Рождественский Роберт. Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

не чета.
Посасывая трубку,
чтоб убедить верней,
показывал он
                  руку
и сизый шрам
на ней.
Учил,
как надо табаком
делиться
            без обид,
как надо пить
                  одним глотком
неразведенный спирт.
Слова звучали веско, —
солидные слова:
— Мне Арктика известна
до тонкостей,
                  братва…
И вот теперь внезапно, —
хоть я и сам не рад, —
я должен ехать завтра
по делу
в Ленинград.
 
 
Но тут Сережа Братников
прервал его:
                — Шалишь!
Да ты ж
           неделю в Арктике.
О чем ты говоришь?!
Чего за рюмку
                   прячешься?
Иль не узнал меня?
Ведь ты в конторе
                         плачешься
уже четыре дня…
Бежишь отсюда?
Ладно,
катись —
             переживем!
Таких, как ты,
обратно —
умри, —
не позовем!
Беги,
другим рассказывай,
другим втирай очки.
Валяй, в Крыму
показывай
полярные
             значки!
Не надо делать драмы,
с нами — не дури…
Ответь мне лучше прямо:
струсил?
Говори!..
 
 
И тот пошел,
                  поехал:
мол, начал вдруг болеть…
Мол, надо ж человека
когда-нибудь
жалеть…
Приехал необдуманно…
Почти что без вещей…
А тут
       метели дунули…
И нелегко…
Вообще…
Мол, хоть и не партийный,
но знаю, что к чему…
И ежели противно
здоровью
            моему…
Культурный, мол, не просто…
В отличье от других…
 
 
Ему сказали:
— Брось ты!
Видали мы
таких!
 
 
…И тем же самым вечером
морозною порой
из-за стола развенчанным
поднялся наш
                   «герой».
Он трубкой не попыхивал
и не смотрел на нас, —
батон в рюкзак
запихивал,
наверно, в пятый раз.
 
 
Сказал перед уходом,
к нам обернувшись вдруг:
— Сдыхайте,
коль охота.
А я махну
             на юг!
Наплачетесь —
попомните…
 
 
Дверь щелкнула замком…
И долго
           пахло в комнате
прогорклым табаком.
 

Ушел самолет

 
Вам каждый второй расскажет
                                        невыдуманную историю, —
(об этом
           не пишут в газетах,
песен об этом
                  не слышно),
но я видел сам однажды:
ушел самолет на Викторию.
Ушел самолет, покачиваясь.
Ушел самолет,
и крышка…
 
 
Одиннадцать дней радисты
                                     усталых глаз не смыкали.
Обшаривали пилоты
                            каждый клочок земли.
Людей,
         потерпевших бедствие,
одиннадцать дней искали.
А на двенадцатый
                        утром
                                радировали:
«Нашли!»
Нашли?
Но тогда скажите,
                        зачем же, кусая губы,
начальник аэропорта
                            не смотрит в глаза другим?
Кому эти черные ленты?
Зачем же оркестр из клуба
в притихшем
                  маленьком зале
негромко играет гимн?..
Упругий морозный воздух
                                   морзянка сечет на части,
земля беспокойно вздрагивает,
известием растревожена…
 
 
И сообщают об этом
женам одним
да начальству.
Женам —
             так, как приказано.
Начальству —
                   так, как положено…
 
 
А в доме возле Арбата
матери верили снам.
Им снилась немая пустыня
                                    без края и без конца.
Белесый сынишка штурмана
проплакал в тот день допоздна
под огромной картой Арктики
                                         в кабинете отца…
По-прежнему шли самолеты
                                      трассой предельно трудной.
По-прежнему
долгим вьюгам
                    никто не хотел сдаваться…
 
 
И над молчаливыми льдами,
над бесконечной тундрой
висели на ниточках звезды,
готовые
          оборваться.
 

Летчики

   Экипажу полярного летчика А. Старова

 
Грохали двери.
Люди вносили
в низкую комнату
                        пар светло-синий.
 
 
Только входили,
только вступали,
как заколдованные, засыпали…
Спали пилоты.
Механики спали.
Спали
как будто впервые с рожденья,
спали
с невиданным наслажденьем.
Там, где попало.
Там, где упали.
За все предстоящие недосыпы
спали на совесть.
                       Взахлеб.
Но не вдоволь…
Утром
        они говорили:
                           «Спасибо!» —
и снова были к полету готовы.
Снова ревели моторы призывно,
мерно подрагивая от напряженья.
Штурман в кабине
                         привычным движеньем
вешал над столиком карточку сына…
Взвизгивали,
бесновались метели.
Черные тучи смертью грозили…
Люди острили.
Люди
        летели.
Делали дело.
Наград не просили.
В жизни такой
                   они толк понимали:
только по крупной
играя со смертью,
шли на посадку —
где бы сломали
ногу
даже бывалые
                  черти!
Небо встречало их снегом и ливнем.
Небо пугало…
 
 
Но в мире просторном
больше,
          чем всяким приметам счастливым,
верили эти люди
моторам.
 
 
…Мне бы
            размах этих крыльев!
Мне бы
эту огромность бездонного неба!
Это святое презренье к покою.
Силу б такую.
Сердце такое.
Может, немногое
                      в жизни смогу я.
Только с собою
беру вместо клятвы
то, что сейчас повторяю,
смакуя:
— Люди крылаты.
Люди крылаты…
Бейся ж,
веселая песня,
в моторе
в дни снеговые,
в ночи сырые!..
 
 
Люди крылаты!
Крылаты!!
И горе
тому,
      кто рискнет им подрезать
                                        крылья.
 

Северное

 
Ты уйди!
Ты не стой на холоде.
По домам пора.
По домам.
 
 
…Как накурено
                    в этом городе!
Навалился,
наполз туман.
Удивляются люди:
— Откуда он
появился
            этакой массою?! —
Все густой пеленой окутано,
хоть руби,
хоть на хлеб намазывай!
Стали громкие фразы
невнятными.
Тротуары сделались
тесными.
Стали улицы
                 непонятными,
бесконечными,
                    неизвестными.
На себя не похожа
                        площадь —
притаиться она решила.
Вот машина идет на ощупь,
еле двигается
                  машина.
Спотыкаясь,
не там сворачивая,
останавливаясь порою,
ходят люди,
будто незрячие,
руки выставив перед собою.
Озираются непонимающе,
повторяют:
— Ну и туманище!..
 
 
Объясняя это явление,
эрудицией
             жителей радуя,
обещает на завтра
радио
незначительное потепление.
Забирается стужа в валенки,
и слова застревают в горле.
 
 
Как накурено
                  в этом городе,
очень старом
и очень маленьком.
 

Арктическая болезнь

   К.А. Сычеву

 
Не трудись над хитрой вакциною,
в книги-справочники не лезь…
Существует здесь
медициною
не изученная болезнь…
Если парень,
                 сидя в палатке,
грустновато,
не сгоряча
говорит:
«Заболел я…
                Арктикой…» —
то к нему не зовут врача.
 
 
Заболел я Арктикой —
это
значит, Арктика
сердце взяла
и неласковым голосом ветра
человека
к себе позвала!
Значит, где б ты теперь
                               ни странствовал,
на пороге
             любой весны,
будешь бредить полярными трассами,
будешь видеть снежные сны…
 
 
…Ну, а что в ней,
                      скажите,
                                 особого —
в этой путанице ледяной?
Реки теплые,
горы высокие
обошли ее стороной.
Обошли,
обделили,
обидели…
Только это все —
не беда!
Если б вы хоть однажды
                                 увидели
угловатую царственность
льда,
если б вы хоть однажды
                                поняли
долгожданного солнца
приход,
если б легкие вы наполнили
звонким воздухом
этих широт,
если б вы изведали
                         счастье
и величие дружбы земной, —
вы, конечно, тогда —
ручаюсь я! —
повторили бы вместе со мной,
повторили —
одни
       украдкой,
а другие —
               в голос крича:
 
 
— Заболел…
Заболел я
             Арктикой!
Не зовите ко мне врача.
 

«Не ревнуй меня к дороге…»

 
Не ревнуй меня к дороге,
к неудачам и удачам…
Принимаю все упреки,
но иначе?
Как
     иначе?
Не ревнуй меня к вагонам,
не ревнуй меня к проселкам,
к верхним полкам,
тряским полкам
и пейзажам заоконным.
 
 
Говоришь ты мне сердито:
«Я не выдержу —
                       обижусь.
Ну подумай,
рассуди ты —
я ж тебя почти не вижу!
 
 
Неужели ты не кончишь
постоянные тревоги?
Неужели ты не хочешь
дома быть,
а не в дороге?»
Милая…
Давай проверим, —
накрепко закроем двери.
Будем мы вдвоем с тобою.
Просто двое.
Только двое.
Чтобы ты
            на дальний ветер
не была в такой обиде.
Чтобы никого на свете
и не слышать
и не видеть.
Бабушку твою научим,
чтоб она
           на каждый случай
говорила всем знакомым:
«Нету дома!»,
«Нету дома…»
 
 
…Если будет так,
                      как скажем,
то
(почти уверен я)
удивятся очень даже
родственники
                  и друзья.
Будут волноваться,
часто
телефоны беспокоя,
будут в нашу дверь стучаться:
— Что стряслося?
— Что такое? —
А потом они
отстанут.
Навещать нас
перестанут.
Позвонят,
так без охоты.
И забудут
            этот дом.
 
 
Просидим мы так полгода.
Год, допустим.
А потом…
 
 
Ты ж сама
(поверь на слово!)
подойдешь ко мне сурово
и совсем без тени смеха
скажешь
           нервно и жестоко:
«Ты б уехал ненадолго!
Ты б куда-нибудь
                       уехал…»
 

Ровесникам

   Артуру Макарову

 
Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
                                 такие…
Сто разлук
нам пророчили
                    скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…
 
 
Мы
росли —
поколение
              рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
              чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
                         дымятся.
Свет костров
лег на жесткие щеки
                           румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
                       немыми глазами.
 
 
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
                          сдержанно хвалим…
Но
опять
уезжаем,
           летим,
                   отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
      алое знамя подымут…
 
 
Знаю я:
мы однажды уйдем
к тем,
которые сраму
                   не имут.
Ничего
не сказав.
            Не успев попрощаться…
 
 
Что
     с того?
Все равно: это —
                       слышишь ты? —
счастье:
сеять хлеб
на равнинах,
              ветрами продутых…
Жить взахлеб!
Это здорово кто-то придумал!
 

«Некрикливо и незаметно…»

 
Некрикливо и незаметно
великанами
стали ребята.
 
 
Путь в три тысячи километров —
все равно что для нас
от Арбата
до Никитских ворот
                           добраться.
Впрочем, что я, —
гораздо ближе!..
 
 
Лед,
который на солнце плавится,
длиннохвостые ветры лижут…
Бросив вызов этой пустыне,
по одной
по своей охоте
великаны
живут на льдине,
фантазеры
по льдине ходят.
 
 
Расстояний
               не замечая,
москвичей покоя лишая,
на полярную ночь
                         приглашают,
как на чашку чая!
 

Возвращение

 
Четырнадцать часов полета,
и —
      Москва…
Молчи.
Не говори ненужные слова.
 
 
Аэродром.
Синеющий лесок.
Через него —
                  шоссе наискосок.
Недвижна голубая крутизна…
Стоим —
оглушены,
удивлены.
Деревьями и воздухом
                             пьяны.
«Вот мы и возвратились, старина!»
 
 
..И можно,
никого не удивив,
шоферу крикнуть:
«Эй!
     Останови!»
Быть наяву,
не выходя
             из сна, —
упасть в траву,
услышать, как растет она.
Глядеть вокруг.
По лугу медленно пройтись…
Ослепнуть вдруг
от грянувшего пенья птиц.
Нарвать ромашек.
Вымокнуть в росе.
И вновь смотреть,
                        как косо
                                   падает
                                           шоссе.
Смеяться,
петь до хрипоты,
кричать!
 
 
…Как мог я раньше этого
не замечать?!
Как мог я думать,
будто понял
                жизнь?..
То вверх,
            то вниз летит шоссе, —
держись!
А мы молчим…
Шоссе — то вниз,
                          то вверх.
Звенит оно,
летит оно
к Москве!
К Москве.
К тебе…
 
 
Закрыть счастливые глаза.
И вдруг понять,
что через полчаса —
то,
чем ты жив:
твой город.
               Твой порог.
Твоя судьба —
начало
         будущих дорог.
 

«Необитаемые острова»
1962

Часы

 
— Идут часы…
— Подумаешь, —
                        открытье!
Исправны, значит…
Приобрел —
                 носи…
 
 
— Я не о том!
На улицу смотрите:
по утренней земле
                         идут часы!
Неслышные, торопятся минуты,
идут часы,
             стучат ко мне в окно.
Идут часы,
и с ними разминуться,
не встретить их
                     живущим не дано…
Часы недлинной жизни человека,
увидите, —
я вас перехитрю!
Я в дом вбегу.
Я дверь закрою крепко.
Теперь стучите, —
                         я не отворю!..
 
 
Зароешься,
              закроешься,
                             не впустишь,
свои часы дареные испортишь,
забудешь время
                    и друзей забудешь,
и замолчишь,
и ни о чем не вспомнишь.
Гордясь уютной
тишиной квартиры
и собственною хитростью
                                   лучась,
скорее
двери забаррикадируй!..
 
 
Но час
         придет!
Неотвратимый час.
Наступит он в любое время года
на мысли,
на ленивые мечты.
Наступит час
                  на сердце и на горло…
И, в страхе за себя,
очнешься ты!..
И разобьет окошко
                          мокрый ветер.
И хлынут листья
                       в капелькак росы…
 
 
Услышишь:
бьют часы!
И вслед за этим
почувствуешь:
наотмашь
             бьют
                    часы!
 

Людям, чьих фамилий я не знаю

 
По утрам
            на планете мирной
голубая трава в росе…
Я не знаю ваших фамилий, —
знаю то,
что известно всем:
бесконечно дышит вселенная,
мчат ракеты,
                как сгустки солнца.
Это —
         ваши мечты и прозрения.
Ваши знания.
Ваши бессонницы.
Знаю только,
                 что где-то
                              ретиво,
в предвкушеньи военного грома,
зря
от тяжести реактивной
прогибаются аэродромы!
Не рискнут они.
Не решатся.
Вашей силы
                они страшатся.
Называют вас просто:
                             «атомники»,
именуют скромно
                        «ракетчиками»…
Дорогие наши товарищи,
лишь известностью
не обеспеченные.
Вам даются награды
                           негласно.
Рядом с нами вы.
И не с нами.
Мы
    фамилий ваших не знаем,
только вы и на это
согласны.
От чужого укрыты взгляда,
от любого укрыты взгляда, —
ничего не поделаешь —
                                 надо.
Ничего не попишешь —
                                  надо.
О, суровая правда века!..
Люди в чьих-то штабах
                                упрямы.
Составляет чья-то разведка
далеко идущие планы
и купюры
             крупные
                        стелет…
Только что вам
до этих денег!
Вы бы даром
                 светло и доверчиво, —
если б дело пошло на это, —
положили б
                к ногам Человечества
все до капельки сверхсекреты!
Сколько б вы напридумали разного!
Очень нужного
                     и удивительного!
Вы-то знаете, что для разума
никаких границ не предвидено.
Как бы людям легко дышалось!
Как бы людям светло любилось!
И какие бы мысли
бились
в полушарьях
земного шара!..
Но пока что над миром веет
чуть смягчающееся
недоверье.
Но пока дипломаты высокие
сочиняют послания
мягкие, —
до поры до времени
все-таки
остаетесь вы
безымянными.
Безымянными.
                   Нелюдимыми.
Гениальными невидимками…
 
 
Каждый школьник в грядущем мире
вашей жизнью
                   хвастаться будет…
Низкий-низкий поклон вам,
                                     люди.
Вам,
     великие.
Без фамилий.
 

Новости

 
О, газеты свежие —
хлеб мой
            утренний…
Извиняясь вежливо,
плыву в толпе уличной.
 
 
Очередь
           длиннющая
на площади Восстания…
— За чем стоят, юноша?
— За новостями!..
 
 
Новый день,
                новый день.
Да и то правда:
что за день
без новостей?!
Это даже странно.
День такой —
                   побоку!
Пусть скорей проносится…
Порою
         пахнут
                  порохом
новости,
новости…
А в газетах
               важное
скудно,
скупо.
Но гудит
            тревожное:
Куба!
Куба!..
Я читаю жадно,
меня торопит
                  очередь…
На Кубе сейчас жарко.
Кубе трудно.
Очень.
Над Кубой благодатною
небо
      клубится…
Хлопцы бородатые,
кубинцы,
            кубинцы,
вам в предательской ночи
грозят
        чужие армии…
Милые бородачи,
с вами я,
           с вами я!..
 
 
Пожалуй,
            до субботы
отращу бороду,
в МИД пойду
ругаться
и поеду
          к Кастро!
 

Необитаемые острова

 
Снятся усталым спортсменам рекорды.
Снятся суровым поэтам слова.
Снятся влюбленным
в огромном городе
необитаемые
                 острова.
Самые дальние,
самые тайные,
ветру открытые с трех сторон,
необнаруженные,
необитаемые,
принадлежащие тем,
                            кто влюблен.
Даже отличник
                     очень старательный
их не запомнит со школьной скамьи, —
ведь у влюбленных
своя география!
Ведь у влюбленных
карты
       свои!
Пусть для неверящих
                             это в новинку, —
только любовь
предъявила
права.
Верьте:
         не сказка,
верьте:
         не выдумка —
необитаемые острова!..
Все здесь простое,
все самое первое —
ровная,
         медленная река,
тонкие-тонкие,
белые-белые,
длинные-длинные
                         облака.
Ветры,
которым под небом не тесно,
птицы,
поющие нараспев,
море,
бессонное,
              словно сердце,
горы,
уверенные в себе.
Здесь водопады
                    литые,
                            летящие,
мягкая,
трепетная трава…
Только для любящих
                            по-настоящему
эти
великие острова!..
Двое на острове.
Двое на острове.
Двое — и все!..
А над ними —
                    гроза.
Двое — и небо тысячеверстное.
Двое — и вечность!
И звезды в глаза…
Это не просто.
Это не просто.
Это сложнее любого
                            в сто крат…
В городе стихшем
на перекрестках
желтым огнем светофоры горят.
Меркнет
           оранжевый отблеск неона.
Гаснут рекламы,
гуденье прервав…
 
 
Тушатся окна,
тушатся окна
в необитаемых
                    островах.
 

Сердце в руках

 
Я видел, как по Праге,
с прохожими
                 встречаясь,
нейлоновое платье
на плечиках качалось.
Качалось —
                незатейливое,
цвета румянца.
Качалось
отдельно,
чтобы не помяться.
Несла его
             девушка, —
как счастье, несла.
Девушка зардевшаяся