Ростан Эдмон. Клуб радости и удачи

Так что каждому достаться какая-то радость. Умно, а?
Я продолжаю наблюдать за тем, как тетя Аньмэй делает вонтоны. С такими
быстрыми и умелыми пальцами не надо думать о том, что делаешь. Наверное,
поэтому мама всегда возмущалась, что тетя Аньмэй никогда не думает о том,
что делает.
-- Она неглупа, -- сказала мама после одного случая, -- но у нее нет
хребта. На прошлой неделе мне в голову пришла отличная мысль. Я сказала ей,
давай сходим в консульство и попросим документы для твоего брата. И она
готова была чуть ли не бросить все дела и немедленно туда бежать. Но потом
поговорила с кем-то. Кто знает, с кем? И этот человек сказал ей, что она
может навлечь неприятности на своего брата в Китае. Этот человек сказал, что
ФБР внесет ее в список и потом она до конца своих дней не оберется хлопот.
Этот человек сказал, ты попросишь ссуду под дом, а они скажут, никакой
ссуды; потому что ваш брат коммунист. Я ей сказала, да ведь у тебя-то уже
есть дом! Но она все равно продолжала чего-то бояться. Тетя Аньмэй
склоняется то в одну, то в другую сторону, -- говорила мама, -- и сама не
знает почему.
Я смотрю на тетю Аньмэй и вижу приземистую ссутуленную женщину
семидесяти с лишним лет, с грузным телом и тонкими бесформенными ногами. У
нее по-старушечьи мягкие и плоские кончики пальцев. Я раздумываю над тем,
что же такое особенное она ухитрялась делать, чтобы всю жизнь вызывать
нескончаемый поток критики с маминой стороны. И опять мне кажется, что мама
всегда была недовольна своими друзьями, мной и даже моим отцом. Вечно
чего-то не хватало. Вечно требовалось что-то улучшить. Вечно что-то было не
сбалансировано. У каждого из нас какой-то элемент был в избытке, а другого
недоставало.
Элементы -- это из маминых представлений об органической химии. Человек
сделан из пяти элементов, говорила она.
Слишком много огня -- и у тебя плохой характер. Это как у папы,
которого мама всегда ругала за курение, а он кричал, чтобы она помалкивала.
Это сейчас он чувствует себя виноватым за то, что не позволял ей
выговориться.
Недостает дерева -- и ты слишком быстро склоняешься к чужому мнению и
не можешь настоять на своем. Это как наша тетя Аньмэй.
Слишком много воды -- и ты плывешь то в одну, то в другую сторону. Это
как я: начала делать диплом по биологии, потом по искусству и, не закончив
ни того, ни другого, бросила все и устроилась на работу в небольшое
агентство секретаршей, а потом занялась составлением рекламных проспектов.
Обычно я пропускала мимо ушей мамины замечания и не принимала всерьез
ее китайских суеверий и примет, которые у нее находились на все случаи
жизни. Когда мне было уже за двадцать и я посещала курс по введению в
психологию, я попыталась объяснить ей, что не стоит слишком сильно
критиковать детей -- это не лучший способ воспитания.
-- В педагогике есть такой подход, -- сказала я, -- согласно которому
родителям рекомендуется не ругать детей, а подбадривать. Понимаешь, люди
стараются делать то, чего от них ждут. А когда ты делаешь замечание за
замечанием, это означает, что ты ничего хорошего от человека не ждешь.
-- Не придумывай, -- ответила мама. -- Ты не стараться. Лень встать.
Лень делать то, чего от тебя ждут.
-- Все к столу, -- радостно возвещает тетя Аньмэй, внося в комнату
дымящуюся кастрюлю с вонтонами, которые она только что приготовила. На
столе, сервированном аляфуршет, как на куэйлиньских вечеринках, куча еды.
Папа зарывается в гору чоу мейн (Китайское овощное блюдо.), высящуюся на
огромной алюминиевой сковороде, рядом с которой лежат маленькие пластиковые
пакетики с соевым соусом. Тетя Аньмэй, должно быть, купила все это на
Климент-стрит. Суп с вонтонами, на поверхности которого плавают побеги
цилатро, очень аппетитно пахнет. Я начинаю с большого блюда часвей, сладкой
свинины, нарезанной кусочками размером с монетку и обжаренной в гриле, потом
перехожу к пирожкам, которые всегда называла "пальчиками", -- они из тонкого
теста с начинками из свинины, говядины, креветок и чего-то непонятного, что
мама относила к разряду "питательных вещей".
Едят здесь не слишком-то изысканно. Все, словно умирая от голода,
набрасываются на свинину, норовя подцепить куски побольше, и один за другим
отправляют их в рот. Совсем не как дамы из Куэйлиня: те, по моим
представлениям, ели с необыкновенным изяществом.
Покончив с едой, мужчины без долгих церемоний встают из-за стола и
уходят. Женщины, будто стараясь от них не отстать, быстренько доклевывают
последние лакомые кусочки, относят тарелки и чашки на кухню и сваливают все
в раковину. Потом по очереди моют руки, ожесточенно оттирая с них жир. Кто
положил начало этому ритуалу? Я тоже ставлю свою тарелку в раковину и мою
руки. Тетушки разговаривают о поездке Чжунов в Китай, а потом мы все идем в
заднюю комнату. По дороге проходим через бывшую спальню четырех сыновей Су.
Двухъярусные кровати с истертыми, расщепленными лесенками все еще здесь.
Дядюшки радости и удачи уже сидят за карточным столом. Дядя Джордж быстро
тасует карты -- так, словно обучился этому в казино. Папа с зажатой в губах
сигаретой протягивает кому-то свою пачку "Пэлл-Мэлл".
Мы входим в заднюю комнату, где когда-то спали три девочки Су. В
детстве мы с ними были подружками. Сейчас они выросли и повыходили замуж, а
я опять пришла поиграть в их комнату. За исключением камфарного запаха,
здесь все такое же -- кажется, будто вот-вот войдут Роуз, Руфь и Дженис с
накрученными на банки из-под апельсинового сока волосами и плюхнутся на свои
абсолютно одинаковые узкие кровати. Белые ворсистые покрывала на постелях
вытерлись настолько, что стали почти прозрачными. У нас с Роуз была привычка
выдергивать из них узловатые ниточки, обсуждая свои проблемы с мальчишками.
Ничего с тех пор не изменилось, только сейчас в центре комнаты стоит низкий
стол для игры в маджонг, выкрашенный под красное дерево. Стол освещен
напольной лампой -- длинной черной трубкой с тремя продолговатыми
лампочками, похожими на широкие листья каучуконоса.
Никто не говорит мне: "Садись сюда, здесь было место твоей мамы". Но я
угадываю, где оно, еще до того, как все рассаживаются. Какая-то пустота
ощущается в ближайшем к двери кресле. И дело тут, пожалуй, даже не в кресле.
Просто это ее место за столом. Безо всяких подсказок я знаю, что мама сидела
на восточной стороне стола.
Все начинается на востоке, сказала мне мама однажды, с восточной
стороны встает солнце и приходит ветер.
Тетя Аньмэй, сидящая слева от меня, высыпает костяные фишки на зеленое
сукно и говорит мне:
-- Теперь надо перемешать фишки. -- Мы круговыми движениями двигаем их
по столу: получается нечто вроде водоворота. Когда костяшки сталкиваются
друг с другом, слышится сухой шорох.
-- Ты тоже всегда выигрывать, как твоя мама? -- через стол обращается
ко мне тетя Линь. У нее на лице нет ни тени улыбки.
-- Я только в колледже играла немного с друзьями-евреями.
-- Аххх! Еврейский маджонг, -- произносит она с отвращением. -- Это
совсем не то.
Мама тоже так всегда говорила, хотя никогда не могла объяснить толком
почему.
-- Может быть, сегодня мне не стоит играть? Я просто посмотрю, --
предлагаю я.
Тетя Линь, как несмышленому ребенку, сердито мне выговаривает:
-- И как же мы будем играть втроем? Это точно стол с тремя ножками: нет
равновесия. Когда умер муж тети Иннин, она попросить своего брата составлять
нам компанию. Твой отец попросить тебя. Так что это решено.
"Какая разница между китайским и еврейским маджонгом?" -- как-то
спросила я у мамы. Из ее ответа было невозможно понять, есть ли различия в
самой игре или просто в мамином отношении к китайцам и евреям. Совершенно
разный стиль игры, -- сказала она наставительно; по-английски она всегда
говорила таким тоном. -- Еврейский маджонг, они смотреть только свои
собственные фишки, играть только своими глазами". Потом мама перешла на
китайский: "Играя в китайский маджонг, ты должна шевелить мозгами и все
рассчитывать. Следить за тем, что выбрасывают остальные, и хорошенько это
запоминать. А если все играют плохо, игра становится похожа на еврейский
маджонг. Зачем только играют? Никакой стратегии. Сидишь и смотришь, как люди
делают ошибку за ошибкой".
После такого рода разъяснений я понимала, что мы с мамой говорим на
разных языках. Так оно и было на самом деле. Я обращалась к ней
по-английски, она отвечала по-китайски.
-- А в чем разница между китайским и еврейским маджонгом? -- спрашиваю
я тетю Линь.
-- Аййа-йя, -- насмешливо восклицает она. -- Твоя мама ничему тебя не
научила?
Тетя Иннин похлопывает меня по руке.
-- Ты сообразительная девочка. Ты смотришь за нами, делаешь то же
самое. Помогай нам складывать фишки и строить четыре стены.
Я повторяю все, что делает тетя Иннин, но слежу главным образом за
тетей Линь. Она играет настолько быстро, что успевает сделать все раньше
всех, и нам остается только смотреть ей на руки. Тетя Иннин бросает кости, и
мне говорят, что тетя Линь стала восточным ветром. Мне выпало быть северным
ветром, мой ход -- последний. Тетя Иннин -- южный ветер, тетя Аньмэй --
западный. Потом мы набираем фишки: бросаем кости, отсчитываем, двигаясь по
стене в обратном направлении, с какого места их брать. Я сортирую свои: ряд
бамбуков, ряд кружков, раскладываю парами фишки с цветными драконами,
откладываю в сторону непарные фишки, которые ни к чему не подходят.
-- Твоя мама играла лучше всех, как профи, -- говорит тетя Аньмэй,
неторопливо сортируя свои фишки и внимательно рассматривая каждую.
Наконец мы приступаем к игре: смотрим, что у нас на руках, на своем
ходе выкладываем одни фишки, берем другие. Тетушки радости и удачи начинают
понемногу болтать, практически не слушая друг друга. Они говоря! на своем
особом языке, смеси ломаного английского с каким-нибудь из китайских
диалектов. Тетя Иннин рассказывает, как где-то в городе купила пряж) за
полцены. Тетя Аньмэй хвастается, что связала необыкновенный свитер для
новорожденной дочери Руфи.
-- Она думала, он из магазина, -- гордо заявляет она. Тетя Линь
рассказывает, как ее разъярил один продавец, отказавшийся принять назад юбку
со сломанной молнией.
-- Я была-чисылэ, -- говорит она, все еще кипятясь, -- взбешена до
смерти.
-- Однако, Линьдо, ты все еще с нами. Ты не умерла, -- поддразнивает ее
тетя Иннин и сама смеется, а тетя Линь между тем говорит: Пон! и Маджонг! и
выбрасывает свои фишки, смеясь в свою очередь над тетей Иннин и подсчитывая
очки. Мы снова перемешиваем фишки. Я начинаю скучать, меня клонит в сон.
-- О, что я вам расскажу, -- громко произносит тетя Иннин. Все
вздрагивают. Тетя Иннин -- загадочная женщина, всегда погруженная в
собственные мысли, немного не от мира сего. Моя мама часто говорила: "Тетя
Иннин не уметь слушать. Она уметь слышать".
-- Полиция арестовала сына миссис Эмерсон прошлый выходной, -- говорит
тетя Иннин таким торжественным тоном, будто гордится, что сумела первой
сообщить столь важную новость. -- Миссис Чан сказала мне в церковь. Слишком
много телевизоры нашлось у него в машине.
Тетя Линь быстро произносит:
-- Аййа-йя, миссис Эмерсон хорошая дама, -- имея в виду, что миссис
Эмерсон не заслуживает такого позора. Но тут я вижу, что это еще и камушек в
огород тети Аньмэй, чей младший сын тоже был арестован два года назад за
торговлю крадеными автомобильными магнитофонами. Тетя Аньмэй тщательно
протирает свою фишку, перед тем как ее сбросить. Она выглядит уязвленной.
-- Каждый в Китае теперь иметь телевизоры, -- говорит тетя Линь, меняя
тему разговора. -- У весь наш родня там есть телевизоры -- не просто
черно-белые, но цветные и с дистанционное управление! У них есть все.
Поэтому, когда мы спросить, что им покупать, они сказали, ничего, достаточно
то, что вы приехать в гости. Но мы все равно покупали им разные вещи,
видеоприставки и плейеры "Сони" для детей. Они сказали, нет, не надо это
нам, но я думаю, им понравилось.
Бедная тетя Аньмэй трет свою фишку еще энергичнее. Я вспоминаю, как
мама рассказывала мне о поездке Су в Китай три года назад. Тетя Аньмэй
накопила две тысячи долларов, чтобы истратить все на семью своего брата. Она
показывала моей маме содержимое своих тяжеленных сумок. Одна была битком
набита всякими сладостями: шоколадными батончиками, драже, засахаренными
орешками, быстрорастворимым какао и маленькими упаковками фруктового чая.
Мама говорила, что еще была целая сумка с самой что ни на есть несуразной
одеждой: яркие купальники в калифорнийском стиле, бейс-болки, полотняные
штаны с эластичным корсажем, летные куртки, свитера с эмблемой Станфорда,
спортивные носки -- все новое.
Мама говорила ей: "Кому нужны эти шмотки? Все хотят только денег". Но
тетя Аньмэй отвечала, что ее брат очень беден, а они по сравнению с ним
очень богаты. Так что она проигнорировала мамин совет и взяла свои
неподъемные сумки и две тысячи долларов. И когда их туристская группа
наконец прибыла в Ханьчжоу, все родственники из Нинбо их уже там встречали.
Приехал не только младший брат тети Аньмэй, но и сводные братья и сестры его
жены, какая-то дальняя кузина, этой кузины муж и даже этого мужа дядя.
Каждый привез свою свекровь и всех детей, и даже своих деревенских друзей,
которые не могли похвастаться заокеанскими родственниками.
Мама рассказывала: "Перед отъездом в Китай тетя Аньмэй плакала; она
думала, что, по коммунистическим меркам, просто озолотит и осчастливит
своего брата. Но вернувшись домой, она плакала уже по другой причине: каждый
из родственников чего-то требовал, -- и жаловалась мне, что изо всей семьи
только она одна уехала из Ханьчжоу с пустыми руками".
Мамины опасения подтвердились. Свитера и прочие шмотки никому не были
нужны. Сладости разлетелись в считанные секунды. А когда чемоданы опустели,
родственники спросили, что еще привезли Су.
Тетю Аньмэй и дядю Джорджа вынудили раскошелиться не только на
телевизоры и холодильники, стоимость которых составила как раз две тысячи
долларов, но и заплатить за ночевку двадцати шести человек в отеле "Над
озером" и три банкетных стола в ресторане, накрытых с расчетом на богатых
иностранцев, купить по три отдельных подарка каждому родственнику, и,
наконец, у них заняли пять тысяч юаней для так называемого дяди кузины,
которому очень хотелось купить мотоцикл и который потом испарился вместе с
деньгами. Когда на следующий день поезд увозил Су из Ханьчжоу, они
обнаружили, что по доброй воле избавились от суммы примерно в девять тысяч
долларов. Уже много месяцев спустя, воодушевленная рождественской службой в
Первой китайской баптистской церкви, тетя Аньмэй сделала попытку возместить
себе хотя бы моральный урон, заявив, что Богу более угоден дающий, чем
получающий, и моя мама заверила свою старинную подругу в том, что та
совершила благодеяний по меньшей мере на несколько жизней вперед.
Слушая теперь, как тетя Линь расхваливает своих родственников в Китае,
я понимаю: она словно бы не замечает того, что наступает тете Аньмэй на
больную мозоль. Интересно, понимает она, что делает, или же мама никому,
кроме меня, не рассказывала историю о постыдной жадности родственничков тети
Аньмэй?
-- Ты учишься, Цзиньмэй? -- спрашивает тетя Линь.
-- Ее звать Джун. Их всех звать по-американски, -- говорит тетя Иннин.
-- Так тоже можно, -- говорю я. Я в самом деле не против. Теперь среди
рожденных в Америке китайцев входит в моду называть себя китайскими именами.
-- Только я уже давно не учусь, -- продолжаю я. -- Уже больше десяти
лет.
Брови тети Линь выгибаются дугой.
-- Наверное, я думаю о чья-то еще дочь, -- произносит она, но я ни
секунды не сомневаюсь, что она говорит неправду. Я догадываюсь, что мама,
вероятно, сказала ей, будто я собираюсь доучиться и получить диплом: у нас с
ней и вправду каких-нибудь месяцев шесть назад состоялся очередной разговор
о том, что я -- не одолевшая колледжа неудачница, "недоучница" и что пора бы
мне вернуться в университет.
В очередной раз я сказала маме то, что ей хотелось услышать: "Ты права.
Я об этом подумаю".
Я всегда полагала, что у нас с мамой был на этот счет некий негласный
договор: она вовсе не считает меня неудачницей, а я честно обещаю ей впредь
прислушиваться к ее мнению. Но то, что сказала тетя Линь, лишний раз
напоминает мне: между мной и мамой никогда не было настоящего
взаимопонимания. Мы переводили сказанное друг другом каждая на свой язык, и,
кажется, я слышала меньше того, что говорила мама, а она, наоборот, --
больше, чем я сказала. Наверняка после того разговора она сообщила тете
Линь, что я возвращаюсь в колледж и собираюсь защищать диплом.
Тетя Линь с мамой были лучшими подругами и одновременно тайными
врагами, они всю жизнь только и делали, что сравнивали своих детей. Я была
на месяц старше УЭВЕРЛИ Чжун, удостоенной многочисленных наград дочери тети
Линь. С самых пеленок форма наших пупков и очертания ушных мочек
подвергались тщательнейшему сравнению. Наши матери обсуждали, у чьей дочери
гуще и чернее волосы, у кого скорее заживают болячки на коленках, кто
снашивает больше пар обуви в год. Потом появились другие темы: какие
поразительные успехи в шахматах делает Уэверли, как много наград она
завоевала в прошлом месяце, сколько газет напечатало ее имя, в скольких
городах она побывала.
Я знаю, мама страдала, слушая рассказы тети Линь про Уэверли -- ей ведь
нечего было противопоставить. Поначалу она пыталась развить во мне
какие-нибудь скрытые таланты. Взялась помогать по хозяйству ушедшему на
пенсию старому учителю музыки, который за это давал мне уроки игры на
пианино и разрешал пользоваться его инструментом для подготовки к урокам.
Когда же я не состоялась ни как концертирующий пианист, ни даже как
аккомпаниатор детского церковного хора, мама объяснила это тем, что я
немного задерживаюсь в развитии, как Эйнштейн, которого все считали
отсталым, пока он не изобрел бомбу.
В этой партии выигрывает тетя Иннин. Мы подсчитываем очки и начинаем
игру снова.
-- Вы знали, что Лена переехать на Вудсайд? -- спрашивает тетя Иннин с
нескрываемой гордостью, глядя на свои фишки и ни к кому конкретно не
обращаясь. И, быстро согнав с лица улыбку, добавляет с деланной скромностью:
-- Конечно, это не самый лучший дом в тот район, не за миллион
долларов, совсем нет. Но это хорошее вложение. Лучше, чем снимать квартира.
Лучше, чем у кто-то под каблуком, кто вас стирать в пыль.
Из этого я делаю вывод, что Лена, дочь тети Иннин, рассказала ей о том,
как меня выселили из квартиры на Русском холме. Мы все еще дружим, но с
годами стали очень осмотрительны и стараемся не говорить друг другу ничего
лишнего. И все равно, сколь бы мало ни было сказано, наши слова, как в игре
в испорченный телефон, передаются по кругу и часто возвращаются к нам в
искаженном виде.
-- Уже поздно, -- говорю я, когда мы заканчиваем кон, и начинаю
подниматься, но тетя Линь толкает меня обратно в кресло.
-- Сиди, сиди. Мы немного поговорить, надо узнавать тебя заново, --
говорит она. -- Проходить много времени.
Я знаю, эти возражения -- лишь вежливый жест со стороны тетушек радости
и удачи, и на самом деле им все равно, уйду я или останусь.
-- Нет-нет, мне правда уже пора, спасибо, спасибо вам, -- произношу я,
довольная тем, что вспомнила, каких слов требуют правила этой игры.
-- Нет, ты должна оставаться! У нас есть что-то важное сказать тебе про
твоя мама, -- выпаливает тетя Иннин, по своему обыкновению громко.
Остальные, похоже, немного растерялись, будто они вовсе не так планировали
выложить мне какие-то плохие известия.
Я снова сажусь. Тетя Аньмэй быстро выходит из комнаты и, возвратившись
с чашкой арахиса, плотно притворяет за собой дверь. Все сидят тихо, словно
никто не знает, с чего начать.
Первой нарушает молчание тетя Иннин.
-- Я думаю, твоя мама умереть с важная мысль в голове, -- начинает она
на ломаном английском. И продолжает по-китайски, спокойно и мягко. -- | Твоя
мама была очень сильная женщина и хорошая мать. Она любила тебя г больше
собственной жизни. И поэтому тебе нетрудно будет понять, что такая i мать,
как она, не могла забыть своих старших дочерей. Она верила, что они живы, и
до самой смерти хотела их разыскать.
Дети в Куэйлине, думаю я. Я родилась уже потом. Дети в перевязи у нее
на плечах. Ее другие дочери. И тут я словно попадаю в Куэйлинь под бомбежку
и явственно вижу этих детей. Они лежат на обочине дороги, размахивая
красными обслюнявленными ручонками, и пронзительно кричат, требуя, чтобы их
оттуда забрали. Кто-то их подобрал. Они спасены. И теперь моя мама навсегда
покидает меня и возвращается в Китай к этим детям. Я едва слышу голос тети
Иннин.
-- Она много лет разыскивала их, рассылая письма в разные города, --
говорит тетя Иннин. -- Ив прошлом году получила адрес. Она собиралась вскоре
рассказать об этом твоему отцу. Аййа-йя, какое горе. Прождать целую жизнь.
Тетя Аньмэй прерывает ее взволнованным голосом:
-- Поэтому мы с твоими тетушками писать на этот адрес, -- говорит она.
-- Мы сообщить, что одна сторона, твоя мать, хотеть встретиться другая
сторона. И эта сторона нам ответил. Они твои сестры, Цзиньмэй.
Мои сестры, говорю я себе, впервые в жизни произнося эти два слова
вместе.
Тетя Аньмэй держит в руках листочек тонкой папиросной бумаги. Я вижу
написанные синей перьевой ручкой китайские иероглифы, выстроившиеся идеально
ровными столбцами. Одно слово расплылось. Слеза? Дрожащими руками я беру
письмо, с изумлением думая, какими способными должны быть мои сестры, чтобы
уметь читать и писать по-китайски.
Тетушки улыбаются мне, словно я только что была смертельно больна и
вдруг чудесным образом исцелилась. Тетя Иннин вручает мне другой конверт.
Внутри лежит чек на имя Джун У на сумму в 1200 долларов. Я не могу поверить
своим глазам.
-- Мои сестры посылают мне деньги? -- спрашиваю я.
-- Нет-нет, -- говорит тетя Линь своим язвительным голосом. -- Каждый
год мы копить свои выигрыши в маджонг для большой банкет в дорогой ресторан.
Больше всего выигрывать твоя мама, так что эти деньги в основном ей. Мы
добавить всего ничего, так что ты можешь ехать в Гонконг, сесть поезд в
Шанхай и увидеть свои сестры. А мы и так стать слишком богатый, слишком
толстый. -- В доказательство она похлопывает себя по животу.
-- Увидеть своих сестер, -- машинально повторяю я. Пытаюсь представить
себе, что увижу, и эта перспектива меня ужасает. Меня приводит в
замешательство еще и другое: тетушки, конечно же, все придумали про
ежегодный банкет, чтобы замаскировать собственное великодушие. И я плачу и
смеюсь сквозь слезы, пораженная их преданностью моей маме.
-- Ты должна увидеть своих сестер и рассказать им о смерти твоей мамы,
-- говорит тетя Иннин. -- Но главное, ты должна рассказать им о ее
жизни. Они должны узнать мать, которой никогда не знали.
-- Увидеть сестер, рассказать им о моей маме, -- повторяю я, кивая. --
Что же я им скажу? Что я могу рассказать им о моей маме? Я ничего не знаю.
Она была моей мамой.
Тетушки смотрят на меня так, словно я прямо у них на глазах сошла с
ума.
-- Не знать свою собственную мать? -- с недоумением восклицает тетя
Аньмэй. -- Как ты можешь такое говорить? Твоя мать в твоих костях!
-- Расскажи им про своих родителей. Как они достигли успех, --
предлагает тетя Линь.
-- Расскажи им то, что она рассказывала тебе, то, чему она тебя учила.
Расскажи, что ты знаешь об ее уме, который стал твой, -- говорит тетя Иннин.
-- Твоя мама мудрая женщина.
Я выслушиваю множество других вариаций на тему "Скажи им, скажи им" --
каждая тетушка, волнуясь, спешит прибавить что-нибудь свое.
-- Какая она добрая.
-- Какая умная.
-- Как много она делала для семьи.
-- Про ее надежды и то, что было для нее самый важный.
-- Как замечательно она готовила.
-- Подумать только, дочь не знает собственная мать!
И тут до меня доходит. Они испуганы. Они видят во мне своих собственных
дочерей, не очень-то интересующихся их прошлым и ничего не знающих о
надеждах, с которыми их матери ехали в Америку. Дочерей, которым не хватает
терпения выслушивать их, когда они говорят по-китайски. Дочерей, считающих
своих матерей недалекими, оттого что те изъясняются на ломаном английском.
Дочерей, чьи куцые американские мозги не способны понять, что слова
"радость" и "удача", даже поставленные рядом, не передают известного каждому
китайцу простого иероглифа "фу". Дочерей, вынашивающих детей, понятия не
имея о переходящей из поколения в поколение надежде.
-- Я все им расскажу, -- просто говорю я. Тетушки смотрят на меня с
сомнением на лицах.
-- Я вспомню о ней все и расскажу им, -- говорю я более уверенно. И
постепенно, одна за другой, они начинают улыбаться и похлопывают меня по
руке. Они все еще встревожены, как будто равновесие восстановлено не
окончательно. Но в их глазах уже появилась надежда: они готовы поверить, что
я так и сделаю. О чем еще они могут меня попросить? Что еще я могу им
пообещать?
И они снова принимаются за свой вареный арахис и продолжают
рассказывать друг другу разные истории. Они снова молоденькие девушки,
мечтающие о хороших временах, которые уже прошли, и хороших временах,
которые еще придут. Брат из Нинбо, который заставит свою сестру расплакаться
от радости, вернув ей девять тысяч долларов с процентами. Младший сын, чье