Ростан Эдмон. Клуб радости и удачи

не годном китайском.
-- А где мама? -- спросят они и начнут оглядываться, все еще улыбаясь,
и лица у обеих раскраснеются от радостного нетерпения. -- Прячется? -- Это
было бы в мамином духе: постоять минутку поодаль, поддразнить тех, кто ждет,
заставить их сердца забиться от нетерпения. Но я покачаю головой и скажу
сестрам, что она не прячется.
-- Вон она, наверное, да? -- возбужденно зашепчет одна из сестер,
показывая на какую-то маленькую женщину, буквально заваленную горой
подарков. И это тоже было бы в мамином духе: привезти кучу подарков,
сладостей и игрушек для детей -- все купленное на распродажах -- и отклонять
благодарности со словами, что подарки просто ерунда, а потом выворачивать
ярлыки, чтобы показать моим сестрам: "Келвин Клейн, шерсть 100%".
Я представила себе, как начну говорить: "Дорогие сестры, мне очень
жаль, но я приехала одна..." -- и до того еще, как доскажу до конца, они
прочтут все на моем лице, губы их задрожат от боли, они начнут причитать,
рвать на себе волосы и в конце концов убегут от меня. Потом мне
представилось, как я сажусь в самолет и возвращаюсь домой.
Проиграв в уме эту сцену много раз -- пронаблюдав многократно, как их
отчаяние усиливается, переходит в ужас, а потом в злость на меня, -- я
уговорила тетю Линьдо написать им еще одно письмо. Сначала она отказывалась.
-- Как я могу сообщить, что она умерла? Я не могу этого написать, --
упрямо повторяла тетя Линьдо.
-- Но это ведь жестоко -- заставлять их ждать, что она прилетит, --
сказала я. -- Когда они увидят одну меня, они меня возненавидят.
-- Возненавидят тебя? Не может быть. -- Она нахмурилась. -- Ты их
сестра, их единственная родня.
-- Вы не понимаете, -- упорствовала я.
-- Чего я не понимаю? -- спросила она. И я прошептала:
-- Они подумают, я виновата в ее смерти, потому что недостаточно
бережно к ней относилась.
И тетя Линьдо взглянула удовлетворенно и печально одновременно, как
будто это было истиной, которую я в конце концов осознала. И уселась за стол
на целый час, а встав, вручила мне письмо на двух страницах. На глазах у нее
были слезы. Она сделала за меня то, чего я так боялась. Но даже если бы она
написала о маминой смерти по-английски, у меня не хватило бы духу прочитать
это письмо.
-- Спасибо, -- прошептала я.
Ландшафт посерел, за окнами потянулись низкие и плоские бетонные
строения, старые фабрики, а потом пошли пути, все больше путей, и все чаще
проносились мимо встречные поезда. Платформы заполнены людьми в
тускло-коричневой одежде западного образца; на этом фоне мелькают яркими
пятнами малыши в розовом, желтом, красном и оранжевом. Попадаются солдаты в
оливково-зеленой и красной форме и старые женщины в серых кофтах и брюках
чуть ниже колена. Мы в Гуанчжоу.
Не успевает поезд остановиться, как люди кидаются снимать свои пожитки
с верхних полок. На головы обрушивается настоящий град из тяжелых чемоданов
с подарками для родственников, наполовину разорванных коробок, перевязанных
километрами бечевки, чтобы не рассыпалось их содержимое, полиэтиленовых
пакетов с мотками пряжи и овощами, упаковок сушеных грибов и зачехленных
фотоаппаратов. А потом нас подхватывает людской поток, нас пихают и толкают
туда-сюда до тех пор, пока мы не оказываемся в одной из десятка очередей,
ожидающих таможенного досмотра. Я чувствую себя так, словно сажусь в
Сан-Франциско на автобус номер 30, идущий в Стоктон. Я в Китае, напоминаю я
себе. И каким-то образом напирающая на нас со всех сторон толпа перестает
раздражать меня. Как будто так и должно быть. Я тоже начинаю толкаться.
Я беру бланки деклараций и свой паспорт. "By" проставлено наверху, а
пониже -- "Джун Мэй, родилась в Калифорнии, США, в 1951 году". Интересно, не
поинтересуются ли таможенники, я ли это на фотографии в паспорте. Когда я
фотографировалась, волосы у меня были зачесаны назад и красиво уложены, я уж
не говорю о накладных ресницах, тенях, подведенных губах и бронзовых
румянах, чтобы меньше выдавались скулы. Я же не предполагала, что в октябре
может быть такая жара. А теперь волосы слиплись и повисли сосульками, и
никакой косметики: в Гонконге тени потекли, а румяна лежали на коже, как
слой жира. Так что сегодня мое бесцветное лицо украшают только сверкающие
капельки пота на лбу и на носу.
Но даже без косметики я никогда не могла бы сойти за настоящую
китаянку. Моя голова возвышается над толпой -- ведь во мне целых пять футов
и шесть дюймов, -- я вровень только с другими иностранцами. Мама как-то
сказала, что рост я унаследовала от деда, который был родом с севера и,
возможно, в нем текла даже монгольская кровь.
-- Больше твоя бабушка ничего не сказала, -- объяснила мама. -- А
сейчас уже не у кого спросить. Все они умерли во время войны -- твои бабушка
с дедушкой, твои дядья, их жены и дети, -- погибли, когда на наш дом упала
бомба. Несколько поколений в одну секунду.
Она сказала это таким будничным тоном, что я подумала: видно, она уже
давно пережила это горе. Но откуда у нее такая уверенность, что они все
погибли?
-- Может, их не было дома, когда упала бомба, -- предположила я.
-- Нет, -- сказала мама. -- Никого из наших родных больше нет. Остались
только мы с тобой.
-- Но откуда ты знаешь? Может, кто-нибудь сумел спастись.
-- Этого не может быть, -- сказала мама, теперь почти сердито. Но тут
же сердитые морщины разгладились и на лице появилось озабоченное выражение.
Она как будто старалась припомнить все подробности. -- Я вернулась в этот
дом, вернее на то место, где он должен был быть. Подняла голову, но увидела
только небо. А под ногами у меня лежало четыре этажа обугленных балок и
кирпичей, вся жизнь нашего дома. Вокруг валялись вещи, разбросанные взрывом
по двору, ничего ценного. Там была кровать, на которой кто-то когда-то спал,
теперь просто железная рама с одним погнутым углом. И книга, не знаю какая,
потому что все страницы в ней почернели. Еще я увидела чайную чашку, она не
разбилась, но была засыпана пеплом. А потом нашла свою куклу с переломанными
ногами и руками и обгоревшими волосами... Однажды, я была еще маленькая, я
увидела эту куклу в витрине магазина, она была такая одинокая, что я
расплакалась от жалости, и мама мне ее купила. Это была американская кукла с
желтыми волосами. У нее двигались руки и ноги. А еще у нее были
закрывающиеся глаза. Когда я вышла замуж и уехала из родительского дома, я
отдала эту куклу своей самой младшей племяннице, потому что она была на меня
похожа. Она всегда носила эту куклу с собой и плакала, когда та терялась.
Понимаешь? Если она была дома с этой куклой, там были и ее родители, а
значит, все были вместе, потому что так было заведено в нашей семье.
Женщина в таможенной будке внимательно рассматривает мои документы,
окидывает меня беглым взглядом, двумя быстрыми движениями ставит нужные
штампы и суровым кивком велит мне проходить. Вскоре мы с папой попадаем на
большую площадь, запруженную тысячами людей и чемоданов. Я чувствую себя
потерянной, папа тоже выглядит довольно беспомощно.
-- Простите, -- обращаюсь я к похожему на американца мужчине. -- Не
могли бы вы подсказать, где тут можно найти такси? -- Он бормочет что-то в
ответ -- похоже, на шведском или голландском.
-- Сяо Э! Сяо Э! -- слышу я пронзительный голос за спиной. Какая-то
старуха в желтом вязаном берете, с полиэтиленовой сумкой в руках, в которой
угадываются завернутые в бумагу безделушки. Мне кажется, что она пытается
нам что-то продать. Но папа всматривается в эту крошечную, похожую на
воробышка женщину. Широко раскрывает глаза, и на его просветлевшем лице
появляется детская улыбка.
-- Гума! Гума! Тетушка! Тетушка! -- с нежностью говорит папа.
-- Сяо Э! -- воркует моя двоюродная бабушка. Забавно, что она называет
папу просто "Дикий Гусенок". Это, должно быть, младенческое имя, которое
дается, чтобы отгонять похищающих детей злых духов.
Они протягивают друг другу руки -- но не обнимаются! -- и, не разнимая
рук, начинают наперебой говорить:
-- Посмотри на себя! Ты стал такой старый.
-- А посмотри, как ты сама состарилась! -- Оба, не стесняясь, плачут и
смеются сквозь слезы, и я сама прикусываю губу, чтобы не расплакаться. Я
боюсь заразиться их радостью, потому что думаю о том, какой трудной будет
завтрашняя встреча, когда мы прибудем в Шанхай.
Гума, сияя, вытаскивает поляроидный снимок папы. Папа предусмотрительно
послал ей фотографии, когда сообщил, что мы приедем. Ах, какая она умная --
чуть не напевает она, сравнивая папу с фотографией. Папа написал, что мы,
как только приедем, позвоним ей из гостиницы, так что для нас с ним эта
встреча -- полная неожиданность. Интересно, будут ли мои сестры завтра в
аэропорту?
Только теперь я вспоминаю про фотоаппарат. Я собиралась
сфотографировать папу и его тетю, в момент их встречи. Еще не поздно.
-- Встаньте рядом, вот здесь, -- говорю я, наводя на них объектив
поляроида. Вспышка -- и я вручаю им снимок. Гума и папа все еще стоят рядом,
каждый держит свой угол фотографии, наблюдая, как на ней появляются их
изображения. Оба затихают в почти благоговейном молчании. Гума всего на
пять лет старше папы, значит, ей около семидесяти семи. Но она выгляди!
древней старушкой: настоящие живые мощи. У нее сморщенное личико, тоненькие
белоснежные волосы и гнилые коричневые зубы. Хороши же истории про вечно
молодых китаянок, говорю я себе. Теперь воркование Гумы направлено на меня:
-- Чжэньдила. Такая большая. -- Она смотрит на меня снизу вверх и,
измерив мысленно мой рост, переводит взгляд на свою розовую полиэтиленовую
сумку -- это, очевидно, подарки для нас, -- как будто прикидывая, что же
дать мне теперь, когда выяснилось, что я такая большая и взрослая. И вдруг
хватает меня за локоть своими острыми, как щипчики, пальцами и поворачивает
кругом. Мужчина и женщина лет пятидесяти трясут папе руку, все улыбаются и
ахают. Это старший сын Гумы со своей женой, рядом стоят еще четверо
взрослых, примерно моего возраста, и девочка лет десяти. Знакомство
происходит так быстро, что я едва успеваю уловить, что одна пара -- внук
Гумы с женой, а другая -- ее внучка с мужем. Девочку зовут Лили, она
правнучка Гумы.
Гума с папой разговаривают на мандаринском диалекте своего детства.
Этот диалект я понимаю, но говорю на нем, конечно, гораздо хуже, чем они.
Остальные члены семьи говорят только на кантонском, как все у них в деревне.
Так что Гума с папой без умолку болтают на мандаринском, вспоминая друзей
детства, и лишь изредка делают небольшие паузы, чтобы бросить кому-нибудь из
нас пару слов по-кантонски или по-английски.
-- О, так я и думал, -- говорит папа, поворачиваясь ко мне. -- Он умер
прошлым летом. -- Это я поняла и без него, мне только неизвестно, кто такой
этот Ли Гон. Я чувствую себя как на ассамблее ООН, откуда разбежались все
переводчики.
-- Привет, -- говорю я девочке. -- Меня зовут Цзиньмэй. -- Но она
конфузится и отворачивается от меня, заставив своих родителей смущенно
рассмеяться. Я пытаюсь припомнить кантонские слова, которые когда-то слыхала
от друзей в Чайнатауне, но в голову приходят только ругательства, слова для
обозначения физиологических отправлений и короткие фразы вроде "вкуснота",
"воняет как на помойке", "ну и рожа". И тогда у меня появляется другой план:
я беру свой поляроид и пальцем подзываю Лили. Она немедленно подскакивает,
упирается одной рукой в бок на манер манекенщицы, выпячивает грудь и
ослепляет меня зубастой улыбкой. Не успеваю я вынуть из аппарата снимок, как
она уже стоит рядом, припрыгивая от нетерпения, и поминутно хихикает,
наблюдая за процессом появления собственной персоны на зеленоватой
поверхности.
К тому моменту как мы идем брать такси, чтобы ехать в гостиницу, Лили
уже висит на моей руке и тащит меня за собой.
В такси Гума говорит безостановочно, поэтому у меня нет никакой
возможности спросить ее о том, что мы видим по дороге.
-- Ты написал, что приедешь только на один день, -- с возмущением
говорит Гума папе. -- Один день! Да разве можно увидеть всех родных за один
день! От Гуанчжоу до Тайшаня несколько часов езды. И что за идея позвонить
нам, когда приедешь! Чушь! У нас нет телефона.
У меня сердце ушло в пятки: уж не написала ли тетя Линьдо моим сестрам,
что мы им позвоним из гостиницы в Шанхае?
Гума продолжает распекать папу:
-- Я из кожи вон лезла, спроси моего сына, ночей не спала, все думала,
как поступить! И мы решили, самое лучшее -- приехать на автобусе из Тайшаня
в Гуанчжоу, чтобы прямо с самого начала тебя встретить.
Теперь я задерживаю дыхание: водитель такси начинает лихо лавировать
между автобусами и грузовиками, беспрерывно сигналя. Кажется, мы едем по
какой-то бесконечной эстакаде, что-то вроде моста над городом. Мне видны
длинные ряды многоэтажных жилых домов, где почти на каждом балконе
развевается вывешенное для просушки белье. Мы обгоняем городской автобус,
так плотно набитый людьми, что их лица чуть ли не расплющиваются о стекла.
Потом я вижу силуэты высоких домов -- вероятно, это центральная часть
Гуанчжоу. На расстоянии все высотные дома и новостройки смотрятся как
обычный американский город. Когда мы, снизив скорость, въезжаем в более
оживленный район, нам на глаза попадается множество маленьких, темных внутри
магазинчиков с выставленными наружу лотками. Потом появляется здание с
лесами вдоль фасада. Леса сооружены из бамбуковых шестов, связанных
полиэтиленовыми лентами. Мужчины и женщины на узеньких подмостках скребут
стену здания, работая безо всякой страховки, на них даже касок нет! Ого,
думаю я, сюда бы на денечек какого-нибудь инспектора из Управления по
технике безопасности.
Пронзительный голосок Гумы становится громче:
-- Это же настоящий позор, что ты не посмотришь на нашу деревню и наш
дом. Мои сыновья неплохо зарабатывают, торгуя овощами: у нас же теперь
свободный рынок. За несколько лет мы накопили столько денег, что построили
большой дом: трехэтажный, весь из нового кирпича, места хватает всем, еще и
остается. И каждый год у нас все лучше с деньгами. Не только у вас в Америке
знают, как разбогатеть!
Такси останавливается, из чего я заключаю, что мы приехали. И вдруг
вижу, что перед нами увеличенный вариант "Хайатт редженси"1.
-- И это коммунистический Китай? -- вслух удивляюсь я и негромко говорю
папе: -- Это, должно быть, не та гостиница. -- Быстро вытаскиваю наши
бумаги, билеты, заказы на гостиницы. Я совершенно определенно попросила
агента из бюро путешествий подобрать что-нибудь недорогое, в пределах
тридцати-сорока долларов. Я абсолютно в этом уверена. А в бумагах значится
он самый: Гарден отель, Хуаньши Дун Лу. Ну ладно, получит же он на орехи,
наш агент, -- это все, что мне.остается сказать.
Отель просто великолепен..Коридорный в полной форме и безукоризненно
отутюженной шапочке подскакивает к нам и принимается перетаскивать вещи в
холл. Изнутри отель напоминает торговый центр с целыми рядами маленьких
магазинчиков и ресторанов, сплошь гранит и стекло. Но все это не столько
впечатляет меня, сколько беспокоит. Я думаю, во что нам обойдется вся эта
роскошь. И потом, Гума, конечно, решит, что мы, богатенькие американцы, даже
одну ночь не можем провести без своих удобств.
Но когда я подхожу к стойке администратора, готовая возмутиться, что
все перепутано, выясняется, что все правильно. Наши комнаты уже приготовлены
и оплачены, тридцать четыре доллара каждая. Я чувствую себя так, словно меня
обвели вокруг пальца. Гума же и остальные, похоже, вполне удовлетворены
нашим сегодняшним пристанищем. Лили смотрит во все глаза на ряды автоматов с
видеоиграми.
Все наше семейство загружается в один большой лифт, коридорный машет
нам рукой и сообщает, что будет ждать нас на восемнадцатом этаже. После того
как двери лифта закрываются, внутри воцаряется молчание, и разговор
возобновляется, только когда они, ко всеобщему облегчению, снова
раздвигаются. У меня возникает подозрение, что Гума и остальные никогда не
поднимались на лифте так высоко.
Наши с папой комнаты расположены рядом; они совершенно одинаковые:
коврики, занавески, покрывала в бежевых тонах, цветной телевизор с
дистанционным управлением, вмонтированным в ночной столик между двумя
односпальными кроватями. В ванной стены и пол облицованы мрамором. Я
обнаруживаю встроенный бар с маленьким холодильником, набитым банками пива
"Хайнекен", кока-колы, лимонада "Севен-Ап", миниатюрными бутылочками виски
"Джонни Уокер", рома "Бакарди" и Смирновской водки, пакетиками с драже "М
энд М", засахаренными орешками и шоколадками "Кэдбери". И опять я произношу
вслух: "Это коммунистический Китай?" Папа приходит ко мне в комнату. -- Они
решили, что мы никуда не пойдем и будем общаться здесь, -- го-
Роскошный американский отель.
ворит он, пожимая плечами. -- Они говорят--так будет меньше забот и
больше времени поговорить.
-- А как же обед? -- спрашиваю я. Я уже несколько недель представляла
себе свой первый настоящий китайский обед: большой банкетный стол с
дымящимся супом в украшенной причудливой резьбой тыкве, с цыплятами,
запеченными в глине, с уткой по-пекински и кучей закусок.
Папа подходит к столу и берет в руки буклет с перечислением гостиничных
услуг, лежащий рядом с журналом "Тревел энд лейжер". Быстро перелистав
страницы, он показывает мне меню.
-- Вот что они хотят, -- говорит папа.
Ну что же, решено. Мы будем обедать сегодня в номере, всей семьей,
заказав гамбургеры, жареную картошку и яблочный пирог.
Гума и все остальные отправились вниз поглазеть на магазины, пока мы с
папой приводим себя в порядок. После духоты в поезде мне не терпится принять
душ и надеть что-нибудь полегче.
В пакетике с шампунем, обнаруженном мною в номере, оказалась темная
жидкость, по цвету и консистенции очень похожая на соевый соус. "Вполне
может быть, -- думаю я. -- А ничего не скажешь. Это Китай", -- и втираю
содержимое пакетика в свои слипшиеся волосы.
Стоя под душем, я понимаю, что впервые после прилета осталась одна.
Кажется, уже целая вечность прошла. Но я не испытываю облегчения, а
наоборот, чувствую себя очень одинокой. Я вспоминаю, как мама говорила, что
мои гены активизируются и я стану китаянкой. Интересно, что она имела ввиду?
В первое время после маминой смерти я задавала себе множество вопросов,
зная, что на них некому ответить. Я как будто нарочно растравливала себя,
словно стараясь самой себе доказать, как глубоко я страдаю.
Но сейчас я задаю себе вопросы скорее потому, что действительно хочу
знать ответы. Какую свинину мама использовала для начинок, чтобы фарш
получился мелким, как песок? Как звали моих дядьев, погибших в Шанхае? Что
все эти долгие годы она думала о своих старших дочерях? Вспоминала ли про
них каждый раз, когда я выводила ее из себя? Хотелось ли ей, чтобы на моем
месте были они? Пожалела ли она хоть раз, что это не так?
Я просыпаюсь в час ночи оттого, что кто-то барабанит пальцами по
стеклу. Должно быть, я заснула в неудобной позе, и теперь все мышцы у меня
свело. Я сижу на полу, прислонившись к одной из кроватей. Рядом лежит Лили.
Все остальные тоже спят, растянувшись на полу и на кроватях. За маленьким
столиком сидит сонная Гума. А папа смотрит в окно, барабаня пальцами по
стеклу. Последнее, что я слышала из их разговора, -- это, как папа
рассказывал Гуме свою жизнь с тех пор, что они не виделись. Как он поступил
в Янь-цзинский университет в Пекине, как потом получил должность в газете в
Чун-кине, где он встретил мою маму, молодую вдову. Как потом они вместе
отправились в Шанхай на поиски маминых родителей, но нашли только развалины
вместо дома. Потом перебрались в Кантон, оттуда -- в Гонконг, Хайфон и в
конце концов в Сан-Франциско...
-- Суюань не говорила мне, что все эти годы пыталась разыскать своих
дочерей, -- говорит он теперь тихим голосом. -- Конечно, я сам не
заговаривал с ней на эту тему. Я думал, ей стыдно вспоминать, что она их
бросила.
-- Где же она их оставила? -- спрашивает Гума. -- И как они нашлись? У
меня уже сна ни в одном глазу. А ведь я слышала почти всю эту историю от
маминых подруг.
-- Это случилось, когда японцы взяли Куэйлинь, -- говорит папа.
-- Японцы в Куэйлине? -- восклицает Гума. -- Не было такого и быть не
могло. Японцы никогда не брали Куэйлинь.
-- Да, так писали в газетах. Но я знаю, что было на самом деле, потому
что работал тогда в телеграфном агентстве. Гоминьдановцы сплошь и рядом
нам указывали, о чем можно, а о чем нельзя сообщать. Но мы знали из
своих источников, что японцы заняли провинцию Гуанси, мы получали сведения о
том, что их войска захватили железную дорогу Ухань -- Кантон и что они
стремительно наступают со всех сторон, приближаясь к столице провинции. Гума
удивлена:
-- Если люди этого не знали, как Суюань смогла узнать о приближении
японцев?
-- Ее предупредил под большим секретом один гоминьдановский офицер, --
объясняет папа. -- Муж Суюань тоже был офицером, а все знали, что офицеров и
их семьи убивают в первую очередь. Поэтому она собрала кое-какие пожитки и
посреди ночи, взяв своих двух дочерей, ушла из Куэйлиня
пешком.
-- Как она могла бросить таких крошек! -- вздыхает Гума. --
Девочки-двойняшки. Нашей семье никогда не выпадала такая удача, -- она
зевает. --
Как их зовут?
Я внимательно прислушиваюсь. Я ведь собиралась, обращаясь к ним,
говорить просто "сестра". Но теперь мне хочется знать, как звучат их имена.
-- Они носят фамилию отца, Ван, -- говорит папа. -- А зовут их -- Чан Ю
и Чан Ва.
-- Что это означает? -- спрашиваю я.
-- Ах, -- папа рисует на стекле воображаемые иероглифы. -- Одно имя
означать Весенний Дождь, другое -- Весенний Цветок, -- объясняет он
по-английски, -- потому что они родиться весной, и, конечно, дождь сначала,
цветок потом, в такой порядок девочки появиться на свет. Ну не поэт ли твоя
мама?
Я киваю и вижу, что Гума тоже кивает, но кивнув, больше не поднимает
головы. Она глубоко и шумно дышит. Гума заснула.
-- А что означает мамино имя? -- шепотом спрашиваю я.
-- Суюань, -- говорит папа, и опять рисует невидимые иероглифы на
оконном стекле. -- То, как она писать это по-китайски, означать Затаенное
Желание. Очень красивое имя, не так простое, как название цветка. Видишь
первый иероглиф, что-то вроде Навсегда Никогда Незабываемый. Но можно
написать Суюань no-другой. Звучать одинаково, но значение противоположный.
-- Его палец вычерчивает другой иероглиф. -- Первая часть выглядеть так же:
Навсегда Никогда Незабываемый. Но если последняя часть добавлять к первая,
все вместе значить Долго Вынашиваемый Обида. Когда твоя мама сердиться на
меня, я сказать, что ее имя должно быть Обида. -- Папа смотрит на меня со
слезами на глазах.
-- Видишь, я тоже не дурак, да?
Я киваю, пытаясь придумать, чем бы его утешить.
-- А что означает мое имя, -- спрашиваю я, -- что значит Цзиньмэй?
-- Твое имя тоже особенный, -- говорит он. Интересно, есть ли хоть одно
китайское имя, которое не было бы особенным. -- "Цзинь" как что-то
превосходный, цзинь. Не просто хороший, а чистый, отборный, самого лучшего
качества. Цзиньэто то, что оставаться, когда ты удалять примеси от золото,
или рис, или соль. Просто самая суть. А "мэй" -- это обычный мэй, как в
мэймэй, "младшая сестренка".
Я думаю о том, что он сказал. Заветное мамино желание. Я, младшая дочь,
которая должна была вобрать в себя все самые лучшие качества своих старших
сестер. Опять я испытываю знакомую боль при мысли о том, как сильно должна
была быть разочарована мама. Крошечная Гума неожиданно вздрагивает, ее
голова, дернувшись, откидывается назад, а рот открывается. Как бы в ответ на
мой вопрос, она что-то бормочет во сне, поудобнее устраиваясь в кресле.
-- Почему же она бросила детей на дороге? -- Мне необходимо это знать,
потому что сейчас я тоже чувствую себя покинутой.
-- Долгое время меня тоже удивлять, -- говорит папа. -- Но потом я
читать письмо ее дочерей из Шанхай недавно и говорить с тетей Линьдо и
остальные. И теперь я знать. Никакой позор в том, что она сделать.
Совсем нет.
-- Что же произошло?
-- Твоя мама бежать из... -- начинает папа.
-- Нет-нет, говори по-китайски, -- перебиваю я его. -- Правда. Я все
пойму.
И он начинает говорить, по-прежнему стоя у окна и глядя в ночь.
Бежав из Куэйлиня, твоя мама шла несколько дней, надеясь отыскать
главную дорогу. Она думала, что там скорее остановит попутный грузовик или
повозку, чтобы добраться до Чункина, где находился ее муж.
Она зашила в подкладку деньги и драгоценности, которых, как ей
казалось, должно было бы хватить, чтобы расплачиваться за попутки. Если
повезет, думала она, то даже не придется продавать тяжелый золотой браслет и
нефритовое кольцо. Эти вещи достались ей от ее матери, твоей бабушки.
Но настал уже третий день, а платить ни за что не пришлось. Дороги были
забиты людьми, и все беженцы бросались к проезжающим машинам и умоляли
каждую взять именно их. Но грузовики проносились мимо, боясь остановиться.
Поэтому твоя мама никаких попуток не нашла, зато у нее появились первые
признаки дизентерии.
Ее плечи болели от тяжелой ноши, а на ладонях вздулись пузыри от двух
кожаных чемоданов. Потом пузыри лопнули и начали кровоточить. Спустя
какое-то время она бросила чемоданы, оставив только еду и что-то из одежды.
А потом бросила и сумки с мукой и рисом и прошла так еще много миль. Она шла
и пела песни своим малышкам, пока ее рассудок не помутился от боли в животе