Рошфор Б.. Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 2)

   На большом столе были разложены штабные карты и они вновь анализировали некоторые сражения и время от времени покатывались со смеху, обнаруживая оплошности, допущенные как с той, так и с другой стороны. Лафайет с удовольствием продолжил бы эту военную игру до самого рассвета, но понял, что у него не будет этой возможности, и что он не сможет избежать тяжелых минут, когда вошла Летиция Диккенс, наконец-то решившаяся спуститься вниз.
   - Ваша комната готова, господин генерал-майор.
   - Я буду огорчен, если мне пришлось доставить вам неудобства, смущенно сказал он. - Но уже два часа утра, как вы думаете, может быть мне не стоит уже ложиться? А ваше мнение, полковник?
   Заметив, как напряженно она уставилась на него, он повернулся к полковнику, надеясь, что тот его выручит. Но Диккенс слишком устал.
   - Мой дорогой, - сказал он, с трудом поднимаясь с кресла. - Поступайте как вам больше нравится. Что касается меня, то я уже не в вашем возрасте и мне нужно немного отдохнуть, чтобы быть в состоянии сопровождать вас, добавил он с любезной и усталой улыбкой. - Утром я пошлю человека, который приведет вашего коня, если, конечно, тот из-за любви не устроился в цирк на работу. Я провожу вас в вашу комнату. Даже если не уснете, сможете немного отдохнуть.
   - Элмер! Вы совсем не думаете о своей ноге! - Это вмешалась Летиция с такой заботой, которая просто обезоруживала, и затем она добавила, обращаясь к Лафайету:
   - Его нога давно уже заставляет его ужасно страдать. (И опять обращаясь к мужу:) Вы не сможете подняться наверх по этой лестнице, мой дорогой!
   - Не утруждайте себя, - сказал Лафайет, ещё надеясь уйти от разговора. - Я прекрасно найду все один.
   Он вежливо, но торопливо, попрощался и вприпрыжку взбежал по лестнице.
   Но не пробыл в своей комнате и двух минут, как дверь открылась.
   - Я забыла дать вам полотенце, - сказала Летиция. И потом очень быстро и очень тихо добавила: - Так как это не слишком прилично, чтобы я при Элмере оставалась здесь, я приду сразу, как только он уснет. Он уснет очень быстро и очень крепко от настойки опия, которую вынужден принимать из-за болей. Я должна с вами поговорить.
   - Я знаю о чем, мадам, - начал он, но тут полковник позвал свою жену, чтобы она помогла ему лечь, так что появилась она примерно час спустя.
   Лафайет оставил дверь своей комнаты открытой, так как не знал, когда она придет. Когда она появилась, он сидел на кровати, сняв только для удобства сапоги. Некоторое время они молчали. Можно сказать, они с трудом решились взглянуть друг на друга. Она никак не могла заговорить, а он больше всего на свете хотел бы оказаться за сотню лье от этого места и проклинал своего коня, который завез его сюда.
   - Вы о Тюльпане, не так ли? - спросил он участливо. - Я знаю кое-что из вашей с ним истории.
   Летиция кивнула. Ее губы дрожали. Лафайет слышал её затрудненное дыхание.
   - С самого первого мгновения, когда я увидел и понял, кто вы, я понял, почему он вас так любит. Но... вы отвергли эту любовь, мадам, - добавил он с нотой сожаления в голосе.
   - Я должна была это сделать, маркиз. Я обязана была сделать это ради своего мужа. Я должна была это сделать ради самой себя.
   - Несомненно. Речь шла о вашей чести. Я не могу этого не признать. Вы все ещё любите его и потому хотите поговорить со мной о нем?
   Она не ответила прямо, за неё это сделали прерывающийся, умоляющий голос и наполненные слезами глаза, когда она шепнула (зажав при этом рот рукой, чтобы удержать крик):
   - Просто скажите мне, как он себя чувствует. Счастлив ли он. Жив ли он. О, мсье, после стольких лет войны и убийств, ... Служит ли он попрежнему под вашим командованием? Здесь ли он...Я хочу сказать...среди осаждающих нас войск?
   Лафайет покачал головой. Его голос, также как и голос Летиции, постепенно становился все тише и тише, едва не перейдя в шепот.
   - Он давно покинул меня, больше трех лет назад, как мне кажется, для того, чтобы присоединиться к пиратам Джона Поля Джонса, нашего морского разбойника. А потом...
   - А потом? - неуверенно повторила она, так как заметила сострадание в глазах Лафайета.
   Он поднялся с постели, подошел к окну и, повернувшись к молодой женщине спиной, сказал:
   - В 1779 году, около двух лет назад, я отправился с по ручением в Париж. В конце концов мне нужно было убедить министров Вержена и Морепа уговорить Людовика XVI принять решение об активном участии в войне на стороне повстанцев. Однажды утром, когда я был в Министерстве иностранных дел, я случайно узнал, что Тюльпан предан суду военного трибунала за намерение убить старшего по званию офицера. Когда я попал к королю, было уже слишком поздно: приговор был приведен в исполнение.
   - Они... они его повесили?
   - Кто-то несомненно пытался ему помочь... или, может быть, учли его службу в Америке...Он был расстрелян.
   Она не вскрикнула. Она не заплакала. Она просто позволила Лафайету вытереть ей глаза. И именно в этот момент, когда на земле стояла самая черная ночь изо всех когда-либо на неё опускавшихся, она приняла решение быть в первых рядах сражающихся, когда начнется битва, быть в первых рядах и умереть.
   2
   Бомбардировка началась десятого октября. Пояса траншей, окружавших с трех сторон Йорктаун, подверглись шквальному огню тяжелых американских орудий, а также французской артиллерии Рошамбо, располагавшего новыми орудиями с поразительной точностью стрельбы. Со стороны бухты шел непрерывный обстрел с кораблей адмирала де Грасса, и его офицеры, а также Вашингтон, Рошамбо, Лафайет и все командиры союзнных сил наблюдали в подзорные трубы, как в городе вспыхивают пожары и рушатся дома. Крошечные силуэты суетились на улицах, где стены разносило на куски. Еще до конца дня англичане вынуждены были отвести свои пушки от амбразур и укрыть их в промежутках между бойницами.
   Когда наступила ночь, три оставшихся английских корабля, вступивших в героическую и безнадежную схватку, пылали как факелы, освещая воду на целые мили вокруг и подсвечивая заревом ночное небо.
   Утром 11 октября батальоны Рошамбо, одетые в белое и голубое, в безукоризненном строю (карэ пять на пять) с примкнутыми штыками стремительно ринулись вперед в первую атаку, крича: "Да здравствует король!". Эхом вторили им крики вирджинцев "Бог и Свобода!", а стоявшие лицом к лицу с ними шотландцы и зуавы, которые отстреливали французов и вирджинцев как кроликов, испускали свои собственные боевые кличи.
   Поле боя с его окрашенными золотистой охрой осени холмами, белыми пляжами и соснами, верхушки которых снес артил лерийский обстрел, стало покрываться кричащими ранеными и уже умолкшими трупами - зуавов, шотландцев, французов, американцев, призывающих своих матерей или уже не зовущих никого, объединенных общим страданием и смертью. Хирурги в быстро покрасневших больших белых фартуках появились под навесами, где их ждала работа мясников, и без всяких медикаментов, без перевязочных материалов начали резать и ампутировать, не имея особых шансов на успех под непрекращающимся ружейным огнем, а пока солдаты аккуратно мочились на раны своих товарищей, чтобы избежать инфекции. К полудню если захваченные позиции и удалось сохранить, то продвижение вперед приостановилось. Потери оказались очень серьезными, а огонь англичан сильнее, чем ожидалось.
   К трем часам дня в бревенчатой хижине, прежде служившей трапперу, собралось совещание на высшем уровне, на котором обсуждался вопрос, продолжать ли ночью атаку, но несмотря на то, что оно прошло быстро и почти без споров, единственное о чем удалось договориться - это, чтобы зажать Йорктаун в тиски осады, а не пытаться опрокинуть его защитников штурмом.
   На следующий день 12 октября в пять часов пополудни генерал Корнуэльс, который должен был бы радоваться и, честно говоря, удивляться этому обстоятельству, покинув тот маленький домик, в котором мы его видели, и отдавая приказы своим офицерам, в характерной для него манере с величественным благодушием, чуть смягченным специфическим юмором, предложил Лафайету устроить праздник по случаю ничейного результата сражения.
   Приказы были отданы и в пять часов невозмутимым орди нарцем был подан своему невозмутимому генералу невозмутимый пятичасовой чай. Корнуэльс задержал только полковника Диккенса, чтобы предложить ему партию в вист.
   Диккенс прекрасно знал, что причиной такого расположения было не только то, что он очень хороший игрок в вист; скорее это определялось естественной любезностью со стороны генерала, его порывом симпатии. Но, действуя как настоящий английский джентльмен, он позволил себе сначала говорить только о прошедшем сражении, о том, есть ли у них какие-то шансы или их нет вовсе; о Судьбе, которая слепа; о войне, которая бессмысленна (все эти высказывания произносились под аккомпанемент рвущихся снарядов, дрожь оконных стекол и лестниц в домах, под грохот, который уже не заставлял никого вздрагивать, под треск домов, рушившихся на улицах на людей). И лишь потом перешел к вопросу, который генерал Корнуэльс поставил между двумя карточными ходами, как бы между прочим:
   - О! Кстати, мой дорогой полковник...Как себя чувствует мадам Диккенс?
   И весьма элегантно добавил, ещё до того, как услышал ответ:
   - Черт возьми! Вы выиграли, мой полковник. Я должен вам пять фунтов.
   - Она исчезла, - пробормотал полковник так, словно эти пять фунтов были его единственной заботой. - Её нет уже двое суток. Чтобы оказаться в самом центре событий, она в своем патриотическом порыве направилась на один из тех двух редутов, что оставались нашей последней надеждой и где, как она полагала, будут самые большие жертвы. (Он сделал паузу:) Я передал ей ваше мнение о том, что её гибель не принесет нам пользы.
   - Диккенс?
   - Да, генерал!
   - Это не генерал обращается к вам. Скажите мне, мой друг, как мужчина мужчине, была ли у неё причина искать смерти?
   - Ну, если вы позволите мне быть откровенным, с годами её характер стал более мрачным. (Он позволил себе вздохнуть, а затем сокрушенно добавил): Мне кажется, что она вдруг потеряла желание жить.
   Сказал он это очень тихо, едва слышно. И подумал:
   - "Мне кажется, я не смог сделать её счастливой, и это самое главное."
   Но он ничего не сказал и Корнуэльс также промолчал, хотя подумал то же самое.
   - Давайте выйдем, - сказал он. - Вы пойдете со мной? Я хочу проверить нашу оборону. Вполне возможно, что сегодня ночью нам придется иметь дело с решающим штурмом.
   Уже на улице он дружески добавил:
   - Диккенс, давайте сначала пройдем к редутам, где, как вы думаете, может оказаться ваша жена. Мы приведем её с собой; она может не подчиниться авторитету мужа, - добавил он успокаивающим тоном, - но не может возразить против приказа генерала.
   Пояса укреплений они достигли, миновав искалеченных солдат, которые возвращались своим ходом, и телеги, на которых поспешно вывозились оперированные и умирающие в те импровизированные госпитали, где они размещались в подвалах, так как время от времени рвались снаряды и долетали пули.
   По прибытии их ожидало новое печальное известие: два редута, расположенных в трехстах метрах перед линией укреплений, за последние полчаса были полностью окружены и все их связи с городом прерваны.
   Теперь оттуда никто не мог выбраться, в том числе и мадам Диккенс, если бы к несчастью она там оказалась.
   * * *
   Эти два редута, сооруженные из камней, кирпича, частокола, фашин и мешков с землей, и в классическом стиле снабженные по бокам уступами, вооруженные многочисленными орудиями, с высокими земляными насыпями, позволявшими стрелять в противника сверху, с одной стороны давали генералу Корнуэльсу слабую надежду продержаться до прибытия генерала Клинтона (который так никогда и не появился), а с другой стороны, представляли для союзных сил страшный нарыв, который нужно было ликвидировать.
   Двести человек, каждый из которых был хорошо обеспечен оружием и боеприпасами, держали траншеи под страшным фланговым огнем; если их и можно было сокрушить, то ценой огромных потерь; и вот тысячи солдат, американцев и французов, окружали редуты ползком, пробираясь на животе и стараясь любым путем укрыться от свистевших повсюду снарядов и пуль. Вот почему, как писал историк, нужно было срочно провести хирургическую операцию, чтобы ликвидировать эти два нарыва.
   Было ясно, что артиллерийская подготовка приведет к большим жертвам среди осаждающих, затаившихся у самых редутов, приходилось рассчитывать лишь на сабельную и штыковую атаку!
   На совещании в штабе решили, что атака начнется на заре 14 октября нужно было дать людям немного отдохнуть, перегруппировать некоторые батальоны, назначить командиров взамен погибших и отобрать лучших солдат. Весь день, предшествовавший атаке, Лафайет провел с офицерами в своей маленькой белой палатке, разрабатывая план операции. Рошамбо должен был атаковать левый редут, а Лафайета Вашингтон назначил командовать атакой на правый. В это время произошел неожиданный инцидент.
   Среди многочисленных важных персон, окружавших главнокомандующего, находился некий полковник Виомениль, сухой и смуглый человек, который явно любил дерзить, так как, повернувшись к Лафайету, сказал с оскорбительным видом сомневающегося человека:
   - И вы надеетесь успешно выполнить свою миссию, мсье?
   Вопрос несомненно заслуживал пощечины, но этого нельзя было сделать в присутствии Вашингтона. Так как Лафайет ограничился тем, что сурово нахмурился, то Виомениль ещё ухудшил ситуацию, добавив:
   - Я хочу сказать - с вашими...вирджинцами.
   - Мои вирджинцы - лучшие солдаты во всей армии! - загремел Лафайет, с трудом сдерживаясь. - Они это вам докажут.
   И он резко отвернулся, чтобы не обострять ситуацию, так как именно этого добивался Виомениль. Тот ненавидел маркиза. Виомениль в составе войск Рошамбо находился здесь для того, чтобы сражаться - но за короля Франции, а не за повстанцев. Он ненавидел и презирал Лафайета за то, что тот борется за освобождение Америки. Так что около полуночи, когда все офи церы ушли и Лафайет прилег отдохнуть два-три часа, он загадал, чтобы вражеская пуля укоротила Виоменилю его язык.
   В это время его внимание привлек какой-то шум.
   - Кто там?
   Никто ничего не ответил. Вскочив, он вышел наружу, но никого не увидел. Шел дождь. Все спало, и природа, и люди. Единственным признаком жизни был небольшой костер из торфяника, защищенный от дождя досками, вокруг которого восседали несколько индейцев. Среди них был и Кут Луйя, его характерная фигура с годами становилась все внушительнее и плотнее.
   - Эй, Донадье! - сказал он, приближаясь (с тех пор как они познакомились, он звал его только французским именем). Я думал, ты дезертировал. Где ты был последние три дня?
   - Дезертировал? - оскорбился Донадье, вскочив и отдавая честь на французский манер. - Мой генерал осмеливается думать, что я предал клятву Пяти Племен? Я выдавал замуж мою дочь Фелицию.
   - Прими мои поздравления. Я пошлю ей подарок, - рассмеялся Лафайет. Я очень доволен тем, что ты оказался здесь, так как я выделил тебе особую задачу, по которой ты должен атаковать со своими людьми немедленно. Сколько у тебя человек?
   - Сто, мой генерал. Ирокезы и чероки. Рассчитывайте на нас так, словно нас двести, мой генерал. Вы знаете, что говорили в Париже, когда я был молод и когда готовилась драка с парнями с улицы Гренета? Говорили: "Будет жарко!"
   - Будет жарко, старый приятель, - подтвердил Лафайет, отходя. Но, подойдя к палатке, он обернулся и спросил у До надье, не он ли бродил несколько минут назад вокруг палатки.
   - Нет, мой генерал.
   - Наверно, это был койот, - подумал генерал-майор, укладываясь.
   Он собрался задуть свечу, когда...Ах нет, на этот раз не могло быть никаких сомнений! За полотном палатки кто-то был, ожидая, подстерегая...английский агент, которому поручено его убить? Но это не похоже на Корнуэльса!
   Без колебаний выскользнув из постели, он распахнул вход и, нос к носу столкнувшись с кем-то, обхватил того обеими руками и покатился по земле до тех пор, пока они не подкатились к его постели, где выхватил из-под подушки пистолет и твердо сказал тому, кто лежал на земле:
   - Не шевелитесь, иначе я стреляю!
   Потом он зажег свечу и опустил руки:
   - Нет! Черт возьми! Не может быть!
   И действительно, что можно было ещё сказать: человеком, который лежал на земле был Фанфан Тюльпан.
   * * *
   Подросший (это стало видно, когда он поднялся с земли), заросший бородою, ещё более худой, чем прежде - но, черт возьми, это действительно был он и вовсе не мертвый! На нем была серая матросская куртка в весьма жалком состоянии; он был бос и промок до нитки, длинные волосы беспорядочно спутаны. Он улыбался - этот паршивец обладал чарующей улыбкой - и рассматривал своего бывшего командира со счастливым выражением лица, как потерянного и наконец-то найденного дядюш ку, почтительно ожидая, что тот заговорит первым. Это наконец-то произошло, когда генерал-майор сумел проглотить слюну. Все ещё не очень уверенным голосом он спросил:
   - Я действительно имею честь говорить с мсье Тюльпаном?
   - Да, это действительно я, мсье генерал-майор.
   - Вы же мертвы вот уже два года, мсье Тюльпан, вы расстреляны за покушение на убийство старшего по чину офицера, генерала Рампоно, если я не ошибаюсь? - строго сказал Лафайет, тогда как ему хотелось покатиться со смеху и прижать юношу к своему сердцу. - Не объясните ли вы мне, каким таинственным образом оказались здесь, не иначе как вы переплыли реку мертвых вплавь, если судить по вашему виду.
   - Вы правы, когда говорите о тайне, мсье. Это действительно тайна. С вашего позволения я расскажу о тех невероятных обстоятельствах, которые позволили мне избежать суда военного трибунала, на котором я должен был услышать полагающийся мне приговор к расстрелу, но прежде всего вы должны узнать, что стрелял я в господина Рампоно только в ситуации совершенно законной самообороны.
   - Хорошо, хорошо, я вам верю, - проворчал Лафайет. - Но это могло быть только в том случае, если он собирался вас убить... Это действительно так было? Наверняка тут замешана женщина, не так ли, отъявленный авантюрист?
   - Да, мсье.
   - Вы наставили рога этому генералу?
   - Можно сказать и так, мсье. Но он не мог этого знать и я осмелюсь заявить, что он собирался меня убить на основе простых догадок. Не было ли это слишком нагло с его стороны?
   - Предположим, это было так, - сказал Лафайет, пытаясь удержаться от смеха. - Короче?
   - Короче, меня арестовывают, приговаривают к смерти и я оказываюсь в каменном мешке лицом к лицу со священником, который пришел отпустить мне грехи.
   - Это должно было продолжаться довольно долго.
   - Священник был стар и невинен, как агнец, так что я рассказывал ему только назидательные вещи. Здесь, мсье, и начинается самое таинственное. В день моей казни, вернее ещё ночью, в мою камеру входят два человека в масках и я говорю себе: - "Все, пришел твой час". Они завязывают мне глаза. Я протестую, говоря, что хочу смотреть смерти прямо в лицо, хотя, как и на солнце, на неё смотреть невозможно. Они не слушают, выводят меня, все ещё закованного, я пересекаю двор тюрьмы и...
   - И?
   - Меня вталкивают в экипаж, который немедленно трогается с места, причем никто вокруг меня не произносит ни слова.
   - Не рассказывайте мне, что вы расшвыряли этих жандармов, нырнули в Сену и выплыли в Америке!
   - Нет, мсье. Но я оказался там спустя два месяца после трех дней и трех ночей прогулки в том экипаже с постоянно завязанными глазами и после сорока восьми дней плавания на небольшом суденышке, где меня держали в кандалах.
   - Это очень таинственная история.
   - Я уже говорил об этом. Будьте уверены, что подобные мысли приходили в голову и мне. Кто-то хотел мне добра, был достаточно могуществен для того, чтобы это сделать, и вмешался для того, чтобы сохранить мне жизнь. Я долго думал и пришел к выводу, что таким человеком могла быть графиня Дюбарри.
   Лафайет широко открыл глаза:
   - Мадам Дюбарри хотела вам добра? - сказал он с искренним восхищением.
   - Мы познакомились, - сказал Тюльпан, великолепно притворившись и приняв совершенно невинный вид. - И я...
   - Не пытайтесь меня одурачить, - сказал Лафайет, наконец-то прыснув со смеху.
   - Мсье генерал-майор, о чем вы подумали?
   Искренний вид Тюльпана в конце концов убедил Лафайета, который сказал несколько смущенно:
   - Да...вполне возможно...Она могла бы быть вашей матерью. Гм! и...так где мы остановились? Вы долго думали и пришли к выводу, что таким человеком могла быть графиня Дюбарри, которая...
   - Я писал ей с просьбой вмешаться, если это возможно, чтобы меня не повесили, а расстреляли. Но достаточно ли она могущественна для того, чтобы спасти меня?
   - Нет. Но у неё большие связи. Интересно, насколько высокое положение нужно занимать для того, чтобы иметь возможность приказать освободить висельника.
   - Освобождение-это слишком сильно сказано, маркиз. Они высадили меня на острове Желания, мрачном островке неподалеку от Гваделупы, на котором полно негров и ураганов, и я провел там почти два года с ядром, прикованным к ноге, лечил умирающих в лепрозории, который когда-то основал и до сих пор поддерживает в должном порядке герцог Орлеанский.
   - Но это все же лучше, чем двенадцать пуль в грудь, мой мальчик!
   Потом, немного подумав, маркиз добавил:
   - Может быть, это герцог Орлеанский вмешался в вашу судьбу, но спрашивается, почему он это сделал?
   - Да, потому что я его сын, но он этого не знал.
   - Что вы сказали? - воскликнул пораженный Лафайет.
   - Да, мсье. Я оказывается бастард, которого Большой Луи сделал неизвестно кому. Вас это удивляет, не так ли? Я узнал все это от жены одного парня, который намеревался меня убить, будучи в заговоре с герцогом ...
   - В заговоре с вашим отцом?
   - Нет, с его сыном, герцогом Шартрским.
   Здесь маркиз, совершенно остолбеневший от изумления, вызванного такими открытиями, сел на постель, выпил рюмку рома и предложил другую Тюльпану.
   - Стало быть, я должен звать вас "монсиньор", - сказал он наконец насмешливо, но с симпатией.
   - С этим мы разберемся позднее, маркиз, - сказал Тюльпан, смеясь и подняв руки. - Мы поговорим обо всем, если у вас будет желание.
   - Но я очень хочу этого! - весело воскликнул Лафайет. - Задача совершенно невероятная! Только представьте себе, монсиньор! Представьте себе, какие случайности и неожиданности обрушиваются на Бурбонов! Орлеанская ветвь может их заменить! Череда везений, скоропостижнных смертей и таких же убийств - не говоря уж о гневе народа, который, по моему мнению, не будет слишком долго ждать того, чтобы был услышан его голос - и вы будете приведены к власти! Если поискать как следует, то окажется, что у вас гораздо больше прав, чем у других, не так ли? Тюльпан, король Франции... - такое приключение вполне может удовлетворить такого демократа как я.
   Они оба весело рассмеялись, хлебнув ещё рома, и наконец, улучив подходящий момент, Тюльпан сказал:
   - Следовательно, это вы должны оказывать мне безусловное уважение!
   - Ваше величество, - сказал Лафайет, - я ваш смиренный слуга!
   После этого он от смеха свалился с постели на землю и хохотал так громко, словно был неблагородного происхождения. Чтобы скрыть свое смущение, маркиз поднялся на ноги, сделав это с некоторым трудом, тогда как Тюльпан быстро вскочил, держа в руке рюмку с ромом.
   - И в ожидании этого дня, мсье, я откладываю все свои приключения и все лежащие в их основании тайны, которые мы выясним вместе, когда вы будете моим премьер-министром.
   - Я больше чем когда-либо весь обратился в слух.
   Остальное было совсем просто и не содержало ничего таинственного. Пятого мая на остров Желания зашел небольшой фрегат, приписанный к флоту адмирала де Грасса, прибывшего на Мартинику 28 апреля. Лейтенант средних лет, явно бывшийл секретным агентом, судя по его расторопному и скрытному виду, нашел Тюльпана в лазарете. У него был приказ освободить узника и включить его в экипаж военного корабля, направлявшегося к берегам Америки. На вопрос Тюльпана, который думал, что пробудет здесь до конца своих дней, чему он обязан такой исключительной честью, последовал лаконичный ответ шепотом:
   - Тсс, мсье. Кто-то наверху заботится о вас. - Сказав это он взглянул на небо, но было совершенно ясно, что при этом он имеет в виду не Бога. Наверху? Кто же был этот таинственный покровитель? В маленькой шлюпке, на которой они плыли к фрегату, ему было сказано:
   - Там надеются, что то тяжкоее преступление, за которое вы не были наказаны, когда-нибудь будет забыто благодаря вашим подвигам. - Это все, что сказал скрытный лейтенант, если не считать того, что он вообще больше ничего не сказал.
   - И вот я здесь, - закончил Тюльпан, обращаясь к Лафайету. Оставим их обоих теряться в догадках относительно личности таинственного покровителя, который заботится о Тюльпане и ждет от него громких подвигов, и разясним читателю эту тайну, которая вообще-то и не тайна.
   Не Бог, не Святой Дух, и не король Франции (а это была первая мысль, которая пришла им в голову) были покровителями Тюдьпана, а господин Вержен, министр иностранных дел Франции и большой сторонник союза с повстанцами. Это к нему примерно два года назад обратился старый герцог Орлеанский, выполняя обещание, данное мадам Дюбарри, с тем, чтобы уберечь Тюльпана от расстрела.
   Вержен был очень тронут тем, что герцог обратился к нему за помощью. Он был также тронут тем, что молодой человек, которому он должен оказать свою протекцию, был офицером Лафайета и моряком Джона Поля Джонса. Добавим также, что он не переносил Рампоно.