочет совершить Дарда. Но не знала, как. И хотела посмотреть. Эта женщина, такая холодная, такая сдержанная, такая невозмутимая, была, возможно, азартней всех, кто орал и бесновался во дворе храма Хаддада.
Неизвестно, какой закон запрещал обеспечить зрителям в этом дворе пристойные места, но удобно здесь было только судьям и почетным гостям, сидевших на скамьях на специально устроенном помосте. Остальные напирали на дощатую перегородку, ограничивающую пространство для боя. А чтобы посторонние не перевалили за нее (попытки были), на то существовала храмовая стража. В последние два дня стражникам приходилось лупцевать негодующих сограждан, рвущихся проучить Алкамалака. И делали это служители законности и порядка против собственной воли и совести. Но сегодня стражники чувствовали себя отомщенными. Будь что будет, а сегодня мы похохочем вволю! Впервые двор Хаддада видел подобное зрелище, и впервые Дарда показалась во всей красе такому множеству людей. Пять косиц, короткими рожками торчавшие на ее голове, придавали ей нарочито шутовской вид. Никогда она больше на напоминала Паучиху. Короткое, высоко подпоясанное платье подчеркивало непропорциональность ее сложения. И этот посох! В Каафе многие начинали учиться фехтовать, работая на палках, но использовать палку, тем более пастушеский посох против меча, пусть даже затупленного, – такое никому не пришло бы в голову.
Толпа заливалась от хохота, но Дарда оставалась невозмутима. Они смеются – тем лучше. Этот смех за нее и против Алкамалака. Он уже сейчас только что пеной не исходит.
Алкамалак и впрямь готов был лопнуть от ярости. Говорили, что от жителей Каафа можно ждать любой подлости. Но сегодня они превзошли себя. И ничего нельзя было поделать. Тот, кто не принимал вызова, который судьи сочли законным, объявлялся проигравшим. Алкамалак должен был навеки опозорить свое имя, приняв бой с женщиной, либо признать себя побежденным.
Последнее было свыше его сил. Он бросился на Дарду, бранясь на родном языке. Дарда уже достаточно разбиралась в пограничных диалектах, чтобы понять, что он ей обещает. Замах был так силен, что даже затупленный клинок должен был разрубить живую плоть. Однако рубанул он воздух, А на тело Алкамалака посыпался град палочных ударов. Правила допускали, чтоб поединщик был одет, и многие, особенно при поединках с оружием этим пользовались – лезвие могло зацепиться за ткань. Алкамалак, демонстрируя пренебрежение к опасности, выступал без рубахи. И теперь по его обнаженному торсу, плечам, рукам без помех гулял посох Дарды. И он ничего не мог с этим поделать. Посох был почти втрое длиннее меча. Алкамалак не мог подойти к мерзкой девке на расстояние удара, а она его доставала без труда. И умудрялась оказываться всюду. Рубцы от ударов вздувались на груди, на животе – и что уж совсем невыносимо – на спине Алкамалака. В толпе уже не смеялись – выли, рыдали от хохота, обессилено валились на плечи соседям. И лишь несколько человек среди сотен задавались вопросом: почему это происходит? Как удается Паучихе действовать так быстро, а главное – так ловко? И лишь один человек был в состоянии это понять. Но его здесь не было. Не было нигде.
Ильгок говорил ей – при определенных навыках шест или посох имеют преимущество над мечом. А эти навыки теперь у нее были.
Но она не могла молотить Алкамалака до бесконечности. Бой так или иначе нужно было заканчивать. Алкамалак же силен, очень силен. Пройдет слишком много времени, прежде чем он свалится от изнеможения. И даже если Дарда сумеет сломать ему руку (что сомнительно), он будет в состоянии продолжать бой. Нужно ломать обе руки, или…
Или.
В какой-то миг Алкамалаку почти удалось достать мечом руку, сжимавшую посох. Впрочем, ему было сейчас неважно что разрубить – посох или руку. Но в следующий миг меч словно бы сам вырвался из его руки. Проклятый посох в очередной раз крутанувшись в воздухе, увел клинок за собой. Алкамалак не понимал, как это могло произойти ("посох ведет за собой…"), но меч уже валялся на песке. И прежде, чем Алкамалак успел что-либо предпринять, Дарда подцепила меч пальцами босой ноги (сражались всегда босиком) и непочтительно пнула его далеко прочь. Затем сделала широкий шаг в сторону, воткнув посох в песок.
Никто уже не смеялся. Потому что никто не понимал, что будет дальше.
Правила отнюдь не требовали, чтобы боец, обезоруживший противника, и сам бросил оружие. Но и обезоруженному никто не препятствовал продолжать борьбу. И если большинство бойцов все же предпочитало не делать этого, так потому что во дворе Хаддада встречались не самоубийцы. Но Алкамалаку было уже на все наплевать. Если бы он добрался до Паучихи, то разорвал бы ее голыми руками. И все собравшиеся это видели.
Того, что Дарда собиралась сейчас сделать, Ильгок бы никак не одобрил. Более того, он не раз предостерегал ее от подобных приемов. "Не следует бить слишком высоко, – говорил он, – если противник превосходит тебя силой. А тебе всегда придется драться с теми, кто сильнее. И что? Тебя перехватят за щиколотку, и конец". Но Ильгок судил с точки зрения бойца своего уровня, всегда готового отразить удар, которого Алкамалак не ждал и ждать не мог.
Алкамалак еще только собирался для решительного броска, когда она прыгнула. Оторвавшись от земли, вопреки заветам Ильгока, хотя паукам, а тем паче паучихам делать такого не полагается. И большинству собравшихся показалось, будто Паучиха, как в детской игре, перепрыгнула через голову Алкамалака, перекувырнулась, приземлилась и снова вскочила на ноги. Алкамалак же, отступив, стал оседать и растянулся на спине. Только считанные единицы разглядели, что в прыжке Дарда прицельно ударила его в челюсть.
Челюсть она ему сломала. Это не смертельно, но всегда очень больно. Настолько, что можно потерять сознание. Как это случилось с Алкамалаком.
Обойдя его неподвижное тело, Дарда вернулась к торчащему в песке посоху.
Впервые, вероятно, за время состязаний в Каафе исход поединка не был встречен ни восторженными криками, ни воплями негодования и свистом. Тяжелая тишина нависла над храмовым двором. Всем без исключения хотелось, чтобы Алкакмалака побили, но то, что произошло, было слишком дико, слишком непривычно, чтобы сразу принять это. И тогда Дарда негромко и монотонно произнесла:
– Слава Никкаль и Хаддаду.
Эти слова подхватили – сперва нестройно, неуверенно, потом все громче, постепенно воодушевляясь.
В самом деле – могло бы это слабое, безобразное создание одержать победу, если б ее не любили боги? Разве она посмела бы явиться сюда, если бы ее не послала Никкаль? И что за славное наказание приберег отец наш Хаддад для оскорбителя своего верного города!
"Боги любят веселье, почему бы не повеселить их?" – вспомнил преподобный Нахшеон, но на места почетных гостей не посмотрел, Даже если все это подстроено храмом Никкаль, он бы предпочел не сталкиваться с матерью Теменун. И Нахшеон повторил вместе со всеми:
– Слава Никкаль и Хаддаду!
Теперь Дарда знала, что действительно победила.
Это произошло в тот самый год, когда Далла, наследница князя Тахаша, правителя Маона и супруга Регема, родила своего первенца. Но об этом Паучихе из Каафа ничего не было известно.
ДАЛЛА
То, что рассказывала верховная жрица, было весьма занимательно, но, как тогда казалось Дарде, совершенно для нее бесполезно.
Состязания происходили в разных кварталах города. Мужчины сражались в большом дворе храма Хаддада. Девушек привечала отнюдь не Никкаль, как можно было подумать. Им была отведена площадь между городской цитаделью и старым водохранилищем, а почему так получилось, сказать не мог никто, даже мать Теменун. Площадка там была вытянутая и слишком узкая, пригодная скорее для бега на короткую дистанцию. Зато зрителям здесь было не в пример удобней, чем во дворе Хаддада, где всем, кроме судей и почетных гостей, оставалось толпиться за выгородкой. Здесь вдоль стен были пристроены деревянные скамьи, и даже в несколько ярусов. По традиции женщины сидели слева, у стены водохранилища, мужчины справа, под сенью крепости.
Когда Дарда появилась среди крепеньких, смуглых, голоногих и голоруких дочерей каафских торговцев и ремесленников, это вызвало настоящее возмущение. Уродина из городских трущоб бросает вызов милым и добропорядочным девушкам? Ее не хотели допускать. Но верховная жрица, поразмыслив, сделала утверждающий знак. Она не хотела выдавать удивления, вернее, озадаченности. Сомневаться, что Дарда дерется лучше всех этих домашних девочек, не приходилось. Так зачем она вступила в круг? Однако, узнать, что затевает Дарда, мать Теменун могла, лишь допустив ее к состязаниям. Кроме того, отказ создал бы опасный прецедент. Все участницы должны были быть здешними, моложе восемнадцати лет и не замужем. Кроме того, они были (или считались) девственницами. Никто этого не проверял, само состязание и служило проверкой, правда, насколько известно было матери Теменун, подобное представление утвердилось лишь за последние сто лет. Относительно внешности и происхождения никаких требований не предъявлялось. А значит, Дарда отвечала всем условиям. Нравится это публике или нет, значения не имело.
Дарда вышла на боевую площадку, отнюдь не настраиваясь на развлечение. Да, она умела драться. Но здесь, как уже говорилось, не знали о правилах. А именно в борьбе без правил мастер может получить смертельный удар от неумехи. Особенно если неумеха доведена до истерики, до отчаяния. Тем более, что драться придется с девушками, которые, безусловно, слабее мужчин, но ум их изощреннее, а талант к притворству заложен от природы. Ей вовсе не улыбалось, уходя с площадки, получить камнем или копьем в спину от вроде бы обессиленной противницы. А это означало – следует обездвижить и вывести из борьбы каждую противницу как можно быстрее и эффективнее.
На состязания в Каафе отводилось пять дней. У девушек они обычно продолжались дня три-четыре. В ту весну они закончились за два. И не уложились в один день, потому что это было бы неприлично. Это обстоятельство заставило горожан достаточно посудачить, пошутить, посмеяться, а то и возмутиться попранием привычного течения событий. Но главное ожидало их впереди, о чем они пока не подозревали. Третий и четвертый день прошли не то, чтобы хорошо, а как обычно. А на пятый разразился скандал.
Дарда, покончив с первым кругом состязаний, не тратила времени даром. Она искала себе противника. От правильности выбора зависело очень многое. Прежде всего – чтоб ее допустили до поединка. А затем – чтобы в случае победы не навлечь на себя ненависть публики. Ей помогало еще одно обстоятельство. Если девушки – участницы состязаний, все происходили из Каафа, то мужчины могли быть и пришлыми. И очень часто таковыми бывали. Как правило – погонщики и охранники караванов, прибывавших в Кааф. Но тот, кого облюбовала себе Дарда, нарочно пришел в Кааф на состязания. Или он так заявлял.
Его звали Алкамалак, и он был родом из Дебена, расположенного к юго-востоку от Нира. Принадлежал он, судя по одежде и манерам, не к кочевым племенам пустыни, часто тревожившим границы Нира, и доставлявшим немало беспокойства князю Иммеру, а к горожанам. Например, он брил бороду, а Дарда уже знала, что ни один кочевник не сделал бы этого и под страхом смерти, в городах же эта мода вполне прижилась. А вот оружие у него было именно то, что больше всего любили кочевники – меч с изогнутым клинком. Хотя Никкаль Каафа на фасаде храма и сжимала серповидный меч, в Нире традиционно отдавалось предпочтение прямому клинку. Такими были вооружены и большинство фехтовальщиков на состязаниях. И, выступая, против Алкамалака, они каждый раз бывали побеждены. Алкамалак изучил приемы владения и прямым мечом тоже. Дарда, наблюдая за ним, установила определенную закономерность. Более слабых противников он обычно выдерживал в круге подольше, изматывал, обессиливал, и, наконец, эффективно обезоруживал, выбивая у них из рук мечи. С теми же, кто представлял для него определенную опасность, он себе такого не позволял, но старался быстро выводить из строя, нанося удары по кистям и запястьям. Поскольку меч его, как и требовалось, был затуплен, причиненые им увечья ограничивались раздробленными пальцами и переломанными руками. Однако и этого было достаточно.
Подобную тактику Дарда могла понять. Она и сама недавно совершила недавно нечто похожее. Но она при этом никого не оскорбляла. Алкамалак же свои победы сопровождал издевательскими выпадами в адрес заносчивых жителей Каафа, разжиревших на перекрестках торговых путей, как пауки в паутине, и которых, как пауков, пора раздавить.
Зрители кипели от возмущения. От желающих наказать наглеца не было отбоя, и они уходили обратно, нянча разбитые руки, или уползали, хватая воздух пересохшим ртом, или их уносили со сломанными ребрами. Алкамалак хохотал и плевался.
На пятый день стало известно, что против него хочет драться Паучиха из Каафа.
Ей стоило определенных усилий решиться на этот шаг. И все же она решилась. Дарда не могла пожаловаться на свою нынешнюю жизнь. Ночная Никкаль была к ней достаточно милостива. Но, если Дарда собиралась выйти из тьмы на дневной свет, ей следовало заручиться покровительством дневного Хаддада.
Она не видела в том измены. Никкаль и Хаддад не были враждебны друг другу, более того, они были двуедины. Во дворе храма дрались в честь Хаддада, но разве не были празднества изначально посвящены Никкаль? Они длились пять дней, а пять – число, угодное богине.
Дарда вышла на свет в пятый день. И волосы свои, жесткие, густые, она, чтоб не мешали, заплела в пять коротких косиц.
Поначалу ее не хотели допускать к бою. Не было за всю историю Каафа такого случая, чтобы женщина принимала участие в мужских состязаниях, пусть она хоть десять, хоть двадцать раз безоговорочная победительница на своих состязаниях. Да еще такая.
Однако Алкамалак успел слишком всех разозлить. Никто, конечно, не ждал, что Паучиха сумеет победить его. Но как славно, как славно было бы проучить наглеца! Для настоящего воина позорно даже на миг уравнять его с женщиной. Так мы покажем ему, как мы его ценим! Он смеялся над пауками из Каафа – пусть получит Паучиху.
На это Дарда и рассчитывала – что ей разрешат участвовать хотя бы для того, чтоб опозорить Алкамалака. Вдобавок она уже достаточно долго прожила в Каафе, чтобы считаться своей. И даже если бы ее побили, она была вправе ждать определенного сочувствия – пожертвовав собой, она достаточно сделала для осмеяния врага.
Только Дарда быть битой не собиралась, о чем благоразумно умалчивала.
Все равно, вопрос разрешался не так просто. Жители Каафа, жадные до всякого рода азартных игр, на состязаниях в честь Хаддада и Никкаль были лишены права делать ставки. Почему-то считалось, что это оскорбляет богов, низводит священную игру до уровня каких-нибудь петушиных боев. По этой причине князь Иммер, человек до мозга костей практичный, состязаниями бойцов не слишком интересовался, и даже посещал их редко. Благо право судить здесь было не за светской властью, а за храмовой. Нынешний жрец Хаддада, преподобный Нахшеон, был весьма осторожен в своих решениях. С одной стороны, он был даже рад, что мудрый закон избавляет храмовую казну от всяких случайностей. С другой – он бы предпочел свалить ответственность на кого-нибудь другого, на Иммера, например. Но князя в те дни не было в городе. Тяжко поразмыслив, Нахшеон прибег к совету сестры своей по служению, жрицы Никкаль. Мать Теменун высказалась в том смысле, что ответ вполне может быть положительным. Боги любят веселье, почему бы не повеселить их?
На самом деле она уже догадалась, что хочет совершить Дарда. Но не знала, как. И хотела посмотреть. Эта женщина, такая холодная, такая сдержанная, такая невозмутимая, была, возможно, азартней всех, кто орал и бесновался во дворе храма Хаддада.
Неизвестно, какой закон запрещал обеспечить зрителям в этом дворе пристойные места, но удобно здесь было только судьям и почетным гостям, сидевших на скамьях на специально устроенном помосте. Остальные напирали на дощатую перегородку, ограничивающую пространство для боя. А чтобы посторонние не перевалили за нее (попытки были), на то существовала храмовая стража. В последние два дня стражникам приходилось лупцевать негодующих сограждан, рвущихся проучить Алкамалака. И делали это служители законности и порядка против собственной воли и совести. Но сегодня стражники чувствовали себя отомщенными. Будь что будет, а сегодня мы похохочем вволю! Впервые двор Хаддада видел подобное зрелище, и впервые Дарда показалась во всей красе такому множеству людей. Пять косиц, короткими рожками торчавшие на ее голове, придавали ей нарочито шутовской вид. Никогда она больше на напоминала Паучиху. Короткое, высоко подпоясанное платье подчеркивало непропорциональность ее сложения. И этот посох! В Каафе многие начинали учиться фехтовать, работая на палках, но использовать палку, тем более пастушеский посох против меча, пусть даже затупленного, – такое никому не пришло бы в голову.
Толпа заливалась от хохота, но Дарда оставалась невозмутима. Они смеются – тем лучше. Этот смех за нее и против Алкамалака. Он уже сейчас только что пеной не исходит.
Алкамалак и впрямь готов был лопнуть от ярости. Говорили, что от жителей Каафа можно ждать любой подлости. Но сегодня они превзошли себя. И ничего нельзя было поделать. Тот, кто не принимал вызова, который судьи сочли законным, объявлялся проигравшим. Алкамалак должен был навеки опозорить свое имя, приняв бой с женщиной, либо признать себя побежденным.
Последнее было свыше его сил. Он бросился на Дарду, бранясь на родном языке. Дарда уже достаточно разбиралась в пограничных диалектах, чтобы понять, что он ей обещает. Замах был так силен, что даже затупленный клинок должен был разрубить живую плоть. Однако рубанул он воздух, А на тело Алкамалака посыпался град палочных ударов. Правила допускали, чтоб поединщик был одет, и многие, особенно при поединках с оружием этим пользовались – лезвие могло зацепиться за ткань. Алкамалак, демонстрируя пренебрежение к опасности, выступал без рубахи. И теперь по его обнаженному торсу, плечам, рукам без помех гулял посох Дарды. И он ничего не мог с этим поделать. Посох был почти втрое длиннее меча. Алкамалак не мог подойти к мерзкой девке на расстояние удара, а она его доставала без труда. И умудрялась оказываться всюду. Рубцы от ударов вздувались на груди, на животе – и что уж совсем невыносимо – на спине Алкамалака. В толпе уже не смеялись – выли, рыдали от хохота, обессилено валились на плечи соседям. И лишь несколько человек среди сотен задавались вопросом: почему это происходит? Как удается Паучихе действовать так быстро, а главное – так ловко? И лишь один человек был в состоянии это понять. Но его здесь не было. Не было нигде.
Ильгок говорил ей – при определенных навыках шест или посох имеют преимущество над мечом. А эти навыки теперь у нее были.
Но она не могла молотить Алкамалака до бесконечности. Бой так или иначе нужно было заканчивать. Алкамалак же силен, очень силен. Пройдет слишком много времени, прежде чем он свалится от изнеможения. И даже если Дарда сумеет сломать ему руку (что сомнительно), он будет в состоянии продолжать бой. Нужно ломать обе руки, или…
Или.
В какой-то миг Алкамалаку почти удалось достать мечом руку, сжимавшую посох. Впрочем, ему было сейчас неважно что разрубить – посох или руку. Но в следующий миг меч словно бы сам вырвался из его руки. Проклятый посох в очередной раз крутанувшись в воздухе, увел клинок за собой. Алкамалак не понимал, как это могло произойти ("посох ведет за собой…"), но меч уже валялся на песке. И прежде, чем Алкамалак успел что-либо предпринять, Дарда подцепила меч пальцами босой ноги (сражались всегда босиком) и непочтительно пнула его далеко прочь. Затем сделала широкий шаг в сторону, воткнув посох в песок.
Никто уже не смеялся. Потому что никто не понимал, что будет дальше.
Правила отнюдь не требовали, чтобы боец, обезоруживший противника, и сам бросил оружие. Но и обезоруженному никто не препятствовал продолжать борьбу. И если большинство бойцов все же предпочитало не делать этого, так потому что во дворе Хаддада встречались не самоубийцы. Но Алкамалаку было уже на все наплевать. Если бы он добрался до Паучихи, то разорвал бы ее голыми руками. И все собравшиеся это видели.
Того, что Дарда собиралась сейчас сделать, Ильгок бы никак не одобрил. Более того, он не раз предостерегал ее от подобных приемов. "Не следует бить слишком высоко, – говорил он, – если противник превосходит тебя силой. А тебе всегда придется драться с теми, кто сильнее. И что? Тебя перехватят за щиколотку, и конец". Но Ильгок судил с точки зрения бойца своего уровня, всегда готового отразить удар, которого Алкамалак не ждал и ждать не мог.
Алкамалак еще только собирался для решительного броска, когда она прыгнула. Оторвавшись от земли, вопреки заветам Ильгока, хотя паукам, а тем паче паучихам делать такого не полагается. И большинству собравшихся показалось, будто Паучиха, как в детской игре, перепрыгнула через голову Алкамалака, перекувырнулась, приземлилась и снова вскочила на ноги. Алкамалак же, отступив, стал оседать и растянулся на спине. Только считанные единицы разглядели, что в прыжке Дарда прицельно ударила его в челюсть.
Челюсть она ему сломала. Это не смертельно, но всегда очень больно. Настолько, что можно потерять сознание. Как это случилось с Алкамалаком.
Обойдя его неподвижное тело, Дарда вернулась к торчащему в песке посоху.
Впервые, вероятно, за время состязаний в Каафе исход поединка не был встречен ни восторженными криками, ни воплями негодования и свистом. Тяжелая тишина нависла над храмовым двором. Всем без исключения хотелось, чтобы Алкакмалака побили, но то, что произошло, было слишком дико, слишком непривычно, чтобы сразу принять это. И тогда Дарда негромко и монотонно произнесла:
– Слава Никкаль и Хаддаду.
Эти слова подхватили – сперва нестройно, неуверенно, потом все громче, постепенно воодушевляясь.
В самом деле – могло бы это слабое, безобразное создание одержать победу, если б ее не любили боги? Разве она посмела бы явиться сюда, если бы ее не послала Никкаль? И что за славное наказание приберег отец наш Хаддад для оскорбителя своего верного города!
"Боги любят веселье, почему бы не повеселить их?" – вспомнил преподобный Нахшеон, но на места почетных гостей не посмотрел, Даже если все это подстроено храмом Никкаль, он бы предпочел не сталкиваться с матерью Теменун. И Нахшеон повторил вместе со всеми:
– Слава Никкаль и Хаддаду!
Теперь Дарда знала, что действительно победила.
Это произошло в тот самый год, когда Далла, наследница князя Тахаша, правителя Маона и супруга Регема, родила своего первенца. Но об этом Паучихе из Каафа ничего не было известно.
ДАЛЛА
В отличие от мирного Маона, где княжеское жилище было частью города, царский дворец в Зимране располагался в мощной цитадели, рассчитанной на то, что она отразит штурм и выдержит осаду. И от города дворец, стоявший на вершине высокого холма, был отдален гораздо сильнее. Далле, впрочем, это было безразлично, она и в Маоне не соприкасалась с городской жизнью. Хуже, что при дворце здесь не было сада, а именно в саду она привыкла проводить большую часть времени. Наверное, климат не позволял – в Зимране было суше и жарче, чем в Маоне. А может, обитатели дворца просто не ощущали потребности разбить сад – в покоях дворца можно был найти желанную прохладу, а для женской половины привозили достаточное количество цветов и фруктов. Зато по части дорогого убранства зимранский дворец намного превосходил прежний дом Даллы. Конечно, мужская половина была устроена с гораздо большим великолепием. В женских покоях не было золотых дверей с притолоками из серебра и стен с карнизами из лазурита, как в главном зале для приемов. Кресла не обивались, как там, слоновой костью и пурпуром, утварь была меньших размеров. Но убранство женской половины, меньше слепя глаза, отличалось большим изяществом и, пожалуй, стоило так же дорого. Далла, выросшая среди дорогих и красивых вещей, была в состоянии оценить ковры с чудным орнаментом и резную мебель. В сундуках хранилась драгоценная посуда – например, чаши, вырезанные из беспримерно редкого в этих краях янтаря, наряды и драгоценности, принадлежавшие предшественницам Даллы, и те, что были подарены уже ей. Этим приходилось утешаться. Больше было нечем.
Надежда Даллы, что Ксуф женился на ней для того лишь, чтобы исполнилось предсказание, оказалась напрасна. Как и любая надежда. Он взял ее в жены по той причине, о которой сказал в храме. Он хотел, чтобы его женой была самая красивая женщина в царстве, никак не меньше. Он хотел, чтобы все его желания исполнялись, и никто не смел ему препятствовать. Ну, наверное, и разговоры о предсказании возымели свое действие. Но наследник был важнее всего. Две прежние жены Ксуфа оказались бесплодны, и на сей раз он не желал совершить промашку, и взял в жены не девушку, а вдову, о которой было точно известно, что она способна рожать.
Вообще-то, Ксуфу можно было только посочувствовать. Ни сына, ни даже дочери, которую можно впоследствии выдать замуж и хоть так дождаться наследника по крови – внука. А годы уходят, и если он не обзаведется наследником – династия прервется, и Зимран рухнет в пучину междоусобиц, ибо местные аристократы и князья – правители городов, непременно начнут рвать власть на клочки. Решительно, положение Ксуфа вызывало лишь сочувствие. У всех, за исключением Даллы.
То чудовищное известие, которое ей пришлось выслушать от Фариды, в каком-то смысле помогло ей вынести брачную ночь с Ксуфом. Далла пребывала в таком отчаянии, что ей было все равно. И тут ее поджидало новое открытие.
Даже в прежнем ее маонском уединении до Даллы доходили легенды о том, каков Ксуф – "буйный бык", ненасытный самец. Отчасти из-за этого Далла и страшилась того часа, когда окажется с ним в постели.
Действительность оказалась совсем другой. Легенда – она легенда и есть. Высокий рост, громоподобный голос, мощный загривок и волосатая грудь рождают соответствующее представление о мужчине. Но в том, что дает мужчине право именоваться таковым, Ксуф против невзрачного и тихого Регема был все равно, что воробей против орла. Бессильным он не был, был просто слаб. Хотя очень старался. Пыхтел, потел и выдыхался, редко доводя дело до конца. Поскольку иногда это ему удавалось, Ксуф бывал крайне горд собой, а все свои постельные неудачи приписывал, разумеется, женщинам. И за эту провинность он их наказывал. Если в чреслах силы ему не доставало, то в кулаках ее было более, чем достаточно.
Когда Ксуф впервые избил ее, Далла испытала не столько боль, сколько растерянность. Она слышала о подобном, но не могла поверить, потому что и отец, и Регем обращались с ней бережно. И понимание, что такое происходит с ней, не с какой-то другой женщиной, ошеломило ее. Из-за этого она не позвала на помощь. А потом догадалась, что не стоит этого делать вообще. Будет только хуже. Теперь она понимала, почему Гипероха так странно себя вела. Она боялась.
Далла только не была уверена, что Ксуф убил прежнюю свою жену намеренно. Может, просто однажды переусердствовал и случайно сломал ей шею.
Что до постельных подвигов Ксуфа с наложницами, то тут он мог хвастать сколько угодно. Все они были рабынями, и способов расправиться с ними за невоздержанность языка у него было гораздо больше, чем с законной женой. И он ни на миг не поколебался бы это сделать – отправить на виселицу, на костер, отрезав предварительно тот самый болтливый язык. Так что они предпочитали молчать. Это делало всех дворцовых рабынь неуловимо схожими – боязливыми, скрытными и хитрыми, ничем не напоминающих благодушных прислужниц в Маоне. Далла чувствовала, что ни на кого из них нельзя положиться.
Подругами среди женщин благородного происхождения Далла также не обзавелась. Она была чужой в Зимране, в отличие от Гиперохи, не имела родни, и могла рассчитывать лишь на доброжелательность здешних женщин. Но не дождалась ее. Очевидно, тут постаралась Фарида, убедившая тех, кто соглашался ее слушать, что Далла была в сговоре с Ксуфом и виновна в тройном убийстве. Далеко не все этому верили, но не имели возможности, да и желания выказать враждебность царю. А Далле вновь приходилось отвечать за мужа.
Единственной ее опорой оставалась Бероя, чья верность была несокрушима. Но Далла была уже не маленькой девочкой, а женщиной, познавшей горе, и привязанность няньки не могла заполнить пустоту в ее сердце. Если бы она забеременела, то смогла бы полюбить ребенка, пусть даже отцом его был Ксуф. Но ребенка не было. И, не имея возможность любить никого из людей, она возлюбила богатство и роскошь. Тут Ксуфа нельзя было упрекнуть. Царица Зимрана, по его мнению, должна сиять не только красотой, но и драгоценностями. Свадебные украшения были лишь малой толикой того, что хранилось в царской сокровищнице. Ксуф и сам со страстью был привержен всему блестящему, яркому, и жену наделял щедро. Рамессу следил, чтобы дорогие ткани, ковры, всевозможная посуда, треножники музыкальные инструменты, которые переправлялись в женские покои, хранились в должном порядке. А Далла находила отдохновение, проводя часы у ларцов с украшениями, примеряя перстни, браслеты и серьги, либо просто пересыпая их сквозь пальцы, любуясь игрой света в блистающих гранях. Она придумывала себе наряды из тканей тонких, воздушных, излюбленных в Дельте, либо затканных причудливыми узорами, тяжелыми от золотой нити и бахромы, какими славились княжества юго-востока. Оплетала волосы ожерельями, украшала их гребнями слоновой кости – и зеркала, серебряные и бронзовые, говорили ей, что она стала еще прекраснее, чем в счастливые годы. И ей хотелось, чтоб люди любовались этой красотой, восхищались ей.
Далла не устраивала пиршеств и пиров для благородных дам, чувствуя их враждебность. Но во время праздников никто не возбранял ей показываться перед народом и знатью во всей красе. Напротив, это была ее обязанность. И Далла охотно возглавляла шествия, и несла приношения кумиру зимранской Мелиты, зная, что лишь выигрывает рядом с этим устрашающим изваянием.
В храме Кемоша, славного победами, Далла не бывала никогда. Женщинам это было заказано. Но даже если б женщинами дозволялось чтить Кемош-Ларана, Далла не пошла бы туда. Она не хотела видеть Булиса, который по слухам, снова занял место в клире. У нее не было доказательств, что Булис причастен к гибели Регема и Катана, но даже если это было и не так, все равно, косвенно вина лежала на нем.
Фратагуна, жрица Мелиты, не выказывала Далле неприязни. В страшный день свадьбы Далле даже показалось, что жрица ей сочувствует. Но дружеских отношений между ними не сложилось. Возможно, Далла просто не научилась находить общего языка с чужими людьми, пусть они и не питали к ней враждебности. Не исключено, однако, что причина была в том, что жена правителя и верховная жрица в каждом городе являлись в некотором роде соперницами. Ведь жрица обязана разделять ложе с правителем. В Маоне Даллу это ничуть не тревожило – Регем был в состоянии удовлетворять и жрицу и жену. Здесь же Далла озадачилась. Из того, что она знала о Ксуфе, священный брак становился пустой формальностью. А это, учили ее, чревато бедами, болезнями и неурожаем. Почему же Фратагуна не разоблачит Ксуфа? Он может запытать до смерти наложницу, может избить и даже убить жену, но жрица находится под защитой богини. Ксуф не вправе причинить ей вреда. Или нет?
Вдобавок, Ксуф при вех своих достоинствах был бешено ревнив, и не терпел соперничества ни в чем. Его женщины, даже рабыни, точно куры в курятнике, должны были знать только одного петуха. А верховная жрица, за исключением ночей священного брака, принадлежала другому мужчине – собрату в служении.
Надежда Даллы, что Ксуф женился на ней для того лишь, чтобы исполнилось предсказание, оказалась напрасна. Как и любая надежда. Он взял ее в жены по той причине, о которой сказал в храме. Он хотел, чтобы его женой была самая красивая женщина в царстве, никак не меньше. Он хотел, чтобы все его желания исполнялись, и никто не смел ему препятствовать. Ну, наверное, и разговоры о предсказании возымели свое действие. Но наследник был важнее всего. Две прежние жены Ксуфа оказались бесплодны, и на сей раз он не желал совершить промашку, и взял в жены не девушку, а вдову, о которой было точно известно, что она способна рожать.
Вообще-то, Ксуфу можно было только посочувствовать. Ни сына, ни даже дочери, которую можно впоследствии выдать замуж и хоть так дождаться наследника по крови – внука. А годы уходят, и если он не обзаведется наследником – династия прервется, и Зимран рухнет в пучину междоусобиц, ибо местные аристократы и князья – правители городов, непременно начнут рвать власть на клочки. Решительно, положение Ксуфа вызывало лишь сочувствие. У всех, за исключением Даллы.
То чудовищное известие, которое ей пришлось выслушать от Фариды, в каком-то смысле помогло ей вынести брачную ночь с Ксуфом. Далла пребывала в таком отчаянии, что ей было все равно. И тут ее поджидало новое открытие.
Даже в прежнем ее маонском уединении до Даллы доходили легенды о том, каков Ксуф – "буйный бык", ненасытный самец. Отчасти из-за этого Далла и страшилась того часа, когда окажется с ним в постели.
Действительность оказалась совсем другой. Легенда – она легенда и есть. Высокий рост, громоподобный голос, мощный загривок и волосатая грудь рождают соответствующее представление о мужчине. Но в том, что дает мужчине право именоваться таковым, Ксуф против невзрачного и тихого Регема был все равно, что воробей против орла. Бессильным он не был, был просто слаб. Хотя очень старался. Пыхтел, потел и выдыхался, редко доводя дело до конца. Поскольку иногда это ему удавалось, Ксуф бывал крайне горд собой, а все свои постельные неудачи приписывал, разумеется, женщинам. И за эту провинность он их наказывал. Если в чреслах силы ему не доставало, то в кулаках ее было более, чем достаточно.
Когда Ксуф впервые избил ее, Далла испытала не столько боль, сколько растерянность. Она слышала о подобном, но не могла поверить, потому что и отец, и Регем обращались с ней бережно. И понимание, что такое происходит с ней, не с какой-то другой женщиной, ошеломило ее. Из-за этого она не позвала на помощь. А потом догадалась, что не стоит этого делать вообще. Будет только хуже. Теперь она понимала, почему Гипероха так странно себя вела. Она боялась.
Далла только не была уверена, что Ксуф убил прежнюю свою жену намеренно. Может, просто однажды переусердствовал и случайно сломал ей шею.
Что до постельных подвигов Ксуфа с наложницами, то тут он мог хвастать сколько угодно. Все они были рабынями, и способов расправиться с ними за невоздержанность языка у него было гораздо больше, чем с законной женой. И он ни на миг не поколебался бы это сделать – отправить на виселицу, на костер, отрезав предварительно тот самый болтливый язык. Так что они предпочитали молчать. Это делало всех дворцовых рабынь неуловимо схожими – боязливыми, скрытными и хитрыми, ничем не напоминающих благодушных прислужниц в Маоне. Далла чувствовала, что ни на кого из них нельзя положиться.
Подругами среди женщин благородного происхождения Далла также не обзавелась. Она была чужой в Зимране, в отличие от Гиперохи, не имела родни, и могла рассчитывать лишь на доброжелательность здешних женщин. Но не дождалась ее. Очевидно, тут постаралась Фарида, убедившая тех, кто соглашался ее слушать, что Далла была в сговоре с Ксуфом и виновна в тройном убийстве. Далеко не все этому верили, но не имели возможности, да и желания выказать враждебность царю. А Далле вновь приходилось отвечать за мужа.
Единственной ее опорой оставалась Бероя, чья верность была несокрушима. Но Далла была уже не маленькой девочкой, а женщиной, познавшей горе, и привязанность няньки не могла заполнить пустоту в ее сердце. Если бы она забеременела, то смогла бы полюбить ребенка, пусть даже отцом его был Ксуф. Но ребенка не было. И, не имея возможность любить никого из людей, она возлюбила богатство и роскошь. Тут Ксуфа нельзя было упрекнуть. Царица Зимрана, по его мнению, должна сиять не только красотой, но и драгоценностями. Свадебные украшения были лишь малой толикой того, что хранилось в царской сокровищнице. Ксуф и сам со страстью был привержен всему блестящему, яркому, и жену наделял щедро. Рамессу следил, чтобы дорогие ткани, ковры, всевозможная посуда, треножники музыкальные инструменты, которые переправлялись в женские покои, хранились в должном порядке. А Далла находила отдохновение, проводя часы у ларцов с украшениями, примеряя перстни, браслеты и серьги, либо просто пересыпая их сквозь пальцы, любуясь игрой света в блистающих гранях. Она придумывала себе наряды из тканей тонких, воздушных, излюбленных в Дельте, либо затканных причудливыми узорами, тяжелыми от золотой нити и бахромы, какими славились княжества юго-востока. Оплетала волосы ожерельями, украшала их гребнями слоновой кости – и зеркала, серебряные и бронзовые, говорили ей, что она стала еще прекраснее, чем в счастливые годы. И ей хотелось, чтоб люди любовались этой красотой, восхищались ей.
Далла не устраивала пиршеств и пиров для благородных дам, чувствуя их враждебность. Но во время праздников никто не возбранял ей показываться перед народом и знатью во всей красе. Напротив, это была ее обязанность. И Далла охотно возглавляла шествия, и несла приношения кумиру зимранской Мелиты, зная, что лишь выигрывает рядом с этим устрашающим изваянием.
В храме Кемоша, славного победами, Далла не бывала никогда. Женщинам это было заказано. Но даже если б женщинами дозволялось чтить Кемош-Ларана, Далла не пошла бы туда. Она не хотела видеть Булиса, который по слухам, снова занял место в клире. У нее не было доказательств, что Булис причастен к гибели Регема и Катана, но даже если это было и не так, все равно, косвенно вина лежала на нем.
Фратагуна, жрица Мелиты, не выказывала Далле неприязни. В страшный день свадьбы Далле даже показалось, что жрица ей сочувствует. Но дружеских отношений между ними не сложилось. Возможно, Далла просто не научилась находить общего языка с чужими людьми, пусть они и не питали к ней враждебности. Не исключено, однако, что причина была в том, что жена правителя и верховная жрица в каждом городе являлись в некотором роде соперницами. Ведь жрица обязана разделять ложе с правителем. В Маоне Даллу это ничуть не тревожило – Регем был в состоянии удовлетворять и жрицу и жену. Здесь же Далла озадачилась. Из того, что она знала о Ксуфе, священный брак становился пустой формальностью. А это, учили ее, чревато бедами, болезнями и неурожаем. Почему же Фратагуна не разоблачит Ксуфа? Он может запытать до смерти наложницу, может избить и даже убить жену, но жрица находится под защитой богини. Ксуф не вправе причинить ей вреда. Или нет?
Вдобавок, Ксуф при вех своих достоинствах был бешено ревнив, и не терпел соперничества ни в чем. Его женщины, даже рабыни, точно куры в курятнике, должны были знать только одного петуха. А верховная жрица, за исключением ночей священного брака, принадлежала другому мужчине – собрату в служении.