Романовский Александр. Цвет ярости – алый

   Большой палец Тарана выдвинулся в сторону. Какое-то мгновение обгрызенный ноготь глядел в маскировочную сеть и небо за нею — толпа судорожно дернулась, — а затем упал вертикально вниз. “Клопы” застонали от восторга.
   Сейчас, судя по всему, им продемонстрируют весьма необычное зрелище — рассеченные мотки кабеля и оптоволокна, разбитые схемы и растоптанные микрочипы (вместо постылых луж крови и вывалившихся на песок Ямы внутренностей). Это, как ни крути, была экзотика, ведь в Клоповнике не имелось искусственных или же настоящих пальм, островов, морей, попугаев, обезьян и любой другой флоры с фауной, если не считать местного подвида гигантских крыс и чахлой поросли конопли в цветочных вазонах. Что до песчаных пляжей, то песок можно было увидеть лишь на дне ям наподобие этой.
   И Волк не обманул этих ожиданий. Он нагнулся над своим беспомощным противником, едва шевелившим передними клешнями. Когти с жутким скрежетом поддели монитор; прорываясь через жар электрических искр, Курт потянул жидкокристаллическую пластину на себя. Волкодав заметался и забился о прутья своей бессильной ярости. Виртуальные зубы затрещали в оскаленной пасти, в то время как Курт из последних сил тащил монитор на себя.
   ЛСД-пластина с хлопком выскочила из пазов. Жилы-кабели лопались и с мясом выдирали крепления. Монитор потух, будто нажатый стоп-кадр. Волкодав отошел в небытие. Убедившись в этом, Волк отбросил мертвую вещь на песок, к остальным бесполезным штуковинам, вроде садовых ножниц, которыми сподручнее стричь человеческие головы, чем декоративную изгородь. Как оказалось, монитор и заблокированные пластины брони играли роль чего-то вроде грудной клетки. За ними находилось то самое, что Курт пытался отыскать с самого начала — головной мозг машины.
   На мозг в общепринятом смысле слова увиденное походило менее всего — хитрое переплетение схем, контактов и проводов, разобраться в котором было бы непросто даже опытному электронщику. Где-то в недрах этой вязи пульсировали разноцветные диоды, будто огромное, раскаленное сердце с системой азотного охлаждения и биллионами битов в каждом ударе. Волкодав тоже был СУЩЕСТВОМ.
   Увидев эту картину, Курт невольно остановился. Осознание того, что сейчас он совершает такое же убийство, как и во время предыдущих поединков, ударило в голову.
   Но ярость была слишком сильна.
   А толпа продолжала скандировать: “Убей! Убей!” Этот вопль, знакомый до боли, въедался в уши и мозг, как навязчивая попсовая песенка. Не оставалось иного выхода, кроме как покориться.
   Курт выдернул из груди Волкодава клинки. Затем занес их над головой и с воплем вонзил в пульсирующее “сердце”. Рукоятки, туго обмотанные кожаными ремешками, взорвались электрическим огнем. Боль ударила в ладони и хлынула по жилам потоками соляной кислоты. Курт разжал пальцы, но оба меча уже засели в электронной каше на половину длины. Пульсирующее сердце изменило ритм: диоды вспыхнули, затем устремились в неизвестность рваным пульсом. Андроид заметался, забился на песке.
   Волк спрыгнул на дно Ямы в последнее мгновение до того, как паучьи ноги чудовищным усилием подбросили машину в воздух. Перевернувшись, робот, конвульсивно дернувшись, рухнул на “живот” и затих. Изо всех щелей струился густой дым.
   Волкодав был побежден проворным “волчонком”.
   Гладиатор поднял голову.
   Наградой, как обычно, ему послужили аплодисменты толпы.
 
   Первые дни Таран светился от счастья.
   Судя по всему, ему удалось заработать достаточно, чтобы в ближайшие месяцы, а то и годы не забивать себе голову материальными проблемами.
   Наконец-то он мог позволить себе заниматься любимым делом не ради стабильной прибыли, которую оно приносит, а потому что оно действительно любимое… Впрочем, о степени этой финансовой свободы Курт мог лишь догадываться.
   Несколько дней его кормили до отвала, отпаивали пивом и предоставляли для просмотра не только “узкопрофильные” диски. И никаких тренировок, пока Курт сам не потребовал выводить его на свежий воздух. Но и тогда Хэнк не особо утруждал ни себя, ни ученика. Все остальные также бездельничали — те из бородатых гладиаторов, кто прежде относился к “волчонку”, мягко говоря, не слишком тепло, ныне души в нем не чаяли. “Безрукавочники”, впрочем, были не в восторге от всеобщего “расслабона”, но их мнением, как правило, никто не интересовался.
   Идиллия продолжалась примерно неделю.
   Но затем, как водится, начались проблемы. Причиной опять-таки служил извечный конфликт — относительный избыток денег в то время, как многим другим их не хватает, а то и вовсе нету. О Хэнке Таране в Клоповнике (и прочем изученном Гетто) ходили слухи, будто он держит выигрыш в подвалах Подворья, в огромных сундуках с навесными замками.
   Курт обитал в одном из этих подвалов, но сундуков не заметил, да и не помнил, чтобы кто-то из “бородачей” о них говорил. Однако, учитывая то, что древние денежные знаки пользовались в Клоповнике гораздо большим успехом, нежели безналичный расчет, эти слухи вполне могли оказаться чистой правдой. Иными словами, в Клоповнике, как, впрочем, и в большей части Гетто, по-прежнему вращались старые бумажные банкноты (нередко — вышедшие из официального оборота), которым доверяли значительно больше, нежели абстрактным цифрам в банковских сетях. В этом, по правде говоря, “клопов” было трудно винить, потому как большинство банков находилось в Ульях, а их обитатели не упускали случая “кинуть на бабки” Нижних.
   Таким образом, Таран вполне мог припрятать выигрыш если не в дюжине сундуков, то хотя бы под собственным матрасом. Этого, даже по скромным прикидкам, было достаточно. Впрочем, ни про матрас, ни про сундуки с навесными замками никто точно ничего не знал, но этого и не требовалось.
   Тем, кто проиграл при помощи “волчонка” немалые деньги, было нетрудно провести несложные арифметические расчеты. Эти бедняги жались друг к другу, сплоченные единой проблемой, и вскоре образовали что-то вроде профсоюза или даже общественной организации. Их девизом стало: “Воры! Верните наши деньги!”
   То обстоятельство, что сами протестующие добыли свои деньги, говоря по правде, не из самых легальных источников, не имело особого значения. У воров отняли награбленное. Разница была в том, что Таран совершил это более-менее честно. Степень риска соответствовала, в конечном итоге, размеру выигрыша. И члены “профсоюза” прекрасно это понимали, а потому делали упор на другое. Дескать, Таран сговорился с уродами из Запретного города. Машина подыграла метаморфу, а когда пришло время, и вовсе прекратила сопротивление. Все это было подстроено.
   Два-три раза Волк сам становился свидетелем таких переговоров. Они велись, с одной стороны, с крыши Подворья — Тараном и с асфальта у ворот — разгневанными аборигенами. Вначале все походило на цивилизованный диспут, в котором обе стороны обменивались взвешенными аргументами и контраргументами. В толпе “клопов”, как правило, находилась пара неплохих ораторов, выступавших от “лица присутствующих”. Последние поддерживали своих главарей дружным гулом, даже когда те несли откровенную чушь, и замолкали, когда начинал говорить Таран.
   Все было чинно и благородно до того самого момента, покуда кто-то, не в состоянии сдержать приток адреналина, не вступал в разговор в качестве третьей стороны. Это, как правило, были простые оскорбления, простые и понятные, а потому подхватываемые толпой с первого слова. Затем, как по сценарию, в хозяина Подворья летел кирпич. Таран пригибался, и “безрукавочники” начинали поливать толпу водой из брандспойта.
   Так продолжалось раз за разом, почти каждый день.
   Таран по-прежнему лучился самодовольством, но чувствовалось, что он нервничает. Он уже не отлучался из Подворья (если только в подвалах не было тайного хода). Еду и питье доставлял усиленный наряд “безрукавочников”. Пару раз у самых ворот на них совершались нападения, но, оставив за собой парочку трупов с проломленными черепами, здоровяки доказали полную безрезультатность подобных попыток. Это было попросту глупо.
   В остальном все было по-прежнему.
   Но это не могло продолжаться бесконечно. Существовало четыре возможных выхода из сложившейся ситуации. Первый: протестующие члены “профсоюза”, неутомимые борцы за права “обманутых и разоренных”, мирно и без каких-либо эксцессов оставляют свои потуги и расходятся по домам, махнув рукой на прегрешения Тарана. Второй, еще более невероятный, нежели первый: хозяин Подворья смиряется (с неизбежным — по мнению “парламентеров”), без возражений принимает все требования и возвращает “награбленное”. Третий, не слишком вероятный, но вполне допустимый: члены “профсоюза” решаются на вооруженное восстание, в итоге которого диктатор свергается, подневольные же гладиаторы наконец-то получают свободу (стоит ли говорить, что Курта привлекал именно этот вариант?). И, наконец, выход четвертый: Таран со своей стороны предпринимает самостоятельные операции, в процессе которых и решает все проблемы.
   Любой житель Клоповника, более-менее знакомый с привычками и образом мыслей Хэнка Тарана, с полной уверенностью в том, что ни за что не прогадает, поставил бы на третий вариант возможного будущего. Хэнк мог бесцельно бродить по Подворью, отпуская глупые шуточки, но при этом он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО не стерпел бы прямых оскорблений и не пошел бы на уступки. Он затаился, как здоровенный питон, и дожидался момента.
   Впрочем, ждать не следовало слишком долго — третий вариант маячил на горизонте. Поэтому Курт ничуть не удивился, когда во время очередного выхода на поверхность обнаружил ряд новшеств. Главное состояло в том, что охрану Подворья, и прежде достаточно надежную, усилили какими-то незнакомыми субъектами, одетыми не в одинаковые безрукавки, а как придется. Но все они, как на подбор, были крепкие, уверенные в себе, с наглыми глазами. На Волка, впрочем, все глядели с неизменным любопытством.
   Не надо было долго думать, чтобы догадаться, кто эти люди. Хэнк никогда не пошел бы на авантюру с роботом, не ощущая чьей-то надежной поддержки. Кто-то, обладающий в Клоповнике не меньшим влиянием, нежели сам Таран, поддался на уговоры и сделал нужные ставки. Волк победил. Некто, помимо самого Хэнка, обогатился на пару сундуков с навесными замками. То ли у неизвестных с Тараном был уговор, то ли неизвестные предложили Подворью помощь по собственной инициативе, потому как Хэнк за ней никогда бы не обратился…
   Как бы там ни было, теперь охрана была усилена практически вдвое и без особых затруднений могла бы отразить штурм среднего антитеррористического подразделения.
   “Безрукавочники” ходили хмурые, косо поглядывали на “коллег”, но помалкивали. Впрочем, у них не было иного выхода — Таран карал непослушание еще более жестоко, нежели обвинения в “имперских замашках”. Все несли службу без каких-либо эксцессов.
   Параллельно же, как оказалось, Таран готовился вот-вот свеситься с ветки, чтобы обрушиться на шею беспечного путника. Ждать, пока у “профсоюзников” истощится терпение, не имело смысла. Хозяин Подворья тщательно готовил свою операцию, чтобы раздавить всех кровопийц одним ударом. Это было в его духе.
   Курт больше догадывался о том, что готовится, чем знал наверное. Сам Хэнк Таран не утомлял своего лучшего ученика лишними подробностями, поэтому единственным источником информации служили подслушанные разговоры других обитателей Подворья, которые, впрочем, и сами знали немного, иначе вряд ли стали бы трепать языком. Учитывая остроту волчьего слуха, улавливал Курт немало, обычно во время коротких прогулок на поверхности Подворья, но все же далеко не все, а потому события застали его врасплох.
   То ли владелец Подворья попросту не успел нанести упреждающий удар, то ли он, что маловероятно, прошел для Курта незамеченным. В общем, даже если Таран и провел свою операцию, то контратака противника имела более ощутимые последствия.
   Это произошло безоблачным днем — таиться “борцы за свободу” не собирались.
   Курт прогуливался по тренировочной площадке, отгоняя мух деревянным мечом, когда за воротами грохнуло, резко и сухо. Граната. Просвистела шрапнель; поднялся столб черного дыма, но ворота выдержали. Затрещали автоматные очереди. “Безрукавочники”, дежурившие на крыше, метнулись к укрытиям и открыли ответный огонь. В кого они палили, Волк не видел. К нему уже бежали Нож с Топором. Остальные “безрукавочники” пинками приглашали бородатых гладиаторов внутрь здания. Тарана видно не было, однако он мог появиться в любую секунду.
   Шеи Волка коснулись электрические разряды. Развернувшись, он без возражений направился к своему подвалу, но особо не спешил. Спорить, предлагать свою помощь не имело смысла; его ни за что не оставили бы без присмотра или же в обстоятельствах, чреватых побегом. В этом тюремщики были правы — Курт сбежал бы при первой же возможности… Хотя в рядах противника Волк мог бы наворочать много дел, даже голыми лапами, без всякого оружия.
   Но его закрыли в камере. Курт сидел на панцирной койке, тревожился и слушал пустоту. Звукоизоляция исключала проникновение какой-либо информации извне. О том, что происходило в этот момент наверху, можно было только гадать. В мозгу пульсировала навязчивая мысль, что “профсоюзники” перебьют всех обитателей Подворья (что само по себе было бы совсем неплохо) и конечно же забудут заглянуть в самый дальний подвал. Он, Страйкер, так и останется похороненным заживо в своем подземелье — когда-нибудь его кости извлекут из-за решетки.
   Однако, как ни странно, ужин принесли точно по расписанию. Курт не знал, то ли радоваться этому, то ли печалиться. Услышав, как на ступенях загрохотали шаги, он даже привстал с кровати. Но это оказались всего-навсего двое “безрукавочников”. Их имен Курт не знал, но они и прежде приносили еду. Сейчас оба выглядели совершенно обыденно, даже не запыхались. Ничто не говорило о том, что они пережили горячий и, наверное, продолжительный бой. Курт попытался было завести разговор, но “безрукавочники”, не отвечая на вопросы, удалились.
   Таким образом, можно было заключить, что атака захлебнулась в крови (и напалме, которым Хэнк велел заправить брандспойты). Но последствия ее стали кругами на воде.
   Подготовка ответного удара почти не скрывалась Даран был в ярости и кипел праведной жаждой мщения. Сначала он намеревался снять с Подворья всю охрану, заперев гладиаторов в их казематах, о чем Курт узнал совершенно случайно, но потом, опомнившись, оставил на местах треть общего состава, на всякий случай удалив всех “пришлых”. Не такой Хэнк был дурак, чтобы оставить жилье на попечение чужаков. Сформированный в конце концов отряд представлял собою весьма грозную силу, и если бы при его появлении на улицах Клоповника кто-нибудь крикнул: “Танки в городе!”, он был бы не слишком далек от истины.
   Операция свершилась ночью. Отправления команды в поход Страйкер не видел, зато присутствовал при ее возвращении. Он вновь бесцельно болтался во внутреннем дворике, когда с улицы раздался приветственный клич, и охранники распахнули ворота.
   Усталый отряд втянулся внутрь. Таран прошел мимо, не удостоив Курта и взглядом. Вид у него был даже более раздраженный, нежели в последние дни. Остальные бойцы заперли ворота и расселись под маскировочной сеткой кто где. Волк находился под неусыпным контролем и потому не мог отойти от Ямы более чем на десять шагов. Навострив уши, он хватал из воздуха любой звук. Но бойцы, как назло, не хотели ничего обсуждать.
   Потом настало время обеда, и Курта вновь заперли в подвале. На следующий день практически ничего не изменилось; как “безрукавочники”, так и “пришлые” были до странности серьезны. Большинство молча сидели в теньке, точили мечи.
   Не следовало напрягаться, чтобы и на этот раз сообразить, в чем дело. Карательная операция Тарана провалилась. Нет, поражение не было сокрушительным, поскольку на Подворье вернулись все до единого, но уж ощутимым точно. Насколько можно было понять, они просто никого не смогли разыскать и вернулись домой с пустыми руками. На то было одно объяснение: карать каждого участника неудавшегося штурма было нецелесообразно, да и не представлялось возможным. Следовательно, целью операции была поимка тех, кто стоял за безликой толпой, — организаторов, подстрекателей, а также особо рьяных участников. В общем, всех “паразитов” — в трактовке Хэнка Тарана.
   Толпа, как правило, даже в безумной ярости нуждается в сильной направляющей руке… Бывает, такая находится уже в разгар событий, дабы использовать бесхозную мощь в своих интересах. Этот механизм отработан веками, и события в крошечном Клоповнике развивались по трафарету — своего рода наглядное пособие для начинающих революционеров.
   Что касается подстрекателей и особо рьяных участников, то выявить их было нелегко, организаторы же наверняка находились в стороне от шумихи, оперируя сотовыми телефонами и портативными веб-камерами. Чтобы держать события под контролем, им не требовалось стоять на баррикаде, размахивая обрезком водопроводной трубы.
   Найти их было далеко не просто. В особенности если эти люди обладали не меньшим могуществом, чем нынешние сторонники Хэнка… Возможно, даже большим, потому как именно по-настоящему влиятельные личности предпочитают стоять, так сказать, над схваткой, которой на самом деле руководят.
   В общем, возникли определенные трудности.
   Тем не менее, Хэнк решился на повторный поход за головами обидчиков. Вернулись они в то же время, что и в первый раз. Вот только на этот раз возвращение еще более походило на позорное бегство: трое “безрукавочников” были ранены, их тащили товарищи. Сам Курт при этом не присутствовал, но слышал, как гладиаторы судачили по поводу того, что “двое пришлых так там и остались… Кошмар”.
   Таран почти сутки терзался дикими приступами ярости — бегал по арене и нещадно рубил мечами деревянные “куклы” с отмеченными жизненно важными органами.
   А затем… успокоился.
   Отправив чужих бойцов восвояси на следующее же утро, Таран восстановил обычный график тренировок, а затем принялся бродить по Подворью с видом хозяина, у которого все и всегда идет своим чередом. Еще ничего не окончилось, но у всех появилось чувство, будто ничего не было и все в полном порядке. Так оно и оказалось — Хэнк поступил так, как никто не ожидал.
   Он не выполнил ни одного требования из предъявленных “профсоюзом”, даже не пытался; не начал превращать Подворье в неприступный форпост; не стал обращаться к Лысому Хью с просьбой отобрать лучших киллеров из лучших; не стал снова и снова снаряжать карательные экспедиции; и, конечно, не смирился с судьбой и не рыдал над сундуками с богатством. Вместо всего перечисленного он поступил так, как в истории делали не только отдельные граждане, организации, но даже государства.
   А именно — назначил награду за каждого, кто перешел ему дорогу, “живого или мертвого”. Притом награду высокую. И недавним организаторам пришлось самим спасаться от своих соратников… Не помогли ни охрана, ни наивные увещевания. Народ требовал денег, и он их получил — как хотел, все от того же Тарана — правда, не вполне так, как ожидалось. Те, что желали получить больше всех остальных, заработали по нержавеющему перу под ребро. В этом и заключалась справедливость, как ее понимал Хэнк Таран.
   Курт не знал ни имен, ни прозвищ тех, на кого так озлобился его тюремщик. Он знал только то, что Таран исправно выплачивал энные суммы каждому, кто доставлял тех людей на Подворье. Собственно, как такового доставили всего одного. Его казнь была быстрой и, если можно так выразиться, безболезненной. В случае же трех остальных аборигены доставили всего-навсего части тел искомых персонажей, в точности следуя популярной формулировке “за голову…”. Одну такую “доставку” Волк наблюдал лично: “клопы” принесли с собой невзрачный мешок, в какие в более цивилизованных районах Гетто собирают мусор, а после просто-напросто вытряхнули содержимое на землю. Курт выпученными от удивления глазами смотрел, как в пыли катится самая настоящая человеческая голова. У нее были длинные сальные волосы, открытый рот, из которого торчал синий язык, а также рваная линия отреза, которая никогда не превратится в простой шрам.
   На следующий день принесли еще одну. И на другой.
   Одного достали в собственном доме, забравшись через окно и застрелив на глазах у трех неофициальных жен. Другого — во время короткой и будто бы секретной ночной вылазки. Третьего — в каком-то кабаке, куда тот явился, наплевав на уговоры сторонников.
   Тот, кому “посчастливилось” явиться живым, от побоев не мог прямо стоять на ногах, а не то что молить о пощаде. Добротная, но рваная одежда свидетельствовала большей частью о том, что Таран мог отыскать своих обидчиков даже в высших слоях местного общества, если вообще уместно говорить о таковых в Клоповнике.
   Выйдя к воротам, Хэнк усмехнулся и направился прямиком к стоящему на коленях человеку. Затем, даже не успев рассчитаться с “доставкой”, выхватил меч и единственным ударом снес “клопу” голову.
   На Волка казнь произвела неизгладимое впечатление. На “безрукавочников”, впрочем, тоже.
 
   Некоторое время Таран праздновал победу. Его уже никто не осмеливался беспокоить пустяковыми обвинениями в жульничестве либо неправедно нажитом богатстве.
   Так прошли еще две недели.
   Затем на солнце насели рваные, но угрюмые тучи.
   Курт тренировался каждый день до седьмого пота. Сперва Таран был доволен, но затем повадками стал напоминать сварливую базарную бабу. Курт, в понимании тюремщика, “зарос жиром и стал нерадивым щенком… Посмотрим, как ты дальше запоешь”. На самом деле Волк выполнял все инструкции без единой погрешности, а спарринги проводил с неизменным мастерством. В чем была его вина, он не понимал.
   А потом до него наконец-то дошло — Учитель больше ничему не мог научить ученика.
   Последний, судя по всему, превзошел Учителя, и тот это понимал. Потому и злился, что его любимая игрушка стала и вполовину не такой интересной, как прежде. Дело сделано. “Волчонок” превратился в матерого Волка, который, к своему удивлению, больше полагался теперь на два длинных стальных зуба, нежели на собственные клыки.
   Цель достигнута. Таран, как и мечтал, утер нос всем школам в Клоповнике. И, что было совсем уж невероятно, бросил вызов самому Запретному городу — такое не имело прецедентов.
   Но что делать дальше, Хэнк не представлял. Он достиг вершины, но, как оказалось, на этом пике было очень одиноко. Ульи маячили вдалеке холодными громадами, не отдаляясь, но и не приближаясь. Мечты о том, что в один распрекрасный день ему пришлют приглашение, перевязанное красной ленточкой, судя по всему, грозили остаться лишь мечтами. Белокрылый ангел не спешил спускаться с верхнего яруса в самую глубокую яму Клоповника, чтобы забрать с собою достойнейшего из достойных…
   Хозяин Подворья метался по своей золотой клетке, терзаемый мучительными противоречиями. А заодно терроризировал всех окружающих, пока даже Нож с Топором не стали шарахаться от шефа, как две избитые шавки. Вокруг Подворья словно провели полосу отчуждения, любой нарушитель которой рисковал распрощаться с головой. Над обителью гладиаторов, источая уныние, нависло черное облако.
 
   Что касалось душевного состояния Курта, то оно было невеселым. По ночам приходили кошмары, а с ними — погребенные на дне волчьего сердца собратья по Стае. Их неприкаянные души поселились внутри молодого Волка, мучая его болью и тоской, ночью же — воя и требуя отмщения.
   Курт понимал, что медленно сходит с ума. Порой ему вдруг казалось, что он начинает свыкаться, это было самое страшное, и кошмары наполнялись новыми красками, деталями и силой — до такой степени, что забыть их удавалось только к полудню. Можно было и не забывать, потому что ночью все повторялось снова.
   Пробуждаясь наутро, Курт испытывал облегчение, но ненадолго. Сразу же после завтрака его поджидал новый кошмар, но уже наяву. Равнодушные стены Подворья, сомкнувшись— вокруг него каменным кольцом, казалось, высасывали воздух из легких. Не попадалось ни единой зацепки, ни единой лазейки, как Курт ни искал.
   После битвы с роботом ему ни разу не давали в лапы боевые мечи, а лишь бутафорские. Тренировки, в которых он прежде находил хоть какую-то отдушину, превратились в настоящую каторгу. Таран чуть что хватался за кулон, и в шею “волчонка” впивались электрические иглы. Тоска и депрессия овладели молодым Волком.
   Он почти не верил, что когда-нибудь выберется из этого жуткого плена… что так и зачахнет в этих сырых каменных стенах (обещания Тарана насчет “комфортабельной” камеры так, судя по всему, и останутся трепом)… что ему никогда не добраться до убийц своей Стаи… Порой невидимые голоса шептали, что лучше всего прямо сейчас, не медля, перегрызть вены зубами либо же разорвать собственную глотку когтями, такими длинными и аккуратно заточенными… Для того, чтобы отогнать эти мысли, Волку приходилось сжимать кулаки до тех пор, пока когти не вонзались в кожу ладоней и боль вытесняла из сознания все постороннее…
 
   Так продолжалось вплоть до того дня, когда на Подворье явился некто, не побоявшийся полосы отчуждения, чтобы зачем-то стать первым гостем за очень долгое время.