И у меня возникло искушение попытаться нечто сделать; случалось мне бывать в обществе спутниц, которые на меня глядели куда хуже.
Если не обращать внимания на покрасневшие глаза и поникшие плечи, Андреа чертовски здорово выглядела — хоть в башмаках и коже, хоть без них.
Но разговаривать не желала по-прежнему.
Есть вещи, которые нравятся мне еще меньше, чем путешествие с молчаливой спутницей, которая не поддерживает беседы, отвечает односложно, а укладываясь спать — плачет. Каждую ночь. Но вещи эти сродни сидению в клетках на Столбах Кары.
Впереди ручей делал излучину, и я подумал, что в омуте под нависшим над водой деревом должна быть рыба. Утро заканчивалось, а еды у нас в рюкзаке не прибавлялось, так что я скинул рюкзак и дал знак Энди подождать.
Она тоже сбросила рюкзак и опустилась на землю. Молча.
Уж лучше бы она заговорила и распугала рыбу.
Крадучись, я взобрался на ствол. Конечно же, под рябящей водой, в тени дерева, стояли три крупненькие форели: то ли вели неспешную беседу о своей рыбьей жизни, то ли что-то ели.
Недолго им осталось болтать.
Один из даров, полученных мной при переносе на Эту сторону, — быстрота. Были, конечно, дела и поважнее, где она мне пригождалась, — но я не знаю большего удовольствия, чем, быстро наклонившись, выхватить из воды рыбину и вскинуть ее высоко в воздух, как медведь лосося. Только я красивее любого медведя.
Форель шлепнулась на берег и забилась, как сумасшедшая.
Крупная — как все местные крапчатые форели. Фунта три — три с половиной, не меньше.
Я надеялся, что Андреа придет на помощь, но она просто смотрела, так что я вытащил из рюкзака хозяйственный нож — я не стану использовать для такого ни кинжал, ни метательные ножи — и быстро выпотрошил рыбу, вымыв в реке одновременно и ее, и собственные руки.
— По правилам надо бы потушить форель в маринаде со специями, — заметил я. — Голубая форель — вообще одно из лучших блюд, какие есть на земле.
Второй способ — тоже неплохой — насадить форель на зеленый прут и зарыть поглубже в горячие угли. Однако горячих углей у нас нет, и тратить час, пока прогорит большой костер, я не собираюсь.
Продолжая говорить, я собрал немного сушняка и развел на берегу костерок: если у вас есть под рукой сухая береста (у меня была) и вы не боитесь потратить немного пороха (я не боялся), то не пройдет и минуты, как огонь будет гореть.
Я рассек рыбину вдоль спины и наколол каждую половинку на два зеленых прута. Шершавым камнем втер в них немного дикого лука. Просто для вкуса. Готовка заняла всего пару минут: свежую речную рыбу жарят ровно столько, сколько нужно, чтобы убить паразитов.
Немного соли из солонки в моем рюкзаке — и прошу: рыба на шампуре. Завтрак на двоих.
— Тебе какую? — спросил я.
Она не приподнялась выбрать, а я не был раздражен настолько, чтобы оставить ее голодной, так что я просто подал ей один прутик, а с другим расправился сам — в мгновение ока.
Недурно. Совсем недурно. Свежая форель, всего пятнадцать минут как из речки — блюдо, достойное королей. И даже Уолтера Словотского.
Я сполоснул руки в реке, плеснул немного воды на костер.
— Пошли.
В первые дни ничего не менялось. Энди спала, когда ей велели, ела, что ей давали.
К моему удивлению, она стояла на часах — и была во время стражи внимательна и настороженна. Но этим дело и ограничивалось.
Ночи были холодными, и я был бы не против спать не один. Но заводить об этом разговор было не к месту, даже насчет просто спать. Я человек чуткий, правда?
Так что вместо этого я продолжал разливаться соловьем. Мне уже не хватало тем: к третьему дню я переговорил обо всем, что знаю (ну ладно, почти обо всем. Некоторые вещи Женщине Знать Не Положено). О том, как обустраивать замок и обучать прислугу; о том, как правильно стрелять из лука и поддерживать в этом деле надлежащую форму; о том, почему надо держать пистолеты заряженными. И о том, почему старушка Тэннети всегда до судорог пугала меня.
Под вечер второго дня мы вышли на Хеливен-Оллервелский тракт. Река и ее форельные обеды остались позади.
На следующее утро, когда мы снимали лагерь, а я уже начал свой монолог, Энди глянула на меня и нахмурилась.
— Уолтер, заткнись, — сказала она.
— Так-так-так! Мы ожили!
Я взгромоздил рюкзак на спину, и мы двинулись по лесу к дороге.
Я думал, она фыркнет, но она лишь бесстрастно на меня посмотрела.
— Твое сочувствие меня не трогает. Ты не знаешь, от чего мне пришлось отказаться.
— Это лучше секса — так мне говорили.
Уголок ее рта приподнялся. Чуть-чуть.
— Смотря с кем.
— Это предложение?
— Нет.
Порой «нет» вовсе не значит «нет», но когда его сопровождают слабое покачивание головой и так поджатые губы — оно значит именно то, что значит. Ну и ладно. Я умею принимать отказ.
С другой стороны, я ведь иду домой, к жене, чтобы все с ней наладить, и неплохо бы позволить себе в последний раз небольшую интрижку. С третьей стороны... ладно, хватит с тебя двух.
И прекрати философствовать.
Мы шли — молча. Я ничего не имею против тишины, хотя в лесу настоящей тишины не бывает. Дальний крик птицы, жужжание насекомых, а если не это — так шепот ветра в кронах деревьев. Никакой тишины. И — на самом деле — никакого покоя. Спокойны лишь самые высокие деревья.
— Что теперь? — спросила она.
А может быть — просто сказала.
Этим путем я прежде не ходил, но через Оллервел пару раз мне проходить доводилось.
— До Оллервела всего пара миль — перейти реку и вниз. Там мы купим свежей еды. На форель нам вряд ли повезет — вокруг Оллервела ее основательно повыловили, — но угря достанем, или окуня, какого ты нашла в озерах. Не мясо — не то чтобы его тут не было, но местные мяса почти не едят, и мы будем долго им пахнуть. Вот курицу купить можно, если...
— Ша. — Она устало махнула рукой. — Чем мне заниматься теперь? Когда мы вернемся?
Я пожал плечами:
— Чем угодно, Энди. Кроме магии, как мне говорили.
В тысячный раз она вытащила из рюкзака зачитанный том и открыла его.
Буквы перед моими глазами расплылись; перед ее, надо думать, тоже.
И не потому, что она плакала.
Бывают мгновения, когда ощущаешь правильность бытия: ферма на окраине городка, горящий огонь, и жирный каплун поворачивается на вертеле, рассылая по ветру соблазнительные ароматы... Возможно, в самом городе мы купили бы что-нибудь получше — и побольше, — но шкворчание кожи на углях заставило меня расстаться с холтунбимской бронзовой маркой с профилем Карла — я купил на нее себе симпатичную грудку (без комментариев, пожалуйста), а Энди — огромный окорочок; и то и другое лежало на горячих — только из печки — ломтях темного хлеба.
Я не стал дожидаться, пока грудка остынет, и обжег язык. Оно того стоило.
Рад сообщить, что Энди грызла окорочок с большим аппетитом — она ела даже на ходу: мы прошли по деревне, мимо ветхих глинобитных домиков, и вышли на северный тракт.
Еще пара-тройка дней — и мы на Баттертопе.
— А ты? — спросила она.
Я ответил не сразу. Мне понадобилась пара мгновений — сообразить, что она вернулась к разговору, прерванному несколько часов назад. Ненавижу эту ее манеру!
— Я? — Я пожал плечами. — Думаю, какое-то время отдохну. Побуду с Кирой, с детьми. А ты?
Она вздохнула.
— Придется вернуться к учительству. Английский, основы математики, как обычно. Даже если кто-нибудь из Приютской молодежи делает это лучше. Не знаю.
Возможно, только возможно — если уделять Кире больше внимания, быть с ней более терпеливым, все устроится. Жизнь порой похожа на битву: бывают мгновения, когда нужно взорваться, биться в полную силу, когда летят тормоза и плевать, что будет потом. Понимаете — вы ведь вкладываете частицу себя не только в то, чего касаетесь, но и в тех, кого касаетесь, тоже. После почти двадцати лет совместной жизни Кира стала частью моей сути, и я не более собирался рвать с ней, чем отрубать себе руку.
Тем же вечером нас отыскал Эллегон.
Становиться лагерем близ дороги мне не хотелось: она была слишком широкой, открытой всем звездам — и феевым огонькам тоже. Как кого, а меня это нервировало. Поэтому мы отошли подальше, на лесистые склоны и, пока хватало света, повесили гамаки высоко на ветвях старого дуба.
На самом-то деле вешал его я, и гамак был только один. Энди было трудно карабкаться, так что я выбирал ветви, на которые взбираться полегче. Это было нелегко, но в конце концов она устроилась и даже сделала вид, что спит. А я взобрался выше и приткнулся в развилке меж двух старых сучьев — то ли мне стало лениво, то ли я просто устал, чтобы возиться со всем этим. Я просто обмотал веревку вокруг ствола и завязал ее на груди, чтобы, если вдруг наклонюсь вперед, а не назад, не свалиться.
Я смотрел, как уходит день. Как там поется у гномов? Что-то насчет...
Ну разумеется — в этот самый миг над деревьями с ревом пронеслось пламя и раздался шелест кожистых крыльев.
« Подъем, ребята. Карета подана. Если поторопитесь — к утру будем в Холтунбиме».
Глава 29,
Эллегон мягко опустился близ стен замка. Все вокруг заливал серый предутренний свет. Я скользнул вниз по чешуйчатому боку и жестко приземлился на землю, подвернув ногу.
— Стареешь, Уолтер.
Энди куда более ловко съехала с драконьей спины.
« Со всеми бывает.— Дракон повернул к нам широкую морду. — Даже с лучшими. Насколько я знаю. Что собираетесь делать?»
— Я — спать, — отозвался я. — В воздухе у меня спать не выходит.
« Это я заметил».
Энди похлопала себя по животу.
— Я собираюсь что-нибудь съесть, а потом, наверное, тоже посплю. А ты?
Дракон пошел прочь, к главной дороге. Крылья его трепетали.
« На южном пастбище есть предназначенная мне овца. Я голоден».
Было бы очень мило со стороны Эллегона отойти, чтобы не обдать нас при взлете мусором и пылью. Хотя в данном случае это было бы то же самое, что поливать реку.
« В таком случае...»
Дракон взвился в воздух, кожистые крылья подняли с земли пыль и швырнули ее прямехонько мне в лицо. И мусор тоже.
— Этот мой длинный язык! — сказал я. Энди не ответила.
Часовой у главных ворот открыл нам калитку. Мы отмахнулись от его предложения разбудить встречающих. Я хотел просто взглянуть на жену и детей, а потом найти пустую кровать. А еще лучше — взять чистые одеяла и свернуться в уголке нашей с Кирой комнаты: пусть найдет меня, когда проснется. Без предупреждения в постель к ней я не полезу: это ее расстроит.
Энди тронула меня за плечо.
— Зайди ко мне, когда проснешься. У меня есть одна идея — хочу обсудить с тобой.
Я кивнул, слишком усталый, чтобы спрашивать, что за идея.
Снаружи разгорался рассвет, но в замке всегда темно, пока солнце не вскарабкается повыше — и задолго до того, как оно сядет. Прислуга в этом не виновата. Какой-то бережливый слуга — он же скаредный кретин — убрал все фонари; мне пришлось взять лампу из подсобки при кухне.
Я не верю в безумно хихикающую темноту, но сумрак вроде подсмеивался надо мной, когда я поднимался по лестнице к спальням.
Комната Доранны — рядом с моей и Кириной. На миг я прокрался туда.
В скупом свете масляной лампы моя младшая дочурка лежала под одеялом — свернувшись, как в гнездышке. Я удержался от громкого вздоха, но вот слез удержать не сумел: парочка скатилась-таки по моим щекам. Черт побери, а она, похоже, подросла, пока меня не было. Так много теряешь, уходя в путь, чтобы тебя ни гнало — золото или сталь.
На миг я коснулся ее теплой щеки, и она заворочалась, потом высунула пухлые ручонки и, не просыпаясь, притянула мою ладонь к своему лицу. Пару минут спустя я тихонько высвободил руку.
Боже мой, малышка, как же я скучал по тебе!
Я тихо притворил за собой дверь и пошел в нашу с Кирой комнату. Ручка не поворачивалась; заперто. Отлично: Кира не забывает о безопасности. Я мог бы поспорить на что угодно: потайной ход в комнату рядом по-прежнему загорожен.
Я полез в кошель за своим ключом. Медленно повернул его в замке и мягким толчком открыл тяжелую дверь, надеясь, что петли не заскрипят, и она не проснется.
В мое отсутствие кровать передвинули, а рядом с окном поставили большое зеркало, чтобы первые лучи солнца, отражаясь, падали на подушки и будили спящих.
Очень умно.
Но и предрассветного света мне вполне хватило, чтобы разглядеть лица спящих. Обоих. Моей жены и этого кретина Брена Адахана.
Я не знаю, сколько времени я бездумно простоял там. Мне кажется — долго, но скорее всего — нет.
Я смутно помню, о чем думал — между волнами гнева, ненависти, зависти, стыда и вины.
Я думал что-то о том, что не держусь двойных стандартов, правда, честное слово не держусь, как бы ни мутил мне голову гнев.
Я помню, как до меня дошло, что Кира не выносит не просто прикосновений, а именно прикосновений моей руки, моего тела; они вызывают у нее ассоциации с прошлой жизнью — насилием и рабством.
Чем я такое заслужил? Возможно, и ничем. Ну так что? Кто тебе сказал, будто люди получают лишь то, чего заслуживают?
Помню еще, что — мимолетно — подумал: неплохо было бы вскрыть замок соседней — Адахановой — комнаты и подстеречь его там, когда он будет возвращаться потайным ходом.
И что я уж точно подумал, что стоять в дверях с текущими по лицу слезами — это совершенно без толку; а потому я медленно закрыл дверь и отер щеки. Я повернул ключ уже почти до конца, когда за спиной послышались мягкие шаги.
Прослушал. Плохо.
Я довернул ключ, аккуратно убрал его и повернулся — на носках.
В сероватом свете стояли Эйя и Джейни — бок о бок. Джейни — в тяжелой черной ночной рубахе, стянутой в талии толстым бархатным шнуром. Рубаха была слишком велика ей: подол подметал пол, руки прятались в рукавах. Выглядела она совсем маленькой — слишком маленькой, чтобы вмешивать ее в эти дела.
Эйя набросила белую шелковую сорочку — чуть ниже бедер. Пальцы нервно играли с пояском. Глаза припухшие со сна, но вовсе не заспанные.
Я попробовал догадаться, кто из них кого разбудил, и решил, что, наверное, Эйя Джейни. Эйя знала — черт, да все знали, — что если кто и сможет меня урезонить, то Джейни.
— Привет, пап, — прошептала Джейни.
— Привет, радость моя, — тоже шепотом отозвался я. — Ну, что у нас нового?
С печальной улыбкой — никогда прежде не видел, чтоб Джейни улыбалась печально, и не скажу, что мне это понравилось — она взяла меня за руку и повела по коридору на площадку наверху лестницы.
— Кое-что произошло, пока тебя не было, — сказала она. — Кое-что, о чем мы все дружно делали вид, что не знаем. Эйя волновалась, что ты можешь натворить глупостей, но я ей сказала — мой отец разберется со всем как Цивилизованный человек и никого не тронет. — Она помрачнела. — Скажи ей, что я права, пап.
Я — нечто большее, чем собрание гормонов и рефлексов; я могу задыхаться от ярости — а так оно и было, — но решать, что делать, буду я, Уолтер Словотский, а не моя злость. Решаю я, а я решил, что взрываться не стану. Не здесь, не сейчас; вообще никогда. Этой проблемы не решить ни ножом, ни пистолетом — не решить, и все тут.
Так что я заставил свои кулаки разжаться.
— Конечно, лапочка. Без проблем. Правду сказать, я решил, что мы с твоей мамой друг от друга свободны. — Что ж, это, возможно, и правда. С мгновения пару минут назад — что я бы там ни надумал себе на «Делените». Проклятие, мы могли бы пока подождать с разводом, но всякий раз, видя ее, я вспоминал бы ее и Брена в постели, а любое мое прикосновение напоминало бы ей... черт знает, о чем она там вспоминала.
Катись оно все...
Эйя улыбнулась.
— Это ни для кого не будет просто, — сказала она. Ее золотисто-каштановые волосы сбились ото сна; мне захотелось причесать их — рукой. Она вложила свою ладошку в мою и крепко пожала. — Но все образуется. Верь мне.
— Разберемся, — ответил я, усталый до невозможности.
Она коротко кивнула.
— А пока что, — попросил я, — может, кто-нибудь найдет мне кровать?
Джейни отвела меня вниз — в незанятую комнату этажом ниже — и чмокнула в щеку.
— Увидимся днем. Доброго сна. — И убежала по коридору, путаясь в слишком длинном подоле рубахи.
Эйя на миг нырнула в мои объятия, руки ее притягивали, а не отталкивали, тело было живым и теплым. Она положила голову мне на грудь, потом подняла лицо и быстро, нежно поцеловала меня в губы.
— Позже, — сказала она и тоже ушла.
В комнате было темно, слегка пахло плесенью. Кровать была колченогой, и плесенью пахла отнюдь не слегка. Но в смертельной усталости есть свои преимущества: вы проваливаетесь в сон, едва рухнув в постель.
Все тот же кошмар.
Мы пытаемся вырваться из ада, толпой мчимся по улицам Эвенора, убегая от волкоподобных тварей, для которых мы — лишь игрушки или добыча. Здесь все, кого я любил, и еще лица, знакомые и незнакомые.
Впереди перекресток, и я знаю, что если свернуть под верным углом — это приведет нас к свободе. Я кричу, куда свернуть.
Кажется, получилось. Те, кто сворачивает, исчезают — и я знаю откуда-то, как знают только во сне, что они спаслись, не попали в Место, Где Плачут Деревья.
Но похожие на волков твари приближаются, а с ними — неуклюжие орки, с их лап капает кровь.
И тогда я вижу его — Карла Куллинана, отца Джейсона. Он стоит над толпой, на голову выше всех, лицо его сияет, на руках, на груди, на бороде — пятна засыхающей крови.
— Их надо задержать, — говорит он. — Кто со мной? Он улыбается, будто мечтал об этом всю жизнь, чертов болван.
— Я, — откликается кто-то.
Из толпы возникают фигуры — в крови, кто-то изувечен, кто-то хромает.
Впереди всех — Тэннети. Не состарившаяся, похудевшая, ие усохшая, а молодая, яростная Тэннети со своим насмешливым оскалом.
— Меня запиши, — говорит она.
Следующая — Энди, соблазнительно затянутая в кожу, на левой руке — маленький кожаный щит, в правой — дымящийся пистолет. Она улыбается мне.
— Ты же не думаешь, что я без магии ничего не стою? Мой брат Стив примыкает штык к разряженной «М-16».
Ободряюще улыбается.
— Острые края не заест, правда, Сверчок?
Карл смотрит на меня — они все смотрят на меня, — на его окровавленном лице — вопрос.
— Уолтер? Чего же ты ждешь?
Я собираюсь ответить, собираюсь сказать им всем нечто важное, но...
...просыпаюсь в холодном поту. Вокруг — темнота.
Всего только сон. Подумаешь, велика важность, твердил я себе, отирая со лба испарину.
Было темно. Я проспал — или, если быть точным, промаялся кошмаром — весь день и добрую часть ночи.
Пока я спал, кто-то входил — и не только положил мне чистую одежду, но и наполнил бронзовую ванну, подставив под нее жаровню — вода не нагреется, но хотя бы ледяной не будет.
Я разделся донага, потом, прежде чем натянуть штаны и рубаху, обтер грудь и лицо. Ванна может и подождать — покуда я не поем. Но не дольше того. Хорошенько отмокнуть в горячей воде — то, что доктор прописал.
Я сглотнул. Ладно. Что теперь?
В дверь постучали.
— Войдите! — отозвался я, и нож скользнул мне в ладонь.
Я, конечно, не собираюсь драться с Бреном, но он может этого и не знать. А двое для драки нужны вовсе и не всегда. Вошла Энди — с лампой и полным подносом.
— Я велела одному из часовых прислушиваться к малейшему шороху отсюда, — сказала она. — Хотела перехватить тебя, прежде чем начнется... суматоха.
Я заставил себя улыбнуться. Удачное она подобрала слово. Суматоха. Оно мне понравилось.
— А еще ты хотела со мной поговорить. — Я оторвал кусок холодной курятины. — Ты хотела поговорить со мной о чем-то еще, о том, скажем, что теперь, когда ты больше не маг, ты хотела бы заняться тем, что Карл называл семейным бизнесом, и что тебе нужен учитель, а так как мне здесь какое-то время будет не слишком уютно, не соглашусь ли я быть этим учителем?
Энди кивнула. Без улыбки. Просто кивнула. Вот интересно, подумалось мне, неужели единственное место, где она теперь улыбается, — мои кошмары?
— Именно, — обыденно подтвердила она.
— И что, по-твоему, я должен сказать?
— Да. Я думаю, ты скажешь «да».
— Ладно: да. — Я кивнул. — Я собираюсь уладить кое-какие дела — семейные, — а потом мы начнем тренировки и, как только сможем, выйдем на дорогу.
Она выглядела так, будто хотела о чем-то спросить.
— Урок первый: спрашивай. Когда есть время, всегда спрашивай.
Она немного подумала.
— Почему ты так рвешься назад на дорогу?
— Сказать тебе правду?
— Конечно. — Она улыбнулась. — Почему нет?
Я пожал плечами и оглянулся на пропотевшие смятые одеяла, что валялись на кровати и на полу.
— Там я лучше сплю.
Если не обращать внимания на покрасневшие глаза и поникшие плечи, Андреа чертовски здорово выглядела — хоть в башмаках и коже, хоть без них.
Но разговаривать не желала по-прежнему.
Есть вещи, которые нравятся мне еще меньше, чем путешествие с молчаливой спутницей, которая не поддерживает беседы, отвечает односложно, а укладываясь спать — плачет. Каждую ночь. Но вещи эти сродни сидению в клетках на Столбах Кары.
Впереди ручей делал излучину, и я подумал, что в омуте под нависшим над водой деревом должна быть рыба. Утро заканчивалось, а еды у нас в рюкзаке не прибавлялось, так что я скинул рюкзак и дал знак Энди подождать.
Она тоже сбросила рюкзак и опустилась на землю. Молча.
Уж лучше бы она заговорила и распугала рыбу.
Крадучись, я взобрался на ствол. Конечно же, под рябящей водой, в тени дерева, стояли три крупненькие форели: то ли вели неспешную беседу о своей рыбьей жизни, то ли что-то ели.
Недолго им осталось болтать.
Один из даров, полученных мной при переносе на Эту сторону, — быстрота. Были, конечно, дела и поважнее, где она мне пригождалась, — но я не знаю большего удовольствия, чем, быстро наклонившись, выхватить из воды рыбину и вскинуть ее высоко в воздух, как медведь лосося. Только я красивее любого медведя.
Форель шлепнулась на берег и забилась, как сумасшедшая.
Крупная — как все местные крапчатые форели. Фунта три — три с половиной, не меньше.
Я надеялся, что Андреа придет на помощь, но она просто смотрела, так что я вытащил из рюкзака хозяйственный нож — я не стану использовать для такого ни кинжал, ни метательные ножи — и быстро выпотрошил рыбу, вымыв в реке одновременно и ее, и собственные руки.
— По правилам надо бы потушить форель в маринаде со специями, — заметил я. — Голубая форель — вообще одно из лучших блюд, какие есть на земле.
Второй способ — тоже неплохой — насадить форель на зеленый прут и зарыть поглубже в горячие угли. Однако горячих углей у нас нет, и тратить час, пока прогорит большой костер, я не собираюсь.
Продолжая говорить, я собрал немного сушняка и развел на берегу костерок: если у вас есть под рукой сухая береста (у меня была) и вы не боитесь потратить немного пороха (я не боялся), то не пройдет и минуты, как огонь будет гореть.
Я рассек рыбину вдоль спины и наколол каждую половинку на два зеленых прута. Шершавым камнем втер в них немного дикого лука. Просто для вкуса. Готовка заняла всего пару минут: свежую речную рыбу жарят ровно столько, сколько нужно, чтобы убить паразитов.
Немного соли из солонки в моем рюкзаке — и прошу: рыба на шампуре. Завтрак на двоих.
— Тебе какую? — спросил я.
Она не приподнялась выбрать, а я не был раздражен настолько, чтобы оставить ее голодной, так что я просто подал ей один прутик, а с другим расправился сам — в мгновение ока.
Недурно. Совсем недурно. Свежая форель, всего пятнадцать минут как из речки — блюдо, достойное королей. И даже Уолтера Словотского.
Я сполоснул руки в реке, плеснул немного воды на костер.
— Пошли.
В первые дни ничего не менялось. Энди спала, когда ей велели, ела, что ей давали.
К моему удивлению, она стояла на часах — и была во время стражи внимательна и настороженна. Но этим дело и ограничивалось.
Ночи были холодными, и я был бы не против спать не один. Но заводить об этом разговор было не к месту, даже насчет просто спать. Я человек чуткий, правда?
Так что вместо этого я продолжал разливаться соловьем. Мне уже не хватало тем: к третьему дню я переговорил обо всем, что знаю (ну ладно, почти обо всем. Некоторые вещи Женщине Знать Не Положено). О том, как обустраивать замок и обучать прислугу; о том, как правильно стрелять из лука и поддерживать в этом деле надлежащую форму; о том, почему надо держать пистолеты заряженными. И о том, почему старушка Тэннети всегда до судорог пугала меня.
Под вечер второго дня мы вышли на Хеливен-Оллервелский тракт. Река и ее форельные обеды остались позади.
На следующее утро, когда мы снимали лагерь, а я уже начал свой монолог, Энди глянула на меня и нахмурилась.
— Уолтер, заткнись, — сказала она.
— Так-так-так! Мы ожили!
Я взгромоздил рюкзак на спину, и мы двинулись по лесу к дороге.
Я думал, она фыркнет, но она лишь бесстрастно на меня посмотрела.
— Твое сочувствие меня не трогает. Ты не знаешь, от чего мне пришлось отказаться.
— Это лучше секса — так мне говорили.
Уголок ее рта приподнялся. Чуть-чуть.
— Смотря с кем.
— Это предложение?
— Нет.
Порой «нет» вовсе не значит «нет», но когда его сопровождают слабое покачивание головой и так поджатые губы — оно значит именно то, что значит. Ну и ладно. Я умею принимать отказ.
С другой стороны, я ведь иду домой, к жене, чтобы все с ней наладить, и неплохо бы позволить себе в последний раз небольшую интрижку. С третьей стороны... ладно, хватит с тебя двух.
И прекрати философствовать.
Мы шли — молча. Я ничего не имею против тишины, хотя в лесу настоящей тишины не бывает. Дальний крик птицы, жужжание насекомых, а если не это — так шепот ветра в кронах деревьев. Никакой тишины. И — на самом деле — никакого покоя. Спокойны лишь самые высокие деревья.
— Что теперь? — спросила она.
А может быть — просто сказала.
Этим путем я прежде не ходил, но через Оллервел пару раз мне проходить доводилось.
— До Оллервела всего пара миль — перейти реку и вниз. Там мы купим свежей еды. На форель нам вряд ли повезет — вокруг Оллервела ее основательно повыловили, — но угря достанем, или окуня, какого ты нашла в озерах. Не мясо — не то чтобы его тут не было, но местные мяса почти не едят, и мы будем долго им пахнуть. Вот курицу купить можно, если...
— Ша. — Она устало махнула рукой. — Чем мне заниматься теперь? Когда мы вернемся?
Я пожал плечами:
— Чем угодно, Энди. Кроме магии, как мне говорили.
В тысячный раз она вытащила из рюкзака зачитанный том и открыла его.
Буквы перед моими глазами расплылись; перед ее, надо думать, тоже.
И не потому, что она плакала.
Бывают мгновения, когда ощущаешь правильность бытия: ферма на окраине городка, горящий огонь, и жирный каплун поворачивается на вертеле, рассылая по ветру соблазнительные ароматы... Возможно, в самом городе мы купили бы что-нибудь получше — и побольше, — но шкворчание кожи на углях заставило меня расстаться с холтунбимской бронзовой маркой с профилем Карла — я купил на нее себе симпатичную грудку (без комментариев, пожалуйста), а Энди — огромный окорочок; и то и другое лежало на горячих — только из печки — ломтях темного хлеба.
Я не стал дожидаться, пока грудка остынет, и обжег язык. Оно того стоило.
Рад сообщить, что Энди грызла окорочок с большим аппетитом — она ела даже на ходу: мы прошли по деревне, мимо ветхих глинобитных домиков, и вышли на северный тракт.
Еще пара-тройка дней — и мы на Баттертопе.
— А ты? — спросила она.
Я ответил не сразу. Мне понадобилась пара мгновений — сообразить, что она вернулась к разговору, прерванному несколько часов назад. Ненавижу эту ее манеру!
— Я? — Я пожал плечами. — Думаю, какое-то время отдохну. Побуду с Кирой, с детьми. А ты?
Она вздохнула.
— Придется вернуться к учительству. Английский, основы математики, как обычно. Даже если кто-нибудь из Приютской молодежи делает это лучше. Не знаю.
Возможно, только возможно — если уделять Кире больше внимания, быть с ней более терпеливым, все устроится. Жизнь порой похожа на битву: бывают мгновения, когда нужно взорваться, биться в полную силу, когда летят тормоза и плевать, что будет потом. Понимаете — вы ведь вкладываете частицу себя не только в то, чего касаетесь, но и в тех, кого касаетесь, тоже. После почти двадцати лет совместной жизни Кира стала частью моей сути, и я не более собирался рвать с ней, чем отрубать себе руку.
Тем же вечером нас отыскал Эллегон.
Становиться лагерем близ дороги мне не хотелось: она была слишком широкой, открытой всем звездам — и феевым огонькам тоже. Как кого, а меня это нервировало. Поэтому мы отошли подальше, на лесистые склоны и, пока хватало света, повесили гамаки высоко на ветвях старого дуба.
На самом-то деле вешал его я, и гамак был только один. Энди было трудно карабкаться, так что я выбирал ветви, на которые взбираться полегче. Это было нелегко, но в конце концов она устроилась и даже сделала вид, что спит. А я взобрался выше и приткнулся в развилке меж двух старых сучьев — то ли мне стало лениво, то ли я просто устал, чтобы возиться со всем этим. Я просто обмотал веревку вокруг ствола и завязал ее на груди, чтобы, если вдруг наклонюсь вперед, а не назад, не свалиться.
Я смотрел, как уходит день. Как там поется у гномов? Что-то насчет...
Ну разумеется — в этот самый миг над деревьями с ревом пронеслось пламя и раздался шелест кожистых крыльев.
« Подъем, ребята. Карета подана. Если поторопитесь — к утру будем в Холтунбиме».
Глава 29,
в которой мы решаем, что делают те, кто может, и зачем
Идти и надеяться — лучше, чем уже прийти.
Роберт Льюис Стивенсон
Никогда не приходи домой неожиданно. Уж точно ничего не потеряешь.
Уолтер Словотский
Эллегон мягко опустился близ стен замка. Все вокруг заливал серый предутренний свет. Я скользнул вниз по чешуйчатому боку и жестко приземлился на землю, подвернув ногу.
— Стареешь, Уолтер.
Энди куда более ловко съехала с драконьей спины.
« Со всеми бывает.— Дракон повернул к нам широкую морду. — Даже с лучшими. Насколько я знаю. Что собираетесь делать?»
— Я — спать, — отозвался я. — В воздухе у меня спать не выходит.
« Это я заметил».
Энди похлопала себя по животу.
— Я собираюсь что-нибудь съесть, а потом, наверное, тоже посплю. А ты?
Дракон пошел прочь, к главной дороге. Крылья его трепетали.
« На южном пастбище есть предназначенная мне овца. Я голоден».
Было бы очень мило со стороны Эллегона отойти, чтобы не обдать нас при взлете мусором и пылью. Хотя в данном случае это было бы то же самое, что поливать реку.
« В таком случае...»
Дракон взвился в воздух, кожистые крылья подняли с земли пыль и швырнули ее прямехонько мне в лицо. И мусор тоже.
— Этот мой длинный язык! — сказал я. Энди не ответила.
Часовой у главных ворот открыл нам калитку. Мы отмахнулись от его предложения разбудить встречающих. Я хотел просто взглянуть на жену и детей, а потом найти пустую кровать. А еще лучше — взять чистые одеяла и свернуться в уголке нашей с Кирой комнаты: пусть найдет меня, когда проснется. Без предупреждения в постель к ней я не полезу: это ее расстроит.
Энди тронула меня за плечо.
— Зайди ко мне, когда проснешься. У меня есть одна идея — хочу обсудить с тобой.
Я кивнул, слишком усталый, чтобы спрашивать, что за идея.
Снаружи разгорался рассвет, но в замке всегда темно, пока солнце не вскарабкается повыше — и задолго до того, как оно сядет. Прислуга в этом не виновата. Какой-то бережливый слуга — он же скаредный кретин — убрал все фонари; мне пришлось взять лампу из подсобки при кухне.
Я не верю в безумно хихикающую темноту, но сумрак вроде подсмеивался надо мной, когда я поднимался по лестнице к спальням.
Комната Доранны — рядом с моей и Кириной. На миг я прокрался туда.
В скупом свете масляной лампы моя младшая дочурка лежала под одеялом — свернувшись, как в гнездышке. Я удержался от громкого вздоха, но вот слез удержать не сумел: парочка скатилась-таки по моим щекам. Черт побери, а она, похоже, подросла, пока меня не было. Так много теряешь, уходя в путь, чтобы тебя ни гнало — золото или сталь.
На миг я коснулся ее теплой щеки, и она заворочалась, потом высунула пухлые ручонки и, не просыпаясь, притянула мою ладонь к своему лицу. Пару минут спустя я тихонько высвободил руку.
Боже мой, малышка, как же я скучал по тебе!
Я тихо притворил за собой дверь и пошел в нашу с Кирой комнату. Ручка не поворачивалась; заперто. Отлично: Кира не забывает о безопасности. Я мог бы поспорить на что угодно: потайной ход в комнату рядом по-прежнему загорожен.
Я полез в кошель за своим ключом. Медленно повернул его в замке и мягким толчком открыл тяжелую дверь, надеясь, что петли не заскрипят, и она не проснется.
В мое отсутствие кровать передвинули, а рядом с окном поставили большое зеркало, чтобы первые лучи солнца, отражаясь, падали на подушки и будили спящих.
Очень умно.
Но и предрассветного света мне вполне хватило, чтобы разглядеть лица спящих. Обоих. Моей жены и этого кретина Брена Адахана.
Я не знаю, сколько времени я бездумно простоял там. Мне кажется — долго, но скорее всего — нет.
Я смутно помню, о чем думал — между волнами гнева, ненависти, зависти, стыда и вины.
Я думал что-то о том, что не держусь двойных стандартов, правда, честное слово не держусь, как бы ни мутил мне голову гнев.
Я помню, как до меня дошло, что Кира не выносит не просто прикосновений, а именно прикосновений моей руки, моего тела; они вызывают у нее ассоциации с прошлой жизнью — насилием и рабством.
Чем я такое заслужил? Возможно, и ничем. Ну так что? Кто тебе сказал, будто люди получают лишь то, чего заслуживают?
Помню еще, что — мимолетно — подумал: неплохо было бы вскрыть замок соседней — Адахановой — комнаты и подстеречь его там, когда он будет возвращаться потайным ходом.
И что я уж точно подумал, что стоять в дверях с текущими по лицу слезами — это совершенно без толку; а потому я медленно закрыл дверь и отер щеки. Я повернул ключ уже почти до конца, когда за спиной послышались мягкие шаги.
Прослушал. Плохо.
Я довернул ключ, аккуратно убрал его и повернулся — на носках.
В сероватом свете стояли Эйя и Джейни — бок о бок. Джейни — в тяжелой черной ночной рубахе, стянутой в талии толстым бархатным шнуром. Рубаха была слишком велика ей: подол подметал пол, руки прятались в рукавах. Выглядела она совсем маленькой — слишком маленькой, чтобы вмешивать ее в эти дела.
Эйя набросила белую шелковую сорочку — чуть ниже бедер. Пальцы нервно играли с пояском. Глаза припухшие со сна, но вовсе не заспанные.
Я попробовал догадаться, кто из них кого разбудил, и решил, что, наверное, Эйя Джейни. Эйя знала — черт, да все знали, — что если кто и сможет меня урезонить, то Джейни.
— Привет, пап, — прошептала Джейни.
— Привет, радость моя, — тоже шепотом отозвался я. — Ну, что у нас нового?
С печальной улыбкой — никогда прежде не видел, чтоб Джейни улыбалась печально, и не скажу, что мне это понравилось — она взяла меня за руку и повела по коридору на площадку наверху лестницы.
— Кое-что произошло, пока тебя не было, — сказала она. — Кое-что, о чем мы все дружно делали вид, что не знаем. Эйя волновалась, что ты можешь натворить глупостей, но я ей сказала — мой отец разберется со всем как Цивилизованный человек и никого не тронет. — Она помрачнела. — Скажи ей, что я права, пап.
Я — нечто большее, чем собрание гормонов и рефлексов; я могу задыхаться от ярости — а так оно и было, — но решать, что делать, буду я, Уолтер Словотский, а не моя злость. Решаю я, а я решил, что взрываться не стану. Не здесь, не сейчас; вообще никогда. Этой проблемы не решить ни ножом, ни пистолетом — не решить, и все тут.
Так что я заставил свои кулаки разжаться.
— Конечно, лапочка. Без проблем. Правду сказать, я решил, что мы с твоей мамой друг от друга свободны. — Что ж, это, возможно, и правда. С мгновения пару минут назад — что я бы там ни надумал себе на «Делените». Проклятие, мы могли бы пока подождать с разводом, но всякий раз, видя ее, я вспоминал бы ее и Брена в постели, а любое мое прикосновение напоминало бы ей... черт знает, о чем она там вспоминала.
Катись оно все...
Эйя улыбнулась.
— Это ни для кого не будет просто, — сказала она. Ее золотисто-каштановые волосы сбились ото сна; мне захотелось причесать их — рукой. Она вложила свою ладошку в мою и крепко пожала. — Но все образуется. Верь мне.
— Разберемся, — ответил я, усталый до невозможности.
Она коротко кивнула.
— А пока что, — попросил я, — может, кто-нибудь найдет мне кровать?
Джейни отвела меня вниз — в незанятую комнату этажом ниже — и чмокнула в щеку.
— Увидимся днем. Доброго сна. — И убежала по коридору, путаясь в слишком длинном подоле рубахи.
Эйя на миг нырнула в мои объятия, руки ее притягивали, а не отталкивали, тело было живым и теплым. Она положила голову мне на грудь, потом подняла лицо и быстро, нежно поцеловала меня в губы.
— Позже, — сказала она и тоже ушла.
В комнате было темно, слегка пахло плесенью. Кровать была колченогой, и плесенью пахла отнюдь не слегка. Но в смертельной усталости есть свои преимущества: вы проваливаетесь в сон, едва рухнув в постель.
Все тот же кошмар.
Мы пытаемся вырваться из ада, толпой мчимся по улицам Эвенора, убегая от волкоподобных тварей, для которых мы — лишь игрушки или добыча. Здесь все, кого я любил, и еще лица, знакомые и незнакомые.
Впереди перекресток, и я знаю, что если свернуть под верным углом — это приведет нас к свободе. Я кричу, куда свернуть.
Кажется, получилось. Те, кто сворачивает, исчезают — и я знаю откуда-то, как знают только во сне, что они спаслись, не попали в Место, Где Плачут Деревья.
Но похожие на волков твари приближаются, а с ними — неуклюжие орки, с их лап капает кровь.
И тогда я вижу его — Карла Куллинана, отца Джейсона. Он стоит над толпой, на голову выше всех, лицо его сияет, на руках, на груди, на бороде — пятна засыхающей крови.
— Их надо задержать, — говорит он. — Кто со мной? Он улыбается, будто мечтал об этом всю жизнь, чертов болван.
— Я, — откликается кто-то.
Из толпы возникают фигуры — в крови, кто-то изувечен, кто-то хромает.
Впереди всех — Тэннети. Не состарившаяся, похудевшая, ие усохшая, а молодая, яростная Тэннети со своим насмешливым оскалом.
— Меня запиши, — говорит она.
Следующая — Энди, соблазнительно затянутая в кожу, на левой руке — маленький кожаный щит, в правой — дымящийся пистолет. Она улыбается мне.
— Ты же не думаешь, что я без магии ничего не стою? Мой брат Стив примыкает штык к разряженной «М-16».
Ободряюще улыбается.
— Острые края не заест, правда, Сверчок?
Карл смотрит на меня — они все смотрят на меня, — на его окровавленном лице — вопрос.
— Уолтер? Чего же ты ждешь?
Я собираюсь ответить, собираюсь сказать им всем нечто важное, но...
...просыпаюсь в холодном поту. Вокруг — темнота.
Всего только сон. Подумаешь, велика важность, твердил я себе, отирая со лба испарину.
Было темно. Я проспал — или, если быть точным, промаялся кошмаром — весь день и добрую часть ночи.
Пока я спал, кто-то входил — и не только положил мне чистую одежду, но и наполнил бронзовую ванну, подставив под нее жаровню — вода не нагреется, но хотя бы ледяной не будет.
Я разделся донага, потом, прежде чем натянуть штаны и рубаху, обтер грудь и лицо. Ванна может и подождать — покуда я не поем. Но не дольше того. Хорошенько отмокнуть в горячей воде — то, что доктор прописал.
Я сглотнул. Ладно. Что теперь?
В дверь постучали.
— Войдите! — отозвался я, и нож скользнул мне в ладонь.
Я, конечно, не собираюсь драться с Бреном, но он может этого и не знать. А двое для драки нужны вовсе и не всегда. Вошла Энди — с лампой и полным подносом.
— Я велела одному из часовых прислушиваться к малейшему шороху отсюда, — сказала она. — Хотела перехватить тебя, прежде чем начнется... суматоха.
Я заставил себя улыбнуться. Удачное она подобрала слово. Суматоха. Оно мне понравилось.
— А еще ты хотела со мной поговорить. — Я оторвал кусок холодной курятины. — Ты хотела поговорить со мной о чем-то еще, о том, скажем, что теперь, когда ты больше не маг, ты хотела бы заняться тем, что Карл называл семейным бизнесом, и что тебе нужен учитель, а так как мне здесь какое-то время будет не слишком уютно, не соглашусь ли я быть этим учителем?
Энди кивнула. Без улыбки. Просто кивнула. Вот интересно, подумалось мне, неужели единственное место, где она теперь улыбается, — мои кошмары?
— Именно, — обыденно подтвердила она.
— И что, по-твоему, я должен сказать?
— Да. Я думаю, ты скажешь «да».
— Ладно: да. — Я кивнул. — Я собираюсь уладить кое-какие дела — семейные, — а потом мы начнем тренировки и, как только сможем, выйдем на дорогу.
Она выглядела так, будто хотела о чем-то спросить.
— Урок первый: спрашивай. Когда есть время, всегда спрашивай.
Она немного подумала.
— Почему ты так рвешься назад на дорогу?
— Сказать тебе правду?
— Конечно. — Она улыбнулась. — Почему нет?
Я пожал плечами и оглянулся на пропотевшие смятые одеяла, что валялись на кровати и на полу.
— Там я лучше сплю.