Страница:
Можно было бы ожидать, что столь ужасно удовлетворенное любопытство навсегда отобьет у большеносых охоту ставить подобные опыты. Отнюдь. Они еще усовершенствовали эту разламывающуюся или расщепляющуюся бомбу. Сегодня они могли бы одним ударом испепелить целые страны и заставить море выступить из берегов. Только испробовать такую бомбу они еще не решились. Пока не решились.
Вот какими дубинками грозят друг другу полководцы обоих нынешних великих царств, вот какими драконьими зубами скрежещут. И поскольку о такой добродетели, как ум, никогда не вспоминают первой, когда речь заходит о военачальниках, то можешь представить, на какой тонкой нити висит существование всего здешнего мира.
И тут я – конечно, это было невежливо, но не господин Ши-ми был тому виною, – ударил ладонью по столу и спросил: разве нельзя лишить военачальников этого оружия? Пусть все умные люди возвысят голос и воскликнут: Довольно! Да, ответил мне господин Ши-ми, конечно, но... Для этого и А Мэй-ка, и Л о Си-яо должны были бы бросить свои дубинки одновременно. Но их генералы твердят: «Бросай ты первым!» – и каждый отвечает: «Ну нет, стоит мне только бросить оружие, как ты меня ударишь, вместо того чтобы выполнить уговор и бросить свое. Нет уж, бросай ты первым!» А тот ему: «Ну нет...»
Вот уже несколько лет, пояснил господин Ши-ми, министры и генералы обоих государств встречаются в известные сроки, чтобы продолжить этот бесполезный торг. Что ж, во всяком случае, пока переговоры идут, ни одна сторона не нападет на другую.
Ты, конечно, давно уже недоумеваешь: а где же великое и могучее Срединное царство? Каково его место в политической картине мира тысячу лет спустя? Еще немного терпения, друг мой: чтобы тебе все было ясно, мне снова придется начать издалека.
Соперничество двух государств, оказавшихся сильнее остальных, при котором их могущество балансирует на острие ножа – сами же они клянутся в мирных намерениях, однако только и ждут подходящего момента, чтобы нанести удар, – известно нам и из нашей собственной истории. И ты, много лучше меня знакомый с наукой о делах минувших, наверняка мог бы привести не менее пяти подобных примеров.
Однако в лице нынешних царств А Мэй-ка и Ло Си-яо столкнулись не две оспаривающие престол династии, не две различные религии, а два прямо противоположных учения о благе подданных, что, если я правильно понял, для правителей поименованных царств означает и совершенно определенный способ пополнения государственной казны. Так, учение, принятое в стране А Мэй-ка, гласит, что следует позволить каждому заниматься, чем он хочет, даже глупцу. Тогда, мол, преуспеют наиболее способные, подобно тому, как самый сильный поросенок добывает себе лучшее место у материнского соска. Правительство же наблюдает за этим всеобщим состязанием, награждая и даже чествуя лучших. Сами же лучшие, польщенные этой честью и благодарные государству за поддержку и защиту, платят ему налоги – пусть не слишком охотно, но все же в сознании того, что именно государству обязаны своим благополучием.
Когда господин Ши-ми изложил мне это учение, я был изумлен. «Разве такое государство, – спросил я, – не выродится неминуемо в царство лавочников и толстосумов? И не окажется ли, что решающее слово во всех делах будет принадлежать торговцам?» – «Так оно и случилось, – подтвердил господин Ши-ми. – Именно торговцам принадлежит решающее слово в стране А Мэй-ка, и к ним относятся там с гораздо большим почтением, чем ко всем мандаринам и философам». – «Но что же в этом хорошего?» – пытался узнать я. В ответ господин Ши-ми только пожал плечами.
Другое же учение, принятое в стране Ло Си-яо, предполагает (и в этом с ним, по моему мнению, вполне можно согласиться), что народ, а именно низшие сословия, слишком невежественен, чтобы понимать, в чем состоит его благо. Поэтому все за всех решает государство, предписывая каждому, что и как он должен делать, и никто не смеет заниматься, чем хочет. А для этого нужна, конечно, целая армия чиновников, ибо то, что совершается как бы само собой, когда людям позволено поступать по своему усмотрению, здесь требует постоянного надзора. Это все равно что пытаться повернуть вспять реки, создав для этого особое министерство. «Но ведь тогда, – вновь изумился я, – там половина населения должна состоять из чиновников, надзирающих за второй половиной?» – «Так оно и есть, – подтвердил господин Ши-ми». – «И налогов, вносимых этими вторыми, – продолжал я, – как раз хватает, чтобы выплачивать этим чиновникам жалованье?» – «Это почти так, – сообщил господин Ши-ми, – хотя имеются сведения, что в стране Ло Си-яо производится и какой-то избыток. Возможно, им удалось несколько усовершенствовать свое государство, так что на трех работников приходится теперь только два чиновника. Хотя и теперь они, если сравнить с государством А Мэй-ка, живут очень бедно». – «И такое обилие чиновников, – заключил я, – наверняка означает расцвет подкупов и лихоимства?» – «Именно так», – согласился господин Ши-ми.
Ни в той, ни в другой стране нет ни царствующей династии, ни императора и вообще никого, кто считался бы Сыном Неба или каким-то иным образом ссылался на волю Небес для обоснования своей власти. Императоров и царей, сказал господин Ши-ми, они отменили, вместо них правят верховные мандарины: их считают обыкновенными людьми и божеских почестей им не оказывают. Должность верховного или главного мандарина по наследству не передается. Это представляется большеносым очень важным. За все годы, пока существует подобная система, практически не было случая, чтобы сын верховного мандарина сам стал мандарином. Они этого не допускают. Очевидно, большеносые боятся, что у них возникнет династия и кто-нибудь из мандаринов снова объявит себя императором. Однако столь явный страх большеносых перед возникновением династии я могу объяснить лишь тем, что втайне они тоскуют по истинному императору, чья власть была бы божественного происхождения. И я их вполне понимаю. Разве мир может существовать без правителей, поставленных на царство волею Неба? У нас такого никто не мог бы себе и представить. Нет, я по-прежнему убежден, что наша система правления лучше всех прочих отвечает природе вещей и человека; кроме того, она, очевидно, обходится дешевле.
Верховный мандарин А Мэй-ки избирается всем ее народом, и происходит это один раз в четыре года. Каждый получает клочок бумаги и пишет на нем имя того, кого считает наиболее достойным занять эту должность. Виданное ли это дело? Правда, моя Палата поэтов, именуемая «Двадцать девять поросших мхом скал», тоже выбирает себе начальника, имя которого тоже пишут на бумажке... Но нас всего двадцать девять. В А Мэй-ке же жителей тысяча тысяч и еще больше, а всего, наверное, в тридцать раз больше, чем в Поднебесной в наше с тобой время. Скольких людей может знать один человек? Родственники, друзья, соседи – всего, наверное, человек двести, да и то в лучшем случае. Кто же сможет выбрать наиболее достойного из тысячи тысяч? И разве каждый не напишет при этом свое собственное имя (как это в позапрошлый раз и случилось в моей Палате поэтов)?
– Все это верно, но не совсем, – возразил мне господин Ши-ми. – Сначала у них происходят первичные выборы. – Описал он мне это примерно так: предположим, что торговцы и другие именитые люди страны А Мэй-ка хотят иметь главным мандарином одного из своих друзей или хотя бы представителя своего сословия. Для этого они посылают гонцов по всей стране, чтобы те выкрикивали на площадях имя угодного им человека и развешивали его портреты.
– Почему же торговцы сразу не выберут этого своего человека? Почему они обращаются за помощью к другим, даже простолюдинам? – не понял я.
– Потому что между торговцами, – объяснил господин Ши-ми, – нет согласия. У них разные интересы, а значит, и разные кандидаты.
– Это мне понятно, – согласился я, – ибо и у нас торговцы углем мечтают, чтобы у людей была худая одежда и они покупали бы уголь, а торговцы тканью желают разорения угольщикам, чтобы люди покупали теплое платье...
– Вот и здесь так же, – подтвердил господин Ши-ми, – поэтому гонцы и ходят по всей стране, стараясь перекричать других гонцов и вывесить портрет еще больших размеров, а по возможности и повыше портрета противника, если говорить упрощенно...
– И что же, – спросил я, – выбирают того, чей портрет окажется самым крупным?
– Ну, если не вдаваться в детали, – согласился господин Ши-ми, – то все именно так и происходит.
– Но может ли при такой системе, – продолжал я, – верховным мандарином стать человек действительно достойный и способный?
– В виде исключения, пожалуй, да, – отвечал мне господин Ши-ми, – но обычно при такой системе, которую они называют (перевожу дословно) «народовластием», успеха добиваются лишь кандидаты, обладающие двумя качествами: верой в значительность своей особы и отсутствием определенной точки зрения по каким бы то ни было вопросам. Потому что без первого, – пояснил господин Ши-ми, – без веры в собственную значительность и важность ни один человек не смог бы так долго убеждать в этом других, а без второго, то есть без полнейшей расплывчатости суждений, он неизбежно прибился бы к существующему в данный момент большинству.
– Мне это тоже ясно, – согласился я, – но не значит ли это, что верховные мандарины обычно глупцы и обманщики? Ибо лишь глупец способен долго считать себя значительной и важной особой. Думающий же человек сомневается во всем, и в первую очередь – в самом себе. А тот, у кого нет определенной точки зрения, всегда вынужден лгать – или я неправ?
– Ваши слова, – сказал мне господин Ши-ми, – содержат очень суровую оценку верховных мандаринов, но нельзя не признать, что оценка эта справедлива.
Кстати, здесь таким образом выбирают не только верховных мандаринов, но и всех начальников, канцлеров, губернаторов и так далее, причем не только в А Мэй-ке, но во всех государствах, принявших эту систему, то есть в половине государств мира, и в стране Ба Вай тоже.
– Как же обстоит дело в другой половине?
– Там это проще, – сказал господин Ши-ми. – После смерти очередного верховного мандарина там начинается дворцовая смута. Один мандарин душит другого, подставляет ему ножку, выталкивает из окна – правда, по большей части лишь в переносном смысле, – и сильнейший наконец побеждает. Он-то и выходит на балкон, приветствуемый ликующими простолюдинами.
– А, – сказал я, – такая система мне знакома.
– Да, – согласился господин Ши-ми, – я так и думал. Однако и эта система, пожалуй, даже более той, первой, желает называться «народовластием». Поэтому о своей борьбе за власть тамошние мандарины предпочитают помалкивать и вообще ее отрицают.
Это мне тоже было понятно, и я привел слова великого мудреца с Абрикосового холма: «Управлять – это значит лгать».
Что ж, теперь, чтобы не делать нового отступления, я к этому лишь добавлю, что как одно, так и другое царство имеют по нескольку сравнительно небольших государств-союзников, и там, где сферы влияния обоих соприкасаются, они тоже возвели стену, подобную нашей Великой стене, только, по словам господина Ши-ми, не такую красивую. Есть и государства, малые и большие, которые не присоединились ни к той, ни к другой стороне. Впрочем, о большинстве из них, считает господин Ши-ми, следовало бы сказать: им хотелось бы не присоединяться к той или другой системе, а идти своим, независимым путем. Но это почти никогда не удается. Такие государства либо все равно оказываются в одном из двух лагерей, несмотря на все свои заверения, а то и искреннее убеждение в обратном, либо же не имеют в мире решительно никакого веса. Есть только одна страна, действительно не принадлежащая ни к одной из этих систем, и страна эта, что меня сильно обрадовало, наше Срединное царство, в котором тоже давно нет императора, а есть только верховный мандарин. На ее долю, сообщил господин Ши-ми, тоже выпали долгие годы унижений и хаоса, но теперь она восстановила свое могущество и снова стала великим Срединным царством. Верховный мандарин там теперь выбирается так же, как в стране Ло Си-яо, то есть путем уничтожения соперников, однако отношения между Срединным царством и этой порочной страной Ло Си-яо скорее враждебные, что, естественно, наполняет большой радостью, если не сказать злорадством, страну А Мэй-ка.
Такова, друг мой, несколько упрощенная, но тем не менее, как уверяет господин Ши-ми, истинная картина теперешнего мира.
Срединное царство, оказавшееся, таким образом, между двух враждебных лагерей, вынуждено (ради собственной безопасности) по возможности хранить в тайне все, что в нем действительно делается, говорится и задумывается. Что ж, это вполне разумно. Однако именно поэтому теперешние правящие мандарины – наши настоящие внуки, с нормальными носами, – не впускают в страну никого, кто хоть чем-нибудь их не устраивает. Я же, очевидно, не мог бы устроить их ни в каком отношении. Так что побывать в нынешнем Срединном царстве я не смогу. И потом, мне, как и предполагал господин Ши-ми, действительно было бы больно видеть, как там попирают ногами память великого Кун-цзы. Неужели учение мудреца с Абрикосового холма и вправду забыто в Срединном царстве?
– Увы, да, – подтвердил господин Ши-ми. Я прикрыл лицо руками. Хоть носы у наших потомков и не выросли, ума у них не прибавилось.
Поэтому я остаюсь здесь, в Минхэне. Это лучше и потому, что недалеко от госпожи Кай-кун. Я осторожно осведомился у господина Ши-ми, что он думает о возможности нашего второго к ней визита. Отвечал он уклончиво. Не хочу ни расспрашивать, ни торопить его. Посмотрим, что будет дальше. Если бы мне удалось сделать это, не обидев господина Ши-ми, я охотно покинул бы его дом и снял себе жилье где-нибудь в городе. Я уже достаточно овладел языком жителей Минхэня и ознакомился с их обычаями, чтобы прожить здесь без чьей-либо помощи, и думаю, что узнал от господина Ши-ми все, чему он мог научить меня – за что я безгранично ему благодарен, – так что узнать что-либо новое смогу теперь, лишь сменив обстановку.
Впрочем, и с этим лучше не торопиться, а посмотреть, что будет дальше. Письмо мое и так вышло очень длинным. Однако для меня оно очень важно. Сердечно приветствую тебя и остаюсь —
твой Гао-дай, мандарин и начальник
императорской Палаты поэтов,
именуемой «Двадцать девять
поросших мхом скал».
Вот какими дубинками грозят друг другу полководцы обоих нынешних великих царств, вот какими драконьими зубами скрежещут. И поскольку о такой добродетели, как ум, никогда не вспоминают первой, когда речь заходит о военачальниках, то можешь представить, на какой тонкой нити висит существование всего здешнего мира.
И тут я – конечно, это было невежливо, но не господин Ши-ми был тому виною, – ударил ладонью по столу и спросил: разве нельзя лишить военачальников этого оружия? Пусть все умные люди возвысят голос и воскликнут: Довольно! Да, ответил мне господин Ши-ми, конечно, но... Для этого и А Мэй-ка, и Л о Си-яо должны были бы бросить свои дубинки одновременно. Но их генералы твердят: «Бросай ты первым!» – и каждый отвечает: «Ну нет, стоит мне только бросить оружие, как ты меня ударишь, вместо того чтобы выполнить уговор и бросить свое. Нет уж, бросай ты первым!» А тот ему: «Ну нет...»
Вот уже несколько лет, пояснил господин Ши-ми, министры и генералы обоих государств встречаются в известные сроки, чтобы продолжить этот бесполезный торг. Что ж, во всяком случае, пока переговоры идут, ни одна сторона не нападет на другую.
Ты, конечно, давно уже недоумеваешь: а где же великое и могучее Срединное царство? Каково его место в политической картине мира тысячу лет спустя? Еще немного терпения, друг мой: чтобы тебе все было ясно, мне снова придется начать издалека.
Соперничество двух государств, оказавшихся сильнее остальных, при котором их могущество балансирует на острие ножа – сами же они клянутся в мирных намерениях, однако только и ждут подходящего момента, чтобы нанести удар, – известно нам и из нашей собственной истории. И ты, много лучше меня знакомый с наукой о делах минувших, наверняка мог бы привести не менее пяти подобных примеров.
Однако в лице нынешних царств А Мэй-ка и Ло Си-яо столкнулись не две оспаривающие престол династии, не две различные религии, а два прямо противоположных учения о благе подданных, что, если я правильно понял, для правителей поименованных царств означает и совершенно определенный способ пополнения государственной казны. Так, учение, принятое в стране А Мэй-ка, гласит, что следует позволить каждому заниматься, чем он хочет, даже глупцу. Тогда, мол, преуспеют наиболее способные, подобно тому, как самый сильный поросенок добывает себе лучшее место у материнского соска. Правительство же наблюдает за этим всеобщим состязанием, награждая и даже чествуя лучших. Сами же лучшие, польщенные этой честью и благодарные государству за поддержку и защиту, платят ему налоги – пусть не слишком охотно, но все же в сознании того, что именно государству обязаны своим благополучием.
Когда господин Ши-ми изложил мне это учение, я был изумлен. «Разве такое государство, – спросил я, – не выродится неминуемо в царство лавочников и толстосумов? И не окажется ли, что решающее слово во всех делах будет принадлежать торговцам?» – «Так оно и случилось, – подтвердил господин Ши-ми. – Именно торговцам принадлежит решающее слово в стране А Мэй-ка, и к ним относятся там с гораздо большим почтением, чем ко всем мандаринам и философам». – «Но что же в этом хорошего?» – пытался узнать я. В ответ господин Ши-ми только пожал плечами.
Другое же учение, принятое в стране Ло Си-яо, предполагает (и в этом с ним, по моему мнению, вполне можно согласиться), что народ, а именно низшие сословия, слишком невежественен, чтобы понимать, в чем состоит его благо. Поэтому все за всех решает государство, предписывая каждому, что и как он должен делать, и никто не смеет заниматься, чем хочет. А для этого нужна, конечно, целая армия чиновников, ибо то, что совершается как бы само собой, когда людям позволено поступать по своему усмотрению, здесь требует постоянного надзора. Это все равно что пытаться повернуть вспять реки, создав для этого особое министерство. «Но ведь тогда, – вновь изумился я, – там половина населения должна состоять из чиновников, надзирающих за второй половиной?» – «Так оно и есть, – подтвердил господин Ши-ми». – «И налогов, вносимых этими вторыми, – продолжал я, – как раз хватает, чтобы выплачивать этим чиновникам жалованье?» – «Это почти так, – сообщил господин Ши-ми, – хотя имеются сведения, что в стране Ло Си-яо производится и какой-то избыток. Возможно, им удалось несколько усовершенствовать свое государство, так что на трех работников приходится теперь только два чиновника. Хотя и теперь они, если сравнить с государством А Мэй-ка, живут очень бедно». – «И такое обилие чиновников, – заключил я, – наверняка означает расцвет подкупов и лихоимства?» – «Именно так», – согласился господин Ши-ми.
Ни в той, ни в другой стране нет ни царствующей династии, ни императора и вообще никого, кто считался бы Сыном Неба или каким-то иным образом ссылался на волю Небес для обоснования своей власти. Императоров и царей, сказал господин Ши-ми, они отменили, вместо них правят верховные мандарины: их считают обыкновенными людьми и божеских почестей им не оказывают. Должность верховного или главного мандарина по наследству не передается. Это представляется большеносым очень важным. За все годы, пока существует подобная система, практически не было случая, чтобы сын верховного мандарина сам стал мандарином. Они этого не допускают. Очевидно, большеносые боятся, что у них возникнет династия и кто-нибудь из мандаринов снова объявит себя императором. Однако столь явный страх большеносых перед возникновением династии я могу объяснить лишь тем, что втайне они тоскуют по истинному императору, чья власть была бы божественного происхождения. И я их вполне понимаю. Разве мир может существовать без правителей, поставленных на царство волею Неба? У нас такого никто не мог бы себе и представить. Нет, я по-прежнему убежден, что наша система правления лучше всех прочих отвечает природе вещей и человека; кроме того, она, очевидно, обходится дешевле.
Верховный мандарин А Мэй-ки избирается всем ее народом, и происходит это один раз в четыре года. Каждый получает клочок бумаги и пишет на нем имя того, кого считает наиболее достойным занять эту должность. Виданное ли это дело? Правда, моя Палата поэтов, именуемая «Двадцать девять поросших мхом скал», тоже выбирает себе начальника, имя которого тоже пишут на бумажке... Но нас всего двадцать девять. В А Мэй-ке же жителей тысяча тысяч и еще больше, а всего, наверное, в тридцать раз больше, чем в Поднебесной в наше с тобой время. Скольких людей может знать один человек? Родственники, друзья, соседи – всего, наверное, человек двести, да и то в лучшем случае. Кто же сможет выбрать наиболее достойного из тысячи тысяч? И разве каждый не напишет при этом свое собственное имя (как это в позапрошлый раз и случилось в моей Палате поэтов)?
– Все это верно, но не совсем, – возразил мне господин Ши-ми. – Сначала у них происходят первичные выборы. – Описал он мне это примерно так: предположим, что торговцы и другие именитые люди страны А Мэй-ка хотят иметь главным мандарином одного из своих друзей или хотя бы представителя своего сословия. Для этого они посылают гонцов по всей стране, чтобы те выкрикивали на площадях имя угодного им человека и развешивали его портреты.
– Почему же торговцы сразу не выберут этого своего человека? Почему они обращаются за помощью к другим, даже простолюдинам? – не понял я.
– Потому что между торговцами, – объяснил господин Ши-ми, – нет согласия. У них разные интересы, а значит, и разные кандидаты.
– Это мне понятно, – согласился я, – ибо и у нас торговцы углем мечтают, чтобы у людей была худая одежда и они покупали бы уголь, а торговцы тканью желают разорения угольщикам, чтобы люди покупали теплое платье...
– Вот и здесь так же, – подтвердил господин Ши-ми, – поэтому гонцы и ходят по всей стране, стараясь перекричать других гонцов и вывесить портрет еще больших размеров, а по возможности и повыше портрета противника, если говорить упрощенно...
– И что же, – спросил я, – выбирают того, чей портрет окажется самым крупным?
– Ну, если не вдаваться в детали, – согласился господин Ши-ми, – то все именно так и происходит.
– Но может ли при такой системе, – продолжал я, – верховным мандарином стать человек действительно достойный и способный?
– В виде исключения, пожалуй, да, – отвечал мне господин Ши-ми, – но обычно при такой системе, которую они называют (перевожу дословно) «народовластием», успеха добиваются лишь кандидаты, обладающие двумя качествами: верой в значительность своей особы и отсутствием определенной точки зрения по каким бы то ни было вопросам. Потому что без первого, – пояснил господин Ши-ми, – без веры в собственную значительность и важность ни один человек не смог бы так долго убеждать в этом других, а без второго, то есть без полнейшей расплывчатости суждений, он неизбежно прибился бы к существующему в данный момент большинству.
– Мне это тоже ясно, – согласился я, – но не значит ли это, что верховные мандарины обычно глупцы и обманщики? Ибо лишь глупец способен долго считать себя значительной и важной особой. Думающий же человек сомневается во всем, и в первую очередь – в самом себе. А тот, у кого нет определенной точки зрения, всегда вынужден лгать – или я неправ?
– Ваши слова, – сказал мне господин Ши-ми, – содержат очень суровую оценку верховных мандаринов, но нельзя не признать, что оценка эта справедлива.
Кстати, здесь таким образом выбирают не только верховных мандаринов, но и всех начальников, канцлеров, губернаторов и так далее, причем не только в А Мэй-ке, но во всех государствах, принявших эту систему, то есть в половине государств мира, и в стране Ба Вай тоже.
– Как же обстоит дело в другой половине?
– Там это проще, – сказал господин Ши-ми. – После смерти очередного верховного мандарина там начинается дворцовая смута. Один мандарин душит другого, подставляет ему ножку, выталкивает из окна – правда, по большей части лишь в переносном смысле, – и сильнейший наконец побеждает. Он-то и выходит на балкон, приветствуемый ликующими простолюдинами.
– А, – сказал я, – такая система мне знакома.
– Да, – согласился господин Ши-ми, – я так и думал. Однако и эта система, пожалуй, даже более той, первой, желает называться «народовластием». Поэтому о своей борьбе за власть тамошние мандарины предпочитают помалкивать и вообще ее отрицают.
Это мне тоже было понятно, и я привел слова великого мудреца с Абрикосового холма: «Управлять – это значит лгать».
Что ж, теперь, чтобы не делать нового отступления, я к этому лишь добавлю, что как одно, так и другое царство имеют по нескольку сравнительно небольших государств-союзников, и там, где сферы влияния обоих соприкасаются, они тоже возвели стену, подобную нашей Великой стене, только, по словам господина Ши-ми, не такую красивую. Есть и государства, малые и большие, которые не присоединились ни к той, ни к другой стороне. Впрочем, о большинстве из них, считает господин Ши-ми, следовало бы сказать: им хотелось бы не присоединяться к той или другой системе, а идти своим, независимым путем. Но это почти никогда не удается. Такие государства либо все равно оказываются в одном из двух лагерей, несмотря на все свои заверения, а то и искреннее убеждение в обратном, либо же не имеют в мире решительно никакого веса. Есть только одна страна, действительно не принадлежащая ни к одной из этих систем, и страна эта, что меня сильно обрадовало, наше Срединное царство, в котором тоже давно нет императора, а есть только верховный мандарин. На ее долю, сообщил господин Ши-ми, тоже выпали долгие годы унижений и хаоса, но теперь она восстановила свое могущество и снова стала великим Срединным царством. Верховный мандарин там теперь выбирается так же, как в стране Ло Си-яо, то есть путем уничтожения соперников, однако отношения между Срединным царством и этой порочной страной Ло Си-яо скорее враждебные, что, естественно, наполняет большой радостью, если не сказать злорадством, страну А Мэй-ка.
Такова, друг мой, несколько упрощенная, но тем не менее, как уверяет господин Ши-ми, истинная картина теперешнего мира.
Срединное царство, оказавшееся, таким образом, между двух враждебных лагерей, вынуждено (ради собственной безопасности) по возможности хранить в тайне все, что в нем действительно делается, говорится и задумывается. Что ж, это вполне разумно. Однако именно поэтому теперешние правящие мандарины – наши настоящие внуки, с нормальными носами, – не впускают в страну никого, кто хоть чем-нибудь их не устраивает. Я же, очевидно, не мог бы устроить их ни в каком отношении. Так что побывать в нынешнем Срединном царстве я не смогу. И потом, мне, как и предполагал господин Ши-ми, действительно было бы больно видеть, как там попирают ногами память великого Кун-цзы. Неужели учение мудреца с Абрикосового холма и вправду забыто в Срединном царстве?
– Увы, да, – подтвердил господин Ши-ми. Я прикрыл лицо руками. Хоть носы у наших потомков и не выросли, ума у них не прибавилось.
Поэтому я остаюсь здесь, в Минхэне. Это лучше и потому, что недалеко от госпожи Кай-кун. Я осторожно осведомился у господина Ши-ми, что он думает о возможности нашего второго к ней визита. Отвечал он уклончиво. Не хочу ни расспрашивать, ни торопить его. Посмотрим, что будет дальше. Если бы мне удалось сделать это, не обидев господина Ши-ми, я охотно покинул бы его дом и снял себе жилье где-нибудь в городе. Я уже достаточно овладел языком жителей Минхэня и ознакомился с их обычаями, чтобы прожить здесь без чьей-либо помощи, и думаю, что узнал от господина Ши-ми все, чему он мог научить меня – за что я безгранично ему благодарен, – так что узнать что-либо новое смогу теперь, лишь сменив обстановку.
Впрочем, и с этим лучше не торопиться, а посмотреть, что будет дальше. Письмо мое и так вышло очень длинным. Однако для меня оно очень важно. Сердечно приветствую тебя и остаюсь —
твой Гао-дай, мандарин и начальник
императорской Палаты поэтов,
именуемой «Двадцать девять
поросших мхом скал».
ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
(пятница, 3 сентября)
Мой милый Цзи-гу,
вот и еще одна луна миновала. Начинается осень. Когда я хожу по утрам гулять вдоль канала (того самого, который считал каналом Голубых Колоколов), над ним тянутся легкие полоски тумана. Иногда шум стихает, и тогда бывает слышно, как плещется в канале вода: одинокая утка-мандаринка описывает по воде круги, и на мгновение мне кажется, что я дома.
Господин Ши-ми обратился ко мне с просьбой, немало меня огорчившей. Этому предшествовали долгие беседы, в которых мы далеко отошли от вопросов философии и естествознания, занимавших нас вначале. Господин Ши-ми обеспокоен судьбой мира – своего мира. Нам за свой мир беспокоиться нечего. Мое путешествие показало, что у нас есть еще тысяча лет впереди, – иначе меня просто вынесло бы за пределы человеческого времени (это, кстати, единственное, чего я боялся во время моего краткого «полета», но Небо, к счастью, этого не допустило). Да, у нас есть будущее, пусть даже и напоминающее бездонную пропасть. Господин Ши-ми опасается, что у его мира не окажется даже такого будущего. Он не рассчитывает и на сотню лет. Временами, признался он, ему кажется, что его мир не продержится и двадцати.
Да и мне после всего, что я видел, эти опасения не кажутся пустыми, так что объяснять их одним лишь разлитием черной желчи у господина Ши-ми не приходится. Ему действительно есть чего бояться. Все, что делают большеносые, неминуемо приближает гибель этого мира, в котором, к сожалению, живут и наши внуки.
Нельзя сказать, чтобы они делали это намеренно: они и не замечают, что каждый шаг приближает их к пропасти. Молодежь просто не желает ничего знать и шагает, зажмурив глаза. Старики большею частью надеются, что не доживут до ужасного конца. Причина столь пагубного хода событий коренится в себялюбии здешних правителей, озабоченных не столько благом отечества, сколько тем, как бы подольше удержать власть. Если кого-то не выбрали главным мандарином, он считает себя опозоренным. Верховные мандарины и просто мандарины, канцлеры и министры только тем и заняты, что обеими руками цепляются за свои должности. Ясно, что управлять государственным кораблем они не в состоянии: руки-то заняты. Правда, временами то один, то другой удосуживается высвободить руку... но лишь затем, чтобы тайком протянуть ее какому-нибудь доброхотному деятелю.
Подобный образ мыслей, конечно, не назовешь достойным. О такой добродетели, как у-вэй[34], большеносые даже не слыхали. И я знаю, отчего это так: от их неудержимого стремления менять все и вся, от того, что они путают новое с лучшим. Новое может быть лучшим, но оно не обязано им быть. Впрочем, надо ли объяснять это тебе, величайшему знатоку книги Дао Дэ-цзин во всей Поднебесной[35]? Большеносые все время что-то меняют. И называют это, как я тебе уже говорил, «П'ло г'ле-си». Покой им неведом. Того, кто решит удалиться от общественной жизни, чтобы предаться созерцанию и самоусовершенствованию, сочтут здесь неудачником и глупцом. Образ мыслей поистине злонравный и опасный. Поэтому ни один из здешних министров, верховных мандаринов или канцлеров добровольно от должности не отказывается: поступи он так, на него все стали бы показывать пальцами. Кроме того, как говорит господин Ши-ми, высокая должность означает и высокий доход.
А еще это происходит оттого, что большеносые почти совершенно не знают ни учения великого мудреца с Абрикосового холма, ни достославного канона Дао Дэ-цзин. Поэтому за души своих подданных здешние правители не отвечают и отвечать не намерены. Я мог бы сказать, что в таком случае они и не заслуживают ничего иного, кроме гибели своего мира, если бы не опасение, что вместе с ним погибнет наше возлюбленное Срединное царство. Об этих своих выводах, весьма неутешительных, я рассказал господину Ши-ми, и он со мной согласился, а затем сообщил, что подобные опасения приходят в голову многим, но в целом людей разумных все-таки слишком мало, чтобы они могли что-то сделать. А когда наконец это станет понятным большинству неразумных или хотя бы правителям, может оказаться уже поздно.
Главная проблема в том, что самих большеносых стало слишком много. Вот уже несколько веков они размножаются так быстро, что их дома и селения буквально трещат по швам. Их так много, что большинству из них не находится настоящего дела. Поэтому они целыми днями сидят в огромных мастерских, изготавливая никому не нужные вещи, а государство поддерживает эти мастерские, чтобы они не разорились, но они все равно разоряются, потому что производимые ими товары становятся все несуразнее и покупатели выбрасывают их все скорее. Мастерские перестают давать прибыль, из-за чего государство, естественно, получает все меньше налогов, и вот уже ему то и дело не хватает денег, чтобы помогать всем вопиющим о помощи, правители начинают бояться, как бы эти люди, оставшись вовсе без еды и без работы, от безделья не задурили и не подожгли бы дворца, где они, их правители, заседают...
Все это страшно запутанно и сложно, одному человеку во всем этом разобраться не под силу: дремучий лес! И состоит этот лес из самих большеносых, которых и в самом деле слишком много, в чем я убеждаюсь каждый раз, стоит мне лишь выйти на улицу. Здесь, в стране Ба Вай, говорит господин Ши-ми, еды пока хватает на всех. Но есть и бедные страны, где голод уже разразился. Так что нехватка еды в Ба Вай – только вопрос времени. Что же делают большеносые? Что делают их правители, чтобы предотвратить катастрофу? Ничего! Продолжают поглощать свой двойной рацион, пока обстоятельства позволяют им это делать. Поголодать, говорят они себе, мы успеем и завтра. Так они уходят от самих себя, уходят все дальше и дальше от своей души. Они не знают ни И Цзин, ни Дао Дэ-цзин.
Другая проблема – это грязь. По-моему, я писал тебе об этом в самом начале: шум и грязь были самым первым моим впечатлением. Грязь тут тоже не похожа на нашу. Когда у нас по улице, не вымощенной камнем, гуляет ветер, он поднимает пыль. Сильный ветер или ураган заносит эту пыль в дом. Сандалии гонца, проделавшего долгий путь, оставляют на вычищенной циновке комочки глины. Есть люди, подолгу не моющиеся, и свиньи, копающиеся в навозе. Но все это, если можно так выразиться, чистая грязь. Здешняя же грязь состоит из липкой жирной копоти, оседающей на всем и пропитывающей даже воздух. Из большеносых никто, даже господин Ши-ми, этого не замечает, но я, привыкший к чистому воздуху, замечаю это даже слишком хорошо. Дождь тоже пропитан копотью. Возможно, именно из-за этой всепроникающей нечистоты у них портится и погода. В последнее время, по словам господина Ши-ми, обнаружилось, что в некоторых местах гибнут целые леса хвойных деревьев. У них опускаются ветви, опадает хвоя, они засыхают и умирают. Большеносые кричат об этом не переставая, но делать никто ничего не делает. Между тем уже можно вычислить, когда у них погибнут последние деревья. Реки переполнены грязью настолько, что в них почти не водится рыбы. Однако большеносые спокойно в них купаются, ибо впитывают привычку к копоти буквально с молоком матери. Они всюду закапывают яды, которые неизвестно зачем в огромных количествах изготавливают в своих мастерских. Но яды, конечно, не лежат спокойно, а просачиваются из земли в корни и листья растений. Что же правители? Они издают указы, запрещающие открыто говорить об этом!
Остановить этот пагубный ход событий мог бы только отказ от подобного образа мыслей. Но для этого им не хватает знания, да и эту неудержимую тягу к шагам в неизвестном направлении вряд ли удастся искоренить. Так что чему быть, того, видимо, не миновать. Кроме того, как думает господин Ши-ми, вообще уже слишком поздно. Я же, благодарение Небу, через полгода вернусь в родное время – надеюсь, что эти несколько месяцев здешний мир еще продержится. Господин Ши-ми признался со вздохом, что ему хотелось бы уехать отсюда вместе со мной. Однако это невозможно. И потом, если бы это и было возможно, я бы предпочел взять с собой госпожу Кай-кун, но этого я, конечно, господину Ши-ми говорить не стану.
Но вчера вечером господин Ши-ми спросил о другом: не мог ли бы я одолжить ему свою машинку на пару дней? Он хотел бы заглянуть пусть не на тысячу, а хотя бы на пару десятилетий в свое будущее. Он понимает, что с его стороны это большая дерзость, и он долго колебался, прежде чем изложить мне свою просьбу, но для него это очень важно.
Ты, конечно, понимаешь, что эта просьба нимало меня не обрадовала. С другой стороны, господину Ши-ми я обязан благодарностью как никому другому в этом мире, так что просто взять и отказать ему не могу. Теоретически я действительно мог бы отправить его на пару десятилетий в будущее. Но что, если он повредит механизм? Если он не сможет вернуться? Тогда и мне придется навеки остаться здесь, в этом отравленном, безрассудном мире, да еще оказаться на склоне лет свидетелем его ужасного конца. Нет, только не это! Я сказал, что подумаю, как выполнить его просьбу, ибо задача это не простая. Он кивнул. Возможно, позже он забудет об этом.
Вот и все на сегодня. Желаю тебе всего доброго. Погладь за меня мою маленькую Сяо-сяо – и при случае напиши мне письмо. До свидания —
твой Гао-дай.
Мой милый Цзи-гу,
вот и еще одна луна миновала. Начинается осень. Когда я хожу по утрам гулять вдоль канала (того самого, который считал каналом Голубых Колоколов), над ним тянутся легкие полоски тумана. Иногда шум стихает, и тогда бывает слышно, как плещется в канале вода: одинокая утка-мандаринка описывает по воде круги, и на мгновение мне кажется, что я дома.
Господин Ши-ми обратился ко мне с просьбой, немало меня огорчившей. Этому предшествовали долгие беседы, в которых мы далеко отошли от вопросов философии и естествознания, занимавших нас вначале. Господин Ши-ми обеспокоен судьбой мира – своего мира. Нам за свой мир беспокоиться нечего. Мое путешествие показало, что у нас есть еще тысяча лет впереди, – иначе меня просто вынесло бы за пределы человеческого времени (это, кстати, единственное, чего я боялся во время моего краткого «полета», но Небо, к счастью, этого не допустило). Да, у нас есть будущее, пусть даже и напоминающее бездонную пропасть. Господин Ши-ми опасается, что у его мира не окажется даже такого будущего. Он не рассчитывает и на сотню лет. Временами, признался он, ему кажется, что его мир не продержится и двадцати.
Да и мне после всего, что я видел, эти опасения не кажутся пустыми, так что объяснять их одним лишь разлитием черной желчи у господина Ши-ми не приходится. Ему действительно есть чего бояться. Все, что делают большеносые, неминуемо приближает гибель этого мира, в котором, к сожалению, живут и наши внуки.
Нельзя сказать, чтобы они делали это намеренно: они и не замечают, что каждый шаг приближает их к пропасти. Молодежь просто не желает ничего знать и шагает, зажмурив глаза. Старики большею частью надеются, что не доживут до ужасного конца. Причина столь пагубного хода событий коренится в себялюбии здешних правителей, озабоченных не столько благом отечества, сколько тем, как бы подольше удержать власть. Если кого-то не выбрали главным мандарином, он считает себя опозоренным. Верховные мандарины и просто мандарины, канцлеры и министры только тем и заняты, что обеими руками цепляются за свои должности. Ясно, что управлять государственным кораблем они не в состоянии: руки-то заняты. Правда, временами то один, то другой удосуживается высвободить руку... но лишь затем, чтобы тайком протянуть ее какому-нибудь доброхотному деятелю.
Подобный образ мыслей, конечно, не назовешь достойным. О такой добродетели, как у-вэй[34], большеносые даже не слыхали. И я знаю, отчего это так: от их неудержимого стремления менять все и вся, от того, что они путают новое с лучшим. Новое может быть лучшим, но оно не обязано им быть. Впрочем, надо ли объяснять это тебе, величайшему знатоку книги Дао Дэ-цзин во всей Поднебесной[35]? Большеносые все время что-то меняют. И называют это, как я тебе уже говорил, «П'ло г'ле-си». Покой им неведом. Того, кто решит удалиться от общественной жизни, чтобы предаться созерцанию и самоусовершенствованию, сочтут здесь неудачником и глупцом. Образ мыслей поистине злонравный и опасный. Поэтому ни один из здешних министров, верховных мандаринов или канцлеров добровольно от должности не отказывается: поступи он так, на него все стали бы показывать пальцами. Кроме того, как говорит господин Ши-ми, высокая должность означает и высокий доход.
А еще это происходит оттого, что большеносые почти совершенно не знают ни учения великого мудреца с Абрикосового холма, ни достославного канона Дао Дэ-цзин. Поэтому за души своих подданных здешние правители не отвечают и отвечать не намерены. Я мог бы сказать, что в таком случае они и не заслуживают ничего иного, кроме гибели своего мира, если бы не опасение, что вместе с ним погибнет наше возлюбленное Срединное царство. Об этих своих выводах, весьма неутешительных, я рассказал господину Ши-ми, и он со мной согласился, а затем сообщил, что подобные опасения приходят в голову многим, но в целом людей разумных все-таки слишком мало, чтобы они могли что-то сделать. А когда наконец это станет понятным большинству неразумных или хотя бы правителям, может оказаться уже поздно.
Главная проблема в том, что самих большеносых стало слишком много. Вот уже несколько веков они размножаются так быстро, что их дома и селения буквально трещат по швам. Их так много, что большинству из них не находится настоящего дела. Поэтому они целыми днями сидят в огромных мастерских, изготавливая никому не нужные вещи, а государство поддерживает эти мастерские, чтобы они не разорились, но они все равно разоряются, потому что производимые ими товары становятся все несуразнее и покупатели выбрасывают их все скорее. Мастерские перестают давать прибыль, из-за чего государство, естественно, получает все меньше налогов, и вот уже ему то и дело не хватает денег, чтобы помогать всем вопиющим о помощи, правители начинают бояться, как бы эти люди, оставшись вовсе без еды и без работы, от безделья не задурили и не подожгли бы дворца, где они, их правители, заседают...
Все это страшно запутанно и сложно, одному человеку во всем этом разобраться не под силу: дремучий лес! И состоит этот лес из самих большеносых, которых и в самом деле слишком много, в чем я убеждаюсь каждый раз, стоит мне лишь выйти на улицу. Здесь, в стране Ба Вай, говорит господин Ши-ми, еды пока хватает на всех. Но есть и бедные страны, где голод уже разразился. Так что нехватка еды в Ба Вай – только вопрос времени. Что же делают большеносые? Что делают их правители, чтобы предотвратить катастрофу? Ничего! Продолжают поглощать свой двойной рацион, пока обстоятельства позволяют им это делать. Поголодать, говорят они себе, мы успеем и завтра. Так они уходят от самих себя, уходят все дальше и дальше от своей души. Они не знают ни И Цзин, ни Дао Дэ-цзин.
Другая проблема – это грязь. По-моему, я писал тебе об этом в самом начале: шум и грязь были самым первым моим впечатлением. Грязь тут тоже не похожа на нашу. Когда у нас по улице, не вымощенной камнем, гуляет ветер, он поднимает пыль. Сильный ветер или ураган заносит эту пыль в дом. Сандалии гонца, проделавшего долгий путь, оставляют на вычищенной циновке комочки глины. Есть люди, подолгу не моющиеся, и свиньи, копающиеся в навозе. Но все это, если можно так выразиться, чистая грязь. Здешняя же грязь состоит из липкой жирной копоти, оседающей на всем и пропитывающей даже воздух. Из большеносых никто, даже господин Ши-ми, этого не замечает, но я, привыкший к чистому воздуху, замечаю это даже слишком хорошо. Дождь тоже пропитан копотью. Возможно, именно из-за этой всепроникающей нечистоты у них портится и погода. В последнее время, по словам господина Ши-ми, обнаружилось, что в некоторых местах гибнут целые леса хвойных деревьев. У них опускаются ветви, опадает хвоя, они засыхают и умирают. Большеносые кричат об этом не переставая, но делать никто ничего не делает. Между тем уже можно вычислить, когда у них погибнут последние деревья. Реки переполнены грязью настолько, что в них почти не водится рыбы. Однако большеносые спокойно в них купаются, ибо впитывают привычку к копоти буквально с молоком матери. Они всюду закапывают яды, которые неизвестно зачем в огромных количествах изготавливают в своих мастерских. Но яды, конечно, не лежат спокойно, а просачиваются из земли в корни и листья растений. Что же правители? Они издают указы, запрещающие открыто говорить об этом!
Остановить этот пагубный ход событий мог бы только отказ от подобного образа мыслей. Но для этого им не хватает знания, да и эту неудержимую тягу к шагам в неизвестном направлении вряд ли удастся искоренить. Так что чему быть, того, видимо, не миновать. Кроме того, как думает господин Ши-ми, вообще уже слишком поздно. Я же, благодарение Небу, через полгода вернусь в родное время – надеюсь, что эти несколько месяцев здешний мир еще продержится. Господин Ши-ми признался со вздохом, что ему хотелось бы уехать отсюда вместе со мной. Однако это невозможно. И потом, если бы это и было возможно, я бы предпочел взять с собой госпожу Кай-кун, но этого я, конечно, господину Ши-ми говорить не стану.
Но вчера вечером господин Ши-ми спросил о другом: не мог ли бы я одолжить ему свою машинку на пару дней? Он хотел бы заглянуть пусть не на тысячу, а хотя бы на пару десятилетий в свое будущее. Он понимает, что с его стороны это большая дерзость, и он долго колебался, прежде чем изложить мне свою просьбу, но для него это очень важно.
Ты, конечно, понимаешь, что эта просьба нимало меня не обрадовала. С другой стороны, господину Ши-ми я обязан благодарностью как никому другому в этом мире, так что просто взять и отказать ему не могу. Теоретически я действительно мог бы отправить его на пару десятилетий в будущее. Но что, если он повредит механизм? Если он не сможет вернуться? Тогда и мне придется навеки остаться здесь, в этом отравленном, безрассудном мире, да еще оказаться на склоне лет свидетелем его ужасного конца. Нет, только не это! Я сказал, что подумаю, как выполнить его просьбу, ибо задача это не простая. Он кивнул. Возможно, позже он забудет об этом.
Вот и все на сегодня. Желаю тебе всего доброго. Погладь за меня мою маленькую Сяо-сяо – и при случае напиши мне письмо. До свидания —
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
(пятница, 10 сентября)
Дорогой Цзи-гу,
сегодня я разговаривал с госпожой Кай-кун, хотя и не ходил к ней в гости. Ты удивлен? Да, такое возможно. У них здесь есть прибор, небольшая шкатулка с дырочками, в которые вставляют пальцы и поворачивают особым образом, после чего из другой вещицы, отдаленно напоминающей кривобокую репку, можно услышать голос нужного тебе человека. Поначалу это кажется волшебством, но на самом деле прибор устроен даже проще, чем наш с тобой аппарат, с помощью которого я попал сюда, в будущее. Под землей, как объяснил мне господин Ши-ми, протянуты длинные шнуры из медной проволоки; по ним-то посредством особых толчков и передается голос любого человека, у которого в доме есть такая шкатулка (она называется Тэ Лэй-фань). Эти шнуры соединяют друг с другом все дома и тянутся даже в другие страны. «И в Ки Тай тоже?» – спросил я. – «Да, – ответил господин Ши-ми, – и в Ки Тай...» Но твоего голоса через эту репку и медную проволоку я не услышу, потому что ты – прости меня, друг мой, но это так! – для этого мира уже тысячу лет как умер. Не услышал я через него и нежного голоса моей любимой Сяо-сяо, а услышал только – или, чтобы уж быть точным, услышал помимо прочего – голос кошки госпожи Кай-кун, мяукавшей где-то рядом (ибо прибор передает не только человеческий голос, но и вообще любые звуки), пока ее хозяйка благосклонно принимала мои уверения в совершеннейшем к ней почтении.
Дорогой Цзи-гу,
сегодня я разговаривал с госпожой Кай-кун, хотя и не ходил к ней в гости. Ты удивлен? Да, такое возможно. У них здесь есть прибор, небольшая шкатулка с дырочками, в которые вставляют пальцы и поворачивают особым образом, после чего из другой вещицы, отдаленно напоминающей кривобокую репку, можно услышать голос нужного тебе человека. Поначалу это кажется волшебством, но на самом деле прибор устроен даже проще, чем наш с тобой аппарат, с помощью которого я попал сюда, в будущее. Под землей, как объяснил мне господин Ши-ми, протянуты длинные шнуры из медной проволоки; по ним-то посредством особых толчков и передается голос любого человека, у которого в доме есть такая шкатулка (она называется Тэ Лэй-фань). Эти шнуры соединяют друг с другом все дома и тянутся даже в другие страны. «И в Ки Тай тоже?» – спросил я. – «Да, – ответил господин Ши-ми, – и в Ки Тай...» Но твоего голоса через эту репку и медную проволоку я не услышу, потому что ты – прости меня, друг мой, но это так! – для этого мира уже тысячу лет как умер. Не услышал я через него и нежного голоса моей любимой Сяо-сяо, а услышал только – или, чтобы уж быть точным, услышал помимо прочего – голос кошки госпожи Кай-кун, мяукавшей где-то рядом (ибо прибор передает не только человеческий голос, но и вообще любые звуки), пока ее хозяйка благосклонно принимала мои уверения в совершеннейшем к ней почтении.