Рошфор Б.. Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 2)

   - Нет нужды, я начинаю вас признавать. Правда Кут Луйя запомнился мне мужчиной покрупнее.
   - Я прошагал пять дней и пять ночей почти без пищи...
   - И иначе одетым.
   - Я не могу прогуливаться меж английских постов как вождь ирокезов, ставший их врагом. Из-за этого и отрастил себе бороду и усы.
   Она провела его в салон, положила пистолет на место, пошла на кухню сделать сэндвич из говядины, наполнила кружку пивом и принесла её Большой Борзой, утомленно развалившемуся на софе. Только после того, как он немного пришел в себя, она сказала:
   - Это безумие - сейчас явиться в Филадельфию. Вы подвергаете себя смертельной опасности. Что за причина привела вас? Меня увидеть? Но зачем?
   - Ничто не сравнится с тем, из-за кого я пришел, кто вам дорог и любим, мадам. Я обещаю, вы поймете...
   - Я плохо понимаю. Обещаю что?
   - Вначале, я передам вам вот это.
   Он покопался в кармане и достал оттуда маленький круглый предмет, гладкий, чуть выгнутый. Это была камея Тюльпана, переданная ему в лесу в момент, когда они расставались. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Большая Борзая не осмели вался смотреть на мадам Летицию Диккенс. Но когда он поднял глаза, то подумал: - "Никогда я не видел, чтобы так бледнели".
   С камеей меж дрожащих пальцев, с застывшим взглядом, Летиция казалась теряющей сознание. И голос её был едва различим, когда она сказала:
   - Значит он не умер? Тысячи раз я думала: - "Он умер, он умер... Иначе он бы нашел меня".
   - Он вернулся, мадам. Он в Америке, у вирджинцев мсье Лафайета, и потому я его встретил.
   - Он знает, что я здесь?
   - От меня. Но он уже знал, что вы в Америке и примчался сюда. Не из-за битвы за независимость, а из-за вас.
   В этот момент они услышали звонко отдававшийся в ночи галоп приближавшейся к дому лошади, путь которой освещался большим фонарем, который держал всадник. Всадником был полковник Элмер Диккенс. Отпустив поводья, он ускорял свое возвращение, ибо опасался оставлять ночью Летицию одну, из-за опасностей о которых мы уже упоминали. Было ещё одно опасение, но, слава Богу, она пока не шепнула ему на ухо. Спрыгнув на землю перед крыльцом, он взял лошадь за повод и отвел её в конюшню.
   Летиция видела перемещающийся отсвет фонаря перед окном салона. Затем, три минуты спустя, когда он возвращался, услышав звук ключа, вставляемого в замочную скважину, она поспешно открыла окно и, обменявшись с Большой Борзой парой слов, выпустила того наружу, где он тотчас растворился в темноте.
   Когда муж вошел в комнату, Летиция опять шила при ярком свете свечей. По крайней мере, она изображала это, но очень плохо. Руки дрожали так, что она тут же уколола иголкой палец, даже не почувствовав боли, совершенно утратив чувство реальности. Все что произошло казалось настолько обыденным и банальным, своего рода страшной комедией, где она была иной, совершенно иной, но пыталась играть саму себя, чтобы никого не удивить и не потерять вдруг хладнокровия. Рассмеяться безумным смехом, разразится рыданиями, или ещё Бог знает что сотворить. Ибо её экзальтация была двойственна: и розовая, и черная; а радость - безнадежна.
   - Боже, - говорил Элмер Диккенс, поцеловав жену, и отойдя к огню согреть руки. - Теперь новые враги из-за этого проклятого союза племен. Думаю, что Лафайет отдал им форт на канадской границе, чтобы использовать его как базу для наступления на нас. В штате Нью-Йорк теперь будут хозяйничать индейцы. Прежде там снимали скальп с американцев, теперь будут с нас.
   И так далее.
   Его голос звучал словно с Луны или, более точно, это Летиция была на Луне, слыша его голос.
   - Осталось ли ещё немного порто, моя дорогая? Я так устал.
   Это действительно было так, ибо, когда Летиция спустившись с облаков, принесла ему стакан теплого молока, он выпил, не удивившись.
   - Ты хорошо провела день? - спросил он.
   - Превосходно, Элмер.
   Только что у её в голове образовалась поразительная дыра: она не знала больше, сколько времени они женаты. Три года? Само время, казалось, рассыпалось в прах. Дорогой и добрый Элмер! Она слушала его (что за чертовщину он несет?) и смотрела как он ходит взад и вперед, и испытывала к нему ещё большую симпатию, чем обычно. Его хромота из-за пули, раздробившей в прошлом году левую коленку, которую она уже давно перестала замечать (не слыша даже стук о пол его левой ноги, не похожий на стук правой), вновь вдохнула нежное сострадание, испытанное ей во времена, когда они только познакомились и бывшее не из последних в букете сложных чувств, повлиявших на её согласие на брак.
   Долговязый и немного сутулый (слишком много склонявшийся над картами), безвкусный и благовоспитанный, самоотверженный и набожный, этот сорокалетний человек вечно носил на своем безбородом лице страдальческое выражение, скрывающее его постоянное изумление от факта, что супругой у него это бесподобное создание, - Летиция, что заставляло каждую минуту спрашивать себя, достоин ли он её. Да, он немного староват, с бесцветным голосом, редкими волосами, и говорит он только о войне, не о любви. Летиция все время терзалась вопросом, желает ли она, чтобы он быстрее отмучился, либо она смогла его наконец полюбить. Вот почему было сказано, что её экзальтация была розовой и черной, а радость - безнадежной. Осмелимся сказать: она не знала, что делать с головой и сердцем. По крайней мере пока.
   Но когда, наконец, часы пробили час ночи, Летиция отправилась в конюшню, где она назначила встречу Большой Борзой. А Элмер Диккенс погрузился в сон, вызванный отваром опиума, который он принимал каждый вечер, чтоб заглушить боль в раненой ноге, и чтобы не думать несколько часов, любим ли он, или Летиция дала согласие на брак лишь в признательность за то, что вырвал её из когтей зловещего, мрачного и развратного капитана Рурка.
   Она же, вернувшись с небес на землю, сделала свой выбор.
   - Мсье Кут Луйя, - сказала она Большой Борзой, вышедшему из глубины конюшни, услышав скрип открывшейся двери, - вы подвергли себя страшной опасности, принеся мне самую большую в жизни радость. Я буду вам вечно признательна. Уже годы, как мысленно я себя похоронила, но я вновь ожила в тот миг, когда вы мне сказали, что Фанфан жив и не перестает любить меня. Мсье Кут Луйя, я тоже никогда не переставала любить его и ни на минуту он не покидал моих мыслей и моего сердца.
   - Было бы лучше, если бы он услышал это из ваших уст, мадам - сказал Большая Борзая, и решительно продолжал: - И это вполне возможно. Я хочу сказать, мне ничего не стоит покинуть с вами Филадельфию и перебраться в лагерь Вэлли Форж, куда вернулся он.
   - Но как? Ведь невозможно пройти через армейские кордоны. Я даже спрашиваю себя, как вы смогли сделать это?
   - Потому что я прошел через охрану ирокезов. Они, как и я, все ещё ваши союзники, но прежде всего ирокезы. Мы пройдем, заплатив немного золота, которое я захватил с собой.
   На мгновение воцарилась тишина и Большая Борзая подумал, что ошибся, подозревая недомолвки в словах мадам Диккенс. Но нет, он не ошибся. Он это понял по долгому молчанию, прерванному ею со вздохом: - Не в этом дело, друг мой. (Плакала ли она? Казалось её голос надломился). Все дело в том, что я не могу покинуть полковника Диккенса. Это будет отвратительно и бесчестно. Мсье Диккенс спас меня, когда я была несчастнейшей из всех живих существ в Лондоне, и дал мне свое имя. Он сама преданность и лояльность. И, он, вы это знаете, болен. Я не могу усугубить его несчастья, ответив на всю его доброту черной неблагодарностью, обесчестившей бы и его, и меня. Вы понимаете?
   - Да, мадам. Но думаю, что Тюльпану понять будет труднее: он молод, увлечен, влюблен.
   - Но разве у него нет чувства чести?
   - Трудно думать о чести и уважать самоотречение, когда влюблен и когда исходил весь свет из-за этой любви. Подумайте еще, мадам
   - Нет, мсье Кут Луйя, даже думать об этом уже оскорбление, наносимое моему мужу, - мягко возразила она. И он понял, что не нужно продолжать, бесполезно.
   "- Какая волевая женщина!" - подумал он, направляясь к двери. А когда он исчез, волевая женщина упала на солому и разрыдалась, как маленькая девочка.
   2
   Около сорока дней спустя после этой печальной встречи, числа двадцатого мая, молодой человек, переодетый горожанином и весь забрызганный грязью, так как уже десять часов он шагал под дождем вдоль тракта по размокшим тропинкам, откуда было легче спрятаться в лесу в случае нежелательной встречи, готовился совершить поступок, который можно было счесть безумным или героическим, - но он его никак не расценивал.
   Его подталкивала сила более мощная, чем разум и соображения осторожности. Это был Тюльпан, и приближался он, засунув руки в карманы и насвистывая, к Филадельфии.
   Маленький поселок Баррен Хил, господствующий над долиной Шуикил и областью к востоку, в излучине реки Делавар, он покинул в полночь, внезапно, зная, что его постигнет неудача, но отказываясь верить в это.
   Покинув Вэлли Форж, в Баррен Хил они прибыли накануне, и теперь там размещались две тысячи солдат и пять пушек под командованием Лафайета, с которым были генерал Потерс, ополченец из Пенсильвании, генерал Пур, капитан Маклин со своими вольными стрелками и пятьсот пятьдесят ирокезов под предводительством Большой Борзой.
   Цель экспедиции: по срочному приказу главнокомандующего Вашингтона проверить, верны ли сведения шпионов, что войска генерала Хоува готовятся оставить Филадельфию. С момента подписания союзного договора с Францией такое предположение становилось правдоподобным, ибо, если французская флотилия войдет в Делавар, перерезав коммуникации с побережьем, и высадит экспедиционный корпус для соединения с войсками из Вэлли Форж, положение Хоува в этом городе станет угрожающим. И следующая цель: если англичане действительно собираются отступать, - максимально их изнурить и преследовать.
   Потому и находился Баррен Хил в предверии войны, в ожидании возможного большого сражения с двенадцатью тысячами "омаров"из Филадельфии, сейчас заполнявшими дорогу, по которой не шел, а летел Фанфан - на крыльях любви и с гневом в душе.
   Большая Борзая точно предсказал: Тюльпан услышит новости с разочарованием и досадой. Ведь он дошел даже до обвинения, что Большая Борзая отнеся к его делу спустя рукава.
   - Но, Боже, ослиная голова, я же сказал, что она любит тебя...
   - Если бы она меня любила, то последовала бы за тобой!
   Он не отказывался от этих слов, и впрямь подозревая, что больше не любим, забыт, и упорно желая все прояснить. Прекрасная и трогательная сцена с Летицией, крики и слезы, - вот что представлял он себе. И в заключение он сам на лошади, с Летицией впереди, поспешно возвращающиеся в Баррен Хил.
   Он словно закусил удила все эти сорок дней, не ведая, что однажды утром окажется так близко от места, где живет Летиция. Конечно, - думал он с грустью, перепрыгивая через лужи, он может потерпеть неудачу; Филадельфия окажется пуста; можно попасть под трибунал за дезертирство после возвращения; быть убитым каким-нибудь "омаром", едва войдя в го род, и даже просто не преодолеть сторожевые посты. Но он плевал на все. Он плевал на это из-за неодолимого сентиментального желания, позвавшего его в путь: оказаться лицом к лицу с Летицией, выйдя победителем или побежденным, похитителем или изгнанником - это стоит большего, чем возвращение в Вэлли Форж!
   Быть убитым на месте или растреляным по возвращении, или, что было менее предпочтительно, затеряться среди американских просторов, стать ирокезом и жениться на Фелиции-дочери Большой Борзой - все лучше, чем вновь оказаться под юбками Присциллы Мильтон. А в этот раз он не отвертится. Она наденет ему кольцо на палец. За три дня до ухода в Баррен Хил в лагерь прибыл ирландский кюре, о чем ему Присцилла и сказала:
   - Наконец, дорогой, можно узаконить наши отношения!
   Те, кто прекрасно знают Тюльпана, знают и его девиз по такому случаю: бегство - путь к спасению. Но нельзя в Вэлли Форж исчезнуть с той же легкостью, как в Париже, поменяв квартал, где живешь. А в Вэлли Форж он ещё и узник своих обязанностей. И скажем также, не будучи слишком щепетильны, Присцилла не была ему противна, он очень любил её укромные местечки, но противился мысли, что она станет препятствием между ним и двумя тысячами солдат, не считая Лафайета. Действительно, что за неприятность!
   Он покинул Баррен Хил в полночь, сейчас было десять часов утра. Десять часов, в течение которых он не переставал шагать, не очень быстро из-за темноты, необходимой осторожности и жалкого состояния дороги, указанной ему Большой Борзой, который был в курсе его похода и только сказал ему, по качав головой: "Хорошо, сынок! Удачи! Если это сорвется, всегда есть Фелиция". После чего нарисовал план, позволяющий достаточно легко найти дом Диккенсов.
   И все тот же Большая Борзая дал ему тайно в своем вигваме костюм горожанина. Конечно, бывший в моде в Париже двадцать лет назад. Поддавшись ностальгии, Большая Борзая сшил его, но никогда не надевал из боязни показаться смешным. Он всегда возил его с собой и часто надевал тайно до тех пор, пока это позволяло его телосложение. Итак, Тюльпан был одет как его отец, если бы он у него был, и походил на небогатого празднично одетого буржуа, шедшего в то утро в Филадельфию. Ему оставалось преодолеть около лье под этими непрекращающимися потоками дождя, прежде чем оказаться в волчьей пасти, рассчитывая, что зубастые челюсти не сомкнутся на нем, сопровождаемые бранью и мерзским сквернословием, издавна испортившим репутацию нижних чинов британской армии.
   * * *
   Самый элементарный принцип военного искусства, который он уяснил, состоял в том, чтобы как можно меньше выставляться. Тюльпану нужно было укрыться и дождаться следующей ночи, чтобы броситься играть героя-любовника. Но не в его намерениях было вести себя разумно, особенно если в глазах Летиции он собирался предстать не существом разумным и предусмотрительным, а напротив, как ослепительный архангел, если можно так выразиться, отбросив личину безвестного горожанина.
   Но...
   Но когда он начал подниматься по узкой улочке, окаймлен ной редкими домиками и сворачивавшей за угол в двадцати шагах от него, из-за угла вдруг выскочила и понеслась во весь дух упряжка из шести лошадей с ломовой повозкой, груженой бревнами. Испуганный возчик вопил что было сил и натягивал как безумный поводья. Было ясно, что он не справляется с взбешенными лошадьми. Болид несся с безумной скоростью (прежде чем перевернулся через сто метров) прямо на Тюльпана. Прыжок в сторону не позволил его раздавить, но заставил потерять равновесие и свалиться в находившуюся там выгребную яму с навозной жижей. Она была так глубока, эта яма, что - он нырнул в неё с головой. Когда он мгновением позже вновь оказался на поверхности, задыхаясь и стряхивая отвратительную жижу с рук, в нем не осталось ничего от фланирующего парижанина, зато он стал похож на ассенизатора, с которым приключилось несчастье на работе.
   Что за унижение! Что за ужасная насмешка судьбы! Может быть, в своем стыде и ярости он там и остался бы, чтоб навсегда забыть о своем позоре, если бы раздавшийся смех не перевел этот самоубийственный импульс в агрессивное желание вырваться оттуда и влепить пару затрещин тому, кто посмел смеяться над ним в такой момент.
   Навозная жижа, стекавшая с волос на глаза, мешала увидеть кем, был нахал и где он находился. Наощупь он доплыл до края и там ухватился двумя руками за мокрую землю, которая подалась и килограммов тридцать её заставили Тюльпана вновь окунуться в свою ванну, медленно прогружаясь в вечное молчание. Тогда это и произошло: он почувствовал, что зацепился невесть за что штанами и медленно всплывает. Все ещё задыхающийся, он был вытащен на берег, восстановил дыхание, выплюнул дерьмо, протер глаза и увидел своего спасителя. Девушка лет двадцати держала ещё в руке багор, которым воспользовалась, чтобы зацепить его за брюки, и безумно смеялась.
   - К счастью, я была у окна, - щебетала она с неистощимым юмором, Иначе вы послужили бы удобрением для моего маисового поля.
   - Велика честь для вашего маисового поля, - ответил надменно Тюльпан. - Но вы хорошо сделали, дав знать, что этим удобряется. Это мне позволит в будущем не употреблять маис. И перестаньте смеяться, прошу вас. Нет нужды подчеркивать всю смехотворность моего положения.
   - Вы неблагодарны по отношению к тому, кто только что вытащил вас из воды, - сказала она.
   - Из воды! - воскликнул он, вставая на ноги: пугало огородное, оставляющее за собой черные и бурые следы, промокшее как губка и тошнотворно пахнущее, хлюпающее при каждом движении. - Из воды? Вы называете это водой? Если бы в такой вот воде плавал Моисей, вся история была бы другой, ибо он умер бы от удушья!
   - А чашечка чаю не доставит вам удовольствия? - с прелестным кокетством спросила вдруг незнакомка.
   - Чашечка чая? Чтобы вычистить все это?
   - Но я вам устрою заодно и ванну, - воскликнула она, вновь рассмеявшись столь дружески, что Тюльпан перестал хмуриться и попытался улыбнуться.
   - Отлично, - сказал он. - И спасибо за спасение.
   В нескольких метрах стоял маленький одноэтажный дом, куда он и проследовал за ней, продрогший от холода и с горечью во рту, заметив тем не менее, что её красная юбка, чуть ко ротковатая, открывала точеные лодыжки и икры приятной полноты.
   - Меня зовут Ненси, - сказала она, пропуская его в крохотную прихожую.
   - А меня - Ральф.
   - Привет, Ральф!
   - Привет, Ненси!
   - Разденьтесь там, чтобы не запачкать ковер в моем салоне. Я сейчас принесу вам лохань, полотенце и мыло - скомандовала она.
   Когда вернулась вновь, он был совершенно наг, одежда в куче, на полу, и только шляпа - спереди, храня её стыдливость. Ненси долго ходила с кувшином к насосу во дворе, где кудахтали куры, чтобы наполнить деревянную лохань, принесенную ею - и, наполнив её, простодушно спросила:
   - Хорошо? А чегоо вы ждете?
   - Ну, это..., - промямлил Тюльпан.
   - Я вам сейчас помогу.
   - Ну, это..., - повторил он ещё раз, краснея. Она взглянула на него с насмешливым сочувствием и заявила, чтобы он не стеснялся: она медсестра в военном госпитале; раздетых мужчин она видит целый день.
   - Но полумертвых, - сказал Тюльпан. - Я далек от этого, вы знаете. И к тому же, теперь, без навозной жижи в глазах я заметил, что вы очень красивы.
   А она была красива, это верно. У неё было нежное ласковое лицо. И прекрасная грудь. И достоинства эти привели к тому, что с некоторого момента шляпа Тюльпана держалась сама по себе, будто на вешалке. Так что собравшись помочь ему вы мыться, Ненси на мгновение опешила, разинув рот.
   - Это правда, что вы не полумертвый, - сказала она. - Что ж! Это меняет дело!
   С каким пылом она его купала, с каким самопожертвованием обтирала, растирала и сушила! Он должен был об этом вспоминать до конца своих дней. Ее прилежание было столь велико, что стало жарко и пришлось снять вначале корсаж, а потом и юбку. Ненси Бруф, таково было её полное имя, родилась в Саратоге, осталась круглой сиротой, и была в армии Хоува уже шесть месяцев. Ах, Ненси Бруф, история ничего нам не говорит, был ли это её обычный метод восстанавливать силы воинов, но если это так - тогда военным повезло!
   - Дорогая Ненси, - сказал Тюльпан бесцветным голосом, став чистым с головы до ног. - Вы вспотели.
   Голос Ненси был также бесцветен, когда она ответила, что действительно так оно и есть.
   Тюльпан живо опорожнил лохань во дворе, наполнил её из насоса, вернулся и принялся ухаживать за медсестрой так же, как это сделала она. Он её мыл своими руками, вкладывая в это действие всю ласку, чтобы не раздражать нежную кожу, но не без того, чтобы его мизинчик не освоился в каждом из укромных уголков. Это вызвало у Ненси Бруф благодарное бормотание, и она не смогла выразить свою признательность иначе как увлечь Тюльпана в свою кровать, где не меньше часа ублажала и увлажняла именно то место, восхитительность которого требовала, чтобы им занимались с особой заботой. И приготовившись таким образом, они без всякого труда совокуплялись во всевозможных позициях, и интенсивный артобстрел закончился лишь тогда, когда часы, стоявшие в углу, пробили пять ча сов пополудни.
   Тогда, наконец, они принялись за чай. Эта маленькая традиционная церемония на англизированной территории как-будто не имела другой цели, кроме, разумеется, утоления жажды - как закрепить знакомство, но оказалась очень краткой, ибо заметив с ужасом, что соски её грудей вновь набухли, Ненси Бруф спросила, не может ли он вновь полечить её. Она казалась действительно встревоженной, и как галантный мужчина, Тюльпан не мог не позаботиться о ней. Что он и сделал, тут же на полу: терпения не хватило дойти до кровати. После чего прошел ещё час, и они познакомились по-настоящему.
   - Как я уже сказала, мои родители умерли, дорогой. Ничего серьезного, просто грипп. И в поисках, как бедной сироте выжить в этой стране, где идет война, я стала медсестрой.
   - Судя по вашим способностям, вы должны были спасти немало жизней, ангел мой.
   - Были некоторые... Но редки, я вам признаюсь, те, кого я вырвала у смерти багром.
   - Благословен будет этот багор, - искренне сказал Тюльпан.
   - Благословенно будет мое маисовое поле, без которого я не вырыла бы яму для навоза - сказала, вторя эхом, Ненси Бруф с полными грудями и ляжками глаже, чем лучший персик. - Ральф?
   - Да, сердце мое?
   - Ральф как?
   - Ральф Донадье. Мои предки - французы.
   Это признание весьма подействовало на Ненси, которой покойная мать запретила читать Кребийона-сына, переводы которого передавались подпольно в Америке, как сатанинские сви детельства французской аморальности, и вот теперь в семь часов вечера она закончила упиваться из источника этой самой запрещенной культуры, если не её произведениями, то их конкретным воплощением.
   - Господи Боже, - вздохнула Ненси Бруф. - Это ещё лучше, чем со Скоттом Бенсамом. Что я говорю? В десять раз лучше, ей Богу.
   - Большое спасибо, - сказал Тюльпан, поднявшись и спрашивая себя, не пора ли убираться. - Кто это - Скотт Бенсам?
   Она лишь потянулась, повернув к Тюльпану изумленное лицо.
   - Сильнее, чем Скотт Бенсам! А между тем у того девиз: "Нет никого сильнее Скотта Бенсама". Это в его афишах.
   - Это мне ничего не говорит.
   - Настоящий атлет. Истинный колосс. Он поднимает сто двадцать килограммов, но в любви никогда не выдерживал более пяти часов. Тогда как ты... Браво! Браво! - крикнула она, аплодируя. Потом стала более серьезной: - Это главный аттракцион цирка моих родителей, и он был моим первым любовником. Ах! Он был бы не так горд собой, если бы видел вас.
   - О! - воскликнул Тюльпан, который, казалось, что-то искал. - У твои родителей был цирк?
   - Да, маленький цирк. Пять лошадей, три дрессированные пумы, два клоуна, акробаты и я с вольтижировкой на лошади! - Она вздохнула. - Это было прекрасное время. Со смертью моих родителей все пришлось продать, и животных тоже. У них были долги, ты понимаешь, и на этом моя карьера закончилась. Но я тебе клянусь, я все начну снова, Ральф.
   - Я тебе это желаю, дорогая. Ты не находишь, что-то под горело?
   - Ой! Черт возьми! - с ужасом воскликнула Ненси Бруф, кидаясь с кровати в соседнюю комнату, служившую одновременно кухней и прачечной. Услыша её крики сожаления, Тюльпан нашел её, пораженную, перед большим медным котлом, стоявшем на плите, откуда поднимался черный дымок.
   - Твоя одежда, дорогой. Я поставила её кипятиться. О, Господи!
   Да, одежда кипела шесть или семь часов, вода вся испарилась, на дне чана не осталось ничего, кроме потрескивающей и дымящейся ветоши и шляпы, от которой уцелели только чудом сохранившиеся поля.
   - Вот чего никогда не произошло бы со Скоттом Бенсамом! - задумчиво констатировала Ненси Бруф. - Боже мой! что же делать?
   - Я спрашиваю себя, можно ли прийти на деловую встречу, которая у меня назначена в городе, совершенно голым. Боюсьюсь, что это может быть неверно понято.
   - Я придумала! Я заступаю в пять утра. Сегодня день отдыха. Будет удивительно, если я не найду в госпитале, во что тебе одеться. Там полная кладовая обмундирования с покойников!
   - Нет, это не годится, - поморщился Тюльпан. - Эти вещи, приносят несчастье. Потом, опасно носить форму нелегально. И встреча у меня сегодня вечером.
   Вернувшись в комнату, Ненси порылась в своем гардеробе. Сплошное разочарование. У неё была куртка, но с кружевным воротником, совсем не мужская, и ничего похожего на панталоны.
   Тем не менее четверть часа спустя, когда сгустились су мерки, Тюльпан вышел из дома Ненси Бруф одетым. Ненси плакала, быть может от того, что он оделся, но в основном из-за того, что уходил.
   - Ты вернешься, скажи? Ты вернешься, дорогой? Ты вернешься, мой супер-Бенсамчик?
   - Не знаю пока, когда, ангел мой, но я вернусь, - поклялся он, зная, что никогда не вернется, но не давая ей впасть в меланхолию. Она махала ему платочком, пока он не скрылся за углом улицы, осторожно и достойно, как ходят лица духовного звания. На нем было длинное широкополое манто, закрывающее драные панталоны, и черный цилиндр. Все это было некогда одеянием квакера и до недавних пор подвешивалось на деревянном кресте, служа огородным пугалом на маисовом поле Ненси Бруф. Да, квакер не первой свежести.
   3
   Если самые великие начинания не кажутся безумием в тот момент, когда они задумываются, то их глупость, нелепость и выполнимость вдруг предстют воочию, когда отступать уже поздно. Именно в этом все больше убеждался Тюльпан, с каждым шагом все медленнее и неувереннее шагая к улице Глайель, где жили Диккенсы. Все, что он отказывался слышать в послании, переданном Большой Борзой - все эти слова о чести и признательности - теперь очень ясно всплыли в его мозгу и он почувствовал себя безоружным перед аргументами Летиции. Он знал её прямоту, силу её характера и подозрение стало переходить в страшную уверенность: Летиция не преклонится ни перед его, ни перед своей собственной страстью. А попытаться похитить её силой..., впрочем у него не было лошади, чтобы перебросить её через седло и ускакать галопом. Смертельная опасность, которой он подвергался, находясь в Филадельфии - опасность, которую он раньше упорно пытался преуменьшить теперь казалась ему все более реальной, и прогуливаясь среди достаточно плотной толпы в центральных кварталах он временами считал, что находится под наблюдением, и не только потому, что квакер получился довольно странного вида, но и изза его истинного лица. Слава Богу, становилось все темнее и все труднее что-либо прочесть на его лице.