я понял, что вмешалась контрразведка. Теперь надо было ждать
серьезных событий... И они очень скоро произошли: входная дверь
и шкафы с оглушительным грохотом разлетелись в щепки от взрыва,
по дому пополз едкий дым слезоточивого газа, и не успел я
надеть на лицо влажную тряпку вместо респиратора, на меня
набросились крепкие парни в противогазах.
В контрразведке меня уже допрашивал не прежний истеричный
юноша с полуопущенными веками, а серьезный, жесткий и цепкий
следователь. Он сразу заявил, что мне сохранят жизнь, если я
укажу местонахождение Игора Бойда или его тела. У следствия
была единственная версия, но очень убедительная для прокурора:
инспектор Вальт Стип похитил доктора Бойда при помощи
домработницы доктора и неизвестного третьего лица.
Сначала я не мог понять, зачем им понадобилось приплести
это третье лицо, но вскоре из вопросов, которые мне задавали, я
понял, что без него следствию никак не обойтись: иначе
невозможно объяснить, куда делся Игор, ведь пилот вертолета
показал, что с Линой его не было. И действительно... ведь было
"третье неизвестное", было! Я сам вдыхал его смрадные пары,
стрелял в его пронырливую тень и поднимался в плотном луче его
света... Но я ничего не сказал про это следователю даже под
пытками.
Меня пытали электрическим током дважды в день, утром и
вечером. У них это называлось "шоковой терапией". Молчать было
невозможно, а говорить правду -- глупо, поэтому я рассказывал
своим палачам заведомо сказочные истории про горных партизан,
прячущих в пещерах ядерные боеголовки, про инопланетян,
подрабатывающих на фабриках смерти кочегарами, про тайную
подводную цивилизацию, засылающую в тыл врага диверсантов под
видом золотых рыбок, и прочии бредовые фантазии, вспыхивавшие в
моей голове с каждым новым разрядом тока.
Через неделю под Каальтенградом выследили и арестовали в
одном из пригородных мотелей Лину. Насколько я понял, она
встретилась с моей сестрой Ведой, но отказалась от ее помощи,
чтобы Веду не обвинили в пособничестве. Разумеется, я пытался
доказать следователю, что Лина оказалась случайно замешанной во
всю эту историю, но такая версия не вписывалась в "воссозданную
следствием картину преступления".
Я потерял счет дням и не могу сказать, через какое время
состоялся суд. Думаю, что через несколько месяцев после моего
ареста. Суд был закрытым, без участия адвокатов. Меня обвинили
в похищении и убийстве доктора Бойда и как особо опасного
государственного преступника приговорили к высшей мере
наказания без права на апелляцию. Лину судили отдельно, но тем
же судом, и приговор был вынесен идентичный.
Апеллировать я не мог, но мне все же разрешили написать
письмо Главному инспектору. Я просил его "с учетом моих прошлых
заслуг" выполнить мою просьбу и сохранить жизнь Лине. Вскоре я
получил сухой официальный отказ. Тогда я написал еще одно
письмо, в котором просил казнить нас вместе. На этот раз
Главный обещал "оказать содействие" в выполнении моего
последнего желания.
В переписке с Главным прошло около месяца -- мою казнь
отложили до ее окончания. Не буду описывать свои переживания в
ожидании смерти, потому что их не было. Я волновался лишь о
том, что Лину казнят раньше, чем я получу ответ на свою
просьбу. Голова моя стала светлой и ясной, я сделался
фаталистом и полностью покорился своей судьбе. Смешно сказать,
но я даже радовался жизни, потому что меня больше не пытали
током и разрешили читать газеты.
И вот в один прекрасный день... Да, это было чудо! Я едва
не захлебнулся от переполнивших меня чувств: раскрыв
центральную правительственную газету, я увидел большую статью
под заголовком "Клевета во плоти". Собственно, это была не
статья, а подборка возмущенных писем читателей, в которых они
клеймили позором книгу "Плоть и прах" -- это была моя последняя
книга! Я плакал от счастья: если мою книгу ругают в центральной
газете, значит, ее читают миллионы. Довольно легко я представил
себе цепь связанных с ее распространением событий: ЗМ дошел
через Лину и Веду до издателя. Вряд ли издатель рискнул
официально издать такую книгу, да еще написанную преступником
-- скорее всего, он сделал несколько копий и раздал любителям,
а те уже размножили мою писанину на бумаге, на дискетах и в
электронных сетях. И вот теперь я умиленно перечитывал
ругательства в свой адрес, которые звучали для меня слаще любых
похвал: "Серое и скучное, бездарное произведение... заткнуть
грязную собачью пасть клеветника... нож в спину нашей
демократии... позор для современной литературы... за это надо
убивать на месте... дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо... казнить
мало!" Особенно порадовало меня это "казнить мало!" Интересно,
что они имеют в виду под более суровым наказанием? Вечные
пытки? Нет уж, дудки, дорогие читатели, ухожу я от вас, а вы
тут живите как хотите, Бог вам в помощь и ветрило в руки!
Точная дата казни заранее не объявлялась, но когда мне не
принесли в очередной раз обед, все стало ясно. Тех, кого
отправляли в газовую камеру, переставали кормить за 24 часа.
Причина проста: смертника может от газов стошнить на пол
камеры, а кому потом убирать? Исполнителям приговора? Но им и
так нанесена "моральная травма"...
В ночь перед казнью я крепко и спокойно спал. Мне снились
приятные цветные сны. Жаль, что я их не запомнил. Когда меня
разбудили и вывели из камеры в холодный мрачный коридор с
сырыми стенами, на меня еще теплыми волнами накатывали смутные
воспоминания о волшебных грезах. О, Морфей, сын Гипноса, зачем
ты оставил меня?!
Охранник вывел меня во двор. Впервые за много дней я
вырвался из замкнутого пространства коридоров и камер -- в
легкие мне ворвался свежий морозный ветер. Я пошатнулся,
опьянев от его разгульной вольности. Последние впечатления от
мира... Ночь. В свете яркого фонаря игольчато искрится летучий
иней. Лай собак за воротами, невразумительные крики. Мигает
красными сигнальными огнями небольшой фургон с зарешеченными
окнами. Кажется, все... Охранник открыл заднюю дверцу фургона и
втолкнул меня внутрь. Я нащупал в темноте скамью вдоль борта и
сел. Через минуту дверцы вновь со скрипом отворились -- привели
Лину. Мы молча обнялись...
Тюрьма находилась на окраине города. За высокой стеной
явственно слышался гул голосов... Ночью?! Откуда? Впрочем, не
все ли теперь равно... Машина тронулась и подъехала к воротам
-- железный створ с тяжелым ржавым скрипом отъехал в сторону, и
в ту же секунду неразличимая в темноте толпа взорвалась
истошными криками, свистом, ревом, воем, гиканьем и женскими
истеричными воплями на фоне срывающегося до визга надсадного
собачьего лая...
-- Что происходит? -- спросила Лина, заглядывая мне в
глаза, как будто там мог быть ответ.
Я прильнул к окну и увидел вдоль дороги возбужденную
толпу, неистово размахивающую руками, а перед ней -- живое
ограждение из сцепившихся локтями солдат. Ближе к машине
суетились полицеские, с трудом сдерживая рвущихся с поводков
овчарок. Над толпой возвышалась одна девушка: сидя на плечах
рослого парня, она что-то выкрикивала в сложенные рупором
ладони. Я приложил к стеклу ухо и услышал свое имя...
-- Это...
Не окончив фразы, я неожиданно для самого себя
расхохотался. Никогда я так не смеялся -- до спазмов в горле и
колик в животе. Я катался по полу фургона, рыдая от смеха и
суча в экстазе ногами.
-- Что?! -- нервно рассмеялась Лина, заразившись моим
хохотом.
-- Это... Это... Это моя встреча... встреча с читателями!
-- выдавил я из себя, наконец, сквозь радостное хрюканье и
ржание.
-- Я тобой... тобой... я тобой горжусь! -- расхохоталась
Лина, набрасываясь на меня сверху.
Пока мы валялись в истерике по полу, машина выехала за
город, и шум толпы остался далеко позади. Мы успокоились и сели
обратно на скамью.
-- О чем ты думаешь? -- спросила Лина.
Я сразу понял, что она хочет спросить, о чем я думаю перед
смертью.
-- Что мы, наконец, с тобой вместе, -- ответил я. -- А ты?
-- Кто на самом деле похитил Игора? -- спросила она.
-- На самом деле? -- переспросил я. -- На самом деле мы об
этом никогда не узнаем.
-- Почему? Ты думаешь, его похитили, чтобы спасти или...
-- она задумалась, не закончив фразы.
-- Скорее всего, это было сделано, чтобы изменить общий
ход событий, -- ответил я, поразмыслив. -- Его исчезновение
очень многое изменило...
-- Да, пожалуй, -- согласилась Лина.
Фургон въехал на Фабрику смерти. Несколько поворотов -- и
остановка. Последняя и окончательная. Блок газовых камер.
Дверцы распахнулись. Я спрыгнул на землю и подал руку Лине. Нас
окружала небольшая толпа охранников в парадной форме: черные
плащи, синие шарфы, белые перчатки, на ремнях в серебряных
ножнах -- тонкие кортики. Человек тридцать. Вид у них был
отчего-то торжественный. Двое из переднего ряда молча протянули
мне блокноты с ручками, за ними потянулись остальные.
-- Вы чего? -- удивился я.
Лина толкнула меня в бок.
-- А, ну да, -- дошло до меня. -- Как же без этого?!
Последний автограф "живого классика"... Пока он еще жив.
Я взял блокнот, подышал на задубевшие на морозе пальцы и
написал: "Люди уходят, книги остаются. Я к вам еще вернусь,
когда вы откроете мою повесть". Перечитав, остался недоволен:
получилось как-то выспренно. Следующему я написал короче,
опустив первое предложение. Гораздо лучше. Когда я писал
третьему, руки стали опять мерзнуть, и запись еще больше
укоротилась: "Я к вам еще вернусь". Всем остальным я написал
совсем уже коротко: "Я еще вернусь"...
Последним человеком, протянувшим мне листок бумаги, был
оператор газовой камеры -- простой с виду мужик в синей
спецовке, с крупным лицом и кудрявой светлой шевелюрой.
Сомневаюсь, что он читал мою книгу. Скорее всего, он попросил
автограф "за компанию". Я прислонил слегка замусоленный листок
к его твердому плечу и написал: "Почитателю моего таланта с
последним приветом и наилучшими пожеланиями". Вышло довольно
пошло, но оператор остался доволен. И я за него -- тоже...
Аккуратно опустив листок в нагрудный карман, он быстрыми
ловкими движениями раскрутил тяжелое запорное колесо на
железной двери и отошел в сторону, пропуская меня с Линой в
камеру. Не удержавшись от секундной слабости, я обернулся на
пороге и помахал пришедшим проводить меня поклонникам на
прощание рукой. Некоторые приподняли правую руку, большинство
ответило сдержанным кивком.
Глухой скрип, отдающийся, как в бочке. Полоска света,
мелькнув, пропала. Дверь захлопнулась. Тишина. Едва уловимый
запах прелого сена. Темно так, что не видно даже себя. Я
нащупал руку Лины, притянул ее к себе, наши губы слегка
соприкоснулись -- и тут же плотно слились в долгом поцелуе,
длинном, как вечность...
Где-то сверху шепотом запели форсунки, дыхание
перехватило, грудь стала легкой, легче воздуха, голова пошла
кругом, я упал, не выпуская из рук Лину... Нет, не упал,
провалился в темноту и пустоту -- тело не ощутило удара...
темнота темнота темнота пустота пустота пустота и все и
все и все и все меня нет меня нет меня нет меня нет меня нет
меня нет меня нет но но но но если я знаю если я знаю если я
знаю что что что меня нет значит значит значит я есть нет не я
не я не я не я просто есть просто есть просто просто просто без
тела без головы без туловища без ног без рук без костей без
крови без без без без просто есть просто просто просто есть
есть есть
лечу лечу лечу свет далеко свет ближе свет больше еще еще
еще свет свет свет много много много свет свет свет свет свет
стены стены стены свет свет свет окна окна окна большие большие
большие много много много звезды звезды звезды звезды звезды
звезды миры миры миры миры миры миры миры окна окна окна
закрашены окна окна окна заклеены окна окна окна зарисованы
окна окна окна рисунки животные рисунки люди рисунки свет
рисунки звезды рисунки
лечу лечу лечу картина картина картина виселица виселица
человек распухший распухший распухший посиневший язык язык
наружу наружу наружу человек всматриваюсь всматриваюсь
всматриваюсь каальтен каальтен каальтен всматриваюсь
всматриваюсь всматриваюсь оживает оживает оживает хватает
веревку веревку подтягивается подтягивается поднимается
поднимается поднимается цепляется цепляется цепляется за
перекладину за перекладину за перекладину подтягивается
подтягивается бросает бросает бросает ноги ноги ноги вверх
вверх вверх бросает бросает изгиб изгиб подъем переворотом
садится садится садится на перекладину на перекладину на
перекладину смотрит смотрит смотрит освобождает петлю петлю
петлю освобождает на шее на шее на шее освобождает освобождает
петлю петлю вертит шеей шеей шеей вертит вертит
говорит говорит говорит ты станешь станешь станешь пеплом
пеплом пеплом ты будешь будешь будешь кумиром миром миром тебя
тебя тебя почтут как бога бога ты будешь в вазе вазе стоять
стоять стоять во всех во всех церквях а я а я а я вновь обрету
покой
говорю говорю говорю нет нет нет я буду буду буду ветром
ветром ветром я стану стану стану раскачивать тебя плевал я на
кумиров кумиров миров миров я буду ураганом я буду буду буду и
я с земмлей сравняю все трубы трубы трубы все фабрики разрушу
разрушу рушу рушу я фабрики разрушу смертей смертей смертей я
буду буду буду я стану стану стану я стану ураганом я стану
ветром ветром
лечу лечу лечу под виселицей виселицей виселицей в окно
окно окно пустота пустота пустота пустота пустота темнота
темнота темнота тяжесть тяжесть тяжесть тяжесть тяжесть боль
боль боль боль боль боль боль грохот грохот грохот грохот
грохот муть муть муть муть тяжесть тяжесть боль боль боль
грохот грохот муть муть тяжесть боль боль грохот грохот муть
тяжесть боль грохот муть дрожь тепло свет
Я очнулся на ленте транспортера, уходящей в печь. Голова
разламывалась от боли, перед глазами расходились красные и
черные круги. Тело было ватным. Ноги овевало жаром
приближающегося огня... Я с трудом перевалился на бок и
скатился с транспортера... Боль в боку... Не делать лишних
движений... Слабость... Лина! Где Лина?!
Я вскочил, пошатнулся и упал... Снова встал, теперь не так
резко. Лина! Я бросился вдоль транспортера... Лина!!! Ее тело
было совсем уже близко от огня, на бледных щеках мерцали
отсветы пламени. Я взял ее на руки, ноги подкосились, но я
удержал ее из последних сил, опустил на бетонный пол. Лина, ты
не должна, ты не можешь умереть! Ты спасла меня своим поцелуем
и ты обязана выжить сама! Я люблю тебя, Лина! Я прижался ухом к
ее груди и услышал тихое дыхание -- она жива! Я радостно
рассмеялся и тут же заплакал, обезумев от счастья. Пусть она
без сознания, пусть она в коме, но главное -- она ЖИВА!!!
Лина жива и я люблю ее! Ко мне сразу вернулись силы. Да,
мы будем жить! Вы пытали нас током, травили газом и жгли в
печи, но вы не убили нас, потому что любовь вечна! Рухнут
империи, падут кумиры, умрут старые боги, придут молодые,
состарятся и тоже умрут, но наша любовь будет вечной, потому
что она вне времени!
Я пнул ногой дверь крематория и вышел во двор. Охранник
отшатнулся и застыл, онемев. Я нес Лину на руках через всю
фабрику -- люди выбегали из бараков нам навстречу и молча
вставали по краям живым коридором. Все смешалось в этой общей
толпе: смертники и охрана, надзиратели и обслуга, -- теперь это
были просто люди.
Не сбавляя шага, я подошел к воротам, и они раскрылись
передо мной. Я почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел,
что из амбразуры охранной будки на меня смотрят молодые и
ясные, полные жизни и восторга глаза. Я улыбнулся им и вышел за
ворота. Над тундрой вставало Солнце.
апрель-май 1998
серьезных событий... И они очень скоро произошли: входная дверь
и шкафы с оглушительным грохотом разлетелись в щепки от взрыва,
по дому пополз едкий дым слезоточивого газа, и не успел я
надеть на лицо влажную тряпку вместо респиратора, на меня
набросились крепкие парни в противогазах.
В контрразведке меня уже допрашивал не прежний истеричный
юноша с полуопущенными веками, а серьезный, жесткий и цепкий
следователь. Он сразу заявил, что мне сохранят жизнь, если я
укажу местонахождение Игора Бойда или его тела. У следствия
была единственная версия, но очень убедительная для прокурора:
инспектор Вальт Стип похитил доктора Бойда при помощи
домработницы доктора и неизвестного третьего лица.
Сначала я не мог понять, зачем им понадобилось приплести
это третье лицо, но вскоре из вопросов, которые мне задавали, я
понял, что без него следствию никак не обойтись: иначе
невозможно объяснить, куда делся Игор, ведь пилот вертолета
показал, что с Линой его не было. И действительно... ведь было
"третье неизвестное", было! Я сам вдыхал его смрадные пары,
стрелял в его пронырливую тень и поднимался в плотном луче его
света... Но я ничего не сказал про это следователю даже под
пытками.
Меня пытали электрическим током дважды в день, утром и
вечером. У них это называлось "шоковой терапией". Молчать было
невозможно, а говорить правду -- глупо, поэтому я рассказывал
своим палачам заведомо сказочные истории про горных партизан,
прячущих в пещерах ядерные боеголовки, про инопланетян,
подрабатывающих на фабриках смерти кочегарами, про тайную
подводную цивилизацию, засылающую в тыл врага диверсантов под
видом золотых рыбок, и прочии бредовые фантазии, вспыхивавшие в
моей голове с каждым новым разрядом тока.
Через неделю под Каальтенградом выследили и арестовали в
одном из пригородных мотелей Лину. Насколько я понял, она
встретилась с моей сестрой Ведой, но отказалась от ее помощи,
чтобы Веду не обвинили в пособничестве. Разумеется, я пытался
доказать следователю, что Лина оказалась случайно замешанной во
всю эту историю, но такая версия не вписывалась в "воссозданную
следствием картину преступления".
Я потерял счет дням и не могу сказать, через какое время
состоялся суд. Думаю, что через несколько месяцев после моего
ареста. Суд был закрытым, без участия адвокатов. Меня обвинили
в похищении и убийстве доктора Бойда и как особо опасного
государственного преступника приговорили к высшей мере
наказания без права на апелляцию. Лину судили отдельно, но тем
же судом, и приговор был вынесен идентичный.
Апеллировать я не мог, но мне все же разрешили написать
письмо Главному инспектору. Я просил его "с учетом моих прошлых
заслуг" выполнить мою просьбу и сохранить жизнь Лине. Вскоре я
получил сухой официальный отказ. Тогда я написал еще одно
письмо, в котором просил казнить нас вместе. На этот раз
Главный обещал "оказать содействие" в выполнении моего
последнего желания.
В переписке с Главным прошло около месяца -- мою казнь
отложили до ее окончания. Не буду описывать свои переживания в
ожидании смерти, потому что их не было. Я волновался лишь о
том, что Лину казнят раньше, чем я получу ответ на свою
просьбу. Голова моя стала светлой и ясной, я сделался
фаталистом и полностью покорился своей судьбе. Смешно сказать,
но я даже радовался жизни, потому что меня больше не пытали
током и разрешили читать газеты.
И вот в один прекрасный день... Да, это было чудо! Я едва
не захлебнулся от переполнивших меня чувств: раскрыв
центральную правительственную газету, я увидел большую статью
под заголовком "Клевета во плоти". Собственно, это была не
статья, а подборка возмущенных писем читателей, в которых они
клеймили позором книгу "Плоть и прах" -- это была моя последняя
книга! Я плакал от счастья: если мою книгу ругают в центральной
газете, значит, ее читают миллионы. Довольно легко я представил
себе цепь связанных с ее распространением событий: ЗМ дошел
через Лину и Веду до издателя. Вряд ли издатель рискнул
официально издать такую книгу, да еще написанную преступником
-- скорее всего, он сделал несколько копий и раздал любителям,
а те уже размножили мою писанину на бумаге, на дискетах и в
электронных сетях. И вот теперь я умиленно перечитывал
ругательства в свой адрес, которые звучали для меня слаще любых
похвал: "Серое и скучное, бездарное произведение... заткнуть
грязную собачью пасть клеветника... нож в спину нашей
демократии... позор для современной литературы... за это надо
убивать на месте... дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо... казнить
мало!" Особенно порадовало меня это "казнить мало!" Интересно,
что они имеют в виду под более суровым наказанием? Вечные
пытки? Нет уж, дудки, дорогие читатели, ухожу я от вас, а вы
тут живите как хотите, Бог вам в помощь и ветрило в руки!
Точная дата казни заранее не объявлялась, но когда мне не
принесли в очередной раз обед, все стало ясно. Тех, кого
отправляли в газовую камеру, переставали кормить за 24 часа.
Причина проста: смертника может от газов стошнить на пол
камеры, а кому потом убирать? Исполнителям приговора? Но им и
так нанесена "моральная травма"...
В ночь перед казнью я крепко и спокойно спал. Мне снились
приятные цветные сны. Жаль, что я их не запомнил. Когда меня
разбудили и вывели из камеры в холодный мрачный коридор с
сырыми стенами, на меня еще теплыми волнами накатывали смутные
воспоминания о волшебных грезах. О, Морфей, сын Гипноса, зачем
ты оставил меня?!
Охранник вывел меня во двор. Впервые за много дней я
вырвался из замкнутого пространства коридоров и камер -- в
легкие мне ворвался свежий морозный ветер. Я пошатнулся,
опьянев от его разгульной вольности. Последние впечатления от
мира... Ночь. В свете яркого фонаря игольчато искрится летучий
иней. Лай собак за воротами, невразумительные крики. Мигает
красными сигнальными огнями небольшой фургон с зарешеченными
окнами. Кажется, все... Охранник открыл заднюю дверцу фургона и
втолкнул меня внутрь. Я нащупал в темноте скамью вдоль борта и
сел. Через минуту дверцы вновь со скрипом отворились -- привели
Лину. Мы молча обнялись...
Тюрьма находилась на окраине города. За высокой стеной
явственно слышался гул голосов... Ночью?! Откуда? Впрочем, не
все ли теперь равно... Машина тронулась и подъехала к воротам
-- железный створ с тяжелым ржавым скрипом отъехал в сторону, и
в ту же секунду неразличимая в темноте толпа взорвалась
истошными криками, свистом, ревом, воем, гиканьем и женскими
истеричными воплями на фоне срывающегося до визга надсадного
собачьего лая...
-- Что происходит? -- спросила Лина, заглядывая мне в
глаза, как будто там мог быть ответ.
Я прильнул к окну и увидел вдоль дороги возбужденную
толпу, неистово размахивающую руками, а перед ней -- живое
ограждение из сцепившихся локтями солдат. Ближе к машине
суетились полицеские, с трудом сдерживая рвущихся с поводков
овчарок. Над толпой возвышалась одна девушка: сидя на плечах
рослого парня, она что-то выкрикивала в сложенные рупором
ладони. Я приложил к стеклу ухо и услышал свое имя...
-- Это...
Не окончив фразы, я неожиданно для самого себя
расхохотался. Никогда я так не смеялся -- до спазмов в горле и
колик в животе. Я катался по полу фургона, рыдая от смеха и
суча в экстазе ногами.
-- Что?! -- нервно рассмеялась Лина, заразившись моим
хохотом.
-- Это... Это... Это моя встреча... встреча с читателями!
-- выдавил я из себя, наконец, сквозь радостное хрюканье и
ржание.
-- Я тобой... тобой... я тобой горжусь! -- расхохоталась
Лина, набрасываясь на меня сверху.
Пока мы валялись в истерике по полу, машина выехала за
город, и шум толпы остался далеко позади. Мы успокоились и сели
обратно на скамью.
-- О чем ты думаешь? -- спросила Лина.
Я сразу понял, что она хочет спросить, о чем я думаю перед
смертью.
-- Что мы, наконец, с тобой вместе, -- ответил я. -- А ты?
-- Кто на самом деле похитил Игора? -- спросила она.
-- На самом деле? -- переспросил я. -- На самом деле мы об
этом никогда не узнаем.
-- Почему? Ты думаешь, его похитили, чтобы спасти или...
-- она задумалась, не закончив фразы.
-- Скорее всего, это было сделано, чтобы изменить общий
ход событий, -- ответил я, поразмыслив. -- Его исчезновение
очень многое изменило...
-- Да, пожалуй, -- согласилась Лина.
Фургон въехал на Фабрику смерти. Несколько поворотов -- и
остановка. Последняя и окончательная. Блок газовых камер.
Дверцы распахнулись. Я спрыгнул на землю и подал руку Лине. Нас
окружала небольшая толпа охранников в парадной форме: черные
плащи, синие шарфы, белые перчатки, на ремнях в серебряных
ножнах -- тонкие кортики. Человек тридцать. Вид у них был
отчего-то торжественный. Двое из переднего ряда молча протянули
мне блокноты с ручками, за ними потянулись остальные.
-- Вы чего? -- удивился я.
Лина толкнула меня в бок.
-- А, ну да, -- дошло до меня. -- Как же без этого?!
Последний автограф "живого классика"... Пока он еще жив.
Я взял блокнот, подышал на задубевшие на морозе пальцы и
написал: "Люди уходят, книги остаются. Я к вам еще вернусь,
когда вы откроете мою повесть". Перечитав, остался недоволен:
получилось как-то выспренно. Следующему я написал короче,
опустив первое предложение. Гораздо лучше. Когда я писал
третьему, руки стали опять мерзнуть, и запись еще больше
укоротилась: "Я к вам еще вернусь". Всем остальным я написал
совсем уже коротко: "Я еще вернусь"...
Последним человеком, протянувшим мне листок бумаги, был
оператор газовой камеры -- простой с виду мужик в синей
спецовке, с крупным лицом и кудрявой светлой шевелюрой.
Сомневаюсь, что он читал мою книгу. Скорее всего, он попросил
автограф "за компанию". Я прислонил слегка замусоленный листок
к его твердому плечу и написал: "Почитателю моего таланта с
последним приветом и наилучшими пожеланиями". Вышло довольно
пошло, но оператор остался доволен. И я за него -- тоже...
Аккуратно опустив листок в нагрудный карман, он быстрыми
ловкими движениями раскрутил тяжелое запорное колесо на
железной двери и отошел в сторону, пропуская меня с Линой в
камеру. Не удержавшись от секундной слабости, я обернулся на
пороге и помахал пришедшим проводить меня поклонникам на
прощание рукой. Некоторые приподняли правую руку, большинство
ответило сдержанным кивком.
Глухой скрип, отдающийся, как в бочке. Полоска света,
мелькнув, пропала. Дверь захлопнулась. Тишина. Едва уловимый
запах прелого сена. Темно так, что не видно даже себя. Я
нащупал руку Лины, притянул ее к себе, наши губы слегка
соприкоснулись -- и тут же плотно слились в долгом поцелуе,
длинном, как вечность...
Где-то сверху шепотом запели форсунки, дыхание
перехватило, грудь стала легкой, легче воздуха, голова пошла
кругом, я упал, не выпуская из рук Лину... Нет, не упал,
провалился в темноту и пустоту -- тело не ощутило удара...
темнота темнота темнота пустота пустота пустота и все и
все и все и все меня нет меня нет меня нет меня нет меня нет
меня нет меня нет но но но но если я знаю если я знаю если я
знаю что что что меня нет значит значит значит я есть нет не я
не я не я не я просто есть просто есть просто просто просто без
тела без головы без туловища без ног без рук без костей без
крови без без без без просто есть просто просто просто есть
есть есть
лечу лечу лечу свет далеко свет ближе свет больше еще еще
еще свет свет свет много много много свет свет свет свет свет
стены стены стены свет свет свет окна окна окна большие большие
большие много много много звезды звезды звезды звезды звезды
звезды миры миры миры миры миры миры миры окна окна окна
закрашены окна окна окна заклеены окна окна окна зарисованы
окна окна окна рисунки животные рисунки люди рисунки свет
рисунки звезды рисунки
лечу лечу лечу картина картина картина виселица виселица
человек распухший распухший распухший посиневший язык язык
наружу наружу наружу человек всматриваюсь всматриваюсь
всматриваюсь каальтен каальтен каальтен всматриваюсь
всматриваюсь всматриваюсь оживает оживает оживает хватает
веревку веревку подтягивается подтягивается поднимается
поднимается поднимается цепляется цепляется цепляется за
перекладину за перекладину за перекладину подтягивается
подтягивается бросает бросает бросает ноги ноги ноги вверх
вверх вверх бросает бросает изгиб изгиб подъем переворотом
садится садится садится на перекладину на перекладину на
перекладину смотрит смотрит смотрит освобождает петлю петлю
петлю освобождает на шее на шее на шее освобождает освобождает
петлю петлю вертит шеей шеей шеей вертит вертит
говорит говорит говорит ты станешь станешь станешь пеплом
пеплом пеплом ты будешь будешь будешь кумиром миром миром тебя
тебя тебя почтут как бога бога ты будешь в вазе вазе стоять
стоять стоять во всех во всех церквях а я а я а я вновь обрету
покой
говорю говорю говорю нет нет нет я буду буду буду ветром
ветром ветром я стану стану стану раскачивать тебя плевал я на
кумиров кумиров миров миров я буду ураганом я буду буду буду и
я с земмлей сравняю все трубы трубы трубы все фабрики разрушу
разрушу рушу рушу я фабрики разрушу смертей смертей смертей я
буду буду буду я стану стану стану я стану ураганом я стану
ветром ветром
лечу лечу лечу под виселицей виселицей виселицей в окно
окно окно пустота пустота пустота пустота пустота темнота
темнота темнота тяжесть тяжесть тяжесть тяжесть тяжесть боль
боль боль боль боль боль боль грохот грохот грохот грохот
грохот муть муть муть муть тяжесть тяжесть боль боль боль
грохот грохот муть муть тяжесть боль боль грохот грохот муть
тяжесть боль грохот муть дрожь тепло свет
Я очнулся на ленте транспортера, уходящей в печь. Голова
разламывалась от боли, перед глазами расходились красные и
черные круги. Тело было ватным. Ноги овевало жаром
приближающегося огня... Я с трудом перевалился на бок и
скатился с транспортера... Боль в боку... Не делать лишних
движений... Слабость... Лина! Где Лина?!
Я вскочил, пошатнулся и упал... Снова встал, теперь не так
резко. Лина! Я бросился вдоль транспортера... Лина!!! Ее тело
было совсем уже близко от огня, на бледных щеках мерцали
отсветы пламени. Я взял ее на руки, ноги подкосились, но я
удержал ее из последних сил, опустил на бетонный пол. Лина, ты
не должна, ты не можешь умереть! Ты спасла меня своим поцелуем
и ты обязана выжить сама! Я люблю тебя, Лина! Я прижался ухом к
ее груди и услышал тихое дыхание -- она жива! Я радостно
рассмеялся и тут же заплакал, обезумев от счастья. Пусть она
без сознания, пусть она в коме, но главное -- она ЖИВА!!!
Лина жива и я люблю ее! Ко мне сразу вернулись силы. Да,
мы будем жить! Вы пытали нас током, травили газом и жгли в
печи, но вы не убили нас, потому что любовь вечна! Рухнут
империи, падут кумиры, умрут старые боги, придут молодые,
состарятся и тоже умрут, но наша любовь будет вечной, потому
что она вне времени!
Я пнул ногой дверь крематория и вышел во двор. Охранник
отшатнулся и застыл, онемев. Я нес Лину на руках через всю
фабрику -- люди выбегали из бараков нам навстречу и молча
вставали по краям живым коридором. Все смешалось в этой общей
толпе: смертники и охрана, надзиратели и обслуга, -- теперь это
были просто люди.
Не сбавляя шага, я подошел к воротам, и они раскрылись
передо мной. Я почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел,
что из амбразуры охранной будки на меня смотрят молодые и
ясные, полные жизни и восторга глаза. Я улыбнулся им и вышел за
ворота. Над тундрой вставало Солнце.
апрель-май 1998