Страница:
— Я больше не буду жить в Палассо.
— Ты не можешь…
— Я уже совершеннолетний.
— У тебя нет денег…
— У меня есть Мариссиайо и Коллара Ассаддо, два поместья, которые вы мне пожаловали, когда мне было двенадцать лет. Как только я… — Тут Рохарио запнулся.
«Как только я заработаю достаточно денег, чтобы нанять лошадь и совершить туда поездку, я устрою так, чтобы часть ренты шла на мое содержание.., и на Элейну.., на жизнь в приличном доме, где у нее будет просторная студия; а затем, может быть, наступит подходящий момент, чтобы спросить у нее, не хочет ли она стать.., стать…»
Он не мог больше говорить — спазм сдавил горло.
Кабинет Великого герцога был обставлен массивной темной мебелью — под стать его серьезным государственным заботам. После того как Ренайо женился на Хоанне, комнату заново отделали в стиле Фризмарка: стены оштукатурили в светло-оранжевый цвет, поверх которого художник нанес легкий цветочный орнамент. Единственная комната во всем дворце, отделанная со вкусом, она совсем не подходила Великому герцогу.
— Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в собственных действиях. — Ренайо явно не знал, как реагировать на поведение сына. “Я просто вырываюсь на свободу”. Но вслух Рохарио не решился это произнести.
— Я начинаю думать, что совсем не знаю тебя, Рохарио. Что бы на это сказала твоя мать?
Рохарио вздрогнул. Он прекрасно знал, что бы сказала его мать. Но теперь никто не помешает ему сделать важнейший в его жизни шаг. Он так решил.
— Знаете ли вы, — Рохарио говорил медленно, тщательно подбирая слова, — что многие простые люди в этом городе недовольны своей жизнью? Они возмущены тем, что ваши солдаты хватают певцов и печатников только за то, что они вслух высказывают свои мысли.
— За подлые выступления против меня. Я был бы глупцом, если б не пытался это прекратить, если б разрешил бунтовщикам — которые подобно стервятникам прибывают к нам из Гхийаса и Таглиса, — подстрекать народ Мейа-Суэрты к бунту. Впрочем, ты, наверное, не станешь возражать, если они штурмом захватят Палассо. Может быть, ты считаешь, что нам следует вышвырнуть им Тимарру в качестве подачки, дабы они успокоились?
— Я ни разу не слышал разговоров о нападении на Палассо! Они только хотят возродить Парламент, который будет иметь меньше власти, чем ваши советники…
— Чтобы вмешиваться в решение вопросов о налогах или выдвигать смехотворные петиции — так они представляют себе исполнение законов. Матра Дольча! Они хотят иметь право судить дворян и даже меня самого! Как я смогу управлять страной, если моя власть будет так ограничена? Мы, до'Веррада, сделали Тайра-Вирте богатой державой и дали народу возможность насладиться миром и спокойной жизнью. За одно десятилетие они уничтожат вое своими дурацкими претензиями и бунтами.
— Вы не можете знать того, что произойдет. Парламент будет иметь только совещательный голос.
— А потом? — Ренайо внезапно направился к маленькому столику и налил себе чаю из серебряного чайника.
Все в этой комнате, кроме белых ирисов, принадлежало его новой жене. Ренайо одним глотком осушил чашку и с такой силой швырнул ее на стол, что она разбилась. Его лицо стало пунцовым от гнева.
— А потом — можешь не сомневаться — в Парламент пролезут всякие мошенники и бандиты, люди, которые будут заботиться только о собственной выгоде. И они сожгут Палассо и убьют всех мужчин, женщин и детей, которые окажутся внутри. Они уже проделали это в Гхийасе. Тебе нравится такая перспектива?
— Конечно, нет! Но большинство из этих разочарованных людей честные члены гильдий и купцы. Им, как и вам, есть что терять, если произойдет худшее.
— Эйха! Я вырастил безумца! — Ренайо вернулся к письменному столу, резко отодвинул в сторону глобус, в результате чего перо упало на пол, и наклонился над столом, глядя в упор на Рохарио. — А теперь послушай меня, юноша. Молодые дворяне и раньше оказывались втянутыми в подобные волнения. Они думают, что это просто новое развлечение — вроде охоты. Все они — без исключения — плохо кончили. Вижу, ты ничем от них не отличаешься. Я умываю руки — пока ты не созреешь для того, чтобы попросить у меня прощения за свою глупость.
Рохарио неотрывно смотрел, как чернила стекают с пера на светлый ковер из Лийоне. Такой ковер стоил больше, чем годичная плата за комнаты в гостинице Гаспара, где остановились они с Элейной. Рохарио с трудом поднял глаза и посмотрел на отца.
— Я не могу этого сделать.
Великий герцог явно терял остатки терпения.
— Тогда я изгоняю тебя!
— Значит, я могу идти, ваша светлость?
— Выйди вон! Вон!
Рохарио неловко поклонился. Он был как натянутая струна, готовая зазвучать от легкого дуновения ветерка. Однако вышел из кабинета твердой походкой, и его голос не дрогнул, когда он сказал слугам, что сначала поднимется в свои покои.
Теперь это больше не его покои.
То, что отец разрешил ему просто уйти, поразило Рохарио. Может быть. Великая герцогиня Хоанна уже беременна и Ренайо более не нужен его второй сын. Он шел в сопровождении двоих слуг и двоих стражников. Появились личные слуги Рохарио, взволнованные и бледные.
— Дон Рохарио, как вы себя чувствуете? С вами все в порядке? Правда ли, что его светлость изгнал вас? Но ведь вы можете испросить прощения…
Рохарио еще не до конца пришел в себя и механически собирал письменные принадлежности. Потом порылся в коробке, где хранил свои главные сокровища. Взял картины кисти Кабрала Грихальвы — они удостоверяли его права на поместья. Аккуратно свернув их, Рохарио положил полотна в небольшой дорожный сундучок. Не удержался и добавил кое-что из одежды. Напоследок немного постоял перед “Рождением Коссимы”, висевшей над каминной доской. Трудно расстаться с этим смеющимся ребенком, который каждое утро встречал его веселой улыбкой.
— Мне очень жаль, — сказал он своим слугам, — но я должен идти. Обратитесь к дону Эдоарду. Не сомневаюсь, что он вам поможет найти новое место.
— Эйха! Ничего не получится, дон Рохарио. Никто не одевается так элегантно, как вы. Вся моя работа пойдет прахом, если мне придется служить у олуха, который даже галстук не умеет завязать и не в состоянии отличить прекрасно скроенный костюм от модной дряни. Разрешите мне пойти с вами!
— Когда я смогу позволить себе иметь слуг, можешь быть уверен, я обязательно тебя найду, но боюсь, сейчас это невозможно. Наконец Рохарио удалось от них отделаться. Он закинул свой сундучок на спину и пустился в долгий путь. Пройдя примерно половину длинного спуска, он остановился передохнуть — все-таки не привык носить такие тяжести.
— Амико! — Он помахал рукой молодому парню, который на тележке, запряженной пони, вез бочки с оливковым маслом. — Ты не довезешь меня до “Пшеничного снопа и серпа”? Я заплачу.
У юноши было круглое веселое лицо, на шее повязан сине-черный платок с серебряной окантовкой.
— Я знаю это место. Но мне не по пути. Сколько вы заплатите?
— Вот все, что у меня есть. — Рохарио достал последний марейас.
— Эйха! Вы мне нравитесь, хотя мне бы очень хотелось узнать, где вы взяли такую отличную одежду. Я отвезу вас бесплатно. Рохарио поставил сундучок на тележку.
— Спасибо.
Выброшен из отцовского дома. Отрезан от всего, что напоминало ему о матери. Еще недавно он и подумать не мог о такой судьбе.
Свободен, чтобы выбрать свой собственный путь, — пусть неуверенно и неумело. И не одинок. Будущее вдруг перестало казаться мрачным.
Глава 72
Глава 73
— Ты не можешь…
— Я уже совершеннолетний.
— У тебя нет денег…
— У меня есть Мариссиайо и Коллара Ассаддо, два поместья, которые вы мне пожаловали, когда мне было двенадцать лет. Как только я… — Тут Рохарио запнулся.
«Как только я заработаю достаточно денег, чтобы нанять лошадь и совершить туда поездку, я устрою так, чтобы часть ренты шла на мое содержание.., и на Элейну.., на жизнь в приличном доме, где у нее будет просторная студия; а затем, может быть, наступит подходящий момент, чтобы спросить у нее, не хочет ли она стать.., стать…»
Он не мог больше говорить — спазм сдавил горло.
Кабинет Великого герцога был обставлен массивной темной мебелью — под стать его серьезным государственным заботам. После того как Ренайо женился на Хоанне, комнату заново отделали в стиле Фризмарка: стены оштукатурили в светло-оранжевый цвет, поверх которого художник нанес легкий цветочный орнамент. Единственная комната во всем дворце, отделанная со вкусом, она совсем не подходила Великому герцогу.
— Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в собственных действиях. — Ренайо явно не знал, как реагировать на поведение сына. “Я просто вырываюсь на свободу”. Но вслух Рохарио не решился это произнести.
— Я начинаю думать, что совсем не знаю тебя, Рохарио. Что бы на это сказала твоя мать?
Рохарио вздрогнул. Он прекрасно знал, что бы сказала его мать. Но теперь никто не помешает ему сделать важнейший в его жизни шаг. Он так решил.
— Знаете ли вы, — Рохарио говорил медленно, тщательно подбирая слова, — что многие простые люди в этом городе недовольны своей жизнью? Они возмущены тем, что ваши солдаты хватают певцов и печатников только за то, что они вслух высказывают свои мысли.
— За подлые выступления против меня. Я был бы глупцом, если б не пытался это прекратить, если б разрешил бунтовщикам — которые подобно стервятникам прибывают к нам из Гхийаса и Таглиса, — подстрекать народ Мейа-Суэрты к бунту. Впрочем, ты, наверное, не станешь возражать, если они штурмом захватят Палассо. Может быть, ты считаешь, что нам следует вышвырнуть им Тимарру в качестве подачки, дабы они успокоились?
— Я ни разу не слышал разговоров о нападении на Палассо! Они только хотят возродить Парламент, который будет иметь меньше власти, чем ваши советники…
— Чтобы вмешиваться в решение вопросов о налогах или выдвигать смехотворные петиции — так они представляют себе исполнение законов. Матра Дольча! Они хотят иметь право судить дворян и даже меня самого! Как я смогу управлять страной, если моя власть будет так ограничена? Мы, до'Веррада, сделали Тайра-Вирте богатой державой и дали народу возможность насладиться миром и спокойной жизнью. За одно десятилетие они уничтожат вое своими дурацкими претензиями и бунтами.
— Вы не можете знать того, что произойдет. Парламент будет иметь только совещательный голос.
— А потом? — Ренайо внезапно направился к маленькому столику и налил себе чаю из серебряного чайника.
Все в этой комнате, кроме белых ирисов, принадлежало его новой жене. Ренайо одним глотком осушил чашку и с такой силой швырнул ее на стол, что она разбилась. Его лицо стало пунцовым от гнева.
— А потом — можешь не сомневаться — в Парламент пролезут всякие мошенники и бандиты, люди, которые будут заботиться только о собственной выгоде. И они сожгут Палассо и убьют всех мужчин, женщин и детей, которые окажутся внутри. Они уже проделали это в Гхийасе. Тебе нравится такая перспектива?
— Конечно, нет! Но большинство из этих разочарованных людей честные члены гильдий и купцы. Им, как и вам, есть что терять, если произойдет худшее.
— Эйха! Я вырастил безумца! — Ренайо вернулся к письменному столу, резко отодвинул в сторону глобус, в результате чего перо упало на пол, и наклонился над столом, глядя в упор на Рохарио. — А теперь послушай меня, юноша. Молодые дворяне и раньше оказывались втянутыми в подобные волнения. Они думают, что это просто новое развлечение — вроде охоты. Все они — без исключения — плохо кончили. Вижу, ты ничем от них не отличаешься. Я умываю руки — пока ты не созреешь для того, чтобы попросить у меня прощения за свою глупость.
Рохарио неотрывно смотрел, как чернила стекают с пера на светлый ковер из Лийоне. Такой ковер стоил больше, чем годичная плата за комнаты в гостинице Гаспара, где остановились они с Элейной. Рохарио с трудом поднял глаза и посмотрел на отца.
— Я не могу этого сделать.
Великий герцог явно терял остатки терпения.
— Тогда я изгоняю тебя!
— Значит, я могу идти, ваша светлость?
— Выйди вон! Вон!
Рохарио неловко поклонился. Он был как натянутая струна, готовая зазвучать от легкого дуновения ветерка. Однако вышел из кабинета твердой походкой, и его голос не дрогнул, когда он сказал слугам, что сначала поднимется в свои покои.
Теперь это больше не его покои.
То, что отец разрешил ему просто уйти, поразило Рохарио. Может быть. Великая герцогиня Хоанна уже беременна и Ренайо более не нужен его второй сын. Он шел в сопровождении двоих слуг и двоих стражников. Появились личные слуги Рохарио, взволнованные и бледные.
— Дон Рохарио, как вы себя чувствуете? С вами все в порядке? Правда ли, что его светлость изгнал вас? Но ведь вы можете испросить прощения…
Рохарио еще не до конца пришел в себя и механически собирал письменные принадлежности. Потом порылся в коробке, где хранил свои главные сокровища. Взял картины кисти Кабрала Грихальвы — они удостоверяли его права на поместья. Аккуратно свернув их, Рохарио положил полотна в небольшой дорожный сундучок. Не удержался и добавил кое-что из одежды. Напоследок немного постоял перед “Рождением Коссимы”, висевшей над каминной доской. Трудно расстаться с этим смеющимся ребенком, который каждое утро встречал его веселой улыбкой.
— Мне очень жаль, — сказал он своим слугам, — но я должен идти. Обратитесь к дону Эдоарду. Не сомневаюсь, что он вам поможет найти новое место.
— Эйха! Ничего не получится, дон Рохарио. Никто не одевается так элегантно, как вы. Вся моя работа пойдет прахом, если мне придется служить у олуха, который даже галстук не умеет завязать и не в состоянии отличить прекрасно скроенный костюм от модной дряни. Разрешите мне пойти с вами!
— Когда я смогу позволить себе иметь слуг, можешь быть уверен, я обязательно тебя найду, но боюсь, сейчас это невозможно. Наконец Рохарио удалось от них отделаться. Он закинул свой сундучок на спину и пустился в долгий путь. Пройдя примерно половину длинного спуска, он остановился передохнуть — все-таки не привык носить такие тяжести.
— Амико! — Он помахал рукой молодому парню, который на тележке, запряженной пони, вез бочки с оливковым маслом. — Ты не довезешь меня до “Пшеничного снопа и серпа”? Я заплачу.
У юноши было круглое веселое лицо, на шее повязан сине-черный платок с серебряной окантовкой.
— Я знаю это место. Но мне не по пути. Сколько вы заплатите?
— Вот все, что у меня есть. — Рохарио достал последний марейас.
— Эйха! Вы мне нравитесь, хотя мне бы очень хотелось узнать, где вы взяли такую отличную одежду. Я отвезу вас бесплатно. Рохарио поставил сундучок на тележку.
— Спасибо.
Выброшен из отцовского дома. Отрезан от всего, что напоминало ему о матери. Еще недавно он и подумать не мог о такой судьбе.
Свободен, чтобы выбрать свой собственный путь, — пусть неуверенно и неумело. И не одинок. Будущее вдруг перестало казаться мрачным.
Глава 72
Тридцать пять дней болтовни! Этого для Луиссы было вполне достаточно, чтобы свести с ума любого. Ее тихий, мягкий голос обладал удивительно раздражающей способностью проникать во все углы комнаты. Оставалось два дня до наступления Пенитенссии и шесть до бала Диа Фуэга. Пришло время действовать. Однако сейчас, в последний вечер, когда ледяной дождь стучал в окно, Аласаис вышивала наволочку для подушки, а Луисса читала ей последний роман Думаса, Сарио хотел только одного — оказаться где-нибудь подальше, где угодно, только не здесь, в этой маленькой комнатке на чердаке.
Луисса не страдала любопытством и не изучала помещение в отсутствие Сарио. Тем не менее он объяснил Аласаис, как следует себя вести; она станет охранять свои и его секреты. Он извинился и вышел.
На столе Оливиано валялось несколько листовок. Сарио заметил их, нахмурился, наклонился, заинтригованный, чтобы разглядеть повнимательнее. Кому-то пришла в голову интересная мысль их проиллюстрировать.
На рисунке, выполненном пером и чернилами, было изображено, как на границе города казнили через повешение главарей бунтовщиков. Семь мужчин, у которых конечности болтаются, будто у тряпичных кукол; восьмой все еще сражается за жизнь. Плачущие женщины. Старики со сжатыми кулаками. Дрожащий от холода ребенок с худым. Изможденным лицом, довольно выразительно представленный на переднем плане, кутается в рваную одежду. А солдаты из шагаррского полка, в теплых плащах, сытые, спокойные, бесстрастно наблюдают за происходящим.
Сарио узнал руку художника. Он досконально изучил ее картины и зарисовки за месяц, проведенный в Палассо Грихальва после возвращения из Гхийаса. Ему так и не удалось с ней поговорить, если не считать единственного раза, на площади перед собором, когда им помешала взбунтовавшаяся чернь.
Он положил одну листовку, взял другую. На этой был изображен Парламент, собравшийся в Палассо Юстиссиа.
Элейна Грихальва иллюстрирует подстрекательские листовки либертистов. Как такое могло произойти? Родители и дядя отправили ее в Чассериайо и решили, что она должна стать любовницей наследника.
На третьей картинке Сарио увидел семью оборванцев, умоляющих подать им хоть что-нибудь. Они стоят под огромным освещенным окном дворца, где проходит грандиозный пир. Слишком грубо и сентиментально — с точки зрения Сарио. Неужели Элейна думает, что если Парламент снова соберется, то бедняки, словно по мановению волшебной палочки, исчезнут? В большинстве его жизней Парламент действовал — в той или иной форме. Его запретили только… В чьем же теле он тогда был? А, вспомнил — во времена Этторо, когда Великим герцогом был Арриго II. Парламент заботился о своих членах, а его членами никогда — это Сарио знал наверняка — не становились простолюдины без гроша за душой. Нищие существовали и будут всегда существовать в мире, где за порядком следит Матра. Он не испытывал к ним никакой симпатии, хотя изможденное лицо голодного ребенка было прорисовано так умело, что даже в его сердце шевельнулось нечто похожее на сострадание. В соседней комнате послышались шаги и смех.
Сарио засунул листовки под книгу и распахнул дверь, ведущую в главное помещение лавки. Внутри собралось много посетителей, очевидно, покупали вино и пиво, готовились к наступающему празднику. Раньше священные праздники отмечались более торжественно. Теперь же у Сарио возникло ощущение, что они стали очередным поводом напиваться в течение четырех дней. Эйха!
Жена Оливиано и четверо их сыновей стояли за прилавком, занимались с покупателями; сам хозяин устроился за маленьким столиком и спорил о чем-то с молодым человеком — судя по перепачканным чернилами пальцам, новым служащим. Юноша показался Сарио знакомь™, но он никак не мог вспомнить, где его видел. За бесконечные годы лица людей перемешались в его памяти; нос, чуть приподнятая бровь, подбородок с ямочкой могли вызвать образ другого лица совсем из других времен — они сливались в единое целое, теряли свое первоначальное значение и превращались в очередной эскиз из далекого прошлого. Случайные встречи, “Договоры”, любовницы, исторические события, великие перевороты становились размытой, незаконченной картиной, на которой лишь отдельные детали оказывались яркими и впечатляющими. Только его портрет Сааведры оставался для него таким же наполненным жизнью, как в те дни, когда он касался полотна кистью.
Дверь на улицу открылась, вошла женщина, волосы прикрыты вдовьей шалью, сбросила шаль на плечи, и Сарио увидел копну великолепных черных волос. Служащий поднял голову; они с женщиной обменялись многозначительными, как показалось Сарио, взглядами.
В следующее мгновение он ее узнал.
Элейна Грихальва! Не в теплых объятиях дона Эдоарда и не за надежными стенами Палассо Грихальва. О чем думают ее родители? Элейна, конечно, вдова, но она молода, привлекательна и — что важнее всего — обладает талантом, который он намеревался развить. Ей ни в коем случае нельзя позволять бродить по улицам Мейа-Суэрты.
Дверь снова открылась, внутрь ворвался запах сырости и звон колокольчика, оповещающего: “Комендантский час! Комендантский час!"
Посетители начали поспешно расходиться, приглушенными голосами жалуясь на комендантский час, установленный десять дней назад начальником городской стражи. Служащий получил деньги — зная Оливиано, Сарио был уверен, что тот заплатил меньше, чем стоила работа, — и поднялся. Они с Элейной Грихальва ушли вместе.
Сарио последовал за ними.
Он старался держаться в тени, как, впрочем, и они тоже. Сарио предполагал, что парочка переберется через сокало Грандо и отправится дальше, но они остановились возле Катедраль Имагос Брийантос. Было холодно, ни единый звук не нарушал тишину; дождь прекратился. Но комендантский час окутал мрачными тенями город, готовящийся к Пенитенссии.
Мужчина зажег фонарь. Моронно! Свет обязательно привлечет к ним внимание стражников.
И тут Сарио увидел, что делает Элейна Грихальва: она рисовала мелом на каменной стене собора, быстро и уверенно создавая огромную фреску. Великий герцог Ренайо, за спиной которого выстроился шагаррский полк, стоит, выставив перед собой меч и глядя на толпу бедняков, опустившихся на колени на холодный камень, а позади них молодой человек в костюме подмастерья размахивает знаменем либертистов.
Осквернить Катедраль! Это святотатство. Сарио восхищался наглостью Элейны. Поступок в его собственном стиле!
Мужчина, сопровождавший Элейну, погасил фонарь. Спрятавшись в тени колонн, Сарио наблюдал, как отряд стражи, освещая себе путь факелами, провел через площадь коней. Никто не встретился им на пути, и всадники исчезли в конце авенидо Шагарра.
Фонарь снова ожил, одинокий колокол пробил полночь; вскоре Элейна закончила работу, и они поспешили скрыться в одной из боковых улочек — только серые тени скользили по светлому камню домов.
Сарио, стараясь оставаться незамеченным, следовал за ними. Один раз им пришлось нырнуть в подворотню, потому что мимо проходил патруль, потом они встретили парочку бродяг, перекинулись с ними несколькими словами — прошелестело слово “Парламент”! — и без происшествий продолжали идти дальше своей дорогой. В конце концов Сарио удалось узнать, где они живут: оказалось, это ничем не примечательная гостиница, над которой висела вывеска с нарисованными на ней серпом и снопом пшеницы. Элейна и ее спутник исчезли за дверью.
"Элейна Грихальва и ее талант принадлежат мне. Я должен развивать и учить ее, сделать настоящим мастером. Только я — и больше никто — могу помочь ей расцвести”.
Сарио не собирался отдавать ее какому-то простому писарю! Или поверхностному, сентиментальному искусству, отражающему политику либертистов! Разве можно допустить, чтобы талант растрачивался так бездарно?
Только он в состоянии обеспечить ей возможность занять достойное место среди великих художников рода Грихальва. И пусть у Элейны нет Дара, в душе у нее торит свет великого мастерства. Они все ошибаются, считая, что только Одаренный мужчина может стать великим живописцем.
Сарио видел немало примеров, подтверждающих его правоту. Конечно, с ним самим не сравнится никто, но за свои многочисленные жизни он узнал, воспитал и научился уважать художников из семейства Грихальва. Даже тех, у кого не было и намека на Дар, а всего лишь глаза, руки и стремление к славе. Даже среди иностранцев, знакомых ему только по работам, попадались такие, кто мог посоперничать с ним в таланте. Он должен все увидеть, осознать, понять, чтобы — когда придет время — создать настоящий шедевр, который превзойдет все остальные произведения. Сарио в очередной раз докажет всем, сколь велика сила Золотого Ключа.
Северин рисовал карикатуры на Арриго. Тому так и не удалось получить доказательства, но Сарио знал, кто их автор и что сделаны они с молчаливого согласия Лейлы. И к чему привело соперничество Тасии и Мечеллы? Ничего значительного не произошло — если не считать, что мечты и жизнь Рафейо были разрушены.
Сарио открыл сундучок, осторожно развернув, вынул свой череп и поместил на столе. Они уставились друг на друга, Сарио и череп, живые глаза встретились с пустыми, мертвыми глазницами. И тем не менее он не умер, настоящий Сарио жив — и так будет всегда. Его собственные глаза смотрят на него с Пейнтраддо Меморрио, его глаза и дюжина разных лиц. Он никогда не мог запомнить, какому лицу принадлежит какое имя, но разве это имеет значение? Все они Сарио. Только Сарио важен.
И, естественно, Сааведра. Он сделал это ради нее и ради прославления искусства рода Грихальва. Вовсе не для себя.
Сарио опустился в кресло — старое, много раз побывавшее в починке кресло Алехандро, намочил кисть слюной и начал писать акварельный портрет Луиссы. Ее тонкие, изящные руки, держащие гирлянду из дикой герани, постепенно, по мере того как он наносил краски, распухали, пальцы становились шишковатыми. В течение следующих двух дней, пока им с Аласаис еще будет нужна ее помощь при подготовке к отъезду, Луисса лишь почувствует слабую боль в руках, которая несказанно ее удивит. Костная лихорадка — артрит, так ее теперь называют врачи, — разыграется чуть позже. Никто не должен заподозрить, что ухудшение ее здоровья каким-то образом связано с ним. Глаза Луиссы на портрете покрыла почти прозрачная белая пленка…
Нет. Он вспомнил Томаса. Нет никакой нужды ослеплять Луис-су. Он нарисовал крошечные трещины у нее на губах и небольшую опухоль на горле. Она должна онеметь. Сделали бы Вьехос Фратос нечто подобное с Томасом, и Сарио никогда не узнал бы того, что его интересовало. Муалимы допустили ошибку, когда, лишив Томаса глаз и рук, возомнили, будто не оставили ему ничего. Матра! Как давно это было! Он взглянул на череп. Очень давно, Томас уже давно превратился в прах.
Аласаис зашевелилась и мгновенно проснулась.
— Что ты делаешь? — совсем как ребенок спросила она. Сарио никогда не мог предугадать, каким будет ее очередной вопрос.
— Защищаю тебя.
Он закончил портрет, нахмурился и стал его разглядывать. Не лучшая из работ, но свою роль сыграет. Он отставил картину в сторону, сохнуть, а сам написал короткую записку.
Семье Грихальва.
Если вы хотите узнать, где находится одна из женщин вашего рода, загляните в гостиницу “Сноп пшеницы и серп”. Ради защиты собственных интересов вам следует забрать ее оттуда как можно скорее, поскольку она связалась с либертистами. Взгляните на листовку. То, что она живет в самой обычной гостинице, ложится пятном на репутацию семьи.
Ради вашей собственной пользы я подпишусь так: Заинтересованный наблюдатель.
— Аласаис, когда придет маэсса Луисса, ты попросишь упаковать твои вещи.
Как только акварель высохла, Сарио убрал ее в сундук и закрыл крышку. После этого отнес записку вниз и велел Оливиано отправить посыльного в Палассо Грихальва.
Появилась Луисса. Услышав, что они уезжают через два дня, погрустнела, непривычно хриплым голосом пролепетала какие-то слова о том, как она сожалеет. Потом достала платья Аласаис, сшитые у разных портных, принялась показывать, как нужно в них держаться, как носить митенки, шаль, обмахиваться веером. Луисса аккуратно складывала вещи, время от времени напоминая Аласаис названия тканей, а также как следует одеваться. Она не жаловалась на боль в руках, но Сарио внимательно за ней наблюдал: она то и дело останавливалась, чтобы потереть костяшки пальцев. Знакомый с костной лихорадкой по личному опыту — ему довелось испытать ее в нескольких жизнях, — Сарио сразу узнал этот жест.
На второй вечер он щедро заплатил Луиссе, и она ушла, не стесняясь своих слез.
— Ты намерен ее убить? — совершенно равнодушно спросила Аласаис.
— С чего ты взяла? — удивился Сарио. Он не говорил Аласаис ничего такого, что могло бы навести ее на эту мысль.
— Она ведь знает, что мы здесь были. Сарио приподнял одну бровь.
— Ты мыслишь совсем как твой отец — когда речь идет о политике. А мне следует ее убить?
— Луисса была добра, но ведь нам она больше не нужна.
— Нам Не нужна, верно. Однако Луисса — опальная гхийаска, как и ты сама, Аласаис. Разве ты не испытываешь к ней симпатии?
— А мне следует? — без малейшего намека на иронию спросила она.
— Да, следует. Твой долг быть доброй и сочувствовать другим людям. За это тебя станут любить. Великая герцогиня Мечелла, твоя родственница, просто мастерски пользовалась своим добрым сердцем, мягкими манерами и умением выслушивать других, добиваясь таким образом верности и привязанности окружающих. Было бы очень неплохо, если бы ты стала ей подражать.
— В таком случае тебе нужно оставить Луиссе жизнь.
— Это твое решение. А я должен оставить ее в живых, потому что смерть Луиссы вызовет подозрения, а если она вдруг заболеет, таких подозрений не возникнет. Нам пора спать. На рассвете мы отправляемся в Аргуэнью, где встретимся с твоими верными слугами.
И она заснула.
Утром Сарио открыл свой сундучок в последний раз, прежде чем повесить замок на дверь ателиерро с Пейнтраддо Меморрио. Он завернул череп в бархат, положил его внутрь, затем достал тяжелое золотое кольцо с печаткой гхийасского королевского рода, изображавшей лебедя, и передал его Аласаис.
— Оно твое. Король Иво приказал сделать его, когда тебе исполнилось четырнадцать. Это знак твоего права на имя Аласаис де Гхийас, наследницы трона, принадлежавшего твоему отцу.
Аласаис серьезно кивнула и надела кольцо на безымянный палец правой руки. Оно идеально ей подошло.
Потом Сарио запер дверь комнаты и провел Аласаис, закутанную в плащ, с накинутой на волосы и лицо шалью, на улицу. Изображение комнаты на чердаке и призрачного очертания женской фигуры он завернул в одеяло и отнес в тележку собственноручно.
Они ехали на север весь Диа Сола. Им и следовало путешествовать вдвоем в день одиночества.
Когда в полдень зазвонили колокола, оповещая о наступлении Диа Меморрио, Сарио и Аласаис добрались до Аргуэньи, а там с восклицаниями радости и восторга им навстречу поспешили два солдата — родные братья — и гхийасская служанка принцессы, со слезами упавшая к ногам Аласаис.
"Вот, — ядовито подумал Сарио, — живые воссоединились с мертвой”.
Сарио рассказал слугам душераздирающую историю о страданиях, выпавших на долю Аласаис, когда она находилась в плену, поведал им, что она практически лишилась способности ясно мыслить после пережитого и что ей чудом удалось спастись. О том, как он узнал, что она жива, как торговался с мерзавцами, державшими ее в плену, спас принцессу и привез сюда, а теперь намеревается доставить в Палассо Веррада.
— Нельзя терять ни минуты, — с важным видом изрек он. — Разве не правильно будет, если принцесса Аласаис наконец обретет мир и безопасность в день, когда мы вспоминаем наших мертвых?
— А мы можем доверять до'Веррада? — с подозрением спросил старший из братьев.
— Эйха, приятель, ты не забыл, что мать самого Великого герцога Ренайо была гхийасской принцессой? Он и его сыновья имеют право на трон Гхийаса, а принцесса должна выйти замуж. По-моему, если ей удастся заполучить мужа, который отнесется к ней с сочувствием, будет совсем неплохо.
— Не знаю, что и подумать, — пробормотал старший из братьев, поглядывая на Золотой Ключ Сарио. Он колебался.
— Давай я скажу тебе все напрямую, приятель. — “Пожалуй, не совсем напрямую: выдать свой план было преждевременно”. — Мне очень жаль девушку, можешь мне поверить. На моем месте любой чувствовал бы то же самое. Но особенно мне не нравится то чудовищное безобразие, которое эти мерзавцы, эти варвары учинили во Дворце Тысячи Свечей в Ауте-Гхийасе. Они сожгли картины Грихальва. — “Мои картины, хоть они из предыдущих жизней, поэтому их кровь мне не страшна, но все же!” — Ты, видимо, не представляешь себе, какое это невыносимое оскорбление для человека вроде меня! Мы, Грихальва, не признаем анархии. Я желаю возвращения мира и порядка. Корона Гхийаса валяется в грязи, в канаве. Неужели ты считаешь, что следует оставить ее там? Или, может быть, лучше окажем помощь тем, кто хочет вернуть ее законному владельцу?
Никто, кроме Сарио Грихальвы.
Луисса не страдала любопытством и не изучала помещение в отсутствие Сарио. Тем не менее он объяснил Аласаис, как следует себя вести; она станет охранять свои и его секреты. Он извинился и вышел.
На столе Оливиано валялось несколько листовок. Сарио заметил их, нахмурился, наклонился, заинтригованный, чтобы разглядеть повнимательнее. Кому-то пришла в голову интересная мысль их проиллюстрировать.
На рисунке, выполненном пером и чернилами, было изображено, как на границе города казнили через повешение главарей бунтовщиков. Семь мужчин, у которых конечности болтаются, будто у тряпичных кукол; восьмой все еще сражается за жизнь. Плачущие женщины. Старики со сжатыми кулаками. Дрожащий от холода ребенок с худым. Изможденным лицом, довольно выразительно представленный на переднем плане, кутается в рваную одежду. А солдаты из шагаррского полка, в теплых плащах, сытые, спокойные, бесстрастно наблюдают за происходящим.
Сарио узнал руку художника. Он досконально изучил ее картины и зарисовки за месяц, проведенный в Палассо Грихальва после возвращения из Гхийаса. Ему так и не удалось с ней поговорить, если не считать единственного раза, на площади перед собором, когда им помешала взбунтовавшаяся чернь.
Он положил одну листовку, взял другую. На этой был изображен Парламент, собравшийся в Палассо Юстиссиа.
Элейна Грихальва иллюстрирует подстрекательские листовки либертистов. Как такое могло произойти? Родители и дядя отправили ее в Чассериайо и решили, что она должна стать любовницей наследника.
На третьей картинке Сарио увидел семью оборванцев, умоляющих подать им хоть что-нибудь. Они стоят под огромным освещенным окном дворца, где проходит грандиозный пир. Слишком грубо и сентиментально — с точки зрения Сарио. Неужели Элейна думает, что если Парламент снова соберется, то бедняки, словно по мановению волшебной палочки, исчезнут? В большинстве его жизней Парламент действовал — в той или иной форме. Его запретили только… В чьем же теле он тогда был? А, вспомнил — во времена Этторо, когда Великим герцогом был Арриго II. Парламент заботился о своих членах, а его членами никогда — это Сарио знал наверняка — не становились простолюдины без гроша за душой. Нищие существовали и будут всегда существовать в мире, где за порядком следит Матра. Он не испытывал к ним никакой симпатии, хотя изможденное лицо голодного ребенка было прорисовано так умело, что даже в его сердце шевельнулось нечто похожее на сострадание. В соседней комнате послышались шаги и смех.
Сарио засунул листовки под книгу и распахнул дверь, ведущую в главное помещение лавки. Внутри собралось много посетителей, очевидно, покупали вино и пиво, готовились к наступающему празднику. Раньше священные праздники отмечались более торжественно. Теперь же у Сарио возникло ощущение, что они стали очередным поводом напиваться в течение четырех дней. Эйха!
Жена Оливиано и четверо их сыновей стояли за прилавком, занимались с покупателями; сам хозяин устроился за маленьким столиком и спорил о чем-то с молодым человеком — судя по перепачканным чернилами пальцам, новым служащим. Юноша показался Сарио знакомь™, но он никак не мог вспомнить, где его видел. За бесконечные годы лица людей перемешались в его памяти; нос, чуть приподнятая бровь, подбородок с ямочкой могли вызвать образ другого лица совсем из других времен — они сливались в единое целое, теряли свое первоначальное значение и превращались в очередной эскиз из далекого прошлого. Случайные встречи, “Договоры”, любовницы, исторические события, великие перевороты становились размытой, незаконченной картиной, на которой лишь отдельные детали оказывались яркими и впечатляющими. Только его портрет Сааведры оставался для него таким же наполненным жизнью, как в те дни, когда он касался полотна кистью.
Дверь на улицу открылась, вошла женщина, волосы прикрыты вдовьей шалью, сбросила шаль на плечи, и Сарио увидел копну великолепных черных волос. Служащий поднял голову; они с женщиной обменялись многозначительными, как показалось Сарио, взглядами.
В следующее мгновение он ее узнал.
Элейна Грихальва! Не в теплых объятиях дона Эдоарда и не за надежными стенами Палассо Грихальва. О чем думают ее родители? Элейна, конечно, вдова, но она молода, привлекательна и — что важнее всего — обладает талантом, который он намеревался развить. Ей ни в коем случае нельзя позволять бродить по улицам Мейа-Суэрты.
Дверь снова открылась, внутрь ворвался запах сырости и звон колокольчика, оповещающего: “Комендантский час! Комендантский час!"
Посетители начали поспешно расходиться, приглушенными голосами жалуясь на комендантский час, установленный десять дней назад начальником городской стражи. Служащий получил деньги — зная Оливиано, Сарио был уверен, что тот заплатил меньше, чем стоила работа, — и поднялся. Они с Элейной Грихальва ушли вместе.
Сарио последовал за ними.
Он старался держаться в тени, как, впрочем, и они тоже. Сарио предполагал, что парочка переберется через сокало Грандо и отправится дальше, но они остановились возле Катедраль Имагос Брийантос. Было холодно, ни единый звук не нарушал тишину; дождь прекратился. Но комендантский час окутал мрачными тенями город, готовящийся к Пенитенссии.
Мужчина зажег фонарь. Моронно! Свет обязательно привлечет к ним внимание стражников.
И тут Сарио увидел, что делает Элейна Грихальва: она рисовала мелом на каменной стене собора, быстро и уверенно создавая огромную фреску. Великий герцог Ренайо, за спиной которого выстроился шагаррский полк, стоит, выставив перед собой меч и глядя на толпу бедняков, опустившихся на колени на холодный камень, а позади них молодой человек в костюме подмастерья размахивает знаменем либертистов.
Осквернить Катедраль! Это святотатство. Сарио восхищался наглостью Элейны. Поступок в его собственном стиле!
Мужчина, сопровождавший Элейну, погасил фонарь. Спрятавшись в тени колонн, Сарио наблюдал, как отряд стражи, освещая себе путь факелами, провел через площадь коней. Никто не встретился им на пути, и всадники исчезли в конце авенидо Шагарра.
Фонарь снова ожил, одинокий колокол пробил полночь; вскоре Элейна закончила работу, и они поспешили скрыться в одной из боковых улочек — только серые тени скользили по светлому камню домов.
Сарио, стараясь оставаться незамеченным, следовал за ними. Один раз им пришлось нырнуть в подворотню, потому что мимо проходил патруль, потом они встретили парочку бродяг, перекинулись с ними несколькими словами — прошелестело слово “Парламент”! — и без происшествий продолжали идти дальше своей дорогой. В конце концов Сарио удалось узнать, где они живут: оказалось, это ничем не примечательная гостиница, над которой висела вывеска с нарисованными на ней серпом и снопом пшеницы. Элейна и ее спутник исчезли за дверью.
"Элейна Грихальва и ее талант принадлежат мне. Я должен развивать и учить ее, сделать настоящим мастером. Только я — и больше никто — могу помочь ей расцвести”.
Сарио не собирался отдавать ее какому-то простому писарю! Или поверхностному, сентиментальному искусству, отражающему политику либертистов! Разве можно допустить, чтобы талант растрачивался так бездарно?
Только он в состоянии обеспечить ей возможность занять достойное место среди великих художников рода Грихальва. И пусть у Элейны нет Дара, в душе у нее торит свет великого мастерства. Они все ошибаются, считая, что только Одаренный мужчина может стать великим живописцем.
Сарио видел немало примеров, подтверждающих его правоту. Конечно, с ним самим не сравнится никто, но за свои многочисленные жизни он узнал, воспитал и научился уважать художников из семейства Грихальва. Даже тех, у кого не было и намека на Дар, а всего лишь глаза, руки и стремление к славе. Даже среди иностранцев, знакомых ему только по работам, попадались такие, кто мог посоперничать с ним в таланте. Он должен все увидеть, осознать, понять, чтобы — когда придет время — создать настоящий шедевр, который превзойдет все остальные произведения. Сарио в очередной раз докажет всем, сколь велика сила Золотого Ключа.
* * *
Он вернулся в ателиерро на рассвете. Аласаис мирно спала. События прошедшей ночи пробудили в его памяти старые и неприятные воспоминания: каль веноммо, ядовитое перо.Северин рисовал карикатуры на Арриго. Тому так и не удалось получить доказательства, но Сарио знал, кто их автор и что сделаны они с молчаливого согласия Лейлы. И к чему привело соперничество Тасии и Мечеллы? Ничего значительного не произошло — если не считать, что мечты и жизнь Рафейо были разрушены.
Сарио открыл сундучок, осторожно развернув, вынул свой череп и поместил на столе. Они уставились друг на друга, Сарио и череп, живые глаза встретились с пустыми, мертвыми глазницами. И тем не менее он не умер, настоящий Сарио жив — и так будет всегда. Его собственные глаза смотрят на него с Пейнтраддо Меморрио, его глаза и дюжина разных лиц. Он никогда не мог запомнить, какому лицу принадлежит какое имя, но разве это имеет значение? Все они Сарио. Только Сарио важен.
И, естественно, Сааведра. Он сделал это ради нее и ради прославления искусства рода Грихальва. Вовсе не для себя.
Сарио опустился в кресло — старое, много раз побывавшее в починке кресло Алехандро, намочил кисть слюной и начал писать акварельный портрет Луиссы. Ее тонкие, изящные руки, держащие гирлянду из дикой герани, постепенно, по мере того как он наносил краски, распухали, пальцы становились шишковатыми. В течение следующих двух дней, пока им с Аласаис еще будет нужна ее помощь при подготовке к отъезду, Луисса лишь почувствует слабую боль в руках, которая несказанно ее удивит. Костная лихорадка — артрит, так ее теперь называют врачи, — разыграется чуть позже. Никто не должен заподозрить, что ухудшение ее здоровья каким-то образом связано с ним. Глаза Луиссы на портрете покрыла почти прозрачная белая пленка…
Нет. Он вспомнил Томаса. Нет никакой нужды ослеплять Луис-су. Он нарисовал крошечные трещины у нее на губах и небольшую опухоль на горле. Она должна онеметь. Сделали бы Вьехос Фратос нечто подобное с Томасом, и Сарио никогда не узнал бы того, что его интересовало. Муалимы допустили ошибку, когда, лишив Томаса глаз и рук, возомнили, будто не оставили ему ничего. Матра! Как давно это было! Он взглянул на череп. Очень давно, Томас уже давно превратился в прах.
Аласаис зашевелилась и мгновенно проснулась.
— Что ты делаешь? — совсем как ребенок спросила она. Сарио никогда не мог предугадать, каким будет ее очередной вопрос.
— Защищаю тебя.
Он закончил портрет, нахмурился и стал его разглядывать. Не лучшая из работ, но свою роль сыграет. Он отставил картину в сторону, сохнуть, а сам написал короткую записку.
Семье Грихальва.
Если вы хотите узнать, где находится одна из женщин вашего рода, загляните в гостиницу “Сноп пшеницы и серп”. Ради защиты собственных интересов вам следует забрать ее оттуда как можно скорее, поскольку она связалась с либертистами. Взгляните на листовку. То, что она живет в самой обычной гостинице, ложится пятном на репутацию семьи.
Ради вашей собственной пользы я подпишусь так: Заинтересованный наблюдатель.
— Аласаис, когда придет маэсса Луисса, ты попросишь упаковать твои вещи.
Как только акварель высохла, Сарио убрал ее в сундук и закрыл крышку. После этого отнес записку вниз и велел Оливиано отправить посыльного в Палассо Грихальва.
Появилась Луисса. Услышав, что они уезжают через два дня, погрустнела, непривычно хриплым голосом пролепетала какие-то слова о том, как она сожалеет. Потом достала платья Аласаис, сшитые у разных портных, принялась показывать, как нужно в них держаться, как носить митенки, шаль, обмахиваться веером. Луисса аккуратно складывала вещи, время от времени напоминая Аласаис названия тканей, а также как следует одеваться. Она не жаловалась на боль в руках, но Сарио внимательно за ней наблюдал: она то и дело останавливалась, чтобы потереть костяшки пальцев. Знакомый с костной лихорадкой по личному опыту — ему довелось испытать ее в нескольких жизнях, — Сарио сразу узнал этот жест.
На второй вечер он щедро заплатил Луиссе, и она ушла, не стесняясь своих слез.
— Ты намерен ее убить? — совершенно равнодушно спросила Аласаис.
— С чего ты взяла? — удивился Сарио. Он не говорил Аласаис ничего такого, что могло бы навести ее на эту мысль.
— Она ведь знает, что мы здесь были. Сарио приподнял одну бровь.
— Ты мыслишь совсем как твой отец — когда речь идет о политике. А мне следует ее убить?
— Луисса была добра, но ведь нам она больше не нужна.
— Нам Не нужна, верно. Однако Луисса — опальная гхийаска, как и ты сама, Аласаис. Разве ты не испытываешь к ней симпатии?
— А мне следует? — без малейшего намека на иронию спросила она.
— Да, следует. Твой долг быть доброй и сочувствовать другим людям. За это тебя станут любить. Великая герцогиня Мечелла, твоя родственница, просто мастерски пользовалась своим добрым сердцем, мягкими манерами и умением выслушивать других, добиваясь таким образом верности и привязанности окружающих. Было бы очень неплохо, если бы ты стала ей подражать.
— В таком случае тебе нужно оставить Луиссе жизнь.
— Это твое решение. А я должен оставить ее в живых, потому что смерть Луиссы вызовет подозрения, а если она вдруг заболеет, таких подозрений не возникнет. Нам пора спать. На рассвете мы отправляемся в Аргуэнью, где встретимся с твоими верными слугами.
И она заснула.
Утром Сарио открыл свой сундучок в последний раз, прежде чем повесить замок на дверь ателиерро с Пейнтраддо Меморрио. Он завернул череп в бархат, положил его внутрь, затем достал тяжелое золотое кольцо с печаткой гхийасского королевского рода, изображавшей лебедя, и передал его Аласаис.
— Оно твое. Король Иво приказал сделать его, когда тебе исполнилось четырнадцать. Это знак твоего права на имя Аласаис де Гхийас, наследницы трона, принадлежавшего твоему отцу.
Аласаис серьезно кивнула и надела кольцо на безымянный палец правой руки. Оно идеально ей подошло.
Потом Сарио запер дверь комнаты и провел Аласаис, закутанную в плащ, с накинутой на волосы и лицо шалью, на улицу. Изображение комнаты на чердаке и призрачного очертания женской фигуры он завернул в одеяло и отнес в тележку собственноручно.
Они ехали на север весь Диа Сола. Им и следовало путешествовать вдвоем в день одиночества.
Когда в полдень зазвонили колокола, оповещая о наступлении Диа Меморрио, Сарио и Аласаис добрались до Аргуэньи, а там с восклицаниями радости и восторга им навстречу поспешили два солдата — родные братья — и гхийасская служанка принцессы, со слезами упавшая к ногам Аласаис.
"Вот, — ядовито подумал Сарио, — живые воссоединились с мертвой”.
Сарио рассказал слугам душераздирающую историю о страданиях, выпавших на долю Аласаис, когда она находилась в плену, поведал им, что она практически лишилась способности ясно мыслить после пережитого и что ей чудом удалось спастись. О том, как он узнал, что она жива, как торговался с мерзавцами, державшими ее в плену, спас принцессу и привез сюда, а теперь намеревается доставить в Палассо Веррада.
— Нельзя терять ни минуты, — с важным видом изрек он. — Разве не правильно будет, если принцесса Аласаис наконец обретет мир и безопасность в день, когда мы вспоминаем наших мертвых?
— А мы можем доверять до'Веррада? — с подозрением спросил старший из братьев.
— Эйха, приятель, ты не забыл, что мать самого Великого герцога Ренайо была гхийасской принцессой? Он и его сыновья имеют право на трон Гхийаса, а принцесса должна выйти замуж. По-моему, если ей удастся заполучить мужа, который отнесется к ней с сочувствием, будет совсем неплохо.
— Не знаю, что и подумать, — пробормотал старший из братьев, поглядывая на Золотой Ключ Сарио. Он колебался.
— Давай я скажу тебе все напрямую, приятель. — “Пожалуй, не совсем напрямую: выдать свой план было преждевременно”. — Мне очень жаль девушку, можешь мне поверить. На моем месте любой чувствовал бы то же самое. Но особенно мне не нравится то чудовищное безобразие, которое эти мерзавцы, эти варвары учинили во Дворце Тысячи Свечей в Ауте-Гхийасе. Они сожгли картины Грихальва. — “Мои картины, хоть они из предыдущих жизней, поэтому их кровь мне не страшна, но все же!” — Ты, видимо, не представляешь себе, какое это невыносимое оскорбление для человека вроде меня! Мы, Грихальва, не признаем анархии. Я желаю возвращения мира и порядка. Корона Гхийаса валяется в грязи, в канаве. Неужели ты считаешь, что следует оставить ее там? Или, может быть, лучше окажем помощь тем, кто хочет вернуть ее законному владельцу?
* * *
Они покинули Аргуэнью на следующее утро в наемном экипаже, направляясь на юг в сторону Мейа-Суэрты. Это был день Херба эй Ферро, травы и железа, когда призраки выходят на улицы По правде говоря, никто не смог бы спланировать все так гениально.Никто, кроме Сарио Грихальвы.
Глава 73
Рохарио подошел к гостинице Гаспара, чувствуя беспредельную усталость после многочасового составления и переписывания самых разных писем, и не обратил особого внимания на отряд стражников, расположившийся неподалеку от “Снопа пшеницы и серпа”. Сигнал, оповещавший жителей города о наступлении комендантского часа, еще не прозвучал, но теперь вечерами, когда лавки закрывались, а люди спешили домой, стало происходить все больше и больше инцидентов. Великий герцог частенько посылал свои войска для наведения порядка.