Гарольд Роббинс
Никогда не покидай меня
Конец вместо начала
Я вернулся в офис после ленча в половине третьего.
— Контракт уже поступил от юриста? — спросил я секретаршу.
Она кивнула.
— Я положила его вам на стол, Бред.
Пройдя в кабинет, я сел за стол и взял документ. Полистал страницы. В плотных строчках, заполненных всевозможными условиями, оговорками и дополнениями, чувствовался профессионализм высочайшего класса. Я начал читать и испытал удовлетворение. Это было лучше, чем бренди после обеда.
Зазвонил телефон; не отрывая глаз от контракта, я снял трубку и услышал голос секретарши.
— Пол Реми, из Вашингтона, по второму аппарату.
— Хорошо, — я нажал кнопку селектора. — Пол, договор уже у меня на столе... — радостным тоном сообщил я.
— Бред! — резко перебил он меня.
В его голосе прозвучали ноты, заставившие мое сердце забиться чаще.
— Да, Пол?
— Элейн покончила с собой!
— Нет, Пол!
Произнесенные им слова потрясли меня.
Контракт выскользнул из моих пальцев, белые листы разлетелись по столу и ковру. Кто-то сильно сдавил мне грудь. Я дважды безуспешно попытался что-то сказать.
Я откинулся на спинку кресла. Комната медленно крутилась вокруг меня. Я закрыл глаза и беззвучно закричал: «Элейн! Элейн! Элейн!»
Потом невероятным усилием воли заставил себя вновь обрести дар речи. Не узнал своего дрожащего голоса.
— Как это случилось, Пол? Когда?
— Вчера ночью. Она приняла смертельную дозу снотворного, — ответил он.
Я сделал глубокий вдох. Самообладание постепенно возвращалось ко мне.
— Почему? — выдавил я из себя, зная ответ. — Она оставила записку?
— Нет. Ничего. Никто не знает причину.
Я перевел дыхание. Известие о смерти станет для всех полной неожиданностью. Мой голос окреп.
— Ужасная новость. Пол.
— Для всех нас — тоже, Бред. Последнее время она, казалось, начала оживать. Несколько недель тому назад Эдит сказала, что Элейн снова, похоже, обрела покой благодаря этой работе по профилактике полиомиелита, в которой ты ей помогал. По словам Эдит, Элейн снова нашла себя, делая что-то полезное для других.
— Знаю, — устало вымолвил я. — Знаю.
— Поэтому я и позвонил, Бред. Элейн симпатизировала тебе. Восхищалась тобой. Она не раз говорила Эдит, какой ты прекрасный человек.
Его слова причиняли мне боль. Я должен был заставить Пола замолчать — он мог убить меня.
— Я тоже считал ее замечательной женщиной, — подавленно произнес я.
— Мы все так считали. Нас поражало, откуда в ней столько мужества, столько сил, чтобы выстоять после случившегося. Теперь, наверно, мы этого никогда не узнаем.
Я сомкнул веки. Они никогда не узнают. Но я-то знал.
Знал многое. Слишком многое.
— Когда состоятся похороны?
— Послезавтра.
Он назвал кладбище и добавил:
— В одиннадцать часов. Она будет лежать рядом с мужем и детьми.
— Я приеду. Встретимся там. Если я что-то могу сделать...
— Нет, Бред. Все уже подготовлено, — сказал он. — Теперь никто не сможет сделать для нее что-либо еще.
Я опустил трубку. Его слова звенели у меня в ушах. Я сидел, уставясь на разлетевшиеся по столу и ковру листки. Машинально наклонился, чтобы поднять их, и вдруг внезапно на моих глазах появились слезы.
Я услышал, как открылась дверь, но не поднял головы. Передо мной стояла Микки. Она коснулась рукой моего плеча.
— Мне очень жаль, Бред, — сказала Микки.
Выпрямившись, я посмотрел на нее.
— Ты знаешь?
Она кивнула.
— Он сообщил мне, прежде чем я соединила его с вами, — тихо промолвила Микки. — Это ужасно.
Она протянула мне бокал.
Я взял его и поднес к губам. Микки стала собирать бумаги, валявшиеся на полу. Подобрав последние листки, она вопросительно посмотрела на меня.
Моя улыбка больше походила на гримасу.
— Ничего, — сказал я, — оставь договор здесь. Я просмотрю его позже.
Она положила аккуратную стопку на стол и направилась к двери.
— Никаких звонков, Микки, — предупредил я ее. — И никаких посетителей. Я занят.
Обернувшись, Микки кивнула; дверь мягко закрылась за секретаршей. Я подошел к окну и посмотрел в него. Мрачные серые здания врезались в холодное голубое небо. На клочке Мэдисон-авеню размером пятьсот на четыреста футов размещались помещения общей площадью в полмиллиона квадратных футов. Новые соседние дома казались крохотными. Этот городской пейзаж был частью большого бизнеса, которому я принадлежал.
Я стремился к этому миру с тех пор, как началась моя сознательная жизнь. Теперь я знал, чего он стоит.
Ничего. Абсолютно ничего. Один маленький человек на тротуаре стоит больше целого города.
Я не мог поверить в то, что она мертва. Совсем недавно мягкие губы Элейн касались моих, ее голос звучал у меня в ушах.
Элейн. Я произнес имя вслух. Некогда сладкое и нежное, теперь оно казалось кинжалом, вонзающимся в мое сердце. Почему ты сделала это, Элейн?
Снова раздалась трель телефона. Я вернулся к столу, раздраженно поднял трубку.
— Я же просил ни с кем меня не соединять, — рявкнул я.
— Ваш отец здесь, — тихо сказала Микки.
— Хорошо, — произнес я, поворачиваясь лицом к двери.
Он скованно вошел в кабинет. Отец почти всегда имел смущенный вид; уверенным в себе он казался лишь сидя за рулем автомобиля. Отец осторожно, изучающе покосился на меня своими темными глазами.
— Ты знаешь? — спросил он.
Я кивнул.
— Мне позвонил Пол.
— Я услышал по радио и сразу же приехал сюда, — пояснил он.
— Спасибо.
Подойдя к бару, я вытащил бутылку.
— Со мной все в порядке.
Я наполнил два бокала виски и протянул один из них отцу.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Я покачал головой.
— Не знаю. Я сказал Полу, что приеду на похороны, но сейчас не уверен, что сумею это сделать. Не знаю, смогу ли смотреть на нее.
Его глаза по-прежнему изучали мое лицо.
— Почему?
Я молча уставился на него и вдруг взорвался.
— Почему? Тебе это известно не хуже, чем мне. Потому что я убил ее! Мне кажется, что я приставил револьвер к ее виску и нажал на спусковой крючок!
Я опустился в кресло, стоящее возле бара, и закрыл лицо руками. Отец сел напротив меня.
— Почему ты так считаешь? — спросил он.
Я посмотрел на него горящими глазами.
— Потому что я занимался с ней любовью, лгал ей, давал обещания, которые не мог выполнить; потому что она верила мне, любила меня и надеялась, что я никогда не оставлю ее. И когда я покинул Элейн, она потеряла свое место в этом мире, потому что ее миром стал я.
Он медленно отпил виски, посмотрел на меня и наконец произнес:
— Ты действительно убежден в этом?
Я кивнул.
Он на мгновение задумался.
— Тогда ты должен отправиться туда и попросить у нее прощения. Иначе ты никогда не обретешь покоя.
— Но как я смогу это сделать, отец? — едва не закричал я.
Он поднялся на ноги.
— Сможешь, — уверенно сказал отец. — Потому что ты — мой сын, Бернард. Ты унаследовал многие мои слабости и недостатки, но ты не трус. Тебе будет тяжело, но ты сумеешь вымолить у нее прощение.
Дверь закрылась за ним, и я снова остался один. Посмотрел в окно. Сумерки опускались на город. Вот в такой же день несколько недель тому назад я впервые встретился с ней.
Где-то в промежутке между тем днем и сегодняшним находился ответ. Я должен был отыскать его.
— Контракт уже поступил от юриста? — спросил я секретаршу.
Она кивнула.
— Я положила его вам на стол, Бред.
Пройдя в кабинет, я сел за стол и взял документ. Полистал страницы. В плотных строчках, заполненных всевозможными условиями, оговорками и дополнениями, чувствовался профессионализм высочайшего класса. Я начал читать и испытал удовлетворение. Это было лучше, чем бренди после обеда.
Зазвонил телефон; не отрывая глаз от контракта, я снял трубку и услышал голос секретарши.
— Пол Реми, из Вашингтона, по второму аппарату.
— Хорошо, — я нажал кнопку селектора. — Пол, договор уже у меня на столе... — радостным тоном сообщил я.
— Бред! — резко перебил он меня.
В его голосе прозвучали ноты, заставившие мое сердце забиться чаще.
— Да, Пол?
— Элейн покончила с собой!
— Нет, Пол!
Произнесенные им слова потрясли меня.
Контракт выскользнул из моих пальцев, белые листы разлетелись по столу и ковру. Кто-то сильно сдавил мне грудь. Я дважды безуспешно попытался что-то сказать.
Я откинулся на спинку кресла. Комната медленно крутилась вокруг меня. Я закрыл глаза и беззвучно закричал: «Элейн! Элейн! Элейн!»
Потом невероятным усилием воли заставил себя вновь обрести дар речи. Не узнал своего дрожащего голоса.
— Как это случилось, Пол? Когда?
— Вчера ночью. Она приняла смертельную дозу снотворного, — ответил он.
Я сделал глубокий вдох. Самообладание постепенно возвращалось ко мне.
— Почему? — выдавил я из себя, зная ответ. — Она оставила записку?
— Нет. Ничего. Никто не знает причину.
Я перевел дыхание. Известие о смерти станет для всех полной неожиданностью. Мой голос окреп.
— Ужасная новость. Пол.
— Для всех нас — тоже, Бред. Последнее время она, казалось, начала оживать. Несколько недель тому назад Эдит сказала, что Элейн снова, похоже, обрела покой благодаря этой работе по профилактике полиомиелита, в которой ты ей помогал. По словам Эдит, Элейн снова нашла себя, делая что-то полезное для других.
— Знаю, — устало вымолвил я. — Знаю.
— Поэтому я и позвонил, Бред. Элейн симпатизировала тебе. Восхищалась тобой. Она не раз говорила Эдит, какой ты прекрасный человек.
Его слова причиняли мне боль. Я должен был заставить Пола замолчать — он мог убить меня.
— Я тоже считал ее замечательной женщиной, — подавленно произнес я.
— Мы все так считали. Нас поражало, откуда в ней столько мужества, столько сил, чтобы выстоять после случившегося. Теперь, наверно, мы этого никогда не узнаем.
Я сомкнул веки. Они никогда не узнают. Но я-то знал.
Знал многое. Слишком многое.
— Когда состоятся похороны?
— Послезавтра.
Он назвал кладбище и добавил:
— В одиннадцать часов. Она будет лежать рядом с мужем и детьми.
— Я приеду. Встретимся там. Если я что-то могу сделать...
— Нет, Бред. Все уже подготовлено, — сказал он. — Теперь никто не сможет сделать для нее что-либо еще.
Я опустил трубку. Его слова звенели у меня в ушах. Я сидел, уставясь на разлетевшиеся по столу и ковру листки. Машинально наклонился, чтобы поднять их, и вдруг внезапно на моих глазах появились слезы.
Я услышал, как открылась дверь, но не поднял головы. Передо мной стояла Микки. Она коснулась рукой моего плеча.
— Мне очень жаль, Бред, — сказала Микки.
Выпрямившись, я посмотрел на нее.
— Ты знаешь?
Она кивнула.
— Он сообщил мне, прежде чем я соединила его с вами, — тихо промолвила Микки. — Это ужасно.
Она протянула мне бокал.
Я взял его и поднес к губам. Микки стала собирать бумаги, валявшиеся на полу. Подобрав последние листки, она вопросительно посмотрела на меня.
Моя улыбка больше походила на гримасу.
— Ничего, — сказал я, — оставь договор здесь. Я просмотрю его позже.
Она положила аккуратную стопку на стол и направилась к двери.
— Никаких звонков, Микки, — предупредил я ее. — И никаких посетителей. Я занят.
Обернувшись, Микки кивнула; дверь мягко закрылась за секретаршей. Я подошел к окну и посмотрел в него. Мрачные серые здания врезались в холодное голубое небо. На клочке Мэдисон-авеню размером пятьсот на четыреста футов размещались помещения общей площадью в полмиллиона квадратных футов. Новые соседние дома казались крохотными. Этот городской пейзаж был частью большого бизнеса, которому я принадлежал.
Я стремился к этому миру с тех пор, как началась моя сознательная жизнь. Теперь я знал, чего он стоит.
Ничего. Абсолютно ничего. Один маленький человек на тротуаре стоит больше целого города.
Я не мог поверить в то, что она мертва. Совсем недавно мягкие губы Элейн касались моих, ее голос звучал у меня в ушах.
Элейн. Я произнес имя вслух. Некогда сладкое и нежное, теперь оно казалось кинжалом, вонзающимся в мое сердце. Почему ты сделала это, Элейн?
Снова раздалась трель телефона. Я вернулся к столу, раздраженно поднял трубку.
— Я же просил ни с кем меня не соединять, — рявкнул я.
— Ваш отец здесь, — тихо сказала Микки.
— Хорошо, — произнес я, поворачиваясь лицом к двери.
Он скованно вошел в кабинет. Отец почти всегда имел смущенный вид; уверенным в себе он казался лишь сидя за рулем автомобиля. Отец осторожно, изучающе покосился на меня своими темными глазами.
— Ты знаешь? — спросил он.
Я кивнул.
— Мне позвонил Пол.
— Я услышал по радио и сразу же приехал сюда, — пояснил он.
— Спасибо.
Подойдя к бару, я вытащил бутылку.
— Со мной все в порядке.
Я наполнил два бокала виски и протянул один из них отцу.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Я покачал головой.
— Не знаю. Я сказал Полу, что приеду на похороны, но сейчас не уверен, что сумею это сделать. Не знаю, смогу ли смотреть на нее.
Его глаза по-прежнему изучали мое лицо.
— Почему?
Я молча уставился на него и вдруг взорвался.
— Почему? Тебе это известно не хуже, чем мне. Потому что я убил ее! Мне кажется, что я приставил револьвер к ее виску и нажал на спусковой крючок!
Я опустился в кресло, стоящее возле бара, и закрыл лицо руками. Отец сел напротив меня.
— Почему ты так считаешь? — спросил он.
Я посмотрел на него горящими глазами.
— Потому что я занимался с ней любовью, лгал ей, давал обещания, которые не мог выполнить; потому что она верила мне, любила меня и надеялась, что я никогда не оставлю ее. И когда я покинул Элейн, она потеряла свое место в этом мире, потому что ее миром стал я.
Он медленно отпил виски, посмотрел на меня и наконец произнес:
— Ты действительно убежден в этом?
Я кивнул.
Он на мгновение задумался.
— Тогда ты должен отправиться туда и попросить у нее прощения. Иначе ты никогда не обретешь покоя.
— Но как я смогу это сделать, отец? — едва не закричал я.
Он поднялся на ноги.
— Сможешь, — уверенно сказал отец. — Потому что ты — мой сын, Бернард. Ты унаследовал многие мои слабости и недостатки, но ты не трус. Тебе будет тяжело, но ты сумеешь вымолить у нее прощение.
Дверь закрылась за ним, и я снова остался один. Посмотрел в окно. Сумерки опускались на город. Вот в такой же день несколько недель тому назад я впервые встретился с ней.
Где-то в промежутке между тем днем и сегодняшним находился ответ. Я должен был отыскать его.
Глава 1
Бреясь, я следил за ее отражением в уголке зеркала. Сквозь распахнутую дверь ванной я видел, как она сидит на кровати. Длинные, каштановые, с медным отливом волосы волнами падали на изящные белые плечи. Она прекрасно сохранилась, с гордостью подумал я. Глядя на нее, невозможно было поверить, что через три недели мы будем отмечать двадцатилетнюю годовщину нашей свадьбы.
Двадцать лет. Двое детей — девятнадцатилетний сын и шестнадцатилетняя дочь. А она по-прежнему выглядит как девочка. Стройная, узкокостная, она носила сейчас одежду того же двенадцатого размера, что и в год свадьбы. Ее серые глаза остались такими же живыми, а губы — нежными, пухлыми, свежими даже без помады. Рот Мардж свидетельствовал о доброте и цельности ее характера; подбородок был округлым, чуть широковатым, он говорил о прямоте, честности его обладательницы.
Я увидел, как она встала с кровати и надела платье.
Ее девичья фигура почти не изменилась, она до сих пор волновала меня. Отражение Мардж исчезло из зеркала.
Я сосредоточился на бритье. Провел пальцами по щеке.
Плохо. Вечно так. Я всегда дважды проходил по одному месту, прежде чем оно становилось безукоризненно гладким. Я, взяв помазок, начал повторно намыливать щеку. Внезапно заметил, что мурлычу себе под нос.
Я удивленно уставился на собственное отражение. Я редко напеваю во время бритья, потому что не люблю эту процедуру. Я бы предпочел отпустить густую черную бороду.
Мардж всегда смеялась, когда я жаловался по поводу бритья.
— Почему ты не наймешься копать канавы? — спрашивала она. — Своим сложением ты больше походишь на землекопа.
И лицом тоже. Я твердо знал, что по внешнему облику человека нельзя делать заключения о характере его работы. Моя крупная, грубоватая физиономия относится к числу тех, что обычно ассоциируются с физическим трудом под открытым небом. Но я не помнил, когда, в последний раз работал на воздухе. Меня невозможно заставить что-либо сделать в саду.
Я продолжал бриться, напевая себе под нос. Я был счастлив — к чему отрицать это? Удивительно то, что я пребывал в этом замечательном состоянии после двадцати лет семейной жизни.
Освежив лицо туалетной водой, я сполоснул бритву и причесался. Еще одно очко в мою пользу. Я сохранил неплохие волосы, хотя за последние пять лет у меня появились седые пряди.
Когда я вернулся в спальню, она уже была пуста, но на кровати лежали свежая сорочка, носки, белье, костюм и галстук. Я улыбнулся. Мардж следила за моим гардеробом. Я предпочитал рискованные сочетания, но она утверждала, что они не годятся для человека моей профессии. Я должен иметь солидный вид.
Так было не всегда. Только последние восемь-девять лет. Когда-то я мог носить лошадиную попону и плевал на всех. Но теперь я — уже не рядовой пресс-агент. Став консультантом по связям с общественностью, я получал в год тридцать тысяч вместо трех и занимал кабинет в одном из небоскребов Мэдисон-авеню, а не сидел за письменным столом в клетушке размером с телефонную будку.
И все же, одевшись и посмотрев на себя в зеркало, я не мог не признать, что Мардж была права. Постаревший мальчишка имел респектабельный вид. Одежда преображала меня. Смягчала резкость моих черт и придавала облику основательность.
Когда я собрался завтракать, Мардж уже сидела за столом и читала письмо. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
— Доброе утро, милая, — сказал я.
— Доброе утро, Бред, — отозвалась она, не отрывая взгляда от листка бумаги.
Я посмотрел на него через плечо. Узнал знакомый почерк.
— Бред? — спросил я, имея в виду Бреда Ровена-младшего. Он учился на первом курсе колледжа и отсутствовал уже достаточно долго для того, чтобы писать лишь раз в неделю, а не каждый день, как сначала.
Она кивнула.
Я обошел вокруг стола и сел на свое привычное место.
— Что он пишет? — я поднял бокал с апельсиновым соком.
Она посмотрела на меня своими серыми глазами.
— Он сдал экзамены со средним баллом восемьдесят.
Проблемы у него были лишь с математикой.
Я улыбнулся.
— Беспокоиться тут не о чем. Я бы испытывал те же трудности, доведись мне учиться в колледже.
Когда я допил апельсиновый сок, Салли, наша служанка, подала бекон и яйца.
Обожаю две вещи. Яйца на завтрак и утренний душ.
В детстве и то и другое было для меня недоступной роскошью. Мы жили в Нью-Йорке. Отец водил такси. Он и сейчас крутит баранку, несмотря на свои шестьдесят четыре года. Мы не имели лишних денег. Единственное, что он позволил мне сделать для него, — это купить собственное такси. В чем-то он был странным стариком. После смерти мамы отказался перебраться к нам. «Мое место — на Третьей авеню», — сказал он.
Но дело было не только в этом. Он не хотел уезжать далеко от мамы. Какая-то частица ее существа оставалась в нашей квартире на Третьей авеню. Я уважал его чувства и не настаивал.
— Что еще пишет малыш? — спросил я. Почему-то я считал, что студенты колледжа обязательно должны в письмах домой просить денег. Тут Бред не оправдывал моих представлений.
Мардж посмотрела на меня с тревогой. Щелкнула пальцем по письму и заговорила:
— Он простудился во время экзаменов и до сих пор не может избавиться от кашля.
В ее голосе звучало беспокойство.
Я улыбнулся.
— Он поправится, — заверил ее я. — Напиши ему, пусть обязательно сходит к врачу.
— Он этого не сделает, Бред, — заявила она. — Ты его знаешь.
— Конечно, — отозвался я. — Все дети такие. Но простуда — это ерунда. Он выздоровеет. Бред — крепкий парень.
К столу подошла Джини. Она, как всегда, торопилась.
— Ты уже закончил, папа? — спросила она.
Я улыбнулся ей. Джини — моя девочка. Младшая.
Она напоминала мне Мардж, только была избалованной.
— Что за спешка? Я еще не пил кофе.
— Но, папа, тогда я опоздаю в школу! — запротестовала она.
Я посмотрел с любовью на дочь. Я сам ее испортил.
— Автобусы ходят все утро, — заметил я. — Тебе не обязательно ждать меня.
Она положила мне руку на плечо и чмокнула в щеку.
Замечательная это вещь — поцелуй шестнадцатилетней дочери. Не сравнимая ни с чем на свете.
— Но, папа, — произнесла Джини, — ты же знаешь, как я люблю ездить в школу с тобой.
Я усмехнулся, догадываясь, что она немного обманывает меня. Тут уж ничего не поделаешь. Мне это нравилось.
— Ты ждешь меня лишь потому, что я разрешаю тебе вести машину, — поддразнил я Джини.
— Не забывай, папа, что я без ума от твоего автомобиля с откидным верхом, — парировала она; ее карие глаза смеялись.
Я взглянул на Мардж. Она смотрела на нас с еле заметной улыбкой на губах. Она знала, чем все закончится.
— Что мне делать с этой девчонкой? — сказал я с наигранным отчаянием.
Продолжая улыбаться, Мардж ответила:
— Теперь уже поздно что-либо исправлять. Придется тебе ехать с ней.
Я залпом выпил кофе и встал.
— О'кей, — сказал я.
Джини посмотрела на меня с улыбкой.
— Я принесу твои пальто и шляпу, папа.
Она побежала в прихожую.
— Вернешься рано, Бред?
Я посмотрел на Мардж.
— Не знаю. Может, задержусь, чтобы обсудить с Крисом заказ сталелитейщиков. Постараюсь освободиться поскорей.
Она поднялась и, обойдя стол, подошла ко мне. Наклонившись, я поцеловал ее в гладкую нежную щеку.
Она подставила губы. Я поцеловал их.
— Не переутомляйся, мистер.
Она улыбнулась.
— Обещаю, мэм.
Со двора донесся гудок автомобиля. Джини уже выкатила машину из гаража. Я направился к двери. У порога обернулся и посмотрел на жену.
Она провожала меня улыбкой.
Я улыбнулся в ответ.
— Знаете, мэм, будь я на двадцать лет моложе, я бы, наверно, сделал вам предложение.
Двадцать лет. Двое детей — девятнадцатилетний сын и шестнадцатилетняя дочь. А она по-прежнему выглядит как девочка. Стройная, узкокостная, она носила сейчас одежду того же двенадцатого размера, что и в год свадьбы. Ее серые глаза остались такими же живыми, а губы — нежными, пухлыми, свежими даже без помады. Рот Мардж свидетельствовал о доброте и цельности ее характера; подбородок был округлым, чуть широковатым, он говорил о прямоте, честности его обладательницы.
Я увидел, как она встала с кровати и надела платье.
Ее девичья фигура почти не изменилась, она до сих пор волновала меня. Отражение Мардж исчезло из зеркала.
Я сосредоточился на бритье. Провел пальцами по щеке.
Плохо. Вечно так. Я всегда дважды проходил по одному месту, прежде чем оно становилось безукоризненно гладким. Я, взяв помазок, начал повторно намыливать щеку. Внезапно заметил, что мурлычу себе под нос.
Я удивленно уставился на собственное отражение. Я редко напеваю во время бритья, потому что не люблю эту процедуру. Я бы предпочел отпустить густую черную бороду.
Мардж всегда смеялась, когда я жаловался по поводу бритья.
— Почему ты не наймешься копать канавы? — спрашивала она. — Своим сложением ты больше походишь на землекопа.
И лицом тоже. Я твердо знал, что по внешнему облику человека нельзя делать заключения о характере его работы. Моя крупная, грубоватая физиономия относится к числу тех, что обычно ассоциируются с физическим трудом под открытым небом. Но я не помнил, когда, в последний раз работал на воздухе. Меня невозможно заставить что-либо сделать в саду.
Я продолжал бриться, напевая себе под нос. Я был счастлив — к чему отрицать это? Удивительно то, что я пребывал в этом замечательном состоянии после двадцати лет семейной жизни.
Освежив лицо туалетной водой, я сполоснул бритву и причесался. Еще одно очко в мою пользу. Я сохранил неплохие волосы, хотя за последние пять лет у меня появились седые пряди.
Когда я вернулся в спальню, она уже была пуста, но на кровати лежали свежая сорочка, носки, белье, костюм и галстук. Я улыбнулся. Мардж следила за моим гардеробом. Я предпочитал рискованные сочетания, но она утверждала, что они не годятся для человека моей профессии. Я должен иметь солидный вид.
Так было не всегда. Только последние восемь-девять лет. Когда-то я мог носить лошадиную попону и плевал на всех. Но теперь я — уже не рядовой пресс-агент. Став консультантом по связям с общественностью, я получал в год тридцать тысяч вместо трех и занимал кабинет в одном из небоскребов Мэдисон-авеню, а не сидел за письменным столом в клетушке размером с телефонную будку.
И все же, одевшись и посмотрев на себя в зеркало, я не мог не признать, что Мардж была права. Постаревший мальчишка имел респектабельный вид. Одежда преображала меня. Смягчала резкость моих черт и придавала облику основательность.
Когда я собрался завтракать, Мардж уже сидела за столом и читала письмо. Я подошел к ней и поцеловал в щеку.
— Доброе утро, милая, — сказал я.
— Доброе утро, Бред, — отозвалась она, не отрывая взгляда от листка бумаги.
Я посмотрел на него через плечо. Узнал знакомый почерк.
— Бред? — спросил я, имея в виду Бреда Ровена-младшего. Он учился на первом курсе колледжа и отсутствовал уже достаточно долго для того, чтобы писать лишь раз в неделю, а не каждый день, как сначала.
Она кивнула.
Я обошел вокруг стола и сел на свое привычное место.
— Что он пишет? — я поднял бокал с апельсиновым соком.
Она посмотрела на меня своими серыми глазами.
— Он сдал экзамены со средним баллом восемьдесят.
Проблемы у него были лишь с математикой.
Я улыбнулся.
— Беспокоиться тут не о чем. Я бы испытывал те же трудности, доведись мне учиться в колледже.
Когда я допил апельсиновый сок, Салли, наша служанка, подала бекон и яйца.
Обожаю две вещи. Яйца на завтрак и утренний душ.
В детстве и то и другое было для меня недоступной роскошью. Мы жили в Нью-Йорке. Отец водил такси. Он и сейчас крутит баранку, несмотря на свои шестьдесят четыре года. Мы не имели лишних денег. Единственное, что он позволил мне сделать для него, — это купить собственное такси. В чем-то он был странным стариком. После смерти мамы отказался перебраться к нам. «Мое место — на Третьей авеню», — сказал он.
Но дело было не только в этом. Он не хотел уезжать далеко от мамы. Какая-то частица ее существа оставалась в нашей квартире на Третьей авеню. Я уважал его чувства и не настаивал.
— Что еще пишет малыш? — спросил я. Почему-то я считал, что студенты колледжа обязательно должны в письмах домой просить денег. Тут Бред не оправдывал моих представлений.
Мардж посмотрела на меня с тревогой. Щелкнула пальцем по письму и заговорила:
— Он простудился во время экзаменов и до сих пор не может избавиться от кашля.
В ее голосе звучало беспокойство.
Я улыбнулся.
— Он поправится, — заверил ее я. — Напиши ему, пусть обязательно сходит к врачу.
— Он этого не сделает, Бред, — заявила она. — Ты его знаешь.
— Конечно, — отозвался я. — Все дети такие. Но простуда — это ерунда. Он выздоровеет. Бред — крепкий парень.
К столу подошла Джини. Она, как всегда, торопилась.
— Ты уже закончил, папа? — спросила она.
Я улыбнулся ей. Джини — моя девочка. Младшая.
Она напоминала мне Мардж, только была избалованной.
— Что за спешка? Я еще не пил кофе.
— Но, папа, тогда я опоздаю в школу! — запротестовала она.
Я посмотрел с любовью на дочь. Я сам ее испортил.
— Автобусы ходят все утро, — заметил я. — Тебе не обязательно ждать меня.
Она положила мне руку на плечо и чмокнула в щеку.
Замечательная это вещь — поцелуй шестнадцатилетней дочери. Не сравнимая ни с чем на свете.
— Но, папа, — произнесла Джини, — ты же знаешь, как я люблю ездить в школу с тобой.
Я усмехнулся, догадываясь, что она немного обманывает меня. Тут уж ничего не поделаешь. Мне это нравилось.
— Ты ждешь меня лишь потому, что я разрешаю тебе вести машину, — поддразнил я Джини.
— Не забывай, папа, что я без ума от твоего автомобиля с откидным верхом, — парировала она; ее карие глаза смеялись.
Я взглянул на Мардж. Она смотрела на нас с еле заметной улыбкой на губах. Она знала, чем все закончится.
— Что мне делать с этой девчонкой? — сказал я с наигранным отчаянием.
Продолжая улыбаться, Мардж ответила:
— Теперь уже поздно что-либо исправлять. Придется тебе ехать с ней.
Я залпом выпил кофе и встал.
— О'кей, — сказал я.
Джини посмотрела на меня с улыбкой.
— Я принесу твои пальто и шляпу, папа.
Она побежала в прихожую.
— Вернешься рано, Бред?
Я посмотрел на Мардж.
— Не знаю. Может, задержусь, чтобы обсудить с Крисом заказ сталелитейщиков. Постараюсь освободиться поскорей.
Она поднялась и, обойдя стол, подошла ко мне. Наклонившись, я поцеловал ее в гладкую нежную щеку.
Она подставила губы. Я поцеловал их.
— Не переутомляйся, мистер.
Она улыбнулась.
— Обещаю, мэм.
Со двора донесся гудок автомобиля. Джини уже выкатила машину из гаража. Я направился к двери. У порога обернулся и посмотрел на жену.
Она провожала меня улыбкой.
Я улыбнулся в ответ.
— Знаете, мэм, будь я на двадцать лет моложе, я бы, наверно, сделал вам предложение.
Глава 2
Я шел по дорожке к автомобилю. Вокруг меня умирал октябрь. Я провожал его с сожалением. Это было мое время года. Кто-то предпочитает зелень июня, а я люблю багрянец и золото осени. Эти цвета удивительным образом действуют на меня.
Наполняют жизненной силой.
Остановившись возле машины, я уставился на Джини. Она улыбалась, глядя на меня.
— Зачем ты опустила верх? — спросил я, надевая лежавшее на сиденье пальто.
— Что за удовольствие ездить на таком авто с поднятым верхом? — запротестовала она.
— Но, милая, — произнес я, садясь рядом с дочерью, — уже осень; лето закончилось.
Не успев ответить мне, она включила скорость и поехала. Затем произнесла:
— Не будь старым занудой, папочка.
Я едва сдержал улыбку. Поглядел на Джини. Она сосредоточенно управляла машиной. Я увидел розовый кончик языка, высунувшийся в тот момент, когда Джини выруливала на улицу. В этом месте у нее всегда был такой вид.
Она надавила педаль газа, и я почувствовал, что автомобиль набирает скорость. Бросил взгляд на спидометр. К концу квартала мы уже ехали со скоростью сорок миль в час; стрелка продолжала ползти вправо.
— Полегче, милая, — предупредил я.
Джини на миг оторвала взгляд от дороги и посмотрела на меня. Ее глаза говорили мне больше, чем она смогла бы выразить словами. Я почувствовал себя стариком, виновато прикусил язык и уставился на ленту асфальта.
Через несколько секунд мое настроение улучшилось.
Джини была права. Что за удовольствие ехать в таком автомобиле с поднятым верхом? Есть необъяснимая прелесть в езде по загородной дороге, мимо пламенеющей осенней листвы, под ясным небом, раскинувшимся над твоей головой.
— Что ты подаришь маме к юбилею, папа? — прозвучал неожиданно ее голос.
Я посмотрел на дочь. Глаза Джини по-прежнему следили за дорогой. Я еще не думал об этом.
— Не знаю, — признался я.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Тебе пора определиться с этим вопросом, — сказала Джини с тем практицизмом, который типичен для женщин, когда речь идет о подарках. — Осталось меньше месяца.
— Да, — пробормотал я. — Надо поразмыслить.
У меня родилась идея.
— Может быть, ты знаешь, что бы ее порадовало?
Дочь покачала головой.
— Нет, ломай голову сам. Просто мне стало любопытно-Отчего? — спросил я.
Интересно, какие мысли таятся в этой хорошенькой маленькой головке.
Остановив машину перед светофором, она посмотрела на меня.
— Неважно.
Ее рот медленно растянулся в улыбке.
— Я подумала, не приедешь ли ты домой с букетом, купленным в последний момент.
Я почувствовал, как краска заливает мое лицо. Я не предполагал, что ее юные глаза подмечают так много.
— Мне никогда не удается придумать, что бы ей подарить.
Она посмотрела на меня.
— Неужели у тебя совсем нет воображения, папа?
Я смутился.
— Погоди, Джини. Я — очень занятый человек. Не могу думать обо всем. К тому же у мамы есть все, что ей нужно. Что еще я могу купить для нее?
Она снова включила скорость, и мы тронулись.
— Конечно, папа, — суховатым тоном произнесла она. — У мамы есть все необходимое. Новый холодильник, плита, стиральная машина.
Джини перевела взгляд на меня.
— Тебе не приходило в голову подарить маме что-нибудь нужное ей лично? Не обязательно полезное, но приносящее радость?
Я начал теряться в догадках. Она явно имела что-то в виду.
— Например?
— Скажем, норковую шубу, — быстро проговорила Джини, снова уставясь на дорогу.
Я удивленно посмотрел на дочь и недоверчиво произнес:
— Она хочет ее иметь? Она всегда говорила, что норковая шуба ей ни к чему.
— Ты меня удивляешь, папа. Какая женщина не мечтает о норковой шубе?
Джини рассмеялась.
— Я, право, не понимаю, что мама в тебе нашла. Ты напрочь лишен романтики.
Я невольно улыбнулся. Едва не спросил Джини, не верит ли она до сих пор, что ее принес аист, но понял, что нельзя так говорить с шестнадцатилетней девушкой, которой известны все факты жизни, даже если это твоя дочь. Я спросил ее серьезным тоном:
— Думаешь, мне следует подарить ей норковую шубу?
Кивнув, Джини остановила машину напротив школы.
— Тогда я так и поступлю, — сказал я.
— Ты не так уж безнадежен, папа, — произнесла она, закрыв дверь.
Я перебрался на сиденье водителя и поднял голову.
— Спасибо, — торжественно произнес я.
Она чмокнула меня в щеку.
— Пока, папа.
— Где вы были, шеф? — спросила Микки, забирая у меня пальто и шляпу. — Пол Реми все утро звонит из Вашингтона.
— Ходил по магазинам.
Я направился в кабинет. Микки последовала за мной.
Я обернулся.
— Что ему нужно?
— Он не сказал, — ответила она. — Ему надо было срочно поговорить с вами.
— Позвони в Вашингтон, — сказал я, усаживаясь за стол.
Когда дверь закрылась за Микки, я задумался. Что нужно Полу? Я надеялся, что у него все в порядке. Работа профессионального политика, будь он семи пядей во лбу, способна преподносить любые сюрпризы. Пол был помощником президента.
Он мне по-настоящему нравился. Без его содействия я не поднялся бы до моего нынешнего положения. В некотором смысле он испытывал чувство ответственности за меня. Все началось в первые дни войны.
Меня признали годным к нестроевой, и в конце концов я оказался в рекламном отделе Управления военной промышленности. Там я впервые встретил Пола. Он руководил сектором, осуществляющим связь с прессой. Я попал к нему.
Это был счастливый случай. Мы тотчас нашли общий язык. До войны он был преуспевающим бизнесменом с западного побережья. Пол Реми продал свою фирму, чтобы занять государственную должность в Вашингтоне. Меня незадолго до этого уволили из кинокомпании, и я тоже отправился на поиски работы в столицу.
Он буквально ворочал горы, и я, по его мнению, тоже.
Когда война завершилась, Пол вызвал меня к себе в кабинет.
— Что ты теперь собираешься делать, Бред? — спросил он меня.
Помню, что я пожал плечами.
— Наверное, поищу новое место.
— Ты не думал открыть собственную фирму?
— Наш бизнес требует немалых средств. Мне он не по карману. Нет денег.
— Я знаю нескольких предпринимателей, которые заинтересованы в твоей помощи. Для начала тебе понадобится весьма небольшая контора.
Я бросил на него взгляд.
— Это — воздушный замок. Розовая мечта любого пресс-агента, — сказал я, опускаясь в кресло напротив Пола. — Однако продолжай. Не останавливайся.
Так все началось. Я арендовал маленький однокомнатный офис, нанял Микки, мою секретаршу, затем перебрался в более просторную контору и увеличил штат до двадцати пяти человек. У Пола было много друзей, а у них, в свою очередь, тоже имелись друзья.
Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Микки.
— Мистер Реми на проводе, Бред, Я нажал клавишу селектора.
— Здравствуй, Пол. Как дела?
Я услышал приветствие Пола. Потом потекли обычные жалобы.
— Все становится только хуже, — завершил он свою тираду.
— Не сдавайся, босс, — ободряюще произнес я. — Никогда не знаешь, что принесет завтрашний день.
Он снова засмеялся, затем голос Пола стал серьезным.
— Могу я обратиться к тебе с просьбой, Бред?
— Конечно, Пол. Я к твоим услугам.
— Это касается одной из благотворительных затей Эдит, — сказал он.
Эдит, его жена, была славной женщиной, но обожала суетную вашингтонскую атмосферу, которая сильно влияла на нее. Мне уже доводилось кое-чем помогать ей.
Я делал это ради Пола. Я был его должником.
— Конечно, Пол, — сказал я. — С радостью. Говори.
— Я сам не очень-то в курсе, Бред, — отозвался он. — Эдит попросила меня предупредить тебя о том, что сегодня днем к тебе придет миссис Хортенс Э. Шайлер.
Она все объяснит.
— Хорошо, Пол, — сказал я, записав имя и фамилию на листке бумаги. — Я сделаю все, что нужно.
— И еще. Бред, — произнес Пол. — Эдит просит тебя отнестись к этой девушке с особым вниманием. Это важно для Эдит.
Меня забавляло, что Эдит употребляет слово «девушка». Она разменяла шестой десяток, однако все ее подруги-ровесницы были «девушками».
— Пусть Эдит не беспокоится. Примем по высшему разряду.
Он засмеялся.
— Спасибо, Бред. Ты знаешь, как близко к сердцу Эдит принимает все эти дела.
— Можешь на меня положиться, — отозвался я.
Мы обменялись еще несколькими фразами, и я положил трубку. Посмотрел на листок бумаги. Хортенс Э.
— Шайлер. Типичное имя для вашингтонской дамы. И выглядит она, должно быть, под стать ему. Я нажал кнопку.
Микки вошла в кабинет с блокнотом и карандашом.
— Займемся работой, — сказал я. — Сегодня утром мы и так потеряли массу времени.
Наполняют жизненной силой.
Остановившись возле машины, я уставился на Джини. Она улыбалась, глядя на меня.
— Зачем ты опустила верх? — спросил я, надевая лежавшее на сиденье пальто.
— Что за удовольствие ездить на таком авто с поднятым верхом? — запротестовала она.
— Но, милая, — произнес я, садясь рядом с дочерью, — уже осень; лето закончилось.
Не успев ответить мне, она включила скорость и поехала. Затем произнесла:
— Не будь старым занудой, папочка.
Я едва сдержал улыбку. Поглядел на Джини. Она сосредоточенно управляла машиной. Я увидел розовый кончик языка, высунувшийся в тот момент, когда Джини выруливала на улицу. В этом месте у нее всегда был такой вид.
Она надавила педаль газа, и я почувствовал, что автомобиль набирает скорость. Бросил взгляд на спидометр. К концу квартала мы уже ехали со скоростью сорок миль в час; стрелка продолжала ползти вправо.
— Полегче, милая, — предупредил я.
Джини на миг оторвала взгляд от дороги и посмотрела на меня. Ее глаза говорили мне больше, чем она смогла бы выразить словами. Я почувствовал себя стариком, виновато прикусил язык и уставился на ленту асфальта.
Через несколько секунд мое настроение улучшилось.
Джини была права. Что за удовольствие ехать в таком автомобиле с поднятым верхом? Есть необъяснимая прелесть в езде по загородной дороге, мимо пламенеющей осенней листвы, под ясным небом, раскинувшимся над твоей головой.
— Что ты подаришь маме к юбилею, папа? — прозвучал неожиданно ее голос.
Я посмотрел на дочь. Глаза Джини по-прежнему следили за дорогой. Я еще не думал об этом.
— Не знаю, — признался я.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Тебе пора определиться с этим вопросом, — сказала Джини с тем практицизмом, который типичен для женщин, когда речь идет о подарках. — Осталось меньше месяца.
— Да, — пробормотал я. — Надо поразмыслить.
У меня родилась идея.
— Может быть, ты знаешь, что бы ее порадовало?
Дочь покачала головой.
— Нет, ломай голову сам. Просто мне стало любопытно-Отчего? — спросил я.
Интересно, какие мысли таятся в этой хорошенькой маленькой головке.
Остановив машину перед светофором, она посмотрела на меня.
— Неважно.
Ее рот медленно растянулся в улыбке.
— Я подумала, не приедешь ли ты домой с букетом, купленным в последний момент.
Я почувствовал, как краска заливает мое лицо. Я не предполагал, что ее юные глаза подмечают так много.
— Мне никогда не удается придумать, что бы ей подарить.
Она посмотрела на меня.
— Неужели у тебя совсем нет воображения, папа?
Я смутился.
— Погоди, Джини. Я — очень занятый человек. Не могу думать обо всем. К тому же у мамы есть все, что ей нужно. Что еще я могу купить для нее?
Она снова включила скорость, и мы тронулись.
— Конечно, папа, — суховатым тоном произнесла она. — У мамы есть все необходимое. Новый холодильник, плита, стиральная машина.
Джини перевела взгляд на меня.
— Тебе не приходило в голову подарить маме что-нибудь нужное ей лично? Не обязательно полезное, но приносящее радость?
Я начал теряться в догадках. Она явно имела что-то в виду.
— Например?
— Скажем, норковую шубу, — быстро проговорила Джини, снова уставясь на дорогу.
Я удивленно посмотрел на дочь и недоверчиво произнес:
— Она хочет ее иметь? Она всегда говорила, что норковая шуба ей ни к чему.
— Ты меня удивляешь, папа. Какая женщина не мечтает о норковой шубе?
Джини рассмеялась.
— Я, право, не понимаю, что мама в тебе нашла. Ты напрочь лишен романтики.
Я невольно улыбнулся. Едва не спросил Джини, не верит ли она до сих пор, что ее принес аист, но понял, что нельзя так говорить с шестнадцатилетней девушкой, которой известны все факты жизни, даже если это твоя дочь. Я спросил ее серьезным тоном:
— Думаешь, мне следует подарить ей норковую шубу?
Кивнув, Джини остановила машину напротив школы.
— Тогда я так и поступлю, — сказал я.
— Ты не так уж безнадежен, папа, — произнесла она, закрыв дверь.
Я перебрался на сиденье водителя и поднял голову.
— Спасибо, — торжественно произнес я.
Она чмокнула меня в щеку.
— Пока, папа.
* * *
Я прибыл на работу к одиннадцати часам в прекрасном настроении. Дон обещал мне сделать для Мардж нечто потрясающее. У него сохранились ее мерки с лета, когда она шила себе платье из шелка. Я знал, что он не подведет. За шесть с половиной тысяч можно постараться.— Где вы были, шеф? — спросила Микки, забирая у меня пальто и шляпу. — Пол Реми все утро звонит из Вашингтона.
— Ходил по магазинам.
Я направился в кабинет. Микки последовала за мной.
Я обернулся.
— Что ему нужно?
— Он не сказал, — ответила она. — Ему надо было срочно поговорить с вами.
— Позвони в Вашингтон, — сказал я, усаживаясь за стол.
Когда дверь закрылась за Микки, я задумался. Что нужно Полу? Я надеялся, что у него все в порядке. Работа профессионального политика, будь он семи пядей во лбу, способна преподносить любые сюрпризы. Пол был помощником президента.
Он мне по-настоящему нравился. Без его содействия я не поднялся бы до моего нынешнего положения. В некотором смысле он испытывал чувство ответственности за меня. Все началось в первые дни войны.
Меня признали годным к нестроевой, и в конце концов я оказался в рекламном отделе Управления военной промышленности. Там я впервые встретил Пола. Он руководил сектором, осуществляющим связь с прессой. Я попал к нему.
Это был счастливый случай. Мы тотчас нашли общий язык. До войны он был преуспевающим бизнесменом с западного побережья. Пол Реми продал свою фирму, чтобы занять государственную должность в Вашингтоне. Меня незадолго до этого уволили из кинокомпании, и я тоже отправился на поиски работы в столицу.
Он буквально ворочал горы, и я, по его мнению, тоже.
Когда война завершилась, Пол вызвал меня к себе в кабинет.
— Что ты теперь собираешься делать, Бред? — спросил он меня.
Помню, что я пожал плечами.
— Наверное, поищу новое место.
— Ты не думал открыть собственную фирму?
— Наш бизнес требует немалых средств. Мне он не по карману. Нет денег.
— Я знаю нескольких предпринимателей, которые заинтересованы в твоей помощи. Для начала тебе понадобится весьма небольшая контора.
Я бросил на него взгляд.
— Это — воздушный замок. Розовая мечта любого пресс-агента, — сказал я, опускаясь в кресло напротив Пола. — Однако продолжай. Не останавливайся.
Так все началось. Я арендовал маленький однокомнатный офис, нанял Микки, мою секретаршу, затем перебрался в более просторную контору и увеличил штат до двадцати пяти человек. У Пола было много друзей, а у них, в свою очередь, тоже имелись друзья.
Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Микки.
— Мистер Реми на проводе, Бред, Я нажал клавишу селектора.
— Здравствуй, Пол. Как дела?
Я услышал приветствие Пола. Потом потекли обычные жалобы.
— Все становится только хуже, — завершил он свою тираду.
— Не сдавайся, босс, — ободряюще произнес я. — Никогда не знаешь, что принесет завтрашний день.
Он снова засмеялся, затем голос Пола стал серьезным.
— Могу я обратиться к тебе с просьбой, Бред?
— Конечно, Пол. Я к твоим услугам.
— Это касается одной из благотворительных затей Эдит, — сказал он.
Эдит, его жена, была славной женщиной, но обожала суетную вашингтонскую атмосферу, которая сильно влияла на нее. Мне уже доводилось кое-чем помогать ей.
Я делал это ради Пола. Я был его должником.
— Конечно, Пол, — сказал я. — С радостью. Говори.
— Я сам не очень-то в курсе, Бред, — отозвался он. — Эдит попросила меня предупредить тебя о том, что сегодня днем к тебе придет миссис Хортенс Э. Шайлер.
Она все объяснит.
— Хорошо, Пол, — сказал я, записав имя и фамилию на листке бумаги. — Я сделаю все, что нужно.
— И еще. Бред, — произнес Пол. — Эдит просит тебя отнестись к этой девушке с особым вниманием. Это важно для Эдит.
Меня забавляло, что Эдит употребляет слово «девушка». Она разменяла шестой десяток, однако все ее подруги-ровесницы были «девушками».
— Пусть Эдит не беспокоится. Примем по высшему разряду.
Он засмеялся.
— Спасибо, Бред. Ты знаешь, как близко к сердцу Эдит принимает все эти дела.
— Можешь на меня положиться, — отозвался я.
Мы обменялись еще несколькими фразами, и я положил трубку. Посмотрел на листок бумаги. Хортенс Э.
— Шайлер. Типичное имя для вашингтонской дамы. И выглядит она, должно быть, под стать ему. Я нажал кнопку.
Микки вошла в кабинет с блокнотом и карандашом.
— Займемся работой, — сказал я. — Сегодня утром мы и так потеряли массу времени.
Глава 3
В половине пятого, когда мы с Крисом вычисляли стоимость заказа, предлагаемого ассоциацией сталелитейщиков, зазвонил телефон. Я быстро подошел к столу и щелкнул клавишей.
— Никаких звонков, Микки, — раздраженно буркнул я и вернулся к черной доске, висевшей на стене. — Давай цифры, Крис.
Его бледно-голубые глаза поблескивали за стеклами очков с металлической оправой. Сейчас у Криса был почти счастливый вид. Как и всегда, когда он говорил о деньгах.
— Еженедельные публикации в четырех сотнях газет, — произнес он своим четким, немного гортанным голосом, — обойдутся в пятьсот пятнадцать тысяч долларов. Наши пятнадцать процентов комиссионных составят семьдесят семь тысяч. Работа художника, размножение и макетирование — тысяча в неделю, пятьдесят две тысячи в год.
— Прекрасно, прекрасно, — нетерпеливо произнес я. — Но справимся ли мы с этой работой? Я не хочу опять сесть в лужу, как год назад с заказом Мейсона.
Он спокойно посмотрел на меня. Я подрядился выполнить за тридцать пять тысяч работу, которая обошлась нам в шестьдесят тысяч. Крис сдержанно улыбнулся.
— Никаких звонков, Микки, — раздраженно буркнул я и вернулся к черной доске, висевшей на стене. — Давай цифры, Крис.
Его бледно-голубые глаза поблескивали за стеклами очков с металлической оправой. Сейчас у Криса был почти счастливый вид. Как и всегда, когда он говорил о деньгах.
— Еженедельные публикации в четырех сотнях газет, — произнес он своим четким, немного гортанным голосом, — обойдутся в пятьсот пятнадцать тысяч долларов. Наши пятнадцать процентов комиссионных составят семьдесят семь тысяч. Работа художника, размножение и макетирование — тысяча в неделю, пятьдесят две тысячи в год.
— Прекрасно, прекрасно, — нетерпеливо произнес я. — Но справимся ли мы с этой работой? Я не хочу опять сесть в лужу, как год назад с заказом Мейсона.
Он спокойно посмотрел на меня. Я подрядился выполнить за тридцать пять тысяч работу, которая обошлась нам в шестьдесят тысяч. Крис сдержанно улыбнулся.