Страница:
Как ни странно. Ник совершенно искренне беспокоился обо мне. Половинки рассеченной брови плясали — каждая сама по себе.
— Послушайте меня, док, уходите. Когда приедет Кэп, будет уже поздно. Он сделает вас «материалом для опытов»… Ну, если не хотите уходить один, я помогу вам связаться с импунами. Уходите с ними, а?
— Почему вы хотите спасти меня?
— Это мое дело, док. Считайте, что вы мне кого-то напомнили…
Я увидел, как изменилась пляска импульсов на сером веществе мозга, они замигали чаще в зрительных отделах, на мгновение там появилось и потухло изображение лица, похожего на лицо Ника, но более молодое.
Если бы он знал, бедняга, как мы с ним не схожи! Впрочем, не больше, чем с остальными… Но если бы он узнал? Стал бы волноваться и переживать за меня?
— Решайтесь, док.
— Уже решил, дружище.
Он удивленно и внимательно посмотрел на меня, оглянулся, быстро сунул руку в карман и протянул мне маленький пистолет:
— Возьмите хоть это, док.
— Не нужно.
— Это нужно всем. Да, да, док, к сожалению. В таком мире мы живем. Это нужнее, чем хлеб и вода, потому что с его помощью можно отнять или защитить и хлеб, и воду. Я много думаю над этим, но выхода нет. Вы очень добрый человек, док, но вы никому не поможете без этого…
Он горько улыбнулся и добавил:
— Впрочем, и с этим не поможете. Но, может быть, хоть защитите себя или дороже продадите свою жизнь. Одним словом, берите.
Он почти насильно сунул мне в руку пистолет и, сказав: «Я подежурю здесь», остался в коридоре.
В лаборатории я достал из стенного шкафа-термостата несколько запаянных ампул с различными бактериальными культурами. Проверил их своим карманным ИСЭУ, записал показания в общее уравнение. Нет, я не удивился, увидев уже знакомое начало… Я торжествовал победу своей мысли, своей догадки. Но не рано ли? Нужно уточнить данные еще на десятках уровней. От результатов зависит так много для меня, для Михаила Дмитриевича, для Ника, для импунов — для всех людей, которые захотят узнать правду о себе и своем мире…
13
14
15
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
2
— Послушайте меня, док, уходите. Когда приедет Кэп, будет уже поздно. Он сделает вас «материалом для опытов»… Ну, если не хотите уходить один, я помогу вам связаться с импунами. Уходите с ними, а?
— Почему вы хотите спасти меня?
— Это мое дело, док. Считайте, что вы мне кого-то напомнили…
Я увидел, как изменилась пляска импульсов на сером веществе мозга, они замигали чаще в зрительных отделах, на мгновение там появилось и потухло изображение лица, похожего на лицо Ника, но более молодое.
Если бы он знал, бедняга, как мы с ним не схожи! Впрочем, не больше, чем с остальными… Но если бы он узнал? Стал бы волноваться и переживать за меня?
— Решайтесь, док.
— Уже решил, дружище.
Он удивленно и внимательно посмотрел на меня, оглянулся, быстро сунул руку в карман и протянул мне маленький пистолет:
— Возьмите хоть это, док.
— Не нужно.
— Это нужно всем. Да, да, док, к сожалению. В таком мире мы живем. Это нужнее, чем хлеб и вода, потому что с его помощью можно отнять или защитить и хлеб, и воду. Я много думаю над этим, но выхода нет. Вы очень добрый человек, док, но вы никому не поможете без этого…
Он горько улыбнулся и добавил:
— Впрочем, и с этим не поможете. Но, может быть, хоть защитите себя или дороже продадите свою жизнь. Одним словом, берите.
Он почти насильно сунул мне в руку пистолет и, сказав: «Я подежурю здесь», остался в коридоре.
В лаборатории я достал из стенного шкафа-термостата несколько запаянных ампул с различными бактериальными культурами. Проверил их своим карманным ИСЭУ, записал показания в общее уравнение. Нет, я не удивился, увидев уже знакомое начало… Я торжествовал победу своей мысли, своей догадки. Но не рано ли? Нужно уточнить данные еще на десятках уровней. От результатов зависит так много для меня, для Михаила Дмитриевича, для Ника, для импунов — для всех людей, которые захотят узнать правду о себе и своем мире…
13
Я рассматривал пистолет и думал над словами Ника. Действительно ли вот этот блестящий металлический предмет имеет такую власть над людьми? Оружие, придуманное и созданное, чтобы отразить врагов, становится фетишем и бумерангом? Впрочем, сколько творений человеческих постигла подобная участь. Так бумеранг стал одним из символов человеческой цивилизации — ее замыслов и свершений.
Оружие, как утверждает Ник, опора власти, поэтому оно — само по себе — получило особую власть над теми, кому служит. Оно — глазастое безразличное чудовище — внушает страх перед смертью, таящейся в нем. А этот страх — один из важнейших рычагов эволюции, который человек научился использовать в борьбе против себе подобного.
Я повернул пистолет, и черный зрачок завораживающе глянул на меня. Возникло какое-то сложное чувство. Я проанализировал его. Смесь омерзения, осуждения, любопытства… Страха не было… Почему?
Я не мог сразу ответить на этот вопрос, и любопытство выступило на первый план. Стал анализировать дальше, вычислять, сравнивать. Где-то в дальних уголках подсознания жила уверенность, что пистолет мне не страшен. Она была настолько сильной, что я определил ее как абсолютную. Как она попала туда? Вместе с Программой? Что-то вроде модели врожденного инстинкта? Это вы заложили ее, учитель?
Ясно вижу, как ваши губы брезгливо поджимаются при виде пистолета. Вам-то пришлось бы его опасаться. Он может оборвать вашу жизнь. Но, зная вас, не могу представить себе, чтобы этот черный зрачок заставил вас поступить так, как угодно тому, кто его направляет. В любой ситуации вы Поступили бы так, будто его и вовсе нет, — обычная застенчивая улыбка блуждала бы по вашему лицу, неспешны и слегка неуклюжи были бы движения. Разве что разок-другой недоуменно пожали бы плечами… Может быть, страх смерти для того и существует, чтобы, перешагивая через него, разумные существа научились добывать наибольшую свободу из всех мыслимых…
Я передернул ствол, послал патрон из магазина в патронник. Вытянул левую руку и прицелился в нее. Указательный палец правой руки лег на спусковой крючок и плавно нажал.
Грянул выстрел — и в дверь затарабанил Ник.
Я открыл ему.
— Вы живы, док?
— Мертвый не открыл бы вам.
Он отпрянул:
— У вас в глазах отчаянье, док. Господи, такое страшное отчаянье. Что случилось?
— Ничего особенного, дружище. Проводил опыт.
— В кого вы стреляли?
Он заметил разбитый экран осциллографа, перевел дух. Бедняга, он так испугался за меня. Я почувствовал доброе щемящее чувство к этому человеку, вынужденному против воли творить зло.
— Забыли поставить на предохранитель? Запомните, док, с оружием шутки плохи.
— Плохи, — подтвердил я и ласково положил руку ему на плечо, давая порцию дополнительной энергии. — Но за меня можете не беспокоиться…
Он внимательно посмотрел мне в глаза. Захотелось рассказать ему о своем открытии. Но этого делать не следовало. Все, что я мог позволить себе, это добавить к сказанному:
— …во всяком случае, в этом отношении.
Он смотрел на меня непонимающим взглядом.
Оружие, как утверждает Ник, опора власти, поэтому оно — само по себе — получило особую власть над теми, кому служит. Оно — глазастое безразличное чудовище — внушает страх перед смертью, таящейся в нем. А этот страх — один из важнейших рычагов эволюции, который человек научился использовать в борьбе против себе подобного.
Я повернул пистолет, и черный зрачок завораживающе глянул на меня. Возникло какое-то сложное чувство. Я проанализировал его. Смесь омерзения, осуждения, любопытства… Страха не было… Почему?
Я не мог сразу ответить на этот вопрос, и любопытство выступило на первый план. Стал анализировать дальше, вычислять, сравнивать. Где-то в дальних уголках подсознания жила уверенность, что пистолет мне не страшен. Она была настолько сильной, что я определил ее как абсолютную. Как она попала туда? Вместе с Программой? Что-то вроде модели врожденного инстинкта? Это вы заложили ее, учитель?
Ясно вижу, как ваши губы брезгливо поджимаются при виде пистолета. Вам-то пришлось бы его опасаться. Он может оборвать вашу жизнь. Но, зная вас, не могу представить себе, чтобы этот черный зрачок заставил вас поступить так, как угодно тому, кто его направляет. В любой ситуации вы Поступили бы так, будто его и вовсе нет, — обычная застенчивая улыбка блуждала бы по вашему лицу, неспешны и слегка неуклюжи были бы движения. Разве что разок-другой недоуменно пожали бы плечами… Может быть, страх смерти для того и существует, чтобы, перешагивая через него, разумные существа научились добывать наибольшую свободу из всех мыслимых…
Я передернул ствол, послал патрон из магазина в патронник. Вытянул левую руку и прицелился в нее. Указательный палец правой руки лег на спусковой крючок и плавно нажал.
Грянул выстрел — и в дверь затарабанил Ник.
Я открыл ему.
— Вы живы, док?
— Мертвый не открыл бы вам.
Он отпрянул:
— У вас в глазах отчаянье, док. Господи, такое страшное отчаянье. Что случилось?
— Ничего особенного, дружище. Проводил опыт.
— В кого вы стреляли?
Он заметил разбитый экран осциллографа, перевел дух. Бедняга, он так испугался за меня. Я почувствовал доброе щемящее чувство к этому человеку, вынужденному против воли творить зло.
— Забыли поставить на предохранитель? Запомните, док, с оружием шутки плохи.
— Плохи, — подтвердил я и ласково положил руку ему на плечо, давая порцию дополнительной энергии. — Но за меня можете не беспокоиться…
Он внимательно посмотрел мне в глаза. Захотелось рассказать ему о своем открытии. Но этого делать не следовало. Все, что я мог позволить себе, это добавить к сказанному:
— …во всяком случае, в этом отношении.
Он смотрел на меня непонимающим взглядом.
14
— В конце концов. Дорогуша, прежде всего — наука. Надеюсь, и вы разделяете эту очевидную истину нашего века, — цедя, смакуя каждое слово, проговорил Суслик, и его глаза-буравчики утратили острый блеск, посветлели, стали мягкими и задумчивыми.
Жаль было разбивать его иллюзии. Но промолчать я не мог. А вдруг он чего-то не понимает и мне удастся рассеять его заблуждение?
— Это не истина, а только утверждение, — сказал я, Стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.
— Не истина? — воскликнул он. — Но что же выше науки, что является, по-вашему, большей ценностью?
— Многое. Например, жизнь людей… — сказал я твердо, ибо эти слова Михаила Дмитриевича уже неоднократно проверил на личном опыте. Я даже помнил, как учитель это сказал, соглашаясь с отменой своих опытов из-за опасности загрязнения озера.
А ведь передо мной сейчас тоже ученый. Но насколько же разительна разница…
— Я с радостью пожертвую своей, если только понадобится, — быстро проговорил Суслик.
— Верю вам. Но вы не имеете права жертвовать жизнью других.
— Без достижений науки их было бы гораздо меньше, а существование их оказалось бы гораздо хуже. Голод и болезни…
— Верно, — сказал я. — Для этого и существует наука…
— Расскажу вам о себе — может быть, вы поймете, — раздраженно проговорил он. — Родился в семье мелкого чиновника. Жили в бедности, перебивались кое-как. Другим, таким же как мы, иногда везло: продвигались по службе, получали наследство… Но и тогда, пожалуй, никто из них не смог бы внятно ответить на вопрос: зачем он живет? Чтобы наплодить себе подобных унылых жителей планеты, которые тоже не смогут ответить на этот вопрос? До какого-то класса я рос, как все мои сверстники: дрался, дружил, боялся учителей. Иногда спрашивал себя: зачем вся эта жизнь и как долго будет она продолжаться? Однажды у нас появился новый учитель. А надо вам сказать, что у меня были кое-какие способности к точным наукам, выделявшие меня из середнячков…
Он запнулся, подозрительно посмотрел на меня и совсем по-мальчишески предупредил:
— Не подумайте, что я хвастаю.
— И в мыслях не было, — поспешил успокоить его я, но, видимо, это мне не вполне удалось.
— Ну так вот, новый учитель и промыл мне мозги. Он спросил: предпочитаешь истлеть, как эти посредственности? Предпочитаешь оставить после себя лишь двух-трех балбесов, которые будут продолжать ту же бессмыслицу? Или хочешь узнать нечто, неизвестное пока никому другому? Хочешь узнать высшую истину, доступную разве что богу? И смысл всего сущего откроется тебе…
Ноздри его крупного нервного носа раздувались, на щеках вспыхнул склеротический румянец, лицо как бы удлинилось и стало значительней.
— Вы уже догадались, что я ответил ему? Да, да. И никогда, слышите, никогда я не жалел об этом своем решении, даже погибая в джунглях Амазонки, даже блуждая в джунглях жесточайших противоречий, когда казалось, что все мои искания и жертвы были напрасны. И тогда, понимаете, и тогда…
У меня возникло подозрение:
— Там, в джунглях Амазонки, вы встретились с Кэпом? Он спас вас?
— Кэп? Этот наемник, жалкий садист, бедный завистник? Да за кого вы меня принимаете, хотел бы я знать? А я, старый дурень, разоткровенничался перед вами, как еще не откровенничал ни с кем другим. Сам не знаю, что со мной стряслось. Вот осел! Да вы и не слушали, вы думали о чем-то другом. О чем же?
— О вас, — поспешил успокоить его я. — О вас и о науке.
Впрочем, я думал еще и о парадоксах, которыми наполнена человеческая жизнь… Мальчик из бедной семьи. Первый ученик в школе, потом — в университете. Добрый малый, наивно-беззащитный. Презирающий наемников и садистов. Беззаветно любящий науку. И вот не ненависть и не зависть, а именно эта любовь к науке — беззаветная, не знающая границ… Достаточно было поставить ее «превыше всего», сделать из науки некоего идола, выпестовать ложную истину и возвести ее в принцип… Действительно, «такая малость» — и он уподобился вирусу, в РНК которого переставили несколько атомов. Как он тогда сказал: «…Два-три крохотных кирпичика — и он из мирного полуголодного обывателя превратился в преуспевающего убийцу, способного за считанные дни уничтожить миллионы людей». Но так ли уж крохотны эти «кирпичики», если на них строится весь фундамент? Вот о чем мне надо поразмыслить… Тогда я не мог знать, что вскоре придется лично убедиться, на что способны «два-три кирпичика»…
— А импуны? Ваши принципы разрешают ставить опыты над ними?
— Не стану отрицать очевидного, — сказал профессор. — Да, мы проводим опыты с человеческим материалом. Но разве есть иной путь? Миллионы людей погибают от болезней. А чтобы научиться излечивать, необходимы опыты и материал для них. В некоторых случаях — только человеческий. Ничего не поделаешь, дорогуша, как говорили римляне — третьего не дано. Опыты на животных здесь не годятся. Так не гуманно ли загубить нескольких, чтобы спасти тысячи?..
— Или сотни, чтобы спасти миллионы?
— А хотя бы и так! — подтвердил он запальчиво. — К тому же это дикари, их жизнь ничего не стоит. Для общества она почти бесполезна.
— Кто может определить? Вы?
— Взял бы на себя такую смелость.
— Вспомните об открытиях древних мудрецов. А ведь они, с вашей точки зрения, тоже дикари. Они не знали даже телефона…
— Вы красный?
Я пожал плечами. На этом можно было прекратить разговор, но любопытство не давало мне покоя: неужели этот ученый не может понять простых вещей?
— Кто бы я ни был, но есть ведь язык фактов.
Я приглашал его на дискуссию, но он не принял моего вызова.
— Вы красный, — сказал он убежденно и таким тоном, как будто это определение было сильней фактов.
— Ну что ж, поставим точку. Мне пора к импунам. Ваш вербовщик обманул их. Обещал большие заработки и легкую работу. А обманывать очень нехорошо. Или вы и это подвергаете сомнению?
Он пристально посмотрел на меня, отвел взгляд и пробормотал:
— Странно… Красные не такие наивные…
— Мне пора, — напомнил я, слегка отталкивая его, так как он загораживал дверь.
Он шел за мной по коридору, продолжая говорить, увещевать. Он не хотел считаться ни с фактами, ни с логикой, как жестко запрограммированная система. Видимо, он верил в то, в чем пытался убедить меня, прежде всего — в свое неоспоримое превосходство над импунами и в право распоряжаться их судьбой. Я удивлялся, почему он не зовет охранников и не пытается меня задержать. Оказалось, что я недостаточно знаю его…
Радость импунов при виде меня невозможно передать словами. Сначала они распластались на полу, бормоча благодарственные молитвы, пытались коснуться моей обуви, одежды. Они смеялись и плакали, обнимали Тагира, который удостоился моего покровительства.
— Собирайтесь, уходим отсюда, — сказал я им.
Они даже не спрашивали, каким образом я уведу их, не думали о толстых стенах, о закрытых дверях, об охранниках, — их вера в меня была сильнее всяких сомнений.
Очень скоро нехитрый скарб был уложен. И тут в коридоре, там, где оставались Суслик и двое охранников, постоянно дежуривших у комнаты импунов, послышался громкий шум, возгласы. В дверях показался Коротышка. За ним стояли Кэп, Ник, многочисленные охранники. Бряцало оружие.
— Хэлло, док, — сказал Кэп. — Рад видеть вас живым и бодрым. Я не ошибся: вы — везунчик!
Я вспомнил страшный смысл этого слова в его устах.
— Зачем вы прибыли? — спросил я и прочел ответ в его мозгу.
— Нет, — ответил я на его невысказанное предложение. — Вы не сумеете обмануть меня. И не пытайтесь. Придется вам уезжать с теми, с кем приехали.
Он отпрянул, вид его говорил о крайней степени удивления. Но сразу овладел собой. Из-за его спины Ник делал мне знаки, умоляя быть осторожным.
— Мне очень жаль, док, но вы становитесь на пути науки, — медленно проговорил Кэп. Он даже позволил себе сложить губы в улыбку. — А перевоспитывать вас поздновато. Мне бы, конечно, хотелось поговорить с вами в иной обстановке…
— Я ведь предупреждал, что больше вам меня не обмануть, — перебил его я.
Импуны сбились в кучу за моей спиной. Сейчас они представляли как бы единый пульсирующий, «интенсивно излучающий организм — с едиными чувствами.
Кэп тяжело вздохнул, кивнул Коротышке, и тот поднял автомат на уровень моей груди, говоря:
— Видит бог, мне очень не хочется дырявить вашу шкуру, док. Но приказ есть приказ.
И тут вперед, отведя автомат Коротышки и заслоняя меня, пробился Ник. Он попросил:
— Не спешите на тот свет, док, — и заговорщицки подмигнул мне. — Ради бога, док, будьте благоразумны.
Он надеялся, что нужно только выиграть время — и он сумеет помочь мне и импунам уйти отсюда.
— Ну как, поговорим? — спросил Кэп.
Яростно-веселые, уже затуманенные жаждой крови глаза Коротышки выжидающе смотрели на меня. Он, бедняга, помнил, что я вылечил его в джунглях, но ничего не мог поделать со своей природой, с больным участком в левом полушарии мозга Конечно, болезнь могла бы не разгореться, не будь для этого надлежащих условий. Интересно бы узнать стал ли он маньяком-садистом лишь в отряде Кэпа или пришел туда уже «готовеньким». Скорее всего он еще в детстве отбирал у сверстников школьные завтраки или деньги на завтраки, следуя примеру пьяницы-отца, избивающего домочадцев. Из многих инстинктов, с которыми он появился на свет, стимулировались далеко не лучшие…
— Жду ответа, док.
Я отрицательно покачал головой и волевым усилием включил дополнительную защитную оболочку, образуя щит для импунов.
— Ну что же, пусть каждый идет своим путем в ад, — улыбаясь, сказал Кэп в кивнул Коротышке.
— Не стреляй, опасно! — предупредил я и протянул руку, чтобы выхватить у него автомат.
Но Коротышка уже успел нажать на спусковой крючок, целясь в мою руку. Тут же он взвыл от боли. Его плечо окрасилось кровью — туда попала отброшенная защитным полем пуля.
Кэп отшатнулся к стене. Темные очки слетели с переносицы, и я увидел его глаза. Светлые, холодные, они глядели с ножевым прищуром из-под надбровных дуг, как из-под двух козырьков.
— Вы не дослушали меня. Стрелять опасно для вас самих, — пояснил я, наблюдая, как кровь отливает от щек Кэпа, как его лицо становится похожим на гипсовую маску. Но больше меня занимала причудливая игра нервных импульсов в его мозгу, пути их распространения, возникающие связи между клетками и узлами.
Бедняга, если бы он знал правду о своих умственных способностях! Ошибались те, кто считал его бездарным. И он сам в конце концов ошибся, поверив им. Кстати, у него должно быть мощное воображение. Если бы он только не растрачивал его на выдумку ловушек для ближних, на устройство всяких пакостей для тех, кому завидовал, то мог бы многого достичь.
Мне пришлось поломать несколько дверей, в том числе и две бронированных, прежде чем мы выбрались с территории исследовательского центра. Много раз в нас стреляли. Возможно, кто-то из стрелявших был убит собственной пулей, но этого я предотвратить не мог, а моих предостережений они не слушали…
Жаль было разбивать его иллюзии. Но промолчать я не мог. А вдруг он чего-то не понимает и мне удастся рассеять его заблуждение?
— Это не истина, а только утверждение, — сказал я, Стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.
— Не истина? — воскликнул он. — Но что же выше науки, что является, по-вашему, большей ценностью?
— Многое. Например, жизнь людей… — сказал я твердо, ибо эти слова Михаила Дмитриевича уже неоднократно проверил на личном опыте. Я даже помнил, как учитель это сказал, соглашаясь с отменой своих опытов из-за опасности загрязнения озера.
А ведь передо мной сейчас тоже ученый. Но насколько же разительна разница…
— Я с радостью пожертвую своей, если только понадобится, — быстро проговорил Суслик.
— Верю вам. Но вы не имеете права жертвовать жизнью других.
— Без достижений науки их было бы гораздо меньше, а существование их оказалось бы гораздо хуже. Голод и болезни…
— Верно, — сказал я. — Для этого и существует наука…
— Расскажу вам о себе — может быть, вы поймете, — раздраженно проговорил он. — Родился в семье мелкого чиновника. Жили в бедности, перебивались кое-как. Другим, таким же как мы, иногда везло: продвигались по службе, получали наследство… Но и тогда, пожалуй, никто из них не смог бы внятно ответить на вопрос: зачем он живет? Чтобы наплодить себе подобных унылых жителей планеты, которые тоже не смогут ответить на этот вопрос? До какого-то класса я рос, как все мои сверстники: дрался, дружил, боялся учителей. Иногда спрашивал себя: зачем вся эта жизнь и как долго будет она продолжаться? Однажды у нас появился новый учитель. А надо вам сказать, что у меня были кое-какие способности к точным наукам, выделявшие меня из середнячков…
Он запнулся, подозрительно посмотрел на меня и совсем по-мальчишески предупредил:
— Не подумайте, что я хвастаю.
— И в мыслях не было, — поспешил успокоить его я, но, видимо, это мне не вполне удалось.
— Ну так вот, новый учитель и промыл мне мозги. Он спросил: предпочитаешь истлеть, как эти посредственности? Предпочитаешь оставить после себя лишь двух-трех балбесов, которые будут продолжать ту же бессмыслицу? Или хочешь узнать нечто, неизвестное пока никому другому? Хочешь узнать высшую истину, доступную разве что богу? И смысл всего сущего откроется тебе…
Ноздри его крупного нервного носа раздувались, на щеках вспыхнул склеротический румянец, лицо как бы удлинилось и стало значительней.
— Вы уже догадались, что я ответил ему? Да, да. И никогда, слышите, никогда я не жалел об этом своем решении, даже погибая в джунглях Амазонки, даже блуждая в джунглях жесточайших противоречий, когда казалось, что все мои искания и жертвы были напрасны. И тогда, понимаете, и тогда…
У меня возникло подозрение:
— Там, в джунглях Амазонки, вы встретились с Кэпом? Он спас вас?
— Кэп? Этот наемник, жалкий садист, бедный завистник? Да за кого вы меня принимаете, хотел бы я знать? А я, старый дурень, разоткровенничался перед вами, как еще не откровенничал ни с кем другим. Сам не знаю, что со мной стряслось. Вот осел! Да вы и не слушали, вы думали о чем-то другом. О чем же?
— О вас, — поспешил успокоить его я. — О вас и о науке.
Впрочем, я думал еще и о парадоксах, которыми наполнена человеческая жизнь… Мальчик из бедной семьи. Первый ученик в школе, потом — в университете. Добрый малый, наивно-беззащитный. Презирающий наемников и садистов. Беззаветно любящий науку. И вот не ненависть и не зависть, а именно эта любовь к науке — беззаветная, не знающая границ… Достаточно было поставить ее «превыше всего», сделать из науки некоего идола, выпестовать ложную истину и возвести ее в принцип… Действительно, «такая малость» — и он уподобился вирусу, в РНК которого переставили несколько атомов. Как он тогда сказал: «…Два-три крохотных кирпичика — и он из мирного полуголодного обывателя превратился в преуспевающего убийцу, способного за считанные дни уничтожить миллионы людей». Но так ли уж крохотны эти «кирпичики», если на них строится весь фундамент? Вот о чем мне надо поразмыслить… Тогда я не мог знать, что вскоре придется лично убедиться, на что способны «два-три кирпичика»…
— А импуны? Ваши принципы разрешают ставить опыты над ними?
— Не стану отрицать очевидного, — сказал профессор. — Да, мы проводим опыты с человеческим материалом. Но разве есть иной путь? Миллионы людей погибают от болезней. А чтобы научиться излечивать, необходимы опыты и материал для них. В некоторых случаях — только человеческий. Ничего не поделаешь, дорогуша, как говорили римляне — третьего не дано. Опыты на животных здесь не годятся. Так не гуманно ли загубить нескольких, чтобы спасти тысячи?..
— Или сотни, чтобы спасти миллионы?
— А хотя бы и так! — подтвердил он запальчиво. — К тому же это дикари, их жизнь ничего не стоит. Для общества она почти бесполезна.
— Кто может определить? Вы?
— Взял бы на себя такую смелость.
— Вспомните об открытиях древних мудрецов. А ведь они, с вашей точки зрения, тоже дикари. Они не знали даже телефона…
— Вы красный?
Я пожал плечами. На этом можно было прекратить разговор, но любопытство не давало мне покоя: неужели этот ученый не может понять простых вещей?
— Кто бы я ни был, но есть ведь язык фактов.
Я приглашал его на дискуссию, но он не принял моего вызова.
— Вы красный, — сказал он убежденно и таким тоном, как будто это определение было сильней фактов.
— Ну что ж, поставим точку. Мне пора к импунам. Ваш вербовщик обманул их. Обещал большие заработки и легкую работу. А обманывать очень нехорошо. Или вы и это подвергаете сомнению?
Он пристально посмотрел на меня, отвел взгляд и пробормотал:
— Странно… Красные не такие наивные…
— Мне пора, — напомнил я, слегка отталкивая его, так как он загораживал дверь.
Он шел за мной по коридору, продолжая говорить, увещевать. Он не хотел считаться ни с фактами, ни с логикой, как жестко запрограммированная система. Видимо, он верил в то, в чем пытался убедить меня, прежде всего — в свое неоспоримое превосходство над импунами и в право распоряжаться их судьбой. Я удивлялся, почему он не зовет охранников и не пытается меня задержать. Оказалось, что я недостаточно знаю его…
Радость импунов при виде меня невозможно передать словами. Сначала они распластались на полу, бормоча благодарственные молитвы, пытались коснуться моей обуви, одежды. Они смеялись и плакали, обнимали Тагира, который удостоился моего покровительства.
— Собирайтесь, уходим отсюда, — сказал я им.
Они даже не спрашивали, каким образом я уведу их, не думали о толстых стенах, о закрытых дверях, об охранниках, — их вера в меня была сильнее всяких сомнений.
Очень скоро нехитрый скарб был уложен. И тут в коридоре, там, где оставались Суслик и двое охранников, постоянно дежуривших у комнаты импунов, послышался громкий шум, возгласы. В дверях показался Коротышка. За ним стояли Кэп, Ник, многочисленные охранники. Бряцало оружие.
— Хэлло, док, — сказал Кэп. — Рад видеть вас живым и бодрым. Я не ошибся: вы — везунчик!
Я вспомнил страшный смысл этого слова в его устах.
— Зачем вы прибыли? — спросил я и прочел ответ в его мозгу.
— Нет, — ответил я на его невысказанное предложение. — Вы не сумеете обмануть меня. И не пытайтесь. Придется вам уезжать с теми, с кем приехали.
Он отпрянул, вид его говорил о крайней степени удивления. Но сразу овладел собой. Из-за его спины Ник делал мне знаки, умоляя быть осторожным.
— Мне очень жаль, док, но вы становитесь на пути науки, — медленно проговорил Кэп. Он даже позволил себе сложить губы в улыбку. — А перевоспитывать вас поздновато. Мне бы, конечно, хотелось поговорить с вами в иной обстановке…
— Я ведь предупреждал, что больше вам меня не обмануть, — перебил его я.
Импуны сбились в кучу за моей спиной. Сейчас они представляли как бы единый пульсирующий, «интенсивно излучающий организм — с едиными чувствами.
Кэп тяжело вздохнул, кивнул Коротышке, и тот поднял автомат на уровень моей груди, говоря:
— Видит бог, мне очень не хочется дырявить вашу шкуру, док. Но приказ есть приказ.
И тут вперед, отведя автомат Коротышки и заслоняя меня, пробился Ник. Он попросил:
— Не спешите на тот свет, док, — и заговорщицки подмигнул мне. — Ради бога, док, будьте благоразумны.
Он надеялся, что нужно только выиграть время — и он сумеет помочь мне и импунам уйти отсюда.
— Ну как, поговорим? — спросил Кэп.
Яростно-веселые, уже затуманенные жаждой крови глаза Коротышки выжидающе смотрели на меня. Он, бедняга, помнил, что я вылечил его в джунглях, но ничего не мог поделать со своей природой, с больным участком в левом полушарии мозга Конечно, болезнь могла бы не разгореться, не будь для этого надлежащих условий. Интересно бы узнать стал ли он маньяком-садистом лишь в отряде Кэпа или пришел туда уже «готовеньким». Скорее всего он еще в детстве отбирал у сверстников школьные завтраки или деньги на завтраки, следуя примеру пьяницы-отца, избивающего домочадцев. Из многих инстинктов, с которыми он появился на свет, стимулировались далеко не лучшие…
— Жду ответа, док.
Я отрицательно покачал головой и волевым усилием включил дополнительную защитную оболочку, образуя щит для импунов.
— Ну что же, пусть каждый идет своим путем в ад, — улыбаясь, сказал Кэп в кивнул Коротышке.
— Не стреляй, опасно! — предупредил я и протянул руку, чтобы выхватить у него автомат.
Но Коротышка уже успел нажать на спусковой крючок, целясь в мою руку. Тут же он взвыл от боли. Его плечо окрасилось кровью — туда попала отброшенная защитным полем пуля.
Кэп отшатнулся к стене. Темные очки слетели с переносицы, и я увидел его глаза. Светлые, холодные, они глядели с ножевым прищуром из-под надбровных дуг, как из-под двух козырьков.
— Вы не дослушали меня. Стрелять опасно для вас самих, — пояснил я, наблюдая, как кровь отливает от щек Кэпа, как его лицо становится похожим на гипсовую маску. Но больше меня занимала причудливая игра нервных импульсов в его мозгу, пути их распространения, возникающие связи между клетками и узлами.
Бедняга, если бы он знал правду о своих умственных способностях! Ошибались те, кто считал его бездарным. И он сам в конце концов ошибся, поверив им. Кстати, у него должно быть мощное воображение. Если бы он только не растрачивал его на выдумку ловушек для ближних, на устройство всяких пакостей для тех, кому завидовал, то мог бы многого достичь.
Мне пришлось поломать несколько дверей, в том числе и две бронированных, прежде чем мы выбрались с территории исследовательского центра. Много раз в нас стреляли. Возможно, кто-то из стрелявших был убит собственной пулей, но этого я предотвратить не мог, а моих предостережений они не слушали…
15
С Тагиром и его товарищами я расстался на тропинке, уводящей в джунгли. Импуны упрашивали меня идти с ними, и пришлось проявить твердость, чтобы не поддаться взрывам биоизлучений, сопровождавших их отчаянные призывы.
— Что ты будешь делать, когда вернешься к племени? — спросил я у Тагира.
Его глаза сверкнули:
— Сначала уничтожим предателей.
Он имел в виду вождя, его сына и некоторых их приближенных.
— А потом?
— Мы пойдем далеко в джунгли — к пещерам. Возродим обычаи. Все будет как прежде.
Я покачал головой:
— Прежнего нельзя вернуть.
— Можно! — Он топнул ногой. — Можно! Мы сбросим одежду, которую дали злые боги, мы запретим нашим женщинам принимать подарки и дарить за них ласки. Вернемся к прежней жизни, будем охотиться.
Он смотрел на меня вопросительно, но в его взгляде был и вызов.
— Желаю успеха! — сказал я и быстро стал подниматься по тропинке. Я думал: бедный Тагир, вы можете уничтожить тех, кого называете предателями, сбросить чужие одежды, увести племя на прежние места, но к прежней жизни вы не вернетесь. Ибо как только вам не повезет на охоте или случится засушливый год, люди вспомнят время, когда они не зависели от охоты, а продукты можно было купить в лавке. Сильнее любого яда подействуют воспоминания о колбасе, конфетах, мороженом, которые ваши дети и вы сами пробовали когда-то. И женщины будут тосковать о разноцветных тряпках и стеклянных бусах… Бедный Тагир!
— Что ты будешь делать, когда вернешься к племени? — спросил я у Тагира.
Его глаза сверкнули:
— Сначала уничтожим предателей.
Он имел в виду вождя, его сына и некоторых их приближенных.
— А потом?
— Мы пойдем далеко в джунгли — к пещерам. Возродим обычаи. Все будет как прежде.
Я покачал головой:
— Прежнего нельзя вернуть.
— Можно! — Он топнул ногой. — Можно! Мы сбросим одежду, которую дали злые боги, мы запретим нашим женщинам принимать подарки и дарить за них ласки. Вернемся к прежней жизни, будем охотиться.
Он смотрел на меня вопросительно, но в его взгляде был и вызов.
— Желаю успеха! — сказал я и быстро стал подниматься по тропинке. Я думал: бедный Тагир, вы можете уничтожить тех, кого называете предателями, сбросить чужие одежды, увести племя на прежние места, но к прежней жизни вы не вернетесь. Ибо как только вам не повезет на охоте или случится засушливый год, люди вспомнят время, когда они не зависели от охоты, а продукты можно было купить в лавке. Сильнее любого яда подействуют воспоминания о колбасе, конфетах, мороженом, которые ваши дети и вы сами пробовали когда-то. И женщины будут тосковать о разноцветных тряпках и стеклянных бусах… Бедный Тагир!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Я пришел к ней во сне, во время быстрого сна, когда веки вздрагивают в такт сновидениям. Я попросил:
— Расскажи обо мне.
— Ничего не знаю наверное. Пытаюсь догадаться.
— Расскажи о своих догадках.
— Они туманны. Видишь?
— Ты не хочешь помочь мне?
— Хочу, но не могу. Очень хочу. Помочь тебе — помочь самой себе.
— Тогда разреши заглянуть в твой мозг, в твою память.
— Ты можешь сделать это и без моего разрешения.
— Не хочу.
Ее существо — то, что люди называли в книгах душой или личностью, — покорно раскрылось навстречу мне. Оно было сиренево-голубым, мягким, беззащитным, хотя и сама Людмила, и окружающие ее люди, и покойный муж считали ее волевым человеком. Но то, что все они называли волей, оказалось боязнью выдать свою беззащитность.
Я увидел в клетках долговременной памяти циркулирующий импульс. Стимулировал его лучом и проявил изображение какого-то человека. Словно созданное из светящейся мозаики, оно переливалось и мерцало. Оно напоминало мне кого-то. Но прежде, чем я успел вспомнить, кого именно, появился сигнал запрета. Я понял, кем был наложен запрет.
Михаил Дмитриевич?
Молчание. Глухое тягучее молчание, как на другом конце телефонного провода, когда трубка поднята, но абонент не хочет отвечать. Попробую пробиться сквозь стену молчания:
— Считаете, что это не тот путь?
— Да.
И тишина наполнилась гудением, словно связь оборвалась.
— Забудь о нашем разговоре, — сказал я Людмиле. — Забудь о том, что я приходил. Это был только сон.
Еще доли секунды я видел изогнутые вздрагивающие ресницы, будто крылья ночной бабочки; синие тени на веках…
— Расскажи обо мне.
— Ничего не знаю наверное. Пытаюсь догадаться.
— Расскажи о своих догадках.
— Они туманны. Видишь?
— Ты не хочешь помочь мне?
— Хочу, но не могу. Очень хочу. Помочь тебе — помочь самой себе.
— Тогда разреши заглянуть в твой мозг, в твою память.
— Ты можешь сделать это и без моего разрешения.
— Не хочу.
Ее существо — то, что люди называли в книгах душой или личностью, — покорно раскрылось навстречу мне. Оно было сиренево-голубым, мягким, беззащитным, хотя и сама Людмила, и окружающие ее люди, и покойный муж считали ее волевым человеком. Но то, что все они называли волей, оказалось боязнью выдать свою беззащитность.
Я увидел в клетках долговременной памяти циркулирующий импульс. Стимулировал его лучом и проявил изображение какого-то человека. Словно созданное из светящейся мозаики, оно переливалось и мерцало. Оно напоминало мне кого-то. Но прежде, чем я успел вспомнить, кого именно, появился сигнал запрета. Я понял, кем был наложен запрет.
Михаил Дмитриевич?
Молчание. Глухое тягучее молчание, как на другом конце телефонного провода, когда трубка поднята, но абонент не хочет отвечать. Попробую пробиться сквозь стену молчания:
— Считаете, что это не тот путь?
— Да.
И тишина наполнилась гудением, словно связь оборвалась.
— Забудь о нашем разговоре, — сказал я Людмиле. — Забудь о том, что я приходил. Это был только сон.
Еще доли секунды я видел изогнутые вздрагивающие ресницы, будто крылья ночной бабочки; синие тени на веках…
2
Смерч застал меня в пути. Сначала мои локаторы сообщили в мозг об изменении радиофона, спустя полчаса я почувствовал перепады давления, а уже потом уши уловили характерный грохот, как будто приближался поезд. Я осмотрел горизонт и заметил будто выкованную из свинца тучу с рваными зазубренными краями. Вот один ее край стал быстро вытягиваться и удлиняться. Давление в нем резко упало. Касаясь земли, он вырывал с корнями деревья и втягивал в себя. Он был похож на шланг гигантского пылесоса, он убирал все на своем пути: огромные камни, растения, животных… Затем «шланг» укоротился, но это была всего-навсего пауза. Он завертелся с бешеной скоростью — и внизу, над землей вызвал такое же вращение нагретого воздуха, смешанного с испарениями. Вращающийся «рукав пылесоса», создавая разрежение, как магнит, потянул воронку к себе. И вот обе части вихря слились в черный столб, подпирающий небо. Гул нарастал…
Я мгновенно вычислил угол и скорость движения смерча. Эта «машина» шла в нужном мне направлении и с приличной скоростью — около четырехсот километров в час. Я поспешил наперерез смерчу. Вот уже чувствуется ледяное дыхание, присутствие чудовищной присоски. Ну, ну, не ленись, дружок, подымай в «кабину». Я прижал руки к бокам, чтобы не задевать камни и балки, крутящиеся в воронке, выпустил кокон защитной оболочки.
Воронка легко, играючи, подняла меня над землей на восемьдесят метров и хотела было опустить, поскольку давление в ней повысилось. Но я, сделав усилие, передвинулся в «нишу», где давление оставалось достаточно низким. Мне пришлось несколько раз менять места и передвигаться внутри этого гигантского, толщиной в семьсот тридцать метров и длиной в полтора километра, хобота, анализируя различные его части, пока я не выбрал устойчивую «кабину» с небольшими перепадами давления. Я устроился в ней поудобнее, да так, чтобы видеть сквозь разноцветные полосы и разряды все, что делается внизу, на земле. Вокруг меня трещали, гудели и чмокали внутренние, большие и малые «механизмы» смерча.
Смерч повыдергал, как морковь из грядки, дубы в роще, сорвал с бетонных опор стотонные секции железнодорожного моста, скрутил их в клубок и швырнул в реку, подняв фонтан воды, которую тут же с шумом втянул и выпустил из «хобота» в виде струй ливня. Затем он настиг тепловоз с пятнадцатью вагонами, успевший перебраться на другой берег, и стал глотать вагоны один по одному, как связку сосисок. «Выплевывал» их он тоже поочередно, уже разъединенные, при этом одни вагоны разносил в щепы так, что из них сыпалось содержимое, а другие бережно ставил на землю почти неповрежденными — то на колеса, то на крышу.
Я запустил ИСЭУ, анализируя состояние различных участков смерча, — давление в них, температуру, составлял уравнения, выводил формулу смерча.
В это время «хобот» налетел на городок, срывая крыши, вырывая металлические столбы опор, разрушая даже фундаменты зданий. Одни небольшой крепкий коттеджик он поднял целиком. Какой-то человек, находившийся в это время в комнате, не понял, что произошло, открыл дверь… Он-упал бы на землю с высоты этак метров тридцать, если бы я, выпрыгнув из «кабины», не успел подхватить его, втолкнуть в дом и захлопнуть дверь. На миг я встретился взглядом с его округлившимися, обезумевшими от страха глазами. С трудом я вернулся в «кабину», но мне пришлось ее еще несколько раз покидать и возвращаться. Удалось спасти несколько десятков человек, но многие погибали под обломками, а еще больше было ранено. Вот взвилась, как летательный аппарат, ванна с кричащей голой женщиной, судорожно вцепившейся в борта. Мне удалось «приземлить» ее только километрах в пяти за городом.
Смерч не пощадил даже кладбища. Он повалил памятники, подымал в воздух могильные камни. Струи воды вымывали гробы, и смерч раскручивал и швырял их в мутный поток, несущийся к реке. Мне запомнился один гроб — с большим белым крестом и надписью золотом: «Наконец ты обрел покой», и я подумал о насмешливой судьбе, позволившей себе такое кощунство.
А смерч продолжал буйствовать. Он скрутил в замысловатый крендель телевышку, словно она была сделана не из сверхпрочных металлических брусьев и реек, а из мягкой проволоки, подбросил в воздухе, швырнул на землю, прокатил немного и уложил в лощине.
Смерч крутил в узлы фермы электропередач и трубы газо- и нефтепроводов, затем всосал в себя большие стада озерных рыб и лягушек, пронес их несколько километров и рассыпал на окраине селения рыбно-лягушачьим «дождем».
Между тем, передвигаясь внутри смерча, я закончил подсчитывать перепады давления, скорости ветра и температуру различных точек. Затем стал объединять уравнения для общей модели — формулы моего «экспресса».
Вскоре я понял, почему загодя чувствовал зарождение и приближение смерча, — предвестниками его служили ультразвуки, вызванные перепадами давления. Простая формула позволила бы людям с помощью несложных приборов предсказывать смерч за несколько часов до его появления над тем или иным селением, а это спасло бы тысячи людей. Пусть такая формула и схема прибора будет одним из небольших подарков, которые я вручу Михаилу Дмитриевичу.
Путешествуя в смерче, я сделал еще одно открытие. В мире, сотканном из парадоксов, даже такое неоспоримое бедствие, как смерч, приносило живым существам не одни только страдания и разруху. Я обнаружил в нем облака, состоящие из микроорганизмов и семян растений. Проказница жизнь заставила и это «чудовище» служить ей — на этот раз в качестве почтальона. Я представил, какую работу совершили за миллионы лет полчища таких «почтальонов», заселив новые земли перенесенными растениями и микроорганизмами…
Я пропутешествовал в смерче почти две тысячи километров и, оказавшись над нужным мне местом, выбрался из «кабины» и благополучно приземлился. Несколько минут я отдыхал от перегрузок, затем продолжил составление общей формулы-модели смерча. Представьте себе мое удивление, когда, расположив все данные в единую систему, я обнаружил в ее центре то же уравнение, которым описывался вирус. И когда я понял значение этого явления, у меня захватило дух и впервые захотелось погладить себя по голове…
Я мгновенно вычислил угол и скорость движения смерча. Эта «машина» шла в нужном мне направлении и с приличной скоростью — около четырехсот километров в час. Я поспешил наперерез смерчу. Вот уже чувствуется ледяное дыхание, присутствие чудовищной присоски. Ну, ну, не ленись, дружок, подымай в «кабину». Я прижал руки к бокам, чтобы не задевать камни и балки, крутящиеся в воронке, выпустил кокон защитной оболочки.
Воронка легко, играючи, подняла меня над землей на восемьдесят метров и хотела было опустить, поскольку давление в ней повысилось. Но я, сделав усилие, передвинулся в «нишу», где давление оставалось достаточно низким. Мне пришлось несколько раз менять места и передвигаться внутри этого гигантского, толщиной в семьсот тридцать метров и длиной в полтора километра, хобота, анализируя различные его части, пока я не выбрал устойчивую «кабину» с небольшими перепадами давления. Я устроился в ней поудобнее, да так, чтобы видеть сквозь разноцветные полосы и разряды все, что делается внизу, на земле. Вокруг меня трещали, гудели и чмокали внутренние, большие и малые «механизмы» смерча.
Смерч повыдергал, как морковь из грядки, дубы в роще, сорвал с бетонных опор стотонные секции железнодорожного моста, скрутил их в клубок и швырнул в реку, подняв фонтан воды, которую тут же с шумом втянул и выпустил из «хобота» в виде струй ливня. Затем он настиг тепловоз с пятнадцатью вагонами, успевший перебраться на другой берег, и стал глотать вагоны один по одному, как связку сосисок. «Выплевывал» их он тоже поочередно, уже разъединенные, при этом одни вагоны разносил в щепы так, что из них сыпалось содержимое, а другие бережно ставил на землю почти неповрежденными — то на колеса, то на крышу.
Я запустил ИСЭУ, анализируя состояние различных участков смерча, — давление в них, температуру, составлял уравнения, выводил формулу смерча.
В это время «хобот» налетел на городок, срывая крыши, вырывая металлические столбы опор, разрушая даже фундаменты зданий. Одни небольшой крепкий коттеджик он поднял целиком. Какой-то человек, находившийся в это время в комнате, не понял, что произошло, открыл дверь… Он-упал бы на землю с высоты этак метров тридцать, если бы я, выпрыгнув из «кабины», не успел подхватить его, втолкнуть в дом и захлопнуть дверь. На миг я встретился взглядом с его округлившимися, обезумевшими от страха глазами. С трудом я вернулся в «кабину», но мне пришлось ее еще несколько раз покидать и возвращаться. Удалось спасти несколько десятков человек, но многие погибали под обломками, а еще больше было ранено. Вот взвилась, как летательный аппарат, ванна с кричащей голой женщиной, судорожно вцепившейся в борта. Мне удалось «приземлить» ее только километрах в пяти за городом.
Смерч не пощадил даже кладбища. Он повалил памятники, подымал в воздух могильные камни. Струи воды вымывали гробы, и смерч раскручивал и швырял их в мутный поток, несущийся к реке. Мне запомнился один гроб — с большим белым крестом и надписью золотом: «Наконец ты обрел покой», и я подумал о насмешливой судьбе, позволившей себе такое кощунство.
А смерч продолжал буйствовать. Он скрутил в замысловатый крендель телевышку, словно она была сделана не из сверхпрочных металлических брусьев и реек, а из мягкой проволоки, подбросил в воздухе, швырнул на землю, прокатил немного и уложил в лощине.
Смерч крутил в узлы фермы электропередач и трубы газо- и нефтепроводов, затем всосал в себя большие стада озерных рыб и лягушек, пронес их несколько километров и рассыпал на окраине селения рыбно-лягушачьим «дождем».
Между тем, передвигаясь внутри смерча, я закончил подсчитывать перепады давления, скорости ветра и температуру различных точек. Затем стал объединять уравнения для общей модели — формулы моего «экспресса».
Вскоре я понял, почему загодя чувствовал зарождение и приближение смерча, — предвестниками его служили ультразвуки, вызванные перепадами давления. Простая формула позволила бы людям с помощью несложных приборов предсказывать смерч за несколько часов до его появления над тем или иным селением, а это спасло бы тысячи людей. Пусть такая формула и схема прибора будет одним из небольших подарков, которые я вручу Михаилу Дмитриевичу.
Путешествуя в смерче, я сделал еще одно открытие. В мире, сотканном из парадоксов, даже такое неоспоримое бедствие, как смерч, приносило живым существам не одни только страдания и разруху. Я обнаружил в нем облака, состоящие из микроорганизмов и семян растений. Проказница жизнь заставила и это «чудовище» служить ей — на этот раз в качестве почтальона. Я представил, какую работу совершили за миллионы лет полчища таких «почтальонов», заселив новые земли перенесенными растениями и микроорганизмами…
Я пропутешествовал в смерче почти две тысячи километров и, оказавшись над нужным мне местом, выбрался из «кабины» и благополучно приземлился. Несколько минут я отдыхал от перегрузок, затем продолжил составление общей формулы-модели смерча. Представьте себе мое удивление, когда, расположив все данные в единую систему, я обнаружил в ее центре то же уравнение, которым описывался вирус. И когда я понял значение этого явления, у меня захватило дух и впервые захотелось погладить себя по голове…