и жара.
А потом и последние силы иссякли. Она больше не могла сделать ни шага.
Она больше не в состоянии была нести своих детей. Она опустилась на землю и
поняла, что так или иначе умрет: от дизентерии, или от жажды, или от голода,
а может быть, погибнет от рук японцев, которые, в этом она не сомневалась,
шли за беженцами по пятам.
Она вытащила детей из перевязи, посадила на обочину и легла рядом.
"Девочки мои, вы такие хорошие, такие послушные", -- сказала она. Они
улыбнулись в ответ и протянули к ней свои пухлые ладошки, просясь на руки. И
тогда она поняла, что не сможет смотреть, как ее малыши умирают вместе с
ней.
Мимо проходила семья с тремя маленькими детьми в тележке. "Возьмите
моих детей, умоляю", -- закричала она. Но они посмотрели на нее пустыми
глазами и не остановились.
Потом она увидела какого-то мужчину и окликнула его. На этот раз ей
повезло: человек остановился, но у него оказалось такое ужасное лицо -- твоя
мама говорила, что он был похож на саму смерть, -- что она с содроганием
отвернулась.
Когда на дороге все стихло, она распорола подкладку и засунула под
рубашечку одной девочки все драгоценности, а второй -- все деньги. Она
достала из кармана фотографии родных -- отца с матерью и свою свадебную -- и
написала на обороте каждой имена детей и еще несколько слов: "Пожалуйста,
позаботьтесь об этих детях, возьмите деньги и драгоценности. Когда все
успокоится, отвезите их в Шанхай, Вайчан Лу, 9, семья Ли вас щедро
вознаградит. Ли Суюань и Ван Фучи".
Потом она погладила девочек по щечкам и велела им не плакать. Она
пойдет поискать для них еды и скоро вернется. И не оглядываясь побрела по
дороге, спотыкаясь и плача, надеясь только на то, что найдется добрый
человек, который подберет ее дочерей и позаботится о них. Ни о чем другом
она себе не позволяла думать.
Она не помнила, далеко ли ушла, когда потеряла сознание и как ее
подобрали. Очнулась в кузове подпрыгивающего на ухабах грузовика, где лежало
еще несколько стонущих людей. Она пронзительно закричала, решив, что ее
везут в буддийский ад. Но над ней склонилось лицо американской
миссионерки. Эта женщина, улыбаясь, ласково заговорила с ней на незнакомом
языке. И все же каким-то образом твоя мама все поняла. Ее спасли просто так,
из добрых побуждений, но возвращаться обратно и спасать детей было уже
поздно.
Маму привезли в Чункин. Там она узнала, что ее муж погиб две недели
назад. Позже она рассказывала, что расхохоталась, когда ей об этом сообщили:
она совсем обезумела из-за болезни и отчаяния. Преодолеть такое расстояние,
так много потерять и ничего не найти.
Я познакомился с ней в госпитале. Она лежала на койке, истощенная
дизентерией, и почти не могла шевелиться. Я попал туда из-за ноги: каменным
обломком мне оторвало палец. Она бормотала что-то, разговаривала сама с ,
собой.
-- Посмотри на эту одежду, -- сказала она, и я увидел, что платье на
ней было весьма неподходящим для военного времени. Атласное, грязное, но,
несомненно, когда-то очень дорогое.
-- Посмотри на это лицо, -- сказала она, и я взглянул на ее серое лицо
и увидел ввалившиеся щеки и лихорадочный блеск в глазах. -- Видишь, я,
глупая, еще на что-то надеюсь?
-- Мне казалось, я потеряла все, кроме этих двух вещей, -- прошептала
она. -- И я спрашивала себя, что потеряю следующим. Надежду или одежду?
Одежду или надежду?
-- А теперь смотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь, -- сказала
она, рассмеявшись, словно от радости, что ее молитвы услышаны, и стала
клочьями вырывать из головы волосы с такой легкостью, с какой стебли пшеницы
выдергиваются из сырой земли.
Их нашла старая крестьянка. "Разве я могла устоять?" -- говорила она
потом твоим сестрам, когда они выросли. Они все еще послушно сидели в том
месте, где их оставила твоя мама, и были похожи на маленьких фей, ожидающих
прибытия своего паланкина.
Эта женщина, Мэй Цин, и ее муж, Мэй Хань, жили в каменной пещере. В
Куэйлине и его окрестностях были тысячи таких пещер, настолько укрытых от
глаз, что люди продолжали там прятаться даже после окончания войны. Каждые
несколько дней супруги Мэй выбирались из своей пещеры, чтобы пополнить
запасы еды из брошенных на дороге продуктов; иногда им попадались вещи,
которые, по мнению обоих, было бы непростительно оставить. Так, однажды они
принесли в пещеру набор красиво расписанных чашек для риса, в другой раз --
скамеечку для ног с бархатной подушечкой и два новых свадебных покрывала. А
однажды принесли твоих сестер.
Супруги Мэй были очень набожные люди, мусульмане, и они верили, что
двойняшки -- знак двойной удачи. Они убедились в своей правоте в тот же
вечер, когда обнаружили, какими драгоценными оказались младенцы. Ни она, ни
ее муж никогда не видели таких браслетов и колец. Их восхитили фотографии, и
они поняли, что дети из хорошей семьи, но оба, муж и жена, не умели ни
читать, ни писать. Только много месяцев спустя Мэй Цин нашла кого-то, кто
прочитал им надписи на фотографиях. К тому времени она полюбила девочек как
собственных детей..
В 1952 году Мэй Хань, ее муж, умер. Двойняшкам уже было по восемь лет,
и Мэй Цин решила, что наступило время разыскать настоящую родню твоих
сестер.
Она показала девочкам портрет их матери и сказала, что они родились в
хорошей семье и что она отвезет их в Шанхай к их настоящей матери и бабушке
с дедушкой. Мэй Цин рассказала и о вознаграждении, ожидавшем того, кто
найдет детей, но поклялась, что откажется от него. Она очень любила девочек
и хотела только одного: чтобы им досталось то, что суждено по рождению --
хорошая жизнь, богатый дом, образование. Может быть, родные девочек позволят
ей остаться при них в качестве няни. Да, она уверена, что они будут на этом
настаивать.
Конечно, когда она нашла нужное место, ничего похожего на богатый дом
там не было. На Вайчан Лу, 9, в старой французской концессии, стояло недавно
построенное фабричное здание, и никто из рабочих не знал, что случилось с
семьей, чей дом сгорел на этом месте.
Мэй Цин, естественно, не могла знать, что мы -- твоя мама и я -- уже
побывали там в 1945 году в надежде найти и ее родителей, и дочерей.
Мы с твоей мамой оставались в Китае до 1947 года и объездили много
городов -- были в Куэйлине, в Чанша, и еще южнее, даже в Куньмине. Повсюду
мама краем глаза высматривала в толпе двойняшек -- сперва малюток, затем --
девочек постарше. Потом мы уехали в Гонконг, а когда в 1949 году насовсем
уезжали оттуда в Соединенные Штаты, мне казалось, что даже на борту корабля
она присматривалась ко всем детям. Но с тех пор, как мы приехали, больше о
них не говорила. И я подумал: все, они умерли в ее сердце.
Но как только появилась возможность свободно посылать письма из
Соединенных Штатов в Китай, она написала своим старым друзьям в Шанхай и
Куэйлинь. Я не знал, что она это сделала; уже потом тетя Линьдо мне
рассказала. Но, конечно, к тому времени улицы были переименованы, кто-то
умер, кто-то переехал. Так что прошло много лет, пока она узнала адрес своей
школьной подруги и написала ей, попросив поискать ее дочерей, а та ответила,
что это так же безнадежно, как искать иголку на дне моря. "С чего ты взяла,
что твои дочери должны быть в Шанхае, а не где-нибудь в другом конце Китая?"
Подруга, конечно, не стала спрашивать у твоей мамы: с чего ты взяла, что они
еще живы?
Так что мамина одноклассница не стала их искать. Разыскивать детей,
пропавших во время войны, -- пустая затея, у нее не было на это времени.
Но твоя мама каждый год писала другим людям. А в прошлом году, я думаю,
у нее возникла грандиозная идея -- самой отправиться в Китай на розыски.
Помню, как она мне сказала: "Каннин, мы должны поехать, пока еще не слишком
поздно, пока мы еще не совсем состарились". А я ответил ей, что мы уже
совсем состарились, что уже слишком поздно.
Я думал, она хотела поехать просто с туристской группой! Я же не знал,
что она собиралась разыскивать своих дочерей. По-видимому, когда я сказал
"уже слишком поздно", ей в голову пришла ужасная мысль, что ее дочерей нет в
живых. Наверное, она не могла перестать думать об этом, и эта мысль убила
ее.
Возможно, одноклассницу из Шанхая навел на твоих сестер мамин дух.
Потому что уже после смерти мамы эта подруга случайно, отправившись покупать
себе туфли, увидела твоих сестер. Она сказала, что это было похоже на сон:
она вдруг заметила двух женщин, поразительно похожих друг на друга. Они
спускались по лестнице в универмаге на улице Наньцзинь Дун. Что-то в
выражении их лиц напомнило ей твою маму.
Она догнала их и окликнула по именам. Они, разумеется, даже не
оглянулись, потому что Мэй Цин дала им другие имена. Но подруга твоей матери
была настолько уверена, что не отступилась, "Разве вы не Ван Чан Ю и не Ван
Чан Ва?" -- спросила она. И тогда эти женщины, похожие как две капли воды,
пришли в страшное волнение, потому что вспомнили имена, написанные на
обороте старой фотографии, фотографии молодых мужчины и женщины, которых они
всю жизнь почитали как своих настоящих горячо любимых родителей и которые,
как они думали, наверное, умерли и превратились в духов, все еще скитающихся
по земле в поисках своих детей.
В аэропорт я приезжаю совершенно разбитой. Ночью я совсем не спала. Мы
с Гумой ушли ко мне в номер в три часа утра, и она тут же заснула на одной
из кроватей, захрапев как дровосек. А я пролежала всю ночь, не смыкая глаз.
Думала о маминой истории, о том, как мало я о маме знала, снова и снова
переживала, что мы с моими сестрами ее потеряли.
И теперь в зале аэропорта, пожав всем руки, помахав на прощание, я
размышляю о том, как по-разному мы расстаемся с людьми в этом мире. Бодро
машем друг другу руками в аэропорту, зная, что никогда больше не встретимся.
И наоборот, в надежде на скорую встречу, оставляем детей на обочине дороги.
Обретаем собственную мать в рассказе отца и расстаемся с ней, уже не имея
возможности когда-либо узнать ее получше.
Мы ждем объявления о посадке на наш рейс. Гума мне улыбается. Я обнимаю
одной рукой ее, а другой -- Лили. Они одного роста. И вот уже пора. Пока мы
в последний раз машем друг другу на прощание и идем в зал вылета, у меня
возникает чувство, будто я еду с одних похорон на другие. В моей руке -- два
билета в Шанхай. Через два часа мы будем там.
Самолет взлетает. Я закрываю глаза. Как мне рассказать им на своем
ломаном китайском о жизни нашей мамы? С чего начать?
-- Просыпайся, прилетели, -- говорит папа. И я просыпаюсь с колотящимся
в горле сердцем. Смотрю в окно: мы уже приземлились. Снаружи все
серое.
И вот я спускаюсь по трапу на посадочную полосу и иду к зданию
аэропорта. Если бы, думаю я, если бы только мама дожила до этого дня. Я так
нервничаю, что даже не чувствую под собою ног. Они сами меня куда-то несут.
Кто-то кричит: "Приехала!" И тут я вижу ее. Ее короткие волосы. Ее
маленькую фигурку. Знакомое выражение лица. Она крепко прижимает ладонь
тыльной стороной к губам и плачет; плачет так, будто прошла через тяжелейшее
испытание и теперь счастлива, что оно позади.
Я знаю, что это не мама, хотя вижу ее лицо. Точно таким оно было в тот
день, когда я потерялась. Мне было тогда лет пять, и мама меня потеряла,
целых полдня не могла меня найти и уже решила, что ее дочери нет в живых,
когда дочь с заспанной физиономией вылезла из-под своей кровати. Глядя на
это чудо, мама плакала и смеялась и кусала свою руку, чтобы удостовериться в
том, что это правда.
И снова я вижу ее, одну в двух лицах, она машет мне зажатой в руке
поляроидной фотографией, которую я им отправила. И, как только я выхожу за
ворота, мы бежим друг к другу и обнимаемся, все трое, забыв про все опасения
и страхи.
-- Мама, мама, -- бормочем мы так, будто она здесь, с нами. Мои сестры
оглядывают меня с гордостью.
-- Мэймэй чжэньдила, -- гордо говорит одна другой. -- Маленькая
сестренка выросла.
Я снова смотрю на их лица и не вижу в них ничего маминого. И все же они
мне знакомы. И теперь я наконец понимаю, какая часть во мне китайская. Это
совершенно очевидно. Это моя семья. Это наша кровь. Сколько лет должно было
пройти, чтобы я сама это почувствовала.
Мы стоим обнявшись, смеемся и вытираем друг другу слезы. Нас ослепляет
вспышка поляроида, и папа вручает мне снимок. Притихнув, мы с сестрами, не
отрываясь, смотрим, что на нем происходит.
На серо-зеленой поверхности проступают яркие пятна наших лиц,
одновременно прорисовывающихся и обретающих глубину. И хотя никто ничего не
говорит, я знаю, что мы все это видим: из трех наших лиц составляется одно
мамино. Ее губы, ее глаза, увидевшие наконец-то, как сбывается ее затаенное
желание
А потом и последние силы иссякли. Она больше не могла сделать ни шага.
Она больше не в состоянии была нести своих детей. Она опустилась на землю и
поняла, что так или иначе умрет: от дизентерии, или от жажды, или от голода,
а может быть, погибнет от рук японцев, которые, в этом она не сомневалась,
шли за беженцами по пятам.
Она вытащила детей из перевязи, посадила на обочину и легла рядом.
"Девочки мои, вы такие хорошие, такие послушные", -- сказала она. Они
улыбнулись в ответ и протянули к ней свои пухлые ладошки, просясь на руки. И
тогда она поняла, что не сможет смотреть, как ее малыши умирают вместе с
ней.
Мимо проходила семья с тремя маленькими детьми в тележке. "Возьмите
моих детей, умоляю", -- закричала она. Но они посмотрели на нее пустыми
глазами и не остановились.
Потом она увидела какого-то мужчину и окликнула его. На этот раз ей
повезло: человек остановился, но у него оказалось такое ужасное лицо -- твоя
мама говорила, что он был похож на саму смерть, -- что она с содроганием
отвернулась.
Когда на дороге все стихло, она распорола подкладку и засунула под
рубашечку одной девочки все драгоценности, а второй -- все деньги. Она
достала из кармана фотографии родных -- отца с матерью и свою свадебную -- и
написала на обороте каждой имена детей и еще несколько слов: "Пожалуйста,
позаботьтесь об этих детях, возьмите деньги и драгоценности. Когда все
успокоится, отвезите их в Шанхай, Вайчан Лу, 9, семья Ли вас щедро
вознаградит. Ли Суюань и Ван Фучи".
Потом она погладила девочек по щечкам и велела им не плакать. Она
пойдет поискать для них еды и скоро вернется. И не оглядываясь побрела по
дороге, спотыкаясь и плача, надеясь только на то, что найдется добрый
человек, который подберет ее дочерей и позаботится о них. Ни о чем другом
она себе не позволяла думать.
Она не помнила, далеко ли ушла, когда потеряла сознание и как ее
подобрали. Очнулась в кузове подпрыгивающего на ухабах грузовика, где лежало
еще несколько стонущих людей. Она пронзительно закричала, решив, что ее
везут в буддийский ад. Но над ней склонилось лицо американской
миссионерки. Эта женщина, улыбаясь, ласково заговорила с ней на незнакомом
языке. И все же каким-то образом твоя мама все поняла. Ее спасли просто так,
из добрых побуждений, но возвращаться обратно и спасать детей было уже
поздно.
Маму привезли в Чункин. Там она узнала, что ее муж погиб две недели
назад. Позже она рассказывала, что расхохоталась, когда ей об этом сообщили:
она совсем обезумела из-за болезни и отчаяния. Преодолеть такое расстояние,
так много потерять и ничего не найти.
Я познакомился с ней в госпитале. Она лежала на койке, истощенная
дизентерией, и почти не могла шевелиться. Я попал туда из-за ноги: каменным
обломком мне оторвало палец. Она бормотала что-то, разговаривала сама с ,
собой.
-- Посмотри на эту одежду, -- сказала она, и я увидел, что платье на
ней было весьма неподходящим для военного времени. Атласное, грязное, но,
несомненно, когда-то очень дорогое.
-- Посмотри на это лицо, -- сказала она, и я взглянул на ее серое лицо
и увидел ввалившиеся щеки и лихорадочный блеск в глазах. -- Видишь, я,
глупая, еще на что-то надеюсь?
-- Мне казалось, я потеряла все, кроме этих двух вещей, -- прошептала
она. -- И я спрашивала себя, что потеряю следующим. Надежду или одежду?
Одежду или надежду?
-- А теперь смотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь, -- сказала
она, рассмеявшись, словно от радости, что ее молитвы услышаны, и стала
клочьями вырывать из головы волосы с такой легкостью, с какой стебли пшеницы
выдергиваются из сырой земли.
Их нашла старая крестьянка. "Разве я могла устоять?" -- говорила она
потом твоим сестрам, когда они выросли. Они все еще послушно сидели в том
месте, где их оставила твоя мама, и были похожи на маленьких фей, ожидающих
прибытия своего паланкина.
Эта женщина, Мэй Цин, и ее муж, Мэй Хань, жили в каменной пещере. В
Куэйлине и его окрестностях были тысячи таких пещер, настолько укрытых от
глаз, что люди продолжали там прятаться даже после окончания войны. Каждые
несколько дней супруги Мэй выбирались из своей пещеры, чтобы пополнить
запасы еды из брошенных на дороге продуктов; иногда им попадались вещи,
которые, по мнению обоих, было бы непростительно оставить. Так, однажды они
принесли в пещеру набор красиво расписанных чашек для риса, в другой раз --
скамеечку для ног с бархатной подушечкой и два новых свадебных покрывала. А
однажды принесли твоих сестер.
Супруги Мэй были очень набожные люди, мусульмане, и они верили, что
двойняшки -- знак двойной удачи. Они убедились в своей правоте в тот же
вечер, когда обнаружили, какими драгоценными оказались младенцы. Ни она, ни
ее муж никогда не видели таких браслетов и колец. Их восхитили фотографии, и
они поняли, что дети из хорошей семьи, но оба, муж и жена, не умели ни
читать, ни писать. Только много месяцев спустя Мэй Цин нашла кого-то, кто
прочитал им надписи на фотографиях. К тому времени она полюбила девочек как
собственных детей..
В 1952 году Мэй Хань, ее муж, умер. Двойняшкам уже было по восемь лет,
и Мэй Цин решила, что наступило время разыскать настоящую родню твоих
сестер.
Она показала девочкам портрет их матери и сказала, что они родились в
хорошей семье и что она отвезет их в Шанхай к их настоящей матери и бабушке
с дедушкой. Мэй Цин рассказала и о вознаграждении, ожидавшем того, кто
найдет детей, но поклялась, что откажется от него. Она очень любила девочек
и хотела только одного: чтобы им досталось то, что суждено по рождению --
хорошая жизнь, богатый дом, образование. Может быть, родные девочек позволят
ей остаться при них в качестве няни. Да, она уверена, что они будут на этом
настаивать.
Конечно, когда она нашла нужное место, ничего похожего на богатый дом
там не было. На Вайчан Лу, 9, в старой французской концессии, стояло недавно
построенное фабричное здание, и никто из рабочих не знал, что случилось с
семьей, чей дом сгорел на этом месте.
Мэй Цин, естественно, не могла знать, что мы -- твоя мама и я -- уже
побывали там в 1945 году в надежде найти и ее родителей, и дочерей.
Мы с твоей мамой оставались в Китае до 1947 года и объездили много
городов -- были в Куэйлине, в Чанша, и еще южнее, даже в Куньмине. Повсюду
мама краем глаза высматривала в толпе двойняшек -- сперва малюток, затем --
девочек постарше. Потом мы уехали в Гонконг, а когда в 1949 году насовсем
уезжали оттуда в Соединенные Штаты, мне казалось, что даже на борту корабля
она присматривалась ко всем детям. Но с тех пор, как мы приехали, больше о
них не говорила. И я подумал: все, они умерли в ее сердце.
Но как только появилась возможность свободно посылать письма из
Соединенных Штатов в Китай, она написала своим старым друзьям в Шанхай и
Куэйлинь. Я не знал, что она это сделала; уже потом тетя Линьдо мне
рассказала. Но, конечно, к тому времени улицы были переименованы, кто-то
умер, кто-то переехал. Так что прошло много лет, пока она узнала адрес своей
школьной подруги и написала ей, попросив поискать ее дочерей, а та ответила,
что это так же безнадежно, как искать иголку на дне моря. "С чего ты взяла,
что твои дочери должны быть в Шанхае, а не где-нибудь в другом конце Китая?"
Подруга, конечно, не стала спрашивать у твоей мамы: с чего ты взяла, что они
еще живы?
Так что мамина одноклассница не стала их искать. Разыскивать детей,
пропавших во время войны, -- пустая затея, у нее не было на это времени.
Но твоя мама каждый год писала другим людям. А в прошлом году, я думаю,
у нее возникла грандиозная идея -- самой отправиться в Китай на розыски.
Помню, как она мне сказала: "Каннин, мы должны поехать, пока еще не слишком
поздно, пока мы еще не совсем состарились". А я ответил ей, что мы уже
совсем состарились, что уже слишком поздно.
Я думал, она хотела поехать просто с туристской группой! Я же не знал,
что она собиралась разыскивать своих дочерей. По-видимому, когда я сказал
"уже слишком поздно", ей в голову пришла ужасная мысль, что ее дочерей нет в
живых. Наверное, она не могла перестать думать об этом, и эта мысль убила
ее.
Возможно, одноклассницу из Шанхая навел на твоих сестер мамин дух.
Потому что уже после смерти мамы эта подруга случайно, отправившись покупать
себе туфли, увидела твоих сестер. Она сказала, что это было похоже на сон:
она вдруг заметила двух женщин, поразительно похожих друг на друга. Они
спускались по лестнице в универмаге на улице Наньцзинь Дун. Что-то в
выражении их лиц напомнило ей твою маму.
Она догнала их и окликнула по именам. Они, разумеется, даже не
оглянулись, потому что Мэй Цин дала им другие имена. Но подруга твоей матери
была настолько уверена, что не отступилась, "Разве вы не Ван Чан Ю и не Ван
Чан Ва?" -- спросила она. И тогда эти женщины, похожие как две капли воды,
пришли в страшное волнение, потому что вспомнили имена, написанные на
обороте старой фотографии, фотографии молодых мужчины и женщины, которых они
всю жизнь почитали как своих настоящих горячо любимых родителей и которые,
как они думали, наверное, умерли и превратились в духов, все еще скитающихся
по земле в поисках своих детей.
В аэропорт я приезжаю совершенно разбитой. Ночью я совсем не спала. Мы
с Гумой ушли ко мне в номер в три часа утра, и она тут же заснула на одной
из кроватей, захрапев как дровосек. А я пролежала всю ночь, не смыкая глаз.
Думала о маминой истории, о том, как мало я о маме знала, снова и снова
переживала, что мы с моими сестрами ее потеряли.
И теперь в зале аэропорта, пожав всем руки, помахав на прощание, я
размышляю о том, как по-разному мы расстаемся с людьми в этом мире. Бодро
машем друг другу руками в аэропорту, зная, что никогда больше не встретимся.
И наоборот, в надежде на скорую встречу, оставляем детей на обочине дороги.
Обретаем собственную мать в рассказе отца и расстаемся с ней, уже не имея
возможности когда-либо узнать ее получше.
Мы ждем объявления о посадке на наш рейс. Гума мне улыбается. Я обнимаю
одной рукой ее, а другой -- Лили. Они одного роста. И вот уже пора. Пока мы
в последний раз машем друг другу на прощание и идем в зал вылета, у меня
возникает чувство, будто я еду с одних похорон на другие. В моей руке -- два
билета в Шанхай. Через два часа мы будем там.
Самолет взлетает. Я закрываю глаза. Как мне рассказать им на своем
ломаном китайском о жизни нашей мамы? С чего начать?
-- Просыпайся, прилетели, -- говорит папа. И я просыпаюсь с колотящимся
в горле сердцем. Смотрю в окно: мы уже приземлились. Снаружи все
серое.
И вот я спускаюсь по трапу на посадочную полосу и иду к зданию
аэропорта. Если бы, думаю я, если бы только мама дожила до этого дня. Я так
нервничаю, что даже не чувствую под собою ног. Они сами меня куда-то несут.
Кто-то кричит: "Приехала!" И тут я вижу ее. Ее короткие волосы. Ее
маленькую фигурку. Знакомое выражение лица. Она крепко прижимает ладонь
тыльной стороной к губам и плачет; плачет так, будто прошла через тяжелейшее
испытание и теперь счастлива, что оно позади.
Я знаю, что это не мама, хотя вижу ее лицо. Точно таким оно было в тот
день, когда я потерялась. Мне было тогда лет пять, и мама меня потеряла,
целых полдня не могла меня найти и уже решила, что ее дочери нет в живых,
когда дочь с заспанной физиономией вылезла из-под своей кровати. Глядя на
это чудо, мама плакала и смеялась и кусала свою руку, чтобы удостовериться в
том, что это правда.
И снова я вижу ее, одну в двух лицах, она машет мне зажатой в руке
поляроидной фотографией, которую я им отправила. И, как только я выхожу за
ворота, мы бежим друг к другу и обнимаемся, все трое, забыв про все опасения
и страхи.
-- Мама, мама, -- бормочем мы так, будто она здесь, с нами. Мои сестры
оглядывают меня с гордостью.
-- Мэймэй чжэньдила, -- гордо говорит одна другой. -- Маленькая
сестренка выросла.
Я снова смотрю на их лица и не вижу в них ничего маминого. И все же они
мне знакомы. И теперь я наконец понимаю, какая часть во мне китайская. Это
совершенно очевидно. Это моя семья. Это наша кровь. Сколько лет должно было
пройти, чтобы я сама это почувствовала.
Мы стоим обнявшись, смеемся и вытираем друг другу слезы. Нас ослепляет
вспышка поляроида, и папа вручает мне снимок. Притихнув, мы с сестрами, не
отрываясь, смотрим, что на нем происходит.
На серо-зеленой поверхности проступают яркие пятна наших лиц,
одновременно прорисовывающихся и обретающих глубину. И хотя никто ничего не
говорит, я знаю, что мы все это видим: из трех наших лиц составляется одно
мамино. Ее губы, ее глаза, увидевшие наконец-то, как сбывается ее затаенное
желание