Все эти огни, отделенные в настоящее время большими промежутками, неподвижны. Я ступаю на пути. Я иду в единственном известном мне направлении. Больше всего я остерегаюсь сигнальных проводов, которые не так сильно блестят, как рельсы, и, натянутые несколько выше, представляют большую опасность. Я иду прямо к тому большому фонарю, за который я уцепилась вечером, когда совершала свой первый переход через рельсы. Тогда я вижу, что кто-то прижался к фонарному столбу, не двигается и производит впечатление человека, чего-то ожидающего. Свет фонаря, распространяющийся вверх, в черноту, едва падает на это тело, почти что сливающееся со столбом.
Я стараюсь уменьшить шум моих шагов по насыпи и идти по возможности в длинных полосах тени. Я подхожу на расстояние трех рельсовых путей к этому человеку, который оказывается женщиной.
Она услышала меня; она оборачивается. Она делает попытку спрятаться за столбом, а затем бежит дальше через пути.
Я кричу:
– Цецилия! Цецилия!
Она колеблется. Я успеваю догнать ее в промежутке между рельсами.
– Цецилия, что вы здесь делаете?
Свет фонаря, который отвесно падает на нас и кажется смешанным с ночью, подобно свету луны, оставляет несколько пятен тени на лице Цецилии. Я обращаюсь с вопросом к уже преображенной Цецилии.
– Что вы здесь делаете?
Она смотрит в сторону, точно хочет убежать. Потом она смотрит мне в лицо своими глазами, которые кажутся двумя большими черными дырами; и вот зубы ее начинают двигаться движением, которое этот бледный свет сверху делает необычным.
– Оставьте меня. Я у вас ничего не прошу.
– Цецилия, умоляю вас. Возвратитесь со мной… и клянитесь мне… но прежде возвратитесь.
– Нет.
– Что вы затеяли?
– Я ничего не затеяла. Оставьте меня. Я ни у кого ничего не прошу.
– Прошу вас, моя маленькая Цецилия!
– Зачем преследуете вы меня даже здесь? Вам нечего заниматься мной. Вы имеете то, что вам нужно? Ну, так зачем же?
– Как? Я имею то, что мне нужно?
– Теперь я вам больше не нужна, не правда ли? Так что ж вам до того, что я делаю то, что мне нравится?
– Вы не понимаете, что вы говорите, Цецилия. Возвращайтесь со мной.
– Я отлично понимаю, что я говорю. Я совсем не сошла с ума. Никто не помешает мне сделать то, что я решила. К тому же кого это может опечалить?
– О! А ваших родителей, а всех нас?
– Скажите, пожалуйста! Пришло время самой мне заботиться о себе.
– Цецилия, маленькая моя Цецилия!
– Скажите мне… есть одна вещь, которую я хотела бы знать… Я хорошенько не понимаю. Как вы думаете, Марта очень страдает?
– Очень страдает?
– Да, от всей этой истории?
– Но…
– Маленькая потаскушка! Она способна найти увертку, чтобы не страдать. Вы видите, что я становлюсь циничною. Ха! ха! Вы не знали меня такой?
– Вы пугаете меня, Цецилия.
– Во всяком случае, вы не можете жаловаться на меня. Вы не выказывали большой симпатии ко мне. Но меня вообще не любят. Да и понятно.
– Откуда вы взяли это, Цецилия? Я вас очень люблю.
– Это правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, до чего я дошла. Это уже чего-нибудь стоит. Ведь кроме вас никто не подумал обо мне. Не правда ли? Маленькая потаскушка не шевельнулась на своем стуле. Она прихлебывает свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха! ха!
– Замолчите! Как вам не стыдно говорить все это?
– Это правда. Замолчим. Вон подходит мой поезд. Убирайтесь! У вас нет желания броситься под него вместе со мной? В таком случае, убирайтесь! Убирайтесь, говорю вам!
Я увидела огонек, рождавшийся в конце линии, еще совсем крохотный; но от одного того, что он двигался, он становился больше всех стоявших здесь фонарей – как снаряд, пущенный прямо на нас с горизонта.
И едва улавливаемый ухом рокот, который сопровождал его, казался не менее страшным, чем те непрерывные раскаты грома, что отягчают августовские ночи.
Тогда я уцепилась за Цецилию, стала тащить ее назад и мне удалось прижать ее к фонарю. И не заботясь о том, режет или нет ее спину угол фонарного столба, я судорожно схватилась двумя руками за железные прутья и зажала тело Цецилии между своей грудью и фонарным столбом.
Она отбивалась, она изо всей силы упиралась обеими руками в мою грудь; а в это время серо-зеленые глаза спешили излить на меня всю накопившуюся в ней ненависть.
Поезд громыхал. Так как я была повернута к нему спиной, то я не могла удостоверится, не движется ли он на нас, прямехонько на нас. Я не смела надеяться, что ему удастся удержаться на рельсах, что маленького выступа рельс будет достаточно для отведения его страшной массы на полметра в сторону. Я чувствовала, как он обрушивается своей тяжестью на мои плечи, сокрушает как былинку и нас, и нашу слабую опору. Но эта паника, охватившая мое тело, заставляла мои пальцы еще яростнее сжимать железные прутья.
Потом свист и грохот, задрожала земля, локомотив, как дом, со своей красноватой топкой, огни и лязганье вагонов – и мысль, что каждая дверца вагона способна скосить нас.
Цецилия плюнула мне в лицо.
Наконец, прошел багажный вагон, увлекая за собой красный огонь; и шум поезда обратился вдруг в печальное, как смерть, завывание, но он удалялся и уже не был страшным.
Я отпустила Цецилию. Я вытерла плевок на своем лице. Я стала плакать. Цецилия схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам. Кисти моих рук болели.
Цецилия выпустила их.
– О! Это совсем не в благодарность вам! – сказала она мне.
Я взяла ее руки в свою очередь.
– Вы должны поклясться мне, что больше не повторите этого.
Она смотрела в мои глаза, увлажненные слезами.
– Хорошо. Обещаю вам.
– Серьезно обещаете?
– Да… обещаю серьезно.
Потом я сказала ей:
– Что это за поезд? Я не знала его.
– Оттого, что вы никогда не переходили полотна в этот час. Это номер 14. Экстренный. Но ход у него хороший.
– Теперь мы должны возвратиться, и живо. Что должны были подумать там, в столовой?
Мы пустились обратно через рельсы. Цецилия осторожно вела меня. Она сказала мне:
– Мы незаметно поднимемся в мою комнату. Вы немножко освежите водой свои глаза. А мне, пожалуй, тоже нужно бы поправить свою прическу.
Мы вошли в дом с большими предосторожностями. Поднялись по лестнице, стараясь идти так, чтобы не скрипели ступеньки. Когда мои башмаки скрипнули два или три раза, Цецилия посмотрела на меня, улыбаясь. Ее комната была почти такая же, как комната Марты.
Пока мы приводили себя в порядок, Цецилия сказала мне:
– Не находите ли вы, что можно быть немного друзьями после этого?
Лицо ее никогда не казалось мне таким молодым, так освободившимся от своей жесткости.
– Подойдите ко мне, Цецилия, я хочу поцеловать вас.
Она охотно ответила на мой призыв. Обнимая меня, она сказала мне на ухо:
– Теперь мы квиты, не правда ли?
Мы спустились в столовую в тот момент, когда остальное общество уже вставало из-за стола и готово было перейти в гостиную.
– Ах! Вот и вы! – сказал г-н Барбленэ. – А мы уже начали беспокоиться. Ничего серьезного?
– Мадемуазель Люсьена почувствовала некоторое недомогание. Мы с ней немного прошлись по свежему воздуху. А затем она одну минутку полежала в моей комнате.
Пьер смотрел на нас с тем выражением, которое было у него в день нашей встречи с Цецилией, когда он разбирал надпись на улице Сен-Блез.
Госпожа Барбленэ тоже посмотрела на нас, но с таким видом, точно желала сказать, что, хотя она не верит нашим словам, однако не склонна вмешиваться в наши маленькие секреты. Что касается Марты, то я думаю, ее заинтересовал и уязвил ее сердце единственно только факт моей прогулки с Цецилией и моего пребывания в ее комнате.
Цецилия продолжала:
– Папа, не находите ли вы, что перед тем, как покинуть столовую, и по случаю обстоятельств", – она не могла удержаться от того, чтобы насмешливо не подчеркнуть слово, – вы должны раскупорить бутылку шампанского, того, что вы выписали в прошлом году?
– О, это превосходная мысль, – сказал папаша Барбленэ, который только и ожидал, чтобы хвастнуть сокровищами своего погреба. – Нужно послать за ним служанку.
– Но, папа, пошлите Марту. Служанка и так достаточно занята сервировкой кофе в гостиной. Марта отлично сумеет найти. Кроме того, это доставит ей удовольствие. Не правда ли, Марта?
Марта не протестовала, но, подымаясь со стула, посмотрела на меня с некоторым упреком, как если бы слова ее сестры были задуманы нами совместно.
Перед тем, как она дошла до двери, Цецилия успела еще сказать:
– Марта будет так рада сама принести шампанское, которое мы выпьем… в честь предстоящей помолвки мадмуазель Люсьены и нашего родственника Пьера… Потому что дело идет к этому, не правда ли?
1922
Я стараюсь уменьшить шум моих шагов по насыпи и идти по возможности в длинных полосах тени. Я подхожу на расстояние трех рельсовых путей к этому человеку, который оказывается женщиной.
Она услышала меня; она оборачивается. Она делает попытку спрятаться за столбом, а затем бежит дальше через пути.
Я кричу:
– Цецилия! Цецилия!
Она колеблется. Я успеваю догнать ее в промежутке между рельсами.
– Цецилия, что вы здесь делаете?
Свет фонаря, который отвесно падает на нас и кажется смешанным с ночью, подобно свету луны, оставляет несколько пятен тени на лице Цецилии. Я обращаюсь с вопросом к уже преображенной Цецилии.
– Что вы здесь делаете?
Она смотрит в сторону, точно хочет убежать. Потом она смотрит мне в лицо своими глазами, которые кажутся двумя большими черными дырами; и вот зубы ее начинают двигаться движением, которое этот бледный свет сверху делает необычным.
– Оставьте меня. Я у вас ничего не прошу.
– Цецилия, умоляю вас. Возвратитесь со мной… и клянитесь мне… но прежде возвратитесь.
– Нет.
– Что вы затеяли?
– Я ничего не затеяла. Оставьте меня. Я ни у кого ничего не прошу.
– Прошу вас, моя маленькая Цецилия!
– Зачем преследуете вы меня даже здесь? Вам нечего заниматься мной. Вы имеете то, что вам нужно? Ну, так зачем же?
– Как? Я имею то, что мне нужно?
– Теперь я вам больше не нужна, не правда ли? Так что ж вам до того, что я делаю то, что мне нравится?
– Вы не понимаете, что вы говорите, Цецилия. Возвращайтесь со мной.
– Я отлично понимаю, что я говорю. Я совсем не сошла с ума. Никто не помешает мне сделать то, что я решила. К тому же кого это может опечалить?
– О! А ваших родителей, а всех нас?
– Скажите, пожалуйста! Пришло время самой мне заботиться о себе.
– Цецилия, маленькая моя Цецилия!
– Скажите мне… есть одна вещь, которую я хотела бы знать… Я хорошенько не понимаю. Как вы думаете, Марта очень страдает?
– Очень страдает?
– Да, от всей этой истории?
– Но…
– Маленькая потаскушка! Она способна найти увертку, чтобы не страдать. Вы видите, что я становлюсь циничною. Ха! ха! Вы не знали меня такой?
– Вы пугаете меня, Цецилия.
– Во всяком случае, вы не можете жаловаться на меня. Вы не выказывали большой симпатии ко мне. Но меня вообще не любят. Да и понятно.
– Откуда вы взяли это, Цецилия? Я вас очень люблю.
– Это правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, до чего я дошла. Это уже чего-нибудь стоит. Ведь кроме вас никто не подумал обо мне. Не правда ли? Маленькая потаскушка не шевельнулась на своем стуле. Она прихлебывает свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха! ха!
– Замолчите! Как вам не стыдно говорить все это?
– Это правда. Замолчим. Вон подходит мой поезд. Убирайтесь! У вас нет желания броситься под него вместе со мной? В таком случае, убирайтесь! Убирайтесь, говорю вам!
Я увидела огонек, рождавшийся в конце линии, еще совсем крохотный; но от одного того, что он двигался, он становился больше всех стоявших здесь фонарей – как снаряд, пущенный прямо на нас с горизонта.
И едва улавливаемый ухом рокот, который сопровождал его, казался не менее страшным, чем те непрерывные раскаты грома, что отягчают августовские ночи.
Тогда я уцепилась за Цецилию, стала тащить ее назад и мне удалось прижать ее к фонарю. И не заботясь о том, режет или нет ее спину угол фонарного столба, я судорожно схватилась двумя руками за железные прутья и зажала тело Цецилии между своей грудью и фонарным столбом.
Она отбивалась, она изо всей силы упиралась обеими руками в мою грудь; а в это время серо-зеленые глаза спешили излить на меня всю накопившуюся в ней ненависть.
Поезд громыхал. Так как я была повернута к нему спиной, то я не могла удостоверится, не движется ли он на нас, прямехонько на нас. Я не смела надеяться, что ему удастся удержаться на рельсах, что маленького выступа рельс будет достаточно для отведения его страшной массы на полметра в сторону. Я чувствовала, как он обрушивается своей тяжестью на мои плечи, сокрушает как былинку и нас, и нашу слабую опору. Но эта паника, охватившая мое тело, заставляла мои пальцы еще яростнее сжимать железные прутья.
Потом свист и грохот, задрожала земля, локомотив, как дом, со своей красноватой топкой, огни и лязганье вагонов – и мысль, что каждая дверца вагона способна скосить нас.
Цецилия плюнула мне в лицо.
Наконец, прошел багажный вагон, увлекая за собой красный огонь; и шум поезда обратился вдруг в печальное, как смерть, завывание, но он удалялся и уже не был страшным.
Я отпустила Цецилию. Я вытерла плевок на своем лице. Я стала плакать. Цецилия схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам. Кисти моих рук болели.
Цецилия выпустила их.
– О! Это совсем не в благодарность вам! – сказала она мне.
Я взяла ее руки в свою очередь.
– Вы должны поклясться мне, что больше не повторите этого.
Она смотрела в мои глаза, увлажненные слезами.
– Хорошо. Обещаю вам.
– Серьезно обещаете?
– Да… обещаю серьезно.
Потом я сказала ей:
– Что это за поезд? Я не знала его.
– Оттого, что вы никогда не переходили полотна в этот час. Это номер 14. Экстренный. Но ход у него хороший.
– Теперь мы должны возвратиться, и живо. Что должны были подумать там, в столовой?
Мы пустились обратно через рельсы. Цецилия осторожно вела меня. Она сказала мне:
– Мы незаметно поднимемся в мою комнату. Вы немножко освежите водой свои глаза. А мне, пожалуй, тоже нужно бы поправить свою прическу.
Мы вошли в дом с большими предосторожностями. Поднялись по лестнице, стараясь идти так, чтобы не скрипели ступеньки. Когда мои башмаки скрипнули два или три раза, Цецилия посмотрела на меня, улыбаясь. Ее комната была почти такая же, как комната Марты.
Пока мы приводили себя в порядок, Цецилия сказала мне:
– Не находите ли вы, что можно быть немного друзьями после этого?
Лицо ее никогда не казалось мне таким молодым, так освободившимся от своей жесткости.
– Подойдите ко мне, Цецилия, я хочу поцеловать вас.
Она охотно ответила на мой призыв. Обнимая меня, она сказала мне на ухо:
– Теперь мы квиты, не правда ли?
Мы спустились в столовую в тот момент, когда остальное общество уже вставало из-за стола и готово было перейти в гостиную.
– Ах! Вот и вы! – сказал г-н Барбленэ. – А мы уже начали беспокоиться. Ничего серьезного?
– Мадемуазель Люсьена почувствовала некоторое недомогание. Мы с ней немного прошлись по свежему воздуху. А затем она одну минутку полежала в моей комнате.
Пьер смотрел на нас с тем выражением, которое было у него в день нашей встречи с Цецилией, когда он разбирал надпись на улице Сен-Блез.
Госпожа Барбленэ тоже посмотрела на нас, но с таким видом, точно желала сказать, что, хотя она не верит нашим словам, однако не склонна вмешиваться в наши маленькие секреты. Что касается Марты, то я думаю, ее заинтересовал и уязвил ее сердце единственно только факт моей прогулки с Цецилией и моего пребывания в ее комнате.
Цецилия продолжала:
– Папа, не находите ли вы, что перед тем, как покинуть столовую, и по случаю обстоятельств", – она не могла удержаться от того, чтобы насмешливо не подчеркнуть слово, – вы должны раскупорить бутылку шампанского, того, что вы выписали в прошлом году?
– О, это превосходная мысль, – сказал папаша Барбленэ, который только и ожидал, чтобы хвастнуть сокровищами своего погреба. – Нужно послать за ним служанку.
– Но, папа, пошлите Марту. Служанка и так достаточно занята сервировкой кофе в гостиной. Марта отлично сумеет найти. Кроме того, это доставит ей удовольствие. Не правда ли, Марта?
Марта не протестовала, но, подымаясь со стула, посмотрела на меня с некоторым упреком, как если бы слова ее сестры были задуманы нами совместно.
Перед тем, как она дошла до двери, Цецилия успела еще сказать:
– Марта будет так рада сама принести шампанское, которое мы выпьем… в честь предстоящей помолвки мадмуазель Люсьены и нашего родственника Пьера… Потому что дело идет к этому, не правда ли?