проступала эрекция.
-- Теперь ты видишь?
Лина победно обернулась в мою сторону. Волосы ее были
откинуты назад, грудь высоко вздернута, спина выгнута, а
длинные ноги напряженно вытянуты. Она по-прежнему была
божественна, но теперь превратилась в агрессивно-беспощадную
богиню войны. Резкими, отрывистыми движениями она сдернула с
Игора штаны, перекинула ногу через его бедра и села на него.
Да, она на самом деле была развратна! Но как это
случилось? Как она смогла так быстро перемениться? Я смотрел на
ее непристойную позу, на ее похотливо дергающееся тело, слышал
ее бесстыжие стоны и не мог ничего понять. Лина была теперь для
меня еще большей загадкой, чем прежде, когда я ее меньше знал.
Нет, я совсем не знал ее раньше! И тут меня поразила новая
мысль: а знала ли она себя сама?
Пока я так размышлял, прикованный, как в параличе, к своей
кровати, Лина закончила насиловать Игора. Он так ничем и не
показал, что не спит, не сделал ни одного движения, только щеки
раскраснелись и лоб покрылся испариной. Мне было неприятно на
него смотреть. Лина встала с него, не торопясь натянула платье,
деловито оправила его перед зеркалом, картинно чмокнула меня в
щеку, влезла на подоконник и выпрыгнула в окно. Как будто ее и
не было.
-- Ты не умер? -- крикнул я Игору.
Он резко открыл глаза и вскочил, словно очнувшись
от глубокого гипноза.
-- Только не говори, что ты ничего не заметил, --
предупредил я его.
Игор сильно помотал головой, приходя в себя. Только теперь
я увидел, что он действительно в шоке.
-- С тобой все в порядке? -- озабоченно спросил я.
-- Кажется, да, -- сказал он неуверенно.
-- В какой момент ты проснулся?
-- А я проснулся? -- бросил он на меня озадаченный взгляд.
Я расхохотался. Он тоже рассмеялся в ответ. Мы поняли друг
друга.
-- Ладно, давай спать, -- сказал я, -- завтра разберемся.
Как ни странно, мы очень быстро заснули крепким сном.
Утром сразу после завтрака мы поспешили в бассейн в
надежде встретить там Лину. Нас обоих тянуло к встрече с ней,
но каждого по-своему, потому что мы не говорили о ней и не
вспоминали вслух о том, что случилось ночью. При свете дня
ночное происшествие с Линой казалось бредовой книжной
фантазией, из тех, что выходят из-под пера незрелых сексуально
озабоченных романистов.
Лина была уже в бассейне и загорала в шезлонге с журналом
в руках, в волосах блестели розовыми стеклами откинутые на
макушку модные очки в белой оправе. Издали она смотрелась
зрелой взрослой женщиной, и мы непроизвольно замедлили шаг,
когда подходили к ней. Увидев нас, она отложила свое чтиво,
опустила очки на глаза и как ни в чем ни бывало сказала:
-- Привет, мальчишки! Спасибо вам за помощь на
вечеринке.
Со стороны можно было подумать, что мы встретились
впервые с конца прошлого вечера.
-- Не за что! -- обрадованно заулыбались мы с Игором.
Весь день мы провели втроем в бассейне, резвясь в воде,
загорая в шезлонгах или валяясь на траве в тени под липами. Про
ночной случай никто из нас не обмолвился ни словом, ни
полсловом, ни даже намеком. Когда стало смеркаться, Лина
сказала "до завтра", помахала рукой и ушла. Мы проводили ее
долгим пристальным взглядом.
-- "До завтра"?! -- вскричал я, когда Лина уже не могла
нас слышать.
-- Не забывайте, коллега, что "завтра" начинается в
полночь, -- изрек Игор академическим тоном.
-- Ты думаешь, она придет?
-- Не морочь мне голову, ведь ты и сам так думаешь! --
строго сказал он.
Аллина действительно стала приходить к нам каждую ночь.
Полночи мы активно бодрствовали, а потом она уходила к себе,
чтобы ничего не заметили воспитатели. Днем мы отсыпались в
шезлонгах у бассейна, а ночью все начиналось по новому кругу...
Нет, скорее не по кругу, а по возрастающей спирали, потому что
каждый раз Лина требовала от нас все большего. Во вторую ночь
мы занимались любовью сразу втроем. На третью ночь Лина
заявила, что хочет испробовать "все, что только можно", а на
четвертую к "все, что можно" добавилось "и все, что нельзя".
Наступила пятая ночь. Мы с Игором заранее гадали, чем наша
изобретательная Лина удивит нас на этот раз. Но не отгадали...
Лина принесла самодельную плетку, которую сплела из разрезанных
на полоски кожаных ремешков. Она приказала нам завязать ей
глаза, связать руки и выпороть ее. Когда мы раздели ее, связали
и уложили вниз лицом, я протянул плетку Игору. Он молча помотал
головой в ответ. Я поморщился, не предвкушая ни малейшего
удовольствия от порки. Но оказалось, что я плохо себя знал:
после первых же ударов я почувствовал возбуждение и вошел в
раж. Я с неожиданным удовольствием полосовал Лину вдоль и
поперек, она под моими ударами жалобно скулила, кусая
подушку, а Игор подбадривал ее, нашептывая на ухо утешения.
Минут через десять я жутко возбудился от этой какофонии --
свиста плети, жалобных стонов и сострадательного шепота -- и
грубо, по-животному, овладел Линой сзади. Игор в этом не
участвовал, а только внимательно наблюдал за мной, поглаживая
орущую Лину по голове.
Потом мы долго расслабленно сидели на диване и пили чай с
вишневым вареньем. Я сидел с одной стороны от Лины и обнимал ее
за плечи, а Игор лежал с другой стороны, положив ей голову на
колени. Внезапно я ощутил в глубине души щемящее одиночество.
Сначала я не понял, в чем дело, но скоро заметил, что между
Линой и Игором установилась какая-то своя особая связь, которая
на меня не распространялась. Он мирно дремал у нее на коленях,
а она любовно ерошила его волосы, гладя "против шерсти" и
смотрела в его лицо. Я почувствовал, что нахожусь хотя и
рядом, но не с ними. Через какое-то время Игор поднялся, взял
Лину за руку и увел ее на кровать. Я остался в одиночестве
хлебать чай на диване.
На следующую ночь я решил проверить, было это случайным
эпизодом или нет. Я опять лупил Лину, и опять Игор горячо
утешал ее, и опять я грубо овладел ей, и опять все кончилось
чаепитием в тех же позах, и опять я почувствовал пустоту вокруг
себя и одиночество в себе. На этот раз я страдал еще больше,
удрученный повторением сценария прошлой ночи, а Игору с Линой
не было до этого никакого дела. Я пытался привлечь к себе
внимание: я рассказывал им о том, как мне бесконечно одиноко и
тоскливо, но мои слова падали в пустоту, в ответ на меня
удивленно смотрели, как на капризного ребенка, -- и в то же
время стоило Игору чуть нахмуриться или поморщиться, как Лина
тут же склонялась над ним и принималась ласкать с новой силой.
И опять Игор увел Лину на кровать, и опять я остался наедине
с собой.
Когда Лина ушла к себе, в женский блок, я решил серьезно
поговорить с Игором.
-- Тебе не кажется, что происходит что-то не то?
-- Что именно? -- поднял он удивленно брови.
-- Ты сам знаешь, что, -- ответил я раздраженно. -- Лина
проявляет к тебе больше внимания.
-- Совсем нет, -- возразил он. -- Просто сначала у вас
свои игры, я от них абстрагируюсь, а потом, во второй части
нашей с ней встречи, ты не участвуешь в моих с ней
развлечениях. Мы по очереди развлекаемся с одной девушкой,
только и всего.
-- Не ври, -- сказал я. -- Когда я бью ее плеткой, ты
получаешь от этого удовольствие. К твоему сведению, я делаю это
для тебя.
-- А сам ты не получаешь от этого удовольствие?
-- Я получаю удовольствие от того, что ты смотришь на это
и возбуждаешься.
Он ничего не ответил. Кажется, он не поверил мне.
-- Только не думай, что я ревную, -- сказал я ему.
-- Это было бы весьма неумно с твоей стороны, -- ответил
он.
Игор был как всегда прав: ревновать было глупо, потому что
все происходило открыто и честно, -- но я и не ревновал, это
было нечто другое, тяжелое и темное, не щекочущее нервы, а
напрочь убивающее любые чувства.
-- Давай будем заниматься с ней любовью по отдельности, --
предложил я.
-- Как хочешь, -- согласился он.
На седьмую ночь мы с Игором ублажали Лину по очереди.
Каждый из нас демонстрировал равнодушие к тому, что происходит
без его участия, а в итоге появлялось раздражение к другим и
апатия к себе. Внешне все было на прежнем уровне, но сама
любовь снизошла до механического трения интимных частей
тела. Хуже всего было то, что это отразилось на наших чувствах
к Лине: они охладели, и она не могла не заметить этого.
-- Вы что, поссорились из-за меня? -- хмуро спросила Лина,
когда мы по своему обычаю перебрались под конец встречи на
диван.
-- Нет, -- сказал я.
-- Мы не ссорились, -- подтвердил Игор.
-- Тогда что случилось?
Мы угрюмо молчали, не зная, как объяснить ей и самим себе,
что с нами произошло. В комнате повисла гнетущая атмосфера
всеобщего отчуждения.
-- Какие же вы дураки! -- не выдержала Лина. -- Вы все
Она быстро оделась, по-кошачьи легко вспрыгнула на
подоконник и исчезла в темноте.
-- Я ненавижу вас! -- крикнула она нам на прощание с
улицы.
-- О-хо-хо! -- вздохнул Игор. -- И что-то теперь будет?
-- Ничего, -- успокоил я его. -- Днем помиримся.
Игор ничего не ответил. Лицо его было как всегда спокойно,
но если раньше оно выражало невозмутимость оптимиста, теперь на
нем было написано угрюмое равнодушие человека, уверенного в
том, что ничего хорошего его ждет. Впервые его вид подействовал
на меня угнетающе. Я выключил ночник и постарался поскорее
заснуть в надежде на то, что утро разрешит ночные
недоразумения.
Во время каникул мы с Игором не заводили будильник, но
просыпались с неизменной точностью в восемь утра, как во время
учебы. На этот раз я проснулся в половине десятого. Игор еще
спал. Это было вдвойне необычно, потому что он как правило
вставал раньше меня. На дворе было пасмурно, накрапывал мелкий
дождь, и сквозь раскрытое окно в комнату вкрадчиво пробирался
шорох промокших листьев, настойчивым шепотом внушая тревожные
предчувствия. Я разбудил Игора -- он широко открыл глаза и
посмотрел на меня мягким теплым взглядом. Видно, ему приснилось
что-то приятное... Но в следующую секунду по его лицу прошла
тень какой-то мрачной мысли, словно он вспомнил, что его
ожидало в этот день нечто тяжелое, и мимолетная радость
пробуждения растворилась в унылой беспросветности сырого утра.
После завтрака мы отправились в женский блок, чтобы
повидать Аллину. Дежурная на входе сказала нам, что она куда-то
вышла. Искать ее на огромной территории Интерната было
практически безнадежным делом, но мы все же целый день
слонялись из конца в конец, высматривая ее в спортзале,
столовой, кафетерии, магазине, библиотеке и многочисленных
аудиториях. Пройдя полный круг, мы возвращались к дежурной,
чтобы узнать, не появлялась ли Аллина, и начинали свой поиск по
новой. Под вечер мы промокли до последней нитки, в ботинках
хлюпала вода, сырость холодила тело, а в нас самих леденящим
сердце страхом крепло предчувствие, что мы никогда больше не
увидим Лину. Все это время мы сосредоточенно молчали,
обмениваясь лишь короткими репликами о том, в какую сторону
идти. Когда стемнело, нам стало ясно, что ходить и дальше под
дождем бессмысленно, но ни я, ни Игор не хотели сказать об этом
первым. После очередной встречи с дежурной Игор направился в
сторону проходной. Я нехотя поплелся за ним. Нам оставалось
только узнать на пропускном пункте, не выходила ли Аллина за
территорию Интерната. Пропуск на выход без воспитателей или
родителей выдавался лично Директором только в особых случаях, и
нам с Игором было слишком хорошо понятно, что "особый случай" в
положении Лины означал ее безвозвратный уход из Интерната, из
нашей жизни и из мира.
В ответ на наш вопрос дежурный по проходной, мордатый
дядька с пышными усами, смерял нас насмешливым взглядом. Он не
обязан был давать справки, но и делать этого никто ему не
запрещал.
-- Зачем вам? -- спросил он, с легким раздражением
наблюдая, как с наших ботинок стекает на пол вода.
-- Нам очень надо, -- сказал Игор убежденно.
Дежурный протянул нам швабру:
-- Подотрите за собой, тогда посмотрим.
Мы стерли с пола свои следы.
-- С разрешения Директора добровольно выбыла, -- обыденно
сообщил нам дежурный, заглянув в монитор.
-- "Выбыла"? -- невольно повторил я глухое слово,
полоснувшее тупым ножом по сердцу.
-- Дождалась попутной машины и уехала в Распределитель, --
пояснил он, глядя на нас, как на малолетних идиотов.
Все было кончено. Лина уехала в контору, занимавшуюся
распределением на фабрики смерти. Жизнь опустела. Во мне не
было ни жалости, ни сострадания -- только безнадежная пустота.
-- Пошли, -- потянул я за рукав застывшего на месте Игора.
Мы молча вернулись в свою комнату, сбросили мокрую одежду
и легли под одеяла, чтобы согреться. Вокруг была все та же
пустота, холод и тягостное молчание. Тишина нарушалась лишь
простудным хлюпанием дыханий... Игор как-то особенно сильно
всхлипывал, и я с удивлением увидел, что он плачет. Это было
неожиданно, ведь я никогда не замечал за ним сильных эмоций.
Всем своим видом, спокойным и уравновешенным, зачастую
доходящим до холодности, он обычно говорил окружающим о том,
что сентименты ему чужды.
Меня внезапно захлестнула жалость к Игору, к Лине, к себе
самому и ко всей нашей жизни, такой хрупкой и беззащитной.
Жизнь -- это в конечном итоге единственное, что есть у
человека, поэтому с ней так тяжело расстаться, и в то же время
в мире есть неумолимые силы, которым не составляет никакого
труда взять ее, для них это так же обыденно, как забрать пальто
в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что может быть
в природе, в мозгу последней вспышкой сознания выжигают
казенный символ обреченности -- номер очереди в небытие.
Я жалел Игора -- я шептал ему слова утешения, я гладил
жесткие волосы на его затылке, я согревал его своим телом...
Его живая плоть отвечала мне благодарным теплом и мягко
касалась моей плоти, я прижался грудью к его спине, и биение
наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они стучали все
сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове
ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
Утром я проснулся от шума в комнате. Открыв глаза, я
понял, что еще совсем рано: за окном робко начинался рассвет,
солнечного света не хватало, и горела настольная лампа. Возле
письменного стола Игор собирал свои вещи в рюкзак. Я закрыл
глаза и стал соображать, как на это реагировать. Мысли в голову
не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не хотелось объясняться
с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом случае уйдет,
если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он уйдет без
словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в
вечную жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы
расстанемся друзьями... Да, так будет лучше всего! Я
притворился спящим и стал ждать, пока он уйдет.
Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и
подошел к столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в
его тумбочку -- записки нигде не было. Я почувствовал обиду и
отчаяние. Я так стремился к вечности и теперь на ее пороге
остался совсем один. Я так хотел любви и дружбы и все разрушил
своими же руками. Как это случилось?
Мне хотелось плакать, но слез не было. Мне не хотелось
жить, но я чувствовал в себе огромный, непомерный запас
энергии. Что я теперь буду делать с этой энергией? Зачем она
мне? Я бродил по комнате в раздумиях, когда случайно заметил
свое отражение в зеркале на внутренней стороне раскрытой дверцы
шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне мимолетно
почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
Я подошел вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это
было не то лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее
лицо, но не та мальчишеская физиономия, которая не так давно
смотрела на меня из зеркала на протяжении нескольких лет и
которую я хорошо помнил. Мое теперешнее лицо обросло короткими
и редкими светлыми волосами, оно вытянулось и огрубело, некогда
пухлые румяные щеки побледнели и запрыщавели, а в глазах
появилась взрослая уверенность. Это был уже не тот мальчик,
который переживал, что ему предстоит уйти в небытие. Мальчик,
который так боялся умереть, -- умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я
помню только то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока
она не издана, ее можно дописать, а после издания -- только
прочесть.
Надо проверить свою память... Первое что придет на ум...
Сестра Веда. Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы
встретились, как пошли на поле, как лежали на траве, как я
читал ей свои стихи... Но я совершенно не помню, как мы
возвращались обратно в Интернат и что сказали на прощание друг
другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с
Ведой" -- ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное,
потому что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы
говорили? Или простились молча? Если бы я вспомнил об этом
раньше, то помнил бы и сейчас, а теперь не вспомню никогда.
Целый эпизод моей... "моей" жизни безвозвратно утерян.
Ну что ж, смерть мальчика -- не моя смерть. Он -- это он,
я -- это я. Он умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его
смерть фигуральна. Где труп? Был бы труп -- стало бы жалко.
Жил-был мальчик, бегал, резвился, румяный такой, а теперь лежит
бледный и без движения на ковейере, уходящем в печь, -- тогда
жалко. А так -- нет.
Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что
оно чему-то радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня
глядела наглая развратная рожа. "Ты садист и пидор!" -- сказал
я ему. Он только ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его
самодовольную харю -- он высунул длинный острый язык и
медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу слюни...
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская
страшилка: "по черной-пречерной дороге ехала черная-черная
машина с черными-черными людьми..." Дорога на самом деле была
черной от пепла, как и вся тундра в округе, и за мотоциклом
низко стелился длинный черный шлейф. Только теперь я оценил
практичность черной униформы: если присмотреться, то станет
заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
Мы въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах
которого тесно лепились один к другому одноэтажные
черные-черные дома, своей формой действительно напоминавшие
бараки. Перед нами медленно полз черный-черный бульдозер. Игор
резко вырулил на встречную полосу, обгоняя его, и тут же
метнулся обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный
самосвал. Спинным мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас
несколько тонн железа. Под яростные гудки бульдозера и
самосвала наш мотоцикл впритирку протиснулся между ними -- с
моей стороны раздался скрежет и посыпались искры. Игор
взволнованно обернулся и, чуть отъехав, затормозил. Проезжающий
мимо бульдозерист густо осыпал нас отборным матом, отчетливо
слышным даже сквозь лязг гусениц. Лина шутя закрыла Игору
руками уши.
-- Ты жив? -- спросил меня Игор.
-- Все в порядке, -- ответил я.
-- А что ему будет, он же вечный! -- рассмеялась Лина.
Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
-- Я попрошу своего механика -- он все замажет и закрасит
в лучшем виде, -- пообещал он.
-- Да, а вот мотоцикл -- не вечный! -- еще больше
развеселилась Лина.
Мотоцикл -- черт с ним, но если бы нам настал конец,
было бы обидно. Как ни прискорбно, вечные люди тоже в
некоторых случаях смертны. И если бы нас перехал самосвал...
Хотя, это был бы красивый конец для моей повести: трое старых
друзей, связанных в прошлом запутанными отношениями,
встречаются после четырнадцати лет разлуки, радуются встрече
и легко умирают случайной смертью, чтобы вместе отправиться на
небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать на записыватель
мыслей эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми
ногами, Вальт из последних сил подполз к умирающим Лине и
Игору, взял их судорожно дрожащие руки и соединил в своей
ладони. Все трое умерли в одну и ту же секунду..." Но это,
конечно, при том условии, что самосвал не проехал бы по моей
голове.
Да, кстати, а найдут ли в случае моей внезапной смерти
вшитый под скальп записыватель? Надо на всякий случай носить
бумажную записку в кармане, мол, будьте добры, поищите в двух
сантиметрах над левым ухом. Нет, что ни говори, а ЗМ --
гениальная приставка для мозга. Мозгу свойственно стирать
информацию, которая долгое время не вызывается из памяти, а
если она и сохраняется, то зачастую -- в сильно искаженном
виде. В ЗМ -- все надежно, как в банке. Ничто не пропадет. К
тому же, всегда можно подключиться к компьютеру и обменяться с
ним информацией, распечатать свои мысли и т.д.
ЗМ -- идеальный инструмент для написания книг. Что видишь,
о том и пишешь, только заменяешь на ходу имена и прочие
формальности, которые могут кому-то не понравиться. Так что
могу поручиться за правдивость событий по сути. По форме,
разумеется, все глубоко законспирировано, иначе мне придется
худо. Мой начальник -- не "Главный инспектор", но не менее
суров. А "доктор Морт" -- пусть не Морт и не доктор, но мне все
равно его нужно найти, черт бы его побрал! И если я говорю про
некоего странноватого "Каальтена" -- лишь для того, чтобы не
обидеть чувства верующих. Тут вообще надо быть начеку, а то
напишешь про какого-нибудь "великомученика", которого утопили в
"параше", -- тут же найдутся смертельно обиженные люди, которые
были его соседями по нарам. Поэтому я и выбрал Кальтенбруннера:
вроде бы ему никто на самом деле не поклоняется. Но если
кого-то раздражает этот образ, замените его сами на своего
любимого кумира. Или такой момент: один мой знакомый, с которым
я поделился своими мыслями, выразил недоумение, при чем тут
немцы? "Разумеется, по сути моей истории -- ни при чем, --
ответил я ему, -- им просто не повезло, что прототип Каальтена
был одним из их лидеров, а то, что действующие лица моей
повести используют немецкие слова, не говорит о том, что они
немцы. Для них немецкий язык -- как для нас латынь". Равным
образом, если кого-то раздражает тундра, замените ее на
пустыню, степь, сьерру или пампу. Бараки поменяйте на
небоскребы, если они вам больше по душе, фабрики смерти -- на
крематории, а ЗМ -- на PC ("пи-си") или электронный "ноутбук",
но только не ищите прямых аналогий: вы их не найдете, потому
что, как я уже сказал, все очень хорошо законспирировано.
Тусуйте образы, как хотите, замените вечность на выигрышный
лотерейный билет, а грязный разврат -- на тихие прогулки под
луной, но знайте, эстеты и чистоплюи, что суть останется той
же, и никуда вы от нее не денетесь, даже если растопчете мои
мысли, отключив компьютер от сети или выбросив книгу в
мусоропровод!
Ладно, вернусь к своей повести. Как вы уже, наверное,
заметили, она до сих пор укладывалась в рамки реального
времени. То есть, пока я ехал на вездеходе, ждал вертолета,
летел в поселок и трясся в мотоциклетной коляске, мне нечего
было описывать, и я предавался воспоминаниям. Но теперь,
кажется, надвигаются кое-какие события, поэтому придется
ускорить повествование. Вообще, я с самого начала собирался
писать детектив, но увлекся воспоминаниями. Наверное, я плохой
писатель: я пишу о том, что мне самому интересно, и забываю про
читателя.
Кажется, мы скоро подъедем к моим апартаментам, поэтому я,
если позволите, вкратце опишу свое посвящение в вечные люди,
чтобы уже окончательно закрыть тему воспоминаний.
Перед посвящением нужно было отработать неделю на благо
общества, и меня отправили в помощь часовому на охранной вышке
Интерната. Мне даже выдали форму и автомат. Форма, правда,
оказалась великовата: штаны гармошкой нависали над сапогами,
рукава пришлось заворачивать, а каска наползала на глаза. С
автоматом меня также постигло разочарование. Выяснилось, что
всем охранникам выдают холостые патроны, потому что стрелять в
малолеток категорически запрещено, даже при попытке к бегству.
Настал тот день, когда я поднялся на вышку. Впервые я
увидел Интернат с высоты птичьего полета, и сверху он мне уже
не казался таким огромным и беспредельным: весь он был передо
мной как на ладони. Днем я забавлялся тем, что высматривал в
бинокль знакомых девчонок, а по ночам -- шарил прожектором по
окнам. Только в свое окно я избегал светить даже мимоходом: мне
отчего-то неприятно было высвечивать безлюдную пустоту
покинутой комнаты.
Накануне посвящения выдался теплый безоблачный день. Я в
последний раз дежурил на вышке. Мой наставник дремал в тени
широкого прожекторного рефлектора, поручив мне "бдеть в оба".
Бдеть было не за чем и не за кем: нарушителей днем, как обычно,
не предвиделось, а девушки, спасаясь от злого полуденного
солнца, высовывали из бассейна только головы, оставляя под
водой более интересные части тела.
Меня одолевала скука, и я стал думать о предстоящем
посвящении в вечные. Неожиданно пришла бредовая мысль: став
бессмертным, я не смогу вполне распоряжаться собой, потому что
у меня не будет возможности лишить себя жизни. Сегодня, теперь
и сейчас -- последний день, когда у меня есть выбор между
жизнью и смертью. Мысль о лишении себя жизни на пороге
вечности необычайно взволновала и возбудила меня. Мне словно
предлагали на выбор: в одном варианте -- взойти на Олимп,
поправ мирские ценности, вспыхнуть яркой звездой и ослепить
-- Теперь ты видишь?
Лина победно обернулась в мою сторону. Волосы ее были
откинуты назад, грудь высоко вздернута, спина выгнута, а
длинные ноги напряженно вытянуты. Она по-прежнему была
божественна, но теперь превратилась в агрессивно-беспощадную
богиню войны. Резкими, отрывистыми движениями она сдернула с
Игора штаны, перекинула ногу через его бедра и села на него.
Да, она на самом деле была развратна! Но как это
случилось? Как она смогла так быстро перемениться? Я смотрел на
ее непристойную позу, на ее похотливо дергающееся тело, слышал
ее бесстыжие стоны и не мог ничего понять. Лина была теперь для
меня еще большей загадкой, чем прежде, когда я ее меньше знал.
Нет, я совсем не знал ее раньше! И тут меня поразила новая
мысль: а знала ли она себя сама?
Пока я так размышлял, прикованный, как в параличе, к своей
кровати, Лина закончила насиловать Игора. Он так ничем и не
показал, что не спит, не сделал ни одного движения, только щеки
раскраснелись и лоб покрылся испариной. Мне было неприятно на
него смотреть. Лина встала с него, не торопясь натянула платье,
деловито оправила его перед зеркалом, картинно чмокнула меня в
щеку, влезла на подоконник и выпрыгнула в окно. Как будто ее и
не было.
-- Ты не умер? -- крикнул я Игору.
Он резко открыл глаза и вскочил, словно очнувшись
от глубокого гипноза.
-- Только не говори, что ты ничего не заметил, --
предупредил я его.
Игор сильно помотал головой, приходя в себя. Только теперь
я увидел, что он действительно в шоке.
-- С тобой все в порядке? -- озабоченно спросил я.
-- Кажется, да, -- сказал он неуверенно.
-- В какой момент ты проснулся?
-- А я проснулся? -- бросил он на меня озадаченный взгляд.
Я расхохотался. Он тоже рассмеялся в ответ. Мы поняли друг
друга.
-- Ладно, давай спать, -- сказал я, -- завтра разберемся.
Как ни странно, мы очень быстро заснули крепким сном.
Утром сразу после завтрака мы поспешили в бассейн в
надежде встретить там Лину. Нас обоих тянуло к встрече с ней,
но каждого по-своему, потому что мы не говорили о ней и не
вспоминали вслух о том, что случилось ночью. При свете дня
ночное происшествие с Линой казалось бредовой книжной
фантазией, из тех, что выходят из-под пера незрелых сексуально
озабоченных романистов.
Лина была уже в бассейне и загорала в шезлонге с журналом
в руках, в волосах блестели розовыми стеклами откинутые на
макушку модные очки в белой оправе. Издали она смотрелась
зрелой взрослой женщиной, и мы непроизвольно замедлили шаг,
когда подходили к ней. Увидев нас, она отложила свое чтиво,
опустила очки на глаза и как ни в чем ни бывало сказала:
-- Привет, мальчишки! Спасибо вам за помощь на
вечеринке.
Со стороны можно было подумать, что мы встретились
впервые с конца прошлого вечера.
-- Не за что! -- обрадованно заулыбались мы с Игором.
Весь день мы провели втроем в бассейне, резвясь в воде,
загорая в шезлонгах или валяясь на траве в тени под липами. Про
ночной случай никто из нас не обмолвился ни словом, ни
полсловом, ни даже намеком. Когда стало смеркаться, Лина
сказала "до завтра", помахала рукой и ушла. Мы проводили ее
долгим пристальным взглядом.
-- "До завтра"?! -- вскричал я, когда Лина уже не могла
нас слышать.
-- Не забывайте, коллега, что "завтра" начинается в
полночь, -- изрек Игор академическим тоном.
-- Ты думаешь, она придет?
-- Не морочь мне голову, ведь ты и сам так думаешь! --
строго сказал он.
Аллина действительно стала приходить к нам каждую ночь.
Полночи мы активно бодрствовали, а потом она уходила к себе,
чтобы ничего не заметили воспитатели. Днем мы отсыпались в
шезлонгах у бассейна, а ночью все начиналось по новому кругу...
Нет, скорее не по кругу, а по возрастающей спирали, потому что
каждый раз Лина требовала от нас все большего. Во вторую ночь
мы занимались любовью сразу втроем. На третью ночь Лина
заявила, что хочет испробовать "все, что только можно", а на
четвертую к "все, что можно" добавилось "и все, что нельзя".
Наступила пятая ночь. Мы с Игором заранее гадали, чем наша
изобретательная Лина удивит нас на этот раз. Но не отгадали...
Лина принесла самодельную плетку, которую сплела из разрезанных
на полоски кожаных ремешков. Она приказала нам завязать ей
глаза, связать руки и выпороть ее. Когда мы раздели ее, связали
и уложили вниз лицом, я протянул плетку Игору. Он молча помотал
головой в ответ. Я поморщился, не предвкушая ни малейшего
удовольствия от порки. Но оказалось, что я плохо себя знал:
после первых же ударов я почувствовал возбуждение и вошел в
раж. Я с неожиданным удовольствием полосовал Лину вдоль и
поперек, она под моими ударами жалобно скулила, кусая
подушку, а Игор подбадривал ее, нашептывая на ухо утешения.
Минут через десять я жутко возбудился от этой какофонии --
свиста плети, жалобных стонов и сострадательного шепота -- и
грубо, по-животному, овладел Линой сзади. Игор в этом не
участвовал, а только внимательно наблюдал за мной, поглаживая
орущую Лину по голове.
Потом мы долго расслабленно сидели на диване и пили чай с
вишневым вареньем. Я сидел с одной стороны от Лины и обнимал ее
за плечи, а Игор лежал с другой стороны, положив ей голову на
колени. Внезапно я ощутил в глубине души щемящее одиночество.
Сначала я не понял, в чем дело, но скоро заметил, что между
Линой и Игором установилась какая-то своя особая связь, которая
на меня не распространялась. Он мирно дремал у нее на коленях,
а она любовно ерошила его волосы, гладя "против шерсти" и
смотрела в его лицо. Я почувствовал, что нахожусь хотя и
рядом, но не с ними. Через какое-то время Игор поднялся, взял
Лину за руку и увел ее на кровать. Я остался в одиночестве
хлебать чай на диване.
На следующую ночь я решил проверить, было это случайным
эпизодом или нет. Я опять лупил Лину, и опять Игор горячо
утешал ее, и опять я грубо овладел ей, и опять все кончилось
чаепитием в тех же позах, и опять я почувствовал пустоту вокруг
себя и одиночество в себе. На этот раз я страдал еще больше,
удрученный повторением сценария прошлой ночи, а Игору с Линой
не было до этого никакого дела. Я пытался привлечь к себе
внимание: я рассказывал им о том, как мне бесконечно одиноко и
тоскливо, но мои слова падали в пустоту, в ответ на меня
удивленно смотрели, как на капризного ребенка, -- и в то же
время стоило Игору чуть нахмуриться или поморщиться, как Лина
тут же склонялась над ним и принималась ласкать с новой силой.
И опять Игор увел Лину на кровать, и опять я остался наедине
с собой.
Когда Лина ушла к себе, в женский блок, я решил серьезно
поговорить с Игором.
-- Тебе не кажется, что происходит что-то не то?
-- Что именно? -- поднял он удивленно брови.
-- Ты сам знаешь, что, -- ответил я раздраженно. -- Лина
проявляет к тебе больше внимания.
-- Совсем нет, -- возразил он. -- Просто сначала у вас
свои игры, я от них абстрагируюсь, а потом, во второй части
нашей с ней встречи, ты не участвуешь в моих с ней
развлечениях. Мы по очереди развлекаемся с одной девушкой,
только и всего.
-- Не ври, -- сказал я. -- Когда я бью ее плеткой, ты
получаешь от этого удовольствие. К твоему сведению, я делаю это
для тебя.
-- А сам ты не получаешь от этого удовольствие?
-- Я получаю удовольствие от того, что ты смотришь на это
и возбуждаешься.
Он ничего не ответил. Кажется, он не поверил мне.
-- Только не думай, что я ревную, -- сказал я ему.
-- Это было бы весьма неумно с твоей стороны, -- ответил
он.
Игор был как всегда прав: ревновать было глупо, потому что
все происходило открыто и честно, -- но я и не ревновал, это
было нечто другое, тяжелое и темное, не щекочущее нервы, а
напрочь убивающее любые чувства.
-- Давай будем заниматься с ней любовью по отдельности, --
предложил я.
-- Как хочешь, -- согласился он.
На седьмую ночь мы с Игором ублажали Лину по очереди.
Каждый из нас демонстрировал равнодушие к тому, что происходит
без его участия, а в итоге появлялось раздражение к другим и
апатия к себе. Внешне все было на прежнем уровне, но сама
любовь снизошла до механического трения интимных частей
тела. Хуже всего было то, что это отразилось на наших чувствах
к Лине: они охладели, и она не могла не заметить этого.
-- Вы что, поссорились из-за меня? -- хмуро спросила Лина,
когда мы по своему обычаю перебрались под конец встречи на
диван.
-- Нет, -- сказал я.
-- Мы не ссорились, -- подтвердил Игор.
-- Тогда что случилось?
Мы угрюмо молчали, не зная, как объяснить ей и самим себе,
что с нами произошло. В комнате повисла гнетущая атмосфера
всеобщего отчуждения.
-- Какие же вы дураки! -- не выдержала Лина. -- Вы все
Она быстро оделась, по-кошачьи легко вспрыгнула на
подоконник и исчезла в темноте.
-- Я ненавижу вас! -- крикнула она нам на прощание с
улицы.
-- О-хо-хо! -- вздохнул Игор. -- И что-то теперь будет?
-- Ничего, -- успокоил я его. -- Днем помиримся.
Игор ничего не ответил. Лицо его было как всегда спокойно,
но если раньше оно выражало невозмутимость оптимиста, теперь на
нем было написано угрюмое равнодушие человека, уверенного в
том, что ничего хорошего его ждет. Впервые его вид подействовал
на меня угнетающе. Я выключил ночник и постарался поскорее
заснуть в надежде на то, что утро разрешит ночные
недоразумения.
Во время каникул мы с Игором не заводили будильник, но
просыпались с неизменной точностью в восемь утра, как во время
учебы. На этот раз я проснулся в половине десятого. Игор еще
спал. Это было вдвойне необычно, потому что он как правило
вставал раньше меня. На дворе было пасмурно, накрапывал мелкий
дождь, и сквозь раскрытое окно в комнату вкрадчиво пробирался
шорох промокших листьев, настойчивым шепотом внушая тревожные
предчувствия. Я разбудил Игора -- он широко открыл глаза и
посмотрел на меня мягким теплым взглядом. Видно, ему приснилось
что-то приятное... Но в следующую секунду по его лицу прошла
тень какой-то мрачной мысли, словно он вспомнил, что его
ожидало в этот день нечто тяжелое, и мимолетная радость
пробуждения растворилась в унылой беспросветности сырого утра.
После завтрака мы отправились в женский блок, чтобы
повидать Аллину. Дежурная на входе сказала нам, что она куда-то
вышла. Искать ее на огромной территории Интерната было
практически безнадежным делом, но мы все же целый день
слонялись из конца в конец, высматривая ее в спортзале,
столовой, кафетерии, магазине, библиотеке и многочисленных
аудиториях. Пройдя полный круг, мы возвращались к дежурной,
чтобы узнать, не появлялась ли Аллина, и начинали свой поиск по
новой. Под вечер мы промокли до последней нитки, в ботинках
хлюпала вода, сырость холодила тело, а в нас самих леденящим
сердце страхом крепло предчувствие, что мы никогда больше не
увидим Лину. Все это время мы сосредоточенно молчали,
обмениваясь лишь короткими репликами о том, в какую сторону
идти. Когда стемнело, нам стало ясно, что ходить и дальше под
дождем бессмысленно, но ни я, ни Игор не хотели сказать об этом
первым. После очередной встречи с дежурной Игор направился в
сторону проходной. Я нехотя поплелся за ним. Нам оставалось
только узнать на пропускном пункте, не выходила ли Аллина за
территорию Интерната. Пропуск на выход без воспитателей или
родителей выдавался лично Директором только в особых случаях, и
нам с Игором было слишком хорошо понятно, что "особый случай" в
положении Лины означал ее безвозвратный уход из Интерната, из
нашей жизни и из мира.
В ответ на наш вопрос дежурный по проходной, мордатый
дядька с пышными усами, смерял нас насмешливым взглядом. Он не
обязан был давать справки, но и делать этого никто ему не
запрещал.
-- Зачем вам? -- спросил он, с легким раздражением
наблюдая, как с наших ботинок стекает на пол вода.
-- Нам очень надо, -- сказал Игор убежденно.
Дежурный протянул нам швабру:
-- Подотрите за собой, тогда посмотрим.
Мы стерли с пола свои следы.
-- С разрешения Директора добровольно выбыла, -- обыденно
сообщил нам дежурный, заглянув в монитор.
-- "Выбыла"? -- невольно повторил я глухое слово,
полоснувшее тупым ножом по сердцу.
-- Дождалась попутной машины и уехала в Распределитель, --
пояснил он, глядя на нас, как на малолетних идиотов.
Все было кончено. Лина уехала в контору, занимавшуюся
распределением на фабрики смерти. Жизнь опустела. Во мне не
было ни жалости, ни сострадания -- только безнадежная пустота.
-- Пошли, -- потянул я за рукав застывшего на месте Игора.
Мы молча вернулись в свою комнату, сбросили мокрую одежду
и легли под одеяла, чтобы согреться. Вокруг была все та же
пустота, холод и тягостное молчание. Тишина нарушалась лишь
простудным хлюпанием дыханий... Игор как-то особенно сильно
всхлипывал, и я с удивлением увидел, что он плачет. Это было
неожиданно, ведь я никогда не замечал за ним сильных эмоций.
Всем своим видом, спокойным и уравновешенным, зачастую
доходящим до холодности, он обычно говорил окружающим о том,
что сентименты ему чужды.
Меня внезапно захлестнула жалость к Игору, к Лине, к себе
самому и ко всей нашей жизни, такой хрупкой и беззащитной.
Жизнь -- это в конечном итоге единственное, что есть у
человека, поэтому с ней так тяжело расстаться, и в то же время
в мире есть неумолимые силы, которым не составляет никакого
труда взять ее, для них это так же обыденно, как забрать пальто
в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что может быть
в природе, в мозгу последней вспышкой сознания выжигают
казенный символ обреченности -- номер очереди в небытие.
Я жалел Игора -- я шептал ему слова утешения, я гладил
жесткие волосы на его затылке, я согревал его своим телом...
Его живая плоть отвечала мне благодарным теплом и мягко
касалась моей плоти, я прижался грудью к его спине, и биение
наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они стучали все
сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове
ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
Утром я проснулся от шума в комнате. Открыв глаза, я
понял, что еще совсем рано: за окном робко начинался рассвет,
солнечного света не хватало, и горела настольная лампа. Возле
письменного стола Игор собирал свои вещи в рюкзак. Я закрыл
глаза и стал соображать, как на это реагировать. Мысли в голову
не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не хотелось объясняться
с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом случае уйдет,
если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он уйдет без
словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в
вечную жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы
расстанемся друзьями... Да, так будет лучше всего! Я
притворился спящим и стал ждать, пока он уйдет.
Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и
подошел к столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в
его тумбочку -- записки нигде не было. Я почувствовал обиду и
отчаяние. Я так стремился к вечности и теперь на ее пороге
остался совсем один. Я так хотел любви и дружбы и все разрушил
своими же руками. Как это случилось?
Мне хотелось плакать, но слез не было. Мне не хотелось
жить, но я чувствовал в себе огромный, непомерный запас
энергии. Что я теперь буду делать с этой энергией? Зачем она
мне? Я бродил по комнате в раздумиях, когда случайно заметил
свое отражение в зеркале на внутренней стороне раскрытой дверцы
шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне мимолетно
почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
Я подошел вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это
было не то лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее
лицо, но не та мальчишеская физиономия, которая не так давно
смотрела на меня из зеркала на протяжении нескольких лет и
которую я хорошо помнил. Мое теперешнее лицо обросло короткими
и редкими светлыми волосами, оно вытянулось и огрубело, некогда
пухлые румяные щеки побледнели и запрыщавели, а в глазах
появилась взрослая уверенность. Это был уже не тот мальчик,
который переживал, что ему предстоит уйти в небытие. Мальчик,
который так боялся умереть, -- умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я
помню только то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока
она не издана, ее можно дописать, а после издания -- только
прочесть.
Надо проверить свою память... Первое что придет на ум...
Сестра Веда. Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы
встретились, как пошли на поле, как лежали на траве, как я
читал ей свои стихи... Но я совершенно не помню, как мы
возвращались обратно в Интернат и что сказали на прощание друг
другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с
Ведой" -- ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное,
потому что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы
говорили? Или простились молча? Если бы я вспомнил об этом
раньше, то помнил бы и сейчас, а теперь не вспомню никогда.
Целый эпизод моей... "моей" жизни безвозвратно утерян.
Ну что ж, смерть мальчика -- не моя смерть. Он -- это он,
я -- это я. Он умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его
смерть фигуральна. Где труп? Был бы труп -- стало бы жалко.
Жил-был мальчик, бегал, резвился, румяный такой, а теперь лежит
бледный и без движения на ковейере, уходящем в печь, -- тогда
жалко. А так -- нет.
Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что
оно чему-то радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня
глядела наглая развратная рожа. "Ты садист и пидор!" -- сказал
я ему. Он только ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его
самодовольную харю -- он высунул длинный острый язык и
медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу слюни...
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская
страшилка: "по черной-пречерной дороге ехала черная-черная
машина с черными-черными людьми..." Дорога на самом деле была
черной от пепла, как и вся тундра в округе, и за мотоциклом
низко стелился длинный черный шлейф. Только теперь я оценил
практичность черной униформы: если присмотреться, то станет
заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
Мы въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах
которого тесно лепились один к другому одноэтажные
черные-черные дома, своей формой действительно напоминавшие
бараки. Перед нами медленно полз черный-черный бульдозер. Игор
резко вырулил на встречную полосу, обгоняя его, и тут же
метнулся обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный
самосвал. Спинным мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас
несколько тонн железа. Под яростные гудки бульдозера и
самосвала наш мотоцикл впритирку протиснулся между ними -- с
моей стороны раздался скрежет и посыпались искры. Игор
взволнованно обернулся и, чуть отъехав, затормозил. Проезжающий
мимо бульдозерист густо осыпал нас отборным матом, отчетливо
слышным даже сквозь лязг гусениц. Лина шутя закрыла Игору
руками уши.
-- Ты жив? -- спросил меня Игор.
-- Все в порядке, -- ответил я.
-- А что ему будет, он же вечный! -- рассмеялась Лина.
Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
-- Я попрошу своего механика -- он все замажет и закрасит
в лучшем виде, -- пообещал он.
-- Да, а вот мотоцикл -- не вечный! -- еще больше
развеселилась Лина.
Мотоцикл -- черт с ним, но если бы нам настал конец,
было бы обидно. Как ни прискорбно, вечные люди тоже в
некоторых случаях смертны. И если бы нас перехал самосвал...
Хотя, это был бы красивый конец для моей повести: трое старых
друзей, связанных в прошлом запутанными отношениями,
встречаются после четырнадцати лет разлуки, радуются встрече
и легко умирают случайной смертью, чтобы вместе отправиться на
небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать на записыватель
мыслей эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми
ногами, Вальт из последних сил подполз к умирающим Лине и
Игору, взял их судорожно дрожащие руки и соединил в своей
ладони. Все трое умерли в одну и ту же секунду..." Но это,
конечно, при том условии, что самосвал не проехал бы по моей
голове.
Да, кстати, а найдут ли в случае моей внезапной смерти
вшитый под скальп записыватель? Надо на всякий случай носить
бумажную записку в кармане, мол, будьте добры, поищите в двух
сантиметрах над левым ухом. Нет, что ни говори, а ЗМ --
гениальная приставка для мозга. Мозгу свойственно стирать
информацию, которая долгое время не вызывается из памяти, а
если она и сохраняется, то зачастую -- в сильно искаженном
виде. В ЗМ -- все надежно, как в банке. Ничто не пропадет. К
тому же, всегда можно подключиться к компьютеру и обменяться с
ним информацией, распечатать свои мысли и т.д.
ЗМ -- идеальный инструмент для написания книг. Что видишь,
о том и пишешь, только заменяешь на ходу имена и прочие
формальности, которые могут кому-то не понравиться. Так что
могу поручиться за правдивость событий по сути. По форме,
разумеется, все глубоко законспирировано, иначе мне придется
худо. Мой начальник -- не "Главный инспектор", но не менее
суров. А "доктор Морт" -- пусть не Морт и не доктор, но мне все
равно его нужно найти, черт бы его побрал! И если я говорю про
некоего странноватого "Каальтена" -- лишь для того, чтобы не
обидеть чувства верующих. Тут вообще надо быть начеку, а то
напишешь про какого-нибудь "великомученика", которого утопили в
"параше", -- тут же найдутся смертельно обиженные люди, которые
были его соседями по нарам. Поэтому я и выбрал Кальтенбруннера:
вроде бы ему никто на самом деле не поклоняется. Но если
кого-то раздражает этот образ, замените его сами на своего
любимого кумира. Или такой момент: один мой знакомый, с которым
я поделился своими мыслями, выразил недоумение, при чем тут
немцы? "Разумеется, по сути моей истории -- ни при чем, --
ответил я ему, -- им просто не повезло, что прототип Каальтена
был одним из их лидеров, а то, что действующие лица моей
повести используют немецкие слова, не говорит о том, что они
немцы. Для них немецкий язык -- как для нас латынь". Равным
образом, если кого-то раздражает тундра, замените ее на
пустыню, степь, сьерру или пампу. Бараки поменяйте на
небоскребы, если они вам больше по душе, фабрики смерти -- на
крематории, а ЗМ -- на PC ("пи-си") или электронный "ноутбук",
но только не ищите прямых аналогий: вы их не найдете, потому
что, как я уже сказал, все очень хорошо законспирировано.
Тусуйте образы, как хотите, замените вечность на выигрышный
лотерейный билет, а грязный разврат -- на тихие прогулки под
луной, но знайте, эстеты и чистоплюи, что суть останется той
же, и никуда вы от нее не денетесь, даже если растопчете мои
мысли, отключив компьютер от сети или выбросив книгу в
мусоропровод!
Ладно, вернусь к своей повести. Как вы уже, наверное,
заметили, она до сих пор укладывалась в рамки реального
времени. То есть, пока я ехал на вездеходе, ждал вертолета,
летел в поселок и трясся в мотоциклетной коляске, мне нечего
было описывать, и я предавался воспоминаниям. Но теперь,
кажется, надвигаются кое-какие события, поэтому придется
ускорить повествование. Вообще, я с самого начала собирался
писать детектив, но увлекся воспоминаниями. Наверное, я плохой
писатель: я пишу о том, что мне самому интересно, и забываю про
читателя.
Кажется, мы скоро подъедем к моим апартаментам, поэтому я,
если позволите, вкратце опишу свое посвящение в вечные люди,
чтобы уже окончательно закрыть тему воспоминаний.
Перед посвящением нужно было отработать неделю на благо
общества, и меня отправили в помощь часовому на охранной вышке
Интерната. Мне даже выдали форму и автомат. Форма, правда,
оказалась великовата: штаны гармошкой нависали над сапогами,
рукава пришлось заворачивать, а каска наползала на глаза. С
автоматом меня также постигло разочарование. Выяснилось, что
всем охранникам выдают холостые патроны, потому что стрелять в
малолеток категорически запрещено, даже при попытке к бегству.
Настал тот день, когда я поднялся на вышку. Впервые я
увидел Интернат с высоты птичьего полета, и сверху он мне уже
не казался таким огромным и беспредельным: весь он был передо
мной как на ладони. Днем я забавлялся тем, что высматривал в
бинокль знакомых девчонок, а по ночам -- шарил прожектором по
окнам. Только в свое окно я избегал светить даже мимоходом: мне
отчего-то неприятно было высвечивать безлюдную пустоту
покинутой комнаты.
Накануне посвящения выдался теплый безоблачный день. Я в
последний раз дежурил на вышке. Мой наставник дремал в тени
широкого прожекторного рефлектора, поручив мне "бдеть в оба".
Бдеть было не за чем и не за кем: нарушителей днем, как обычно,
не предвиделось, а девушки, спасаясь от злого полуденного
солнца, высовывали из бассейна только головы, оставляя под
водой более интересные части тела.
Меня одолевала скука, и я стал думать о предстоящем
посвящении в вечные. Неожиданно пришла бредовая мысль: став
бессмертным, я не смогу вполне распоряжаться собой, потому что
у меня не будет возможности лишить себя жизни. Сегодня, теперь
и сейчас -- последний день, когда у меня есть выбор между
жизнью и смертью. Мысль о лишении себя жизни на пороге
вечности необычайно взволновала и возбудила меня. Мне словно
предлагали на выбор: в одном варианте -- взойти на Олимп,
поправ мирские ценности, вспыхнуть яркой звездой и ослепить