Страница:
дело по ремонту магнитофонов и телевизоров приносит такой доход, что он
посылает излишки в Китай. Дочь, чьи дети могут плавать как рыбы в роскошном
бассейне на Вудсайде. Такие замечательные истории. Такие чудесные. Они
счастливицы.
А на мамином месте за столом для игры в маджонг, на востоке, где все
начинается, сижу я.
Красная свеча
Однажды, чтобы не нарушить обещания, данного моими родителями, я
принесла в жертву свою жизнь. Для тебя это ничего не значит, потому что для
тебя ничего не значат обещания. Дочь может пообещать прийти на обед, но если
у нее болит голова, если она попала в пробку на дороге, если она хочет
посмотреть по телевизору любимый фильм, она забывает о своем обещании.
В тот день, когда ты не пришла, я тоже посмотрела этот фильм.
Американский солдат обещает девушке вернуться с войны и жениться на ней. Она
плачет в три ручья от избытка чувств, а он тянет ее в постель со словами:
"Обещаю! Обещаю! Милая, любимая, это не пустые обещания, каждое мое слово на
вес золота". Но он не возвращается. Его золото не лучше твоего, в нем только
четырнадцать каратов.
Для китайцев четырнадцать каратов -- ненастоящее золото. Взвесь мои
браслеты. В них должно быть двадцать четыре карата: чистое золото снаружи и
внутри.
Сейчас уже слишком поздно пытаться изменить тебя, но я говорю это
потому, что беспокоюсь за твою дочь. Я боюсь, что однажды она скажет:
"Бабушка, спасибо тебе за золотой браслет. Я никогда тебя не забуду", -- а
потом забудет не только свое обещание, но и то, что у нее вообще была
бабушка.
В том фильме про войну американский солдат, вернувшись домой, падает на
колени перед другой девушкой и просит ее выйти за него замуж. И она ужасно
смущена и даже не знает, куда спрятать глаза, будто для нее это полная
неожиданность. И вдруг! -- она смотрит вниз, прямо на него, и уже знает: она
любит его так сильно, что ей хочется плакать, и наконец она произносит "да",
и они соединяют свои судьбы навек.
У меня ничего похожего не было. Все произошло иначе: когда мне
исполнилось всего два года, к моим родителям пришла сваха. Нет, мне никто
ничего не рассказывал, все это сохранилось в моей памяти. Дело было летом: я
помню жару и пыль, и звон цикад во дворе. Мы были в саду под деревьями.
Где-то надо мной мои братья вместе со слугами рвали с веток груши. А я
сидела у мамы на руках. Они были горячие и потные от жары. Я размахивала
ладошками, пытаясь ухватить летавшую передо мной птичку-свистульку с
крылышками из тонкой разноцветной бумаги. А потом бумажная птичка улетела
куда-то, и на ее месте очутились две женщины. Их я запомнила, потому что в
голосе одной слышались шипящие звуки "шшррр, шшррр". Став постарше, я
узнала, что это пекинский акцент, который режет слух жителям Тайюаня.
Обе они молча смотрели на меня. Лицо женщины с шипящим голосом было
покрыто слоем растаявших от жары румян. У второй гостьи лицо было сухое,
напоминавшее кору старого дерева. Она посмотрела на меня и перевела взгляд
на раскрашенную женщину.
Конечно, теперь-то я знаю, что Древесная Кора была старая сваха из
нашей деревни, а Нарумяненное Лицо -- Хуан Тайтай, за сына которой меня
впоследствии выдали замуж. Не верь никому, кто скажет, будто в Китае
маленьких девочек ни в грош не ставили. Смотря какая девочка. В моем случае
сразу было видно, чего я стою. Я была как румяная булочка, сладкая и
аппетитная.
Сваха расхваливала меня на все лады:
-- Земляная лошадь и земляная овца -- самое лучшее сочетание для брака.
Она похлопала меня по ладошке, и я оттолкнула ее руку. Хуан Тайтай
проговорила своим шипящим голосом, что, кажется, у меня необычайно дурной
пичи, плохой характер. Но сваха рассмеялась и сказала:
-- Да что вы, вовсе нет. Это сильная лошадь, из нее со временем выйдет
настоящая работяга, и когда вы состаритесь, она будет исправно за вами
ухаживать.
Но Хуан Тайтай посмотрела на меня с мрачным недоверием, как будто могла
разгадать мои будущие намерения. Я никогда не забуду ее взгляда. Широко
раскрытыми глазами она внимательно рассматривала мое лицо и, рассмотрев,
улыбнулась."Я увидела большой золотой зуб, ослепивший меня, как солнце, а
потом все остальные зубы, оскаленные так, словно она собиралась проглотить
всю меня разом.
Так меня обручили с сыном Хуан Тайтай, который, как я узнала потом, был
совсем еще ребенком, на год младше меня. Его звали Тянью; тянь значит "небо"
-- чтобы все знали, какой он важный, -- а ю значит "остаток": когда он
родился, его отец был очень болен, и вся семья думала, что он умрет. В Тянью
должен был сохраниться дух его отца. Но отец выжил, и бабушка стала бояться,
как бы духи не обратили свое внимание на мальчика и не забрали его вместо
отца. Поэтому все они носились с ним как с бесценным сокровищем, выполняли
его малейшие прихоти и в результате страшно избаловали.
Но даже если бы я знала, какой плохой мне достанется муж, ни тогда, ни
потом у меня не было выбора. Так уж в прежние времена было заведено в
деревне. У нас глупые старомодные обычаи держались до последнего. В городах
мужчины уже могли сами выбирать себе жен -- конечно, с согласия родителей. В
деревне это было исключено. У нас никто бы не сказал, что где-то, в каком-то
городе что-то лучше, чем в нашей деревне: там могло быть только хуже. У нас
рассказывали истории про сыновей, которые настолько поддавались влиянию
плохих жен, что выгоняли своих старых плачущих родителей на улицу. Поэтому
тайюаньские матери продолжали сами выбирать себе невесток -- таких, которые
будут правильно воспитывать сыновей, заботиться о стариках и исправно
подметать семейные кладбища еще много лет после того, как старухи сойдут в
свои могилы.
Поскольку я была обещана в жены сыну Хуан, дома ко мне стали относиться
так, будто я уже принадлежала кому-то другому. Когда рисовая чашка слишком
часто приближалась к моему рту, моя мама могла сказать:
-- Посмотрите, как много ест дочь Хуан Тайтай.
Мама обращалась со мной так не оттого, что не любила меня. Стала бы
она, сказав такое, прикусывать язык, если бы на самом деле считала меня
отрезанным ломтем?
Я была очень послушным ребенком, но иногда и у меня бывало кислое
выражение лица -- например, потому что мне было жарко, или я устала, или
заболевала. В таком случае мама могла сказать:
-- Какое отвратительное лицо. Хуаны откажутся от тебя, и вся наша семья
будет опозорена. -- Тогда я начинала плакать, чтобы мое лицо стало еще
отвратительнее.
-- Это не поможет, -- говорила моя мама. -- Мы заключили контракт. Его
нельзя расторгнуть. -- И я плакала еще сильнее.
Пока мне не исполнилось восемь или девять лет, я не видела своего
будущего мужа. Известный мне мир состоял из усадьбы моей семьи в деревне
неподалеку от Тайюаня. Наша семья жила в скромном двухэтажном доме, во дворе
стоял еще один маленький домик, в котором было всего две смежных комнаты, в
одной жил повар, в другой слуга, каждый со своей семьей. Наш дом стоял на
пригорке. У этого холмика было громкое название "Три Ступени к Небу", но на
самом деле это были просто столетиями затвердевавшие слои ила, приносимого
рекой Фэн. Река ограничивала наш участок с восточной стороны. По словам
моего отца, она любила глотать маленьких детей Он рассказывал, что однажды
она проглотила весь Тайюань. Летом вода в реке становилась коричневой. Зимой
она была сине-зеленой в самых узких и быстрых местах, а в широких --
замерзала и белела от мороза.
Ах, я помню один Новый год, когда вся наша семья спустилась на реку и
поймала много-много рыбин -- гигантских скользких тварей. Они спали на своих
ледяных постелях в реке. Когда их выловили, они были такие свежие, что
продолжали плясать на хвостах даже после того, как их выпотрошили и бросили
на горячую сковороду.
В том году мне впервые показали моего будущего мужа. Он был не такой уж
и маленький, но от грохота разорвавшихся поблизости шутих разинул рот и --
у-у-у! -- разревелся во весь голос.
Позже я видела его на других деревенских праздниках. На празднике
красного яйца, когда недавно родившимся младенцам дают настоящие имена, он
сидел на коленях у своей старой бабушки -- как он только ее не раздавил! --
и отказывался есть то, что ему предлагали, воротя нос от сладких печений
так, словно это были острые пикули.
Я не влюбилась в своего будущего мужа с первого взгляда, как это сейчас
показывают по телевизору. Я относилась к этому мальчику скорее как к
надоедливому двоюродному брату. Я училась быть вежливой с Хуанами и особенно
с Хуан Тайтай. При встречах с ней моя мама подталкивала меня в ее сторону и
говорила:
-- Что надо сказать своей маме? -- И я смущалась, не зная, какую маму
она имеет в виду. Поэтому я поворачивалась к своей настоящей матери и
говорила:
-- Прости меня, мам, -- а потом уже к Хуан Тайтай, протягивая ей
маленький гостинец со словами: -- Это для вас, мама. -- Помню, однажды это
был мой любимый пирожок сюймэй. Мама сказала Хуан Тайтай, что я сделала этот
пирожок специально для нее, хотя я всего-навсего потыкала пальцем его
горячие края, когда повар выкладывал пирожки на блюдо.
Моя жизнь полностью изменилась, когда мне исполнилось двенадцать лет. В
то лето на Тайюань обрушились проливные дожди. Река Фэн, протекавшая через
нашу усадьбу, затопила низины. Она уничтожила все посевы пшеницы и смыла
верхний слой почвы, сделав землю неплодородной на много лет вперед. Даже наш
дом на пригорке стал непригодным для жилья. Спустившись со второго этажа, мы
обнаружили, что внизу полы и мебель покрыты слоем липкой грязи. Двор был
завален вырванными с корнями деревьями, обломками ограды и дохлыми курицами.
Этот хаос был разорением для моей семьи.
В то время вы не могли пойти в страховую компанию и сказать: "По та
кой-то и такой-то причине мне нанесен ущерб, платите миллион". Если вы не
имели возможности самостоятельно справиться с испытанием, никто вам не
помогал. Мой отец сказал, что у нас нет другого выбора, кроме как переехать
всей семьей в Уси, к югу от Шанхая, где жил мамин брат, владевший небольшой
мельницей. Отец объявил, что вся семья должна без промедления отправляться в
путь. Кроме меня. Мне было двенадцать лет, достаточно для того, чтобы
отделить меня от семьи и отправить к Хуанам.
Дороги были ужасно грязные и разъезженные, так что ни один грузовик не
мог подъехать к дому. Родителям пришлось оставить громоздкую мебель и
постельные принадлежности; все это было обещано Хуанам в качестве моего
приданого. В этом отношении моя семья поступила весьма практично. Такого
приданого будет достаточно, более чем достаточно, сказал мой отец. Но он не
мог запретить маме отдать мне еще и чан, длинное ожерелье из красного
нефрита. Надевая ожерелье мне на шею, мама казалась очень суровой, из чего я
поняла, что ей очень грустно.
-- Будь послушной в своей новой семье. Не позорь нас, -- сказала она.
-- Как придешь, сразу покажи им, что ты счастлива. Тебе и вправду очень
повезло.
Дом Хуанов тоже стоял у реки. Но если наш дом был затоплен, то их
нисколько не пострадал. Так получилось потому, что их усадьба была
расположена выше по реке. И тогда я впервые осознала, что Хуаны занимают
более высокое положение, чем моя семья. Они смотрели на нас сверху вниз, и
это объяснило мне, почему у Хуан Тайтай и Тянью такие длинные носы.
Миновав ведущие к Хуанам каменные ворота с деревянной отделкой, я
увидела большой двор с тремя или четырьмя рядами маленьких, низеньких
домиков. Некоторые из них предназначались для хранения провизии, другие --
для слуг и их семей. За этими скромными строеньицами возвышалось главное
здание усадьбы.
Я подходила ближе и, не отрываясь, смотрела на дом, в котором мне
предстояло провести всю оставшуюся жизнь. Он принадлежал уже не первому
поколению Хуанов, но не был ни по-настоящему старинным, ни сколько-нибудь
примечательным; по нему было видно, как он рос вместе с семьей. В нем было
четыре этажа, по этажу на каждое поколение: для прадедушек и прабабушек, для
дедушек и бабушек, для родителей и для детей. Дом производил странное
впечатление, потому что строился в несколько этапов. Основной костяк был
построен наспех, и уже потом к нему пристраивали этажи и крылья и добавляли
разные украшения во вкусе очередного главы семьи. Первый этаж был сооружен
из речных булыжников, скрепленных глиной, смешанной с соломой. Второй и
третий построены из гладких кирпичей и окружены открытой галереей, из-за
которой весь дом стал похож на дворцовую башню. Верхний этаж, облицованный
серой плиткой, был увенчан красной черепичной крышей. Крышу веранды у
парадного входа поддерживали две большие круглые колонны. Эти колонны так
же, как и деревянные оконные рамы, были выкрашены в красный цвет, чтобы
придать дому помпезности. Кто-то, возможно Хуан Тайтай, прикрепил к углам
крыши величественные драконьи головы.
Внутри дом был на свой лад столь же претенциозен. Мне там нравилась
только большая комната на первом этаже, в которой Хуаны обычно принимали
гостей. Там стояли покрытые красным лаком резные столы и стулья, лежали
изящные подушечки, украшенные вышитым в старинном стиле родовым именем, и
было еще много других чудесных вещей, подчеркивавших богатство и древность
рода. Весь остальной дом был невзрачным, неудобным и шумным из-за
бесконечного нытья двадцати домочадцев. По мере увеличения семейства он
становился все теснее и неудобнее. Постепенно почти каждую комнату в нем
разделили перегородками на две каморки.
По поводу моего прибытия не было устроено никакого празднества.
Думаешь, Хуан Тайтай развесила в мою честь красные праздничные флажки в
парадной комнате на первом этаже и Тянью спустился туда, чтобы меня
поприветствовать? Как бы не так! Она отправила меня на кухню на втором
этаже, куда дети обычно не ходили. Там было место поварам и слугам. Так мне
дали понять мое положение в доме.
В тот первый день я, в своем лучшем халате на теплой подкладке, стояла
у низкого деревянного столика и резала овощи. Я не могла унять дрожь в
руках. Я хотела обратно к своим родным, и под ложечкой у меня холодело при
мысли, что судьба привела меня в окончательно предназначенное мне место. Но
я считала себя обязанной соблюдать данное моими родителями обещание, чтобы
Хуан Тайтай не смогла обвинить мою маму в том, что она не сдержала своего
слова. Этой победы над нашей семьей ей никогда не дождаться, сказала я себе.
Я думала обо всем этом и не сразу заметила, что старая служанка,
которая потрошила рыбу, согнувшись над тем же низеньким столиком, искоса
посматривает на меня. Я плакала и испугалась, что она расскажет Хуан Тайтай
о том, что я плачу. Поэтому я через силу улыбнулась и воскликнула:
-- Как же мне повезло! У меня будет чудесная жизнь! -- В своем
стремительном порыве я, должно быть, взмахнула ножом слишком близко от ее
носа, потому что она сердито крикнула:
-- Шэмма бэньди жэнь! Что ты за дура такая! -- И в тот же самый момент
я поняла, что это было предостережением мне, потому что, прокричав вслух,
какое счастье меня ожидает, я почти поверила в это, чуть не перехитрив саму
себя.
Тянью я увидела за вечерней трапезой. Я все еще была на несколько
дюймов выше него, но он вел себя как важный господин. Я знала заранее, какой
из него выйдет муж -- хотя бы по тому, как он сознательно доводил меня до
слез. Он возмущался, что суп недостаточно горячий, и потом будто бы нечаянно
опрокидывал чашку. Он дожидался, пока я сяду за стол, и тогда требовал себе
еще одну чашку риса. Он кричал, чтобы я не делала такое кислое лицо, когда
на него смотрю.
В течение нескольких следующих лет Хуан Тайтай приказывала слугам учить
меня разным вещам. Я должна была научиться делать острые уголки у наволочек
и вышивать на них "Хуан".
-- Как может жена содержать дом своего мужа в порядке, если она боится
запачкать руки, -- любила говаривать Хуан Тайтай, поручая мне очередное
задание. Не думаю, чтобы Хуан Тайтай когда-нибудь пачкала свои руки, но она
была очень искусна по части отдавания приказов и распоряжений.
-- Научи ее, что рис надо промывать до тех пор, пока вода не станет
прозрачной. Нельзя, чтобы ее муж ел грязный рис, -- говорила она поваренку.
В другой раз она приказывала другому слуге показать мне, как надо мыть
ночной горшок:
-- Заставь ее засунуть туда нос, чтобы убедиться в том, что он чисто
вымыт.
Таким образом я приучалась быть послушной женой. Я научилась так хорошо
готовить, что, не пробуя, только по запаху узнавала, не пересолена ли мясная
начинка. Я научилась делать такие маленькие стежки, что вышивка казалась
нарисованной. Хуан Тайтай даже возмущалась иногда -- по своему обыкновению
притворно, -- что она не успевает бросить грязную блузку на пол, как та уже
выстирана, и поэтому ей, бедняжке, приходится каждый день носить одно и то
же.
Через какое-то время я уже не думала, что моя жизнь ужасна, нет-нет,
вовсе нет. Меня так вымуштровали, что я со всем смирилась. В то время для
меня не было большего счастья, чем видеть, как все с жадностью заглатывают
хрустящие грибы и бамбуковые ростки, которые я помогала готовить в тот день.
И большей награды, чем одобрительный кивок Хуан Тайтай, после того как я
закончила расчесывать ее волосы в сто приемов. Что могло быть тогда для меня
большей радостью, чем то, что Тянью съел целую миску лапши без единой жалобы
на вкус блюда или на то, как я на него смотрю? Знаешь, по американскому
телевидению показывают таких женщин: они просто сияют
от счастья, что удалось вывести пятно, и теперь одежда выглядит лучше,
чем новая. Я была совсем как эти женщины.
Ты видишь, что мысли Хуанов почти что въелись в мою кожу? Я стала
думать о Тянью как о боге, как о ком-то, чье мнение стоит куда больше, чем
моя собственная жизнь. Я стала думать о Хуан Тайтай как о своей настоящей
матери, как о человеке, которому я должна угождать, подражать и повиноваться
беспрекословно.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет по лунному календарю, Хуан Тайтай
сказала, что готова к следующей весне принять внука. Даже если бы я не
захотела замуж, где бы я нашла пристанище? Даже если я была вынослива как
лошадь, куда бы я убежала? Японцы были в Китае на каждом шагу.
-- Японцы нагрянули как незваные гости, -- сказала бабушка Тянью, -- и
поэтому никто не пришел.
Хуан Тайтай тщательно все распланировала, но свадьба получилась очень
скромной.
Она пригласила всю деревню, а также друзей и родственников из других
городов. Тогда вы не могли прислать письмо с вежливым отказом. Не прийти
было неприлично. Хуан Тайтай не думала, что война может заставить людей
забыть о хороших манерах. Поэтому повариха и ее помощница наготовили сотни
разных блюд. Старая мебель моих родителей была вычищена до блеска и
выставлена в парадной гостиной, превратившись в солидное приданое. Хуан
Тайтай позаботилась о том, чтобы удалить с нее все грязные пятна и потеки.
Она даже поручила кому-то изготовить флажки красного цвета с поздравлениями
и пожеланиями счастья, будто бы от имени моих родителей. Она распорядилась
заказать для свадебной церемонии красный паланкин, в котором меня должны
были принести к Хуанам из соседского дома.
На день свадьбы выпало много неудач, хотя сваха выбрала для него
счастливую дату: пятнадцатый день восьмой луны, когда луна становится
абсолютно круглой и большой -- больше, чем в любое другое время года. Но за
неделю до появления луны появились японцы. Они наводнили Шаньси и соседние
провинции. Люди нервничали. А утром пятнадцатого числа, в день свадьбы,
пошел дождь, что было очень плохим знаком. Когда разразилась гроза,
приглашенные, приняв гром и молнии за японские бомбы, не отважились выйти из
своих домов.
Позже мне сказали, что бедная Хуан Тайтай ждала несколько часов, пока
не соберется побольше гостей, но не из пальцев же их высасывать, и поэтому в
конце концов ей пришлось дать разрешение начинать церемонию. Что еще
оставалось делать? Не могла же она отменить войну.
Я ждала в доме у соседей. Когда мне крикнули, что пора спускаться вниз
и садиться в красный паланкин, я сидела за маленьким туалетным столиком
около открытого окна. Я заплакала и с горечью подумала о том, зачем родители
обещали меня в жены Тянью. Мне хотелось понять, почему моя судьба была
решена за меня, почему я должна была стать несчастной ради того, чтобы
кто-то другой был счастлив. С моего места у окна была видна река Фэн,
несущая свои мутные коричневые воды. Я подумала о том, не броситься ли мне в
эту реку, разрушившую счастье моей семьи. Когда человеку кажется, что его
жизнь близка к концу, у него появляются странные мысли.
Снова пошел дождь, но не сильный. Снизу мне крикнули еще раз, чтобы я
поспешила, и мои мысли стали еще более торопливыми, еще более странными.
Я спросила сама себя: "Что составляет суть человека? Могу ли я
измениться так же, как река меняет свой цвет, оставаясь при этом самой
собой?" И тут я увидела, как стремительно разлетелись шторы, как снаружи еще
сильнее полил дождь, заставив всех с криками разбежаться. Я улыбнулась. И
тогда я осознала, что впервые вижу силу ветра. Сам ветер был невидим, но мне
было видно, как он нес воду, наполнявшую реки и заливавшую окрестности. Он
заставлял людей взвизгивать и ускорять шаги.
Я утерла слезы и посмотрела в зеркало. Меня удивило то, что я там
обнаружила. На мне было чудесное красное платье, но я смотрела не на платье.
Я увидела кое-что поважнее. Я была сильной. Я была Юной. Мои мысли были
чисты, и их никто не мог ни увидеть, ни отнять у меня. Я была как ветер.
Я откинула голову и гордо улыбнулась себе. Потом закрыла лицо большим
красным вышитым шарфом и спрятала под ним свои мысли. Но и под шарфом я
теперь знала, кто я. Я дала себе обещание всегда помнить желания своих
родителей, но никогда не забывать о себе самой.
Когда меня принесли на свадьбу, из-за красного шарфа на лице я ничего
перед собой не видела, но, наклоняя голову, могла смотреть по сторонам. На
церемонии было очень мало людей. Мне были видны Хуаны, все те же старые,
вечно всем недовольные домочадцы, сейчас раздосадованные столь жалким ходом
торжества, музыканты со своими скрипками и флейтами и еще несколько
деревенских, осмелившихся выйти из дома ради бесплатного угощения. Там были
даже слуги с детьми, которых, должно быть, присоединили к гостям, чтобы
торжество выглядело более пышным.
Кто-то взял меня за руку и повел по дорожке. Я шла как слепец, которого
ведут навстречу его судьбе. Но я уже не боялась. Я знала, что у меня внутри.
Церемонию вел важный чиновник, он страшно долго разглагольствовал о
древних философах и образцах благочестия. Потом сваха говорила о наших днях
рождения, о гармонии брака и о будущем потомстве. Я наклонила закутанную
шарфом голову и увидела, как ее руки разворачивают красный шелковый платок и
выставляют на всеобщее обозрение красную свечу.
Эта свеча была двойная. С одной стороны на ней были вырезаны золотые
иероглифы с именем Тянью, с другой стороны -- с моим. Сваха подожгла оба
фитиля и провозгласила: "Бракосочетание началось". Тянью стащил шарф с моего
лица и разулыбался, повернувшись к своим друзьям и родственникам, но на меня
ни разу не посмотрел. Он напомнил мне молодого павлина, за которым я однажды
наблюдала, -- развернув свой куцый хвост, он вел себя так, будто закрыл им
весь двор.
Я видела, как сваха поставила свечу в золотой подсвечник и вручила его
взволнованной служанке. Этой девочке полагалось во время застолья и потом
всю ночь следить за свечой, дабы удостовериться, что ни один из фитилей не
погас. Утром сваха должна была показать остатки свечи -- щепотку черного
пепла -- и объявить: "Свеча горела всю ночь, ни один из фитилей не погас.
Этот брак никогда не распадется".
Я помню все очень хорошо. Эта свеча связывала брак гораздо более
крепкими узами, чем католическая клятва. Брак был не просто нерасторжимым. Я
не имела права выйти замуж во второй раз, даже если бы Тянью умер. Эта
красная свеча навсегда приковывала меня к моему мужу и его дому; никакие
исключения не допускались.
И в самом деле: на следующее утро сваха сказала то, что полагалось
сказать, и, продемонстрировав остатки свечи, объявила, что она свое дело
сделала. И только одна я знала, что произошло в действительности, потому что
не спала всю ночь, оплакивая свое замужество.
После застолья небольшая кучка гостей вытолкнула нас из комнаты и почти
что донесла до маленькой спальни на третьем этаже. Взрослые выкрикивали
разные шутки и вытаскивали мальчишек из-под нашей кровати. Сваха помогла
малышам разыскать красные яички, спрятанные в одеялах. Мальчики примерно
такого же возраста, как Тянью, усадили нас на кровать и все пытались
заставить нас целоваться, пока наши лица не покраснеют от страсти. На
галерее около открытого окна взорвалась хлопушка, и кто-то сказал, что это
хороший повод для меня броситься в объятия мужа.
Когда все ушли, мы еще долго сидели бок о бок, не говоря ни слова и
прислушиваясь к доносившемуся снаружи хохоту. Когда все стихло, Тянью
сказал:
-- Это моя постель. Ты спишь на диване. -- И бросил мне подушку и
тоненькое одеяло. Как я была рада! Я дождалась, пока он заснул, а потом
осторожно встала, спустилась вниз по лестнице и вышла на темный двор.
Воздух снаружи был влажный: наверное, снова собирался дождь. Я плакала,
посылает излишки в Китай. Дочь, чьи дети могут плавать как рыбы в роскошном
бассейне на Вудсайде. Такие замечательные истории. Такие чудесные. Они
счастливицы.
А на мамином месте за столом для игры в маджонг, на востоке, где все
начинается, сижу я.
Красная свеча
Однажды, чтобы не нарушить обещания, данного моими родителями, я
принесла в жертву свою жизнь. Для тебя это ничего не значит, потому что для
тебя ничего не значат обещания. Дочь может пообещать прийти на обед, но если
у нее болит голова, если она попала в пробку на дороге, если она хочет
посмотреть по телевизору любимый фильм, она забывает о своем обещании.
В тот день, когда ты не пришла, я тоже посмотрела этот фильм.
Американский солдат обещает девушке вернуться с войны и жениться на ней. Она
плачет в три ручья от избытка чувств, а он тянет ее в постель со словами:
"Обещаю! Обещаю! Милая, любимая, это не пустые обещания, каждое мое слово на
вес золота". Но он не возвращается. Его золото не лучше твоего, в нем только
четырнадцать каратов.
Для китайцев четырнадцать каратов -- ненастоящее золото. Взвесь мои
браслеты. В них должно быть двадцать четыре карата: чистое золото снаружи и
внутри.
Сейчас уже слишком поздно пытаться изменить тебя, но я говорю это
потому, что беспокоюсь за твою дочь. Я боюсь, что однажды она скажет:
"Бабушка, спасибо тебе за золотой браслет. Я никогда тебя не забуду", -- а
потом забудет не только свое обещание, но и то, что у нее вообще была
бабушка.
В том фильме про войну американский солдат, вернувшись домой, падает на
колени перед другой девушкой и просит ее выйти за него замуж. И она ужасно
смущена и даже не знает, куда спрятать глаза, будто для нее это полная
неожиданность. И вдруг! -- она смотрит вниз, прямо на него, и уже знает: она
любит его так сильно, что ей хочется плакать, и наконец она произносит "да",
и они соединяют свои судьбы навек.
У меня ничего похожего не было. Все произошло иначе: когда мне
исполнилось всего два года, к моим родителям пришла сваха. Нет, мне никто
ничего не рассказывал, все это сохранилось в моей памяти. Дело было летом: я
помню жару и пыль, и звон цикад во дворе. Мы были в саду под деревьями.
Где-то надо мной мои братья вместе со слугами рвали с веток груши. А я
сидела у мамы на руках. Они были горячие и потные от жары. Я размахивала
ладошками, пытаясь ухватить летавшую передо мной птичку-свистульку с
крылышками из тонкой разноцветной бумаги. А потом бумажная птичка улетела
куда-то, и на ее месте очутились две женщины. Их я запомнила, потому что в
голосе одной слышались шипящие звуки "шшррр, шшррр". Став постарше, я
узнала, что это пекинский акцент, который режет слух жителям Тайюаня.
Обе они молча смотрели на меня. Лицо женщины с шипящим голосом было
покрыто слоем растаявших от жары румян. У второй гостьи лицо было сухое,
напоминавшее кору старого дерева. Она посмотрела на меня и перевела взгляд
на раскрашенную женщину.
Конечно, теперь-то я знаю, что Древесная Кора была старая сваха из
нашей деревни, а Нарумяненное Лицо -- Хуан Тайтай, за сына которой меня
впоследствии выдали замуж. Не верь никому, кто скажет, будто в Китае
маленьких девочек ни в грош не ставили. Смотря какая девочка. В моем случае
сразу было видно, чего я стою. Я была как румяная булочка, сладкая и
аппетитная.
Сваха расхваливала меня на все лады:
-- Земляная лошадь и земляная овца -- самое лучшее сочетание для брака.
Она похлопала меня по ладошке, и я оттолкнула ее руку. Хуан Тайтай
проговорила своим шипящим голосом, что, кажется, у меня необычайно дурной
пичи, плохой характер. Но сваха рассмеялась и сказала:
-- Да что вы, вовсе нет. Это сильная лошадь, из нее со временем выйдет
настоящая работяга, и когда вы состаритесь, она будет исправно за вами
ухаживать.
Но Хуан Тайтай посмотрела на меня с мрачным недоверием, как будто могла
разгадать мои будущие намерения. Я никогда не забуду ее взгляда. Широко
раскрытыми глазами она внимательно рассматривала мое лицо и, рассмотрев,
улыбнулась."Я увидела большой золотой зуб, ослепивший меня, как солнце, а
потом все остальные зубы, оскаленные так, словно она собиралась проглотить
всю меня разом.
Так меня обручили с сыном Хуан Тайтай, который, как я узнала потом, был
совсем еще ребенком, на год младше меня. Его звали Тянью; тянь значит "небо"
-- чтобы все знали, какой он важный, -- а ю значит "остаток": когда он
родился, его отец был очень болен, и вся семья думала, что он умрет. В Тянью
должен был сохраниться дух его отца. Но отец выжил, и бабушка стала бояться,
как бы духи не обратили свое внимание на мальчика и не забрали его вместо
отца. Поэтому все они носились с ним как с бесценным сокровищем, выполняли
его малейшие прихоти и в результате страшно избаловали.
Но даже если бы я знала, какой плохой мне достанется муж, ни тогда, ни
потом у меня не было выбора. Так уж в прежние времена было заведено в
деревне. У нас глупые старомодные обычаи держались до последнего. В городах
мужчины уже могли сами выбирать себе жен -- конечно, с согласия родителей. В
деревне это было исключено. У нас никто бы не сказал, что где-то, в каком-то
городе что-то лучше, чем в нашей деревне: там могло быть только хуже. У нас
рассказывали истории про сыновей, которые настолько поддавались влиянию
плохих жен, что выгоняли своих старых плачущих родителей на улицу. Поэтому
тайюаньские матери продолжали сами выбирать себе невесток -- таких, которые
будут правильно воспитывать сыновей, заботиться о стариках и исправно
подметать семейные кладбища еще много лет после того, как старухи сойдут в
свои могилы.
Поскольку я была обещана в жены сыну Хуан, дома ко мне стали относиться
так, будто я уже принадлежала кому-то другому. Когда рисовая чашка слишком
часто приближалась к моему рту, моя мама могла сказать:
-- Посмотрите, как много ест дочь Хуан Тайтай.
Мама обращалась со мной так не оттого, что не любила меня. Стала бы
она, сказав такое, прикусывать язык, если бы на самом деле считала меня
отрезанным ломтем?
Я была очень послушным ребенком, но иногда и у меня бывало кислое
выражение лица -- например, потому что мне было жарко, или я устала, или
заболевала. В таком случае мама могла сказать:
-- Какое отвратительное лицо. Хуаны откажутся от тебя, и вся наша семья
будет опозорена. -- Тогда я начинала плакать, чтобы мое лицо стало еще
отвратительнее.
-- Это не поможет, -- говорила моя мама. -- Мы заключили контракт. Его
нельзя расторгнуть. -- И я плакала еще сильнее.
Пока мне не исполнилось восемь или девять лет, я не видела своего
будущего мужа. Известный мне мир состоял из усадьбы моей семьи в деревне
неподалеку от Тайюаня. Наша семья жила в скромном двухэтажном доме, во дворе
стоял еще один маленький домик, в котором было всего две смежных комнаты, в
одной жил повар, в другой слуга, каждый со своей семьей. Наш дом стоял на
пригорке. У этого холмика было громкое название "Три Ступени к Небу", но на
самом деле это были просто столетиями затвердевавшие слои ила, приносимого
рекой Фэн. Река ограничивала наш участок с восточной стороны. По словам
моего отца, она любила глотать маленьких детей Он рассказывал, что однажды
она проглотила весь Тайюань. Летом вода в реке становилась коричневой. Зимой
она была сине-зеленой в самых узких и быстрых местах, а в широких --
замерзала и белела от мороза.
Ах, я помню один Новый год, когда вся наша семья спустилась на реку и
поймала много-много рыбин -- гигантских скользких тварей. Они спали на своих
ледяных постелях в реке. Когда их выловили, они были такие свежие, что
продолжали плясать на хвостах даже после того, как их выпотрошили и бросили
на горячую сковороду.
В том году мне впервые показали моего будущего мужа. Он был не такой уж
и маленький, но от грохота разорвавшихся поблизости шутих разинул рот и --
у-у-у! -- разревелся во весь голос.
Позже я видела его на других деревенских праздниках. На празднике
красного яйца, когда недавно родившимся младенцам дают настоящие имена, он
сидел на коленях у своей старой бабушки -- как он только ее не раздавил! --
и отказывался есть то, что ему предлагали, воротя нос от сладких печений
так, словно это были острые пикули.
Я не влюбилась в своего будущего мужа с первого взгляда, как это сейчас
показывают по телевизору. Я относилась к этому мальчику скорее как к
надоедливому двоюродному брату. Я училась быть вежливой с Хуанами и особенно
с Хуан Тайтай. При встречах с ней моя мама подталкивала меня в ее сторону и
говорила:
-- Что надо сказать своей маме? -- И я смущалась, не зная, какую маму
она имеет в виду. Поэтому я поворачивалась к своей настоящей матери и
говорила:
-- Прости меня, мам, -- а потом уже к Хуан Тайтай, протягивая ей
маленький гостинец со словами: -- Это для вас, мама. -- Помню, однажды это
был мой любимый пирожок сюймэй. Мама сказала Хуан Тайтай, что я сделала этот
пирожок специально для нее, хотя я всего-навсего потыкала пальцем его
горячие края, когда повар выкладывал пирожки на блюдо.
Моя жизнь полностью изменилась, когда мне исполнилось двенадцать лет. В
то лето на Тайюань обрушились проливные дожди. Река Фэн, протекавшая через
нашу усадьбу, затопила низины. Она уничтожила все посевы пшеницы и смыла
верхний слой почвы, сделав землю неплодородной на много лет вперед. Даже наш
дом на пригорке стал непригодным для жилья. Спустившись со второго этажа, мы
обнаружили, что внизу полы и мебель покрыты слоем липкой грязи. Двор был
завален вырванными с корнями деревьями, обломками ограды и дохлыми курицами.
Этот хаос был разорением для моей семьи.
В то время вы не могли пойти в страховую компанию и сказать: "По та
кой-то и такой-то причине мне нанесен ущерб, платите миллион". Если вы не
имели возможности самостоятельно справиться с испытанием, никто вам не
помогал. Мой отец сказал, что у нас нет другого выбора, кроме как переехать
всей семьей в Уси, к югу от Шанхая, где жил мамин брат, владевший небольшой
мельницей. Отец объявил, что вся семья должна без промедления отправляться в
путь. Кроме меня. Мне было двенадцать лет, достаточно для того, чтобы
отделить меня от семьи и отправить к Хуанам.
Дороги были ужасно грязные и разъезженные, так что ни один грузовик не
мог подъехать к дому. Родителям пришлось оставить громоздкую мебель и
постельные принадлежности; все это было обещано Хуанам в качестве моего
приданого. В этом отношении моя семья поступила весьма практично. Такого
приданого будет достаточно, более чем достаточно, сказал мой отец. Но он не
мог запретить маме отдать мне еще и чан, длинное ожерелье из красного
нефрита. Надевая ожерелье мне на шею, мама казалась очень суровой, из чего я
поняла, что ей очень грустно.
-- Будь послушной в своей новой семье. Не позорь нас, -- сказала она.
-- Как придешь, сразу покажи им, что ты счастлива. Тебе и вправду очень
повезло.
Дом Хуанов тоже стоял у реки. Но если наш дом был затоплен, то их
нисколько не пострадал. Так получилось потому, что их усадьба была
расположена выше по реке. И тогда я впервые осознала, что Хуаны занимают
более высокое положение, чем моя семья. Они смотрели на нас сверху вниз, и
это объяснило мне, почему у Хуан Тайтай и Тянью такие длинные носы.
Миновав ведущие к Хуанам каменные ворота с деревянной отделкой, я
увидела большой двор с тремя или четырьмя рядами маленьких, низеньких
домиков. Некоторые из них предназначались для хранения провизии, другие --
для слуг и их семей. За этими скромными строеньицами возвышалось главное
здание усадьбы.
Я подходила ближе и, не отрываясь, смотрела на дом, в котором мне
предстояло провести всю оставшуюся жизнь. Он принадлежал уже не первому
поколению Хуанов, но не был ни по-настоящему старинным, ни сколько-нибудь
примечательным; по нему было видно, как он рос вместе с семьей. В нем было
четыре этажа, по этажу на каждое поколение: для прадедушек и прабабушек, для
дедушек и бабушек, для родителей и для детей. Дом производил странное
впечатление, потому что строился в несколько этапов. Основной костяк был
построен наспех, и уже потом к нему пристраивали этажи и крылья и добавляли
разные украшения во вкусе очередного главы семьи. Первый этаж был сооружен
из речных булыжников, скрепленных глиной, смешанной с соломой. Второй и
третий построены из гладких кирпичей и окружены открытой галереей, из-за
которой весь дом стал похож на дворцовую башню. Верхний этаж, облицованный
серой плиткой, был увенчан красной черепичной крышей. Крышу веранды у
парадного входа поддерживали две большие круглые колонны. Эти колонны так
же, как и деревянные оконные рамы, были выкрашены в красный цвет, чтобы
придать дому помпезности. Кто-то, возможно Хуан Тайтай, прикрепил к углам
крыши величественные драконьи головы.
Внутри дом был на свой лад столь же претенциозен. Мне там нравилась
только большая комната на первом этаже, в которой Хуаны обычно принимали
гостей. Там стояли покрытые красным лаком резные столы и стулья, лежали
изящные подушечки, украшенные вышитым в старинном стиле родовым именем, и
было еще много других чудесных вещей, подчеркивавших богатство и древность
рода. Весь остальной дом был невзрачным, неудобным и шумным из-за
бесконечного нытья двадцати домочадцев. По мере увеличения семейства он
становился все теснее и неудобнее. Постепенно почти каждую комнату в нем
разделили перегородками на две каморки.
По поводу моего прибытия не было устроено никакого празднества.
Думаешь, Хуан Тайтай развесила в мою честь красные праздничные флажки в
парадной комнате на первом этаже и Тянью спустился туда, чтобы меня
поприветствовать? Как бы не так! Она отправила меня на кухню на втором
этаже, куда дети обычно не ходили. Там было место поварам и слугам. Так мне
дали понять мое положение в доме.
В тот первый день я, в своем лучшем халате на теплой подкладке, стояла
у низкого деревянного столика и резала овощи. Я не могла унять дрожь в
руках. Я хотела обратно к своим родным, и под ложечкой у меня холодело при
мысли, что судьба привела меня в окончательно предназначенное мне место. Но
я считала себя обязанной соблюдать данное моими родителями обещание, чтобы
Хуан Тайтай не смогла обвинить мою маму в том, что она не сдержала своего
слова. Этой победы над нашей семьей ей никогда не дождаться, сказала я себе.
Я думала обо всем этом и не сразу заметила, что старая служанка,
которая потрошила рыбу, согнувшись над тем же низеньким столиком, искоса
посматривает на меня. Я плакала и испугалась, что она расскажет Хуан Тайтай
о том, что я плачу. Поэтому я через силу улыбнулась и воскликнула:
-- Как же мне повезло! У меня будет чудесная жизнь! -- В своем
стремительном порыве я, должно быть, взмахнула ножом слишком близко от ее
носа, потому что она сердито крикнула:
-- Шэмма бэньди жэнь! Что ты за дура такая! -- И в тот же самый момент
я поняла, что это было предостережением мне, потому что, прокричав вслух,
какое счастье меня ожидает, я почти поверила в это, чуть не перехитрив саму
себя.
Тянью я увидела за вечерней трапезой. Я все еще была на несколько
дюймов выше него, но он вел себя как важный господин. Я знала заранее, какой
из него выйдет муж -- хотя бы по тому, как он сознательно доводил меня до
слез. Он возмущался, что суп недостаточно горячий, и потом будто бы нечаянно
опрокидывал чашку. Он дожидался, пока я сяду за стол, и тогда требовал себе
еще одну чашку риса. Он кричал, чтобы я не делала такое кислое лицо, когда
на него смотрю.
В течение нескольких следующих лет Хуан Тайтай приказывала слугам учить
меня разным вещам. Я должна была научиться делать острые уголки у наволочек
и вышивать на них "Хуан".
-- Как может жена содержать дом своего мужа в порядке, если она боится
запачкать руки, -- любила говаривать Хуан Тайтай, поручая мне очередное
задание. Не думаю, чтобы Хуан Тайтай когда-нибудь пачкала свои руки, но она
была очень искусна по части отдавания приказов и распоряжений.
-- Научи ее, что рис надо промывать до тех пор, пока вода не станет
прозрачной. Нельзя, чтобы ее муж ел грязный рис, -- говорила она поваренку.
В другой раз она приказывала другому слуге показать мне, как надо мыть
ночной горшок:
-- Заставь ее засунуть туда нос, чтобы убедиться в том, что он чисто
вымыт.
Таким образом я приучалась быть послушной женой. Я научилась так хорошо
готовить, что, не пробуя, только по запаху узнавала, не пересолена ли мясная
начинка. Я научилась делать такие маленькие стежки, что вышивка казалась
нарисованной. Хуан Тайтай даже возмущалась иногда -- по своему обыкновению
притворно, -- что она не успевает бросить грязную блузку на пол, как та уже
выстирана, и поэтому ей, бедняжке, приходится каждый день носить одно и то
же.
Через какое-то время я уже не думала, что моя жизнь ужасна, нет-нет,
вовсе нет. Меня так вымуштровали, что я со всем смирилась. В то время для
меня не было большего счастья, чем видеть, как все с жадностью заглатывают
хрустящие грибы и бамбуковые ростки, которые я помогала готовить в тот день.
И большей награды, чем одобрительный кивок Хуан Тайтай, после того как я
закончила расчесывать ее волосы в сто приемов. Что могло быть тогда для меня
большей радостью, чем то, что Тянью съел целую миску лапши без единой жалобы
на вкус блюда или на то, как я на него смотрю? Знаешь, по американскому
телевидению показывают таких женщин: они просто сияют
от счастья, что удалось вывести пятно, и теперь одежда выглядит лучше,
чем новая. Я была совсем как эти женщины.
Ты видишь, что мысли Хуанов почти что въелись в мою кожу? Я стала
думать о Тянью как о боге, как о ком-то, чье мнение стоит куда больше, чем
моя собственная жизнь. Я стала думать о Хуан Тайтай как о своей настоящей
матери, как о человеке, которому я должна угождать, подражать и повиноваться
беспрекословно.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет по лунному календарю, Хуан Тайтай
сказала, что готова к следующей весне принять внука. Даже если бы я не
захотела замуж, где бы я нашла пристанище? Даже если я была вынослива как
лошадь, куда бы я убежала? Японцы были в Китае на каждом шагу.
-- Японцы нагрянули как незваные гости, -- сказала бабушка Тянью, -- и
поэтому никто не пришел.
Хуан Тайтай тщательно все распланировала, но свадьба получилась очень
скромной.
Она пригласила всю деревню, а также друзей и родственников из других
городов. Тогда вы не могли прислать письмо с вежливым отказом. Не прийти
было неприлично. Хуан Тайтай не думала, что война может заставить людей
забыть о хороших манерах. Поэтому повариха и ее помощница наготовили сотни
разных блюд. Старая мебель моих родителей была вычищена до блеска и
выставлена в парадной гостиной, превратившись в солидное приданое. Хуан
Тайтай позаботилась о том, чтобы удалить с нее все грязные пятна и потеки.
Она даже поручила кому-то изготовить флажки красного цвета с поздравлениями
и пожеланиями счастья, будто бы от имени моих родителей. Она распорядилась
заказать для свадебной церемонии красный паланкин, в котором меня должны
были принести к Хуанам из соседского дома.
На день свадьбы выпало много неудач, хотя сваха выбрала для него
счастливую дату: пятнадцатый день восьмой луны, когда луна становится
абсолютно круглой и большой -- больше, чем в любое другое время года. Но за
неделю до появления луны появились японцы. Они наводнили Шаньси и соседние
провинции. Люди нервничали. А утром пятнадцатого числа, в день свадьбы,
пошел дождь, что было очень плохим знаком. Когда разразилась гроза,
приглашенные, приняв гром и молнии за японские бомбы, не отважились выйти из
своих домов.
Позже мне сказали, что бедная Хуан Тайтай ждала несколько часов, пока
не соберется побольше гостей, но не из пальцев же их высасывать, и поэтому в
конце концов ей пришлось дать разрешение начинать церемонию. Что еще
оставалось делать? Не могла же она отменить войну.
Я ждала в доме у соседей. Когда мне крикнули, что пора спускаться вниз
и садиться в красный паланкин, я сидела за маленьким туалетным столиком
около открытого окна. Я заплакала и с горечью подумала о том, зачем родители
обещали меня в жены Тянью. Мне хотелось понять, почему моя судьба была
решена за меня, почему я должна была стать несчастной ради того, чтобы
кто-то другой был счастлив. С моего места у окна была видна река Фэн,
несущая свои мутные коричневые воды. Я подумала о том, не броситься ли мне в
эту реку, разрушившую счастье моей семьи. Когда человеку кажется, что его
жизнь близка к концу, у него появляются странные мысли.
Снова пошел дождь, но не сильный. Снизу мне крикнули еще раз, чтобы я
поспешила, и мои мысли стали еще более торопливыми, еще более странными.
Я спросила сама себя: "Что составляет суть человека? Могу ли я
измениться так же, как река меняет свой цвет, оставаясь при этом самой
собой?" И тут я увидела, как стремительно разлетелись шторы, как снаружи еще
сильнее полил дождь, заставив всех с криками разбежаться. Я улыбнулась. И
тогда я осознала, что впервые вижу силу ветра. Сам ветер был невидим, но мне
было видно, как он нес воду, наполнявшую реки и заливавшую окрестности. Он
заставлял людей взвизгивать и ускорять шаги.
Я утерла слезы и посмотрела в зеркало. Меня удивило то, что я там
обнаружила. На мне было чудесное красное платье, но я смотрела не на платье.
Я увидела кое-что поважнее. Я была сильной. Я была Юной. Мои мысли были
чисты, и их никто не мог ни увидеть, ни отнять у меня. Я была как ветер.
Я откинула голову и гордо улыбнулась себе. Потом закрыла лицо большим
красным вышитым шарфом и спрятала под ним свои мысли. Но и под шарфом я
теперь знала, кто я. Я дала себе обещание всегда помнить желания своих
родителей, но никогда не забывать о себе самой.
Когда меня принесли на свадьбу, из-за красного шарфа на лице я ничего
перед собой не видела, но, наклоняя голову, могла смотреть по сторонам. На
церемонии было очень мало людей. Мне были видны Хуаны, все те же старые,
вечно всем недовольные домочадцы, сейчас раздосадованные столь жалким ходом
торжества, музыканты со своими скрипками и флейтами и еще несколько
деревенских, осмелившихся выйти из дома ради бесплатного угощения. Там были
даже слуги с детьми, которых, должно быть, присоединили к гостям, чтобы
торжество выглядело более пышным.
Кто-то взял меня за руку и повел по дорожке. Я шла как слепец, которого
ведут навстречу его судьбе. Но я уже не боялась. Я знала, что у меня внутри.
Церемонию вел важный чиновник, он страшно долго разглагольствовал о
древних философах и образцах благочестия. Потом сваха говорила о наших днях
рождения, о гармонии брака и о будущем потомстве. Я наклонила закутанную
шарфом голову и увидела, как ее руки разворачивают красный шелковый платок и
выставляют на всеобщее обозрение красную свечу.
Эта свеча была двойная. С одной стороны на ней были вырезаны золотые
иероглифы с именем Тянью, с другой стороны -- с моим. Сваха подожгла оба
фитиля и провозгласила: "Бракосочетание началось". Тянью стащил шарф с моего
лица и разулыбался, повернувшись к своим друзьям и родственникам, но на меня
ни разу не посмотрел. Он напомнил мне молодого павлина, за которым я однажды
наблюдала, -- развернув свой куцый хвост, он вел себя так, будто закрыл им
весь двор.
Я видела, как сваха поставила свечу в золотой подсвечник и вручила его
взволнованной служанке. Этой девочке полагалось во время застолья и потом
всю ночь следить за свечой, дабы удостовериться, что ни один из фитилей не
погас. Утром сваха должна была показать остатки свечи -- щепотку черного
пепла -- и объявить: "Свеча горела всю ночь, ни один из фитилей не погас.
Этот брак никогда не распадется".
Я помню все очень хорошо. Эта свеча связывала брак гораздо более
крепкими узами, чем католическая клятва. Брак был не просто нерасторжимым. Я
не имела права выйти замуж во второй раз, даже если бы Тянью умер. Эта
красная свеча навсегда приковывала меня к моему мужу и его дому; никакие
исключения не допускались.
И в самом деле: на следующее утро сваха сказала то, что полагалось
сказать, и, продемонстрировав остатки свечи, объявила, что она свое дело
сделала. И только одна я знала, что произошло в действительности, потому что
не спала всю ночь, оплакивая свое замужество.
После застолья небольшая кучка гостей вытолкнула нас из комнаты и почти
что донесла до маленькой спальни на третьем этаже. Взрослые выкрикивали
разные шутки и вытаскивали мальчишек из-под нашей кровати. Сваха помогла
малышам разыскать красные яички, спрятанные в одеялах. Мальчики примерно
такого же возраста, как Тянью, усадили нас на кровать и все пытались
заставить нас целоваться, пока наши лица не покраснеют от страсти. На
галерее около открытого окна взорвалась хлопушка, и кто-то сказал, что это
хороший повод для меня броситься в объятия мужа.
Когда все ушли, мы еще долго сидели бок о бок, не говоря ни слова и
прислушиваясь к доносившемуся снаружи хохоту. Когда все стихло, Тянью
сказал:
-- Это моя постель. Ты спишь на диване. -- И бросил мне подушку и
тоненькое одеяло. Как я была рада! Я дождалась, пока он заснул, а потом
осторожно встала, спустилась вниз по лестнице и вышла на темный двор.
Воздух снаружи был влажный: наверное, снова собирался дождь. Я плакала,