Страница:
— Успокойтесь! — Ольга поморщилась. — Не надо всех этих попыток хохмить… Она действительно ни при чем… Дело в том, что у нее, кроме меня, никого нет: ни друзей, ни подруг, ни любовников. Я — практически единственная ее связь с внешним миром, еще с института. Ну не считая родителей, конечно…
— То есть?
— То есть она заканчивала институт заочно. У нее еще с детства были большие проблемы… или комплексы?.. Да что ходить вокруг да около? Она очень некрасива. Не в том смысле, что не нравится мужчинам и вызывает сочувствие у женщин. Это, конечно, тоже… Ну, в общем, просто уродлива. Общение с нормальными людьми — для нее целая проблема, и не без оснований. А как теоретик-экономист она прекрасно работает дома. Ее имя достаточно известно в финансовых кругах…
— Господи, да какое мне дело до ее имени в финансовых кругах! — Я резко отодвинула от себя чашку с остывшим чаем. Чай плеснулся на полированный столик.
— Она знала, и этого достаточно!
— Достаточно того, что она очно общается всего лишь с тремя-четырьмя людьми на этом свете! — Ольга не менее раздраженно смяла салфетку и промокнула матовую лужицу. — Ей просто некому было это рассказать! В ее плечо можно плакаться так же спокойно, как в подушку, — никто все равно не узнает!
Использованная салфетка полетела прямо на палас.
— Но ведь Серый откуда-то узнал?! Ведь это про вас он спрашивал у бармена в «Лилии»!
— Тоже вполне может быть обычным совпадением… Выгляните в окно: из десяти девушек три в белых, кремовых или бежевых свингерах, что для мужчин в принципе одно и то же! Разве он не мог спрашивать про кого-нибудь другого? Про женщину, одетую как я и чем-то на меня похожую?!
Это уже было слишком даже для моего воспаленного воображения. Я задумчиво покачала головой, потом оторвала краешек блина и меланхолично скатала из него шарик.
— Ответьте мне на один вопрос, — подняла я глаза на Ольгу; слова падали с моих губ медленно, как первые капли с подтаявшей весенней крыши. — Вы сами-то хоть понимаете, какую городите чушь?
Собеседница моя, как ни странно, не запсиховала, не отвернулась.
Выдержала мой взгляд. И даже улыбнулась горько и странно. А потом так же спокойно попросила:
— Тогда уж и вы ответьте на один вопрос. Всего на один! К чему было городить весь этот огород? Кого-то подставлять, организовывать какие-то комбинации? Вам не кажется, что все слишком сложно?! Если не ошибаюсь, тех ребят из бара убили просто, без всяких затей, не затрудняясь тем, чтобы свалить на кого-то вину. Не так что-то во всем этом, вам, Женя, не кажется?
Пауза, повисшая в воздухе, была невыносимо долгой и тяжелой. Мы просто сидели и молча смотрели друг на друга. За окном шумели машины и каркали вороны, предчувствующие близкую суровую зиму. За стенкой у соседей играло фортепиано. Я смотрела в глаза Ольге и в зеленых с золотистыми прожилками радужках видела два своих крошечных отражения, как в саван, обернутые в непонимание, отчаяние и ужас…
К счастью или к несчастью, в подъезде в этот момент громко хлопнула дверь. Я едва не отдала концы от испуга: на меня вообще в последнее время губительно действовали резкие звуки и телодвижения. Ольга же, словно очнувшись от тяжкой дремы, провела дрожащими пальцами по лбу.
— Простите… — Она поморщилась и откинулась на спинку кресла. — Простите мою истерику… Вам-то досталось гораздо больше, чем мне… Просто…
Просто я никогда не думала, что смерть Вадима станет для меня отправной точкой в тренировке дедуктивного мышления. Я ведь даже и не задумывалась никогда о том, что он может умереть! Гнусности какие-то измышляла, мстить хотела…
Господи, каким теперь все это кажется мелким! Мерзкая, отвратительная суета…
А его нет и уже никогда не будет.
И такого, как он, в моей жизни тоже уже не будет никогда…
Я вежливо и скорбно промолчала. При жизни Бирюков не успел обаять меня как мужчина и произвести потрясающее впечатление, зато после смерти доставил кучу неприятных минут. Как-то особенно сожалеть о том, что его уже никогда не будет, у меня не было оснований. Но горе Ольги я уважала…
Она тем временем поднялась, подошла к окну и отдернула салатовые с чуть более темным рисунком гардины. В комнате сразу стало светлее, но отнюдь не радостнее. Тихая тоска сквозила в каждом жесте, в каждом движении хозяйки.
Горестными и поникшими были ее плечи, вялыми и слабыми — длинные пальцы, мнущие плотную ткань гардин. Я в который уже раз за сегодняшний день поразилась ее умению держать себя в руках: ни публичных истерик, ни показной скорби — ничего!
И это при том, что покойный Бирюков явно был очень ей дорог! Отчего-то вспомнилось шекспировское, все из того же «Гамлета»: «…То, что внутри, изобразишь едва ли. А это — лишь узор моей печали…» Костик Черепанов на той незабываемой репетиции почему-то не произносил этого текста. Хотя да! Вадим Петрович в своей версии трагедии ведь налегал в основном на перевод Лозинского…
Наверное, пора было прощаться и уходить. Наш с Ольгой разговор окончился ничем. Этого в глубине души я и боялась. Ее явно тяготило мое присутствие. Да и в комнате этой, пропитанной горем, как осенний воздух сыростью, дышалось больно и тяжело… Правда, распрощаться я пока не спешила: в моих порочных мозгах минут пять назад начала сформировываться одна преступная идейка, а для воплощения ее в жизнь нужно было снова попасть в прихожую — причем в одиночестве, без сопровождения хозяйки…
— Ольга, если позволите, выйду в туалет?
Я встала с кресла и одернула вишневый джемпер, с горечью отметив, что в последнее время он стал болтаться на мне как на вешалке.
— Что? — Она вздрогнула от звука голоса — видимо, уже забыла о моем существовании, — но тут же спохватилась:
— Да-да, конечно… По коридору налево, выключатель на стене.
Стараясь казаться естественной и при этом ощущая себя последней сволочью, я выскользнула из комнаты. Из огромного зеркала на меня глянуло затравленное существо женского пола с вороватыми глазами. "Ты не делаешь ничего плохого, — не очень уверенно пробормотал внутренний голос. — Ты просто спасаешь себя, это же естественно для каждого живого существа, инстинкт самосохранения называется! А может быть, кстати, не только себя, но и ее.
Люди со сдвигами по фазе — непредсказуемы. Относительно утешившись этой мыслью, я цапнула с телефонной тумбочки в прихожей записную книжку, задрав джемпер, засунула ее за ремень джинсов и с совестью, отягощенной еще и мелкой кражей, зашла в комфортабельный теплый туалет.
Когда я вернулась, Ольга сидела на диване, держа на коленях толстый фотоальбом в добротном синем переплете. На звук моих шагов она слегка повернула голову, и меня вновь переполнила унылая профессиональная зависть к отточенному благородству ее движений. И чего ради, спрашивается, такую яркую женщину понесло в экономисты? Не знаю, как уж там обстоит дело с талантом, но то, что фактура для сцены потрясающая, — это без вопросов!
— Женя, — она чуть виновато улыбнулась и забарабанила длинными пальцами по альбому, — я вот тут хотела… В общем, вам ведь наверняка не понравился Вадим Петрович? Не понравился, я знаю… Вы взгляните, пожалуйста, на одну фотографию: он тут другой, хороший, такой, как на самом деле. И если после этого сможете искренне выпить за упокой его души, я буду вам очень благодарна… Вы ведь были последним в этой жизни человеком, с которым он разговаривал.
Я с вежливой готовностью кивнула, хотя и не совсем понимала смысл просьбы. Альбом перекочевал с ее коленей на мои, а сама Ольга подошла к мебельной стенке и повернула ключик в дверце небольшого бара.
Сначала шли фотографии школьного и институтского периода: Ольга на выпускном вечере, Ольга с подругами в какой-то, явно обшежитской, комнате, она же в стройотрядовской куртке на вокзальном перроне. Серия снимков с веселой гулянки: молодые мужчины в расстегнутых пиджаках и ослабленных галстуках, ярко одетые и тщательно накрашенные женщины, танцы вокруг стола, ломящегося от салатов и закусок. Чья-то свадьба: непривлекательная невеста в широкополой шляпе, больше похожей на шляпку гигантской-бледной поганки. Еще свадьба. Опять девичьи посиделки. И везде Ольга самая красивая, самая яркая и почему-то насмешливо-грустная…
До фотографии Бирюкова я добралась, только пролистав восемь или десять страниц, и сразу поняла, что Ольга имела в виду именно этот снимок. Вадим Петрович, а тогда, наверное, просто Вадим (ему не больше тридцати), стоял, опершись спиной о бетонную ограду моста. Ветер гнал по реке мелкие торопливые волны, а молодой русоволосый мужчина жизнерадостно и открыто улыбался. И не было в то время в его глазах пьяной, суетливой хитрости, а в улыбке — расчетливой, но поистершейся, как старый реквизит, бравады…
— Давайте выпьем за него, — тихо сказала я, поднимая глаза на Ольгу. — Я ведь его не знала совсем, а он, наверное, был несчастный человек…
Вино оказалось приятным и чуть терпким. А пахло цветами и почему-то свежим прозрачным медом.
— Правда ведь, он здесь совсем другой? — спросила Ольга, кивая на снимок и ставя свой опустевший бокал на край журнального столика. — Вот таким он мне сейчас и снится.
— Но это ведь очень старая фотография? Вы разве?..
— Нет, конечно, тогда я его еще не знала. А фотография? Вообще-то я ее самым банальным образом украла!..
Ворованная записная книжка предательски зажгла мне кожу на животе.
— …Просто перебирала книги на его полках, увидела этот снимок и тайком спрятала в сумочку. Знаете, Женя, я вчера, после разговора с вами, все смотрела в альбом и думала: не вздумай я мстить, был бы он жив сейчас или нет?
— Мне кажется, его все равно убили бы. — Ольгу было жаль, и я намеренно говорила мягко, но уверенно. — От вас, по сути дела, ничего не зависело.
Судьба! Мы только тешим себя мыслью, будто что-то решаем, а на самом деле там, — я многозначительно возвела глаза к потолку, — все решается за нас!
— Вы действительно так думаете? — На секунду мне показалось, что в ее зеленых глазах промелькнула горькая усмешка. — Странно, что при такой мудрой покорности и смирении перед судьбой, вы выбрали столь экзотический вид бизнеса!
— Ну, во-первых, я актриса, а во-вторых — обстоятельства…
— И в-третьих, вы были всего лишь проводником высшей воли. — Ольга кивнула согласно, но иронично. — Ладно, оставим эту тему… Хотите еще вина?
Вина я не хотела и о чем говорить дальше — не знала. Альбом по-прежнему лежал на моих коленях. Почти машинально я перелистнула страницу и увидела еще несколько фотографий покойного Вадима Петровича. На некоторых он был запечатлен вместе с Ольгой и почти везде обнимал ее за талию и по-щенячьи терся щекой о плечо. Один из снимков был сделан на базе отдыха — самой что ни на есть типичнейшей — с теннисным кортом, танцплощадкой и одноэтажными корпусами, теряющимися в тени деревьев. Когда-то, а точнее два года назад, мы с Пашковым отдыхали в таком же санатории. Только это было далеко на Алтае, среди местных достопримечательностей числилось соленое озеро, а посреди убожества стандартных полудомиков-полубытовок возвышался еще один корпус — белоснежный красавец с номерами люкс. Там мы, кстати, и жили…
Но сейчас меня тревожили отнюдь не ностальгические воспоминания об ушедшей любви. Знакомое, смутное ощущение опасности ледяным холодком разливалось от затылка к плечам и шее. В комнате сразу стало как-то сумрачно и слишком тихо.
Я еще раз вгляделась в снимок — ничего подозрительного! Столовая, корпуса, волейбольная площадка. Бирюков, обнимающий Ольгу. Ее слегка растрепанные волосы, его тенниска с «крокодильчиком» на правом кармане… И все-таки тревога продолжала безжалостными тисками сжимать мое бедное сердце, острой, пульсирующей болью отдаваясь в желудке.
Взгляд мой переполз на следующую фотографию, и тут… И тут мне пришлось послать подальше свой реализм вместе со скептицизмом! Попроси меня минуту назад подробно описать изображенное на этом снимке, я, вне всякого сомнения, не смогла бы этого сделать, а вот мое подсознание уже запомнило все и вычленило самое главное. Иначе откуда взялось бы это раздирающее нервы предчувствие беды?
Фотография была сделана в холле какого-то кафе или ресторана. Бирюков, как и на пляжных снимках, обнимал Ольгу, улыбался чуть развязно и немного пьяно. Позади них искрил мелкими брызгами искусственный фонтанчик, у стены, выложенной мозаикой, болтала компания из двух мужчин и трех женщин, а чуть левее, в самом углу фотографии…
Там было это… Видит Бог, я бы гораздо меньше испугалась, увидев на снимке летающую тарелку со злобными зелеными человечками, пожаловавшими на ней.
На заднем плане в левом углу фотографии стоял Человек в сером. Точнее, в кадр попала его половина. Половина длинного плаща, рука, опущенная в карман, и половина лица, замотанного бинтами. И все это в мерцающем тусклом сиянии!
— Что это?! — хрипло спросила я у Ольги, нервно тыча пальцем в снимок.
— День рождения еще одной моей одногруппницы, — ответила она, глядя на меня тревожно и непонимающе.
— Я спрашиваю: вот это что?! Она, сощурившись и слегка оттянув уголок глаза к виску, как это обычно делают близорукие люди, вгляделась в фотографию.
Зеленые ее глаза испуганно распахнулись.
— Но ведь туда было приглашено всего пятнадцать человек! — прошептали ее помертвевшие губы. — Вадим еще идти не хотел, потому что все свои, все друг друга с первого курса знают… Там не должно было быть посторонних, честное слово, Женя!
— И маскарада программа конечно же не предусматривала? И никто из приглашенных не страдал навязчивой идеей переодевания? И эта ваша подруга, ну, та, которая страшная, не удостаивала своим присутствием честную компанию?
У меня за последнее время начал вырабатываться странный иммунитет к стрессам, и способность хоть сколько-нибудь соображать восстанавливалась достаточно оперативно. Но Ольга, как оказалось, тоже не совсем впала в прострацию, поэтому смысл моих гнусных инсинуаций уловила.
— Оставьте ее в покое. — Она решительно и как-то брезгливо мотнула головой. — Не было ее там! Не было! Говорю же, она никуда не выходит! Не в том направлении вы ищете, поверьте… Это же бред какой-то… Но почему я его не заметила, когда фотографировалась? Почему никто не заметил? Не могли же не обратить внимания на такую колоритную фигуру? Откуда он там взялся?.. И силуэт какой-то странный. И сияние это…
Фраза осталась незаконченной, но вывод напрашивался сам собой: то, что происходит, выходит за рамки человеческого понимания и не человеческая рука срежиссировала весь этот чудовищный спектакль.
Однако я склонялась к материалистическим объяснениям, и вполне материальная записная книжка впивалась острым углом мне под ребра. «Я. подумаю об этом завтра!» — сказала бы в этом случае моя любимая героиня Скарлетт О'Хара. Я тоже собиралась подумать завтра обо всем, чему не нахожу объяснения в этой истории. Сегодня же надо было под каким-то вежливым предлогом распрощаться с хозяйкой. Разговор вроде бы еще не закончился, но продолжать его не имело смысла, а пусть слабенькая и натянутая, но все-таки версия у меня была.
Пока в моей голове шел процесс отбраковывания ситуаций, при которых внезапное бегство выглядело бы неестественным, Ольга успела убрать альбом и проглотить, не запивая, пару таблеток из маленькой белой пачки.
— Знаете, Женя, — проговорила она, возвращаясь на диван, — по-моему, мы с вами зашли в тупик. Все это, конечно, и страшно и странно, но должно же быть какое-то логическое объяснение!
«Вот именно! — мысленно съязвила я. — Слава тебе Господи, додумалась!» А вслух произнесла:
— Да, но я пока его не вижу. Может быть, нам стоит разойтись и подумать?
Хотя бы до завтра?
— Я вам то же самое хотела предложить… Мне, наверное, следует поговорить с кем-нибудь из тех, кто был на том дне рождения. Может быть, только я ничего не видела, а на самом деле…
— Да-да, конечно же! — подхватила я поспешно и поднялась с дивана, раздосадованная тем, что записная книжка норовит выскользнуть из-под ремня джинсов, и если не грохнуться на пол, то уж точно остро выпятиться через тонкий трикотаж джемпера. — Давайте созвонимся завтра ближе к вечеру. Мой телефон вы знаете…
— А свой номер я вам сейчас запишу! — Ольга, аккуратно обогнув меня, вышла в прихожую. Мне немедленно стало дурно при мысли о том, что сейчас она обнаружит пропажу записной книжки и начнет поиски, а после потребует от меня сдать награбленное. Но к счастью, обошлось. В комнату она вернулась с маленьким листочком бумаги для записей, на котором черным маркером был выведен номер телефона.
Я приняла его с благодарностью и, поддерживая диафрагму (а на самом деле, чертову записную книжку), как оперный певец перед выступлением, начала продвигаться в сторону выхода.
— Будьте осторожны, — на прощанье сказала Ольга и подала мне куртку.
— Это вы будьте осторожны. — Мне даже удалось сочувственно улыбнуться. — Вы-то идете что-то выяснять, в чем-то разбираться, а я собираюсь тихо-мирно отсиживаться дома.
Естественно, я врала…
В люберецкой квартире за время моего отсутствия, похоже, никто не побывал. Рыбий нож по-прежнему валялся у самого порога, телефонный аппарат все так же криво висел на стене. Я сняла куртку, расстегнула сапоги и, стараясь ступать бесшумно, а . к посторонним звукам прислушиваться чутко, про-, шла в комнату. И здесь никаких следов чужого присутствия.
Ощущая неимоверное облегчение (как все-таки в последнее время мне мало требовалось для счастья!), я плюхнулась на тахту и прикрыла глаза. По идее, надо было поесть, чтобы не умереть с голоду, а потом спокойно и не спеша, может быть, даже вооружившись бумагой и ручкой, подумать обо всем, что я узнала за сегодняшний день. Но почему-то не думалось. А вот есть действительно хотелось. В холодильнике обнаружился засохший и скрюченный кусочек сыру, остатки фабричного абрикосового джема на дне банки, полпачки маргарина и два зубчика чеснока. В навесном шкафчике — немного сахару и вполне приличное количество заварки. Перспектива мазать абрикосовым джемом сыр и закусывать все это великолепие маргарином мне, конечно, не улыбалась. Но все-таки это было лучше, чем ничего. Ностальгически вспоминая об Ольгиных блинчиках, я принялась готовить импровизированный ужин. В самом деле, нечего было ломаться, и хотя бы поесть в гостях как следует! Впрочем, легко было рассуждать сейчас, когда кое-что начало потихоньку проясняться, и с событий последних дней сползла серая вуаль абсолютного непонимания и со ответственно ужаса!.. Многое, очень многое еще оставалось загадкой. Однако теперь я могла представить под слоем бинтов не жуткую пустоту, а вполне реальное человеческое лицо. И от этого почему-то делалось легче…
Сыр почти не раскрошился, а вполне пристойно нарезался относительно тонкими ломтиками. Джем удалось извлечь из банки и выложить на блюдечко маленькой оранжевой кучкой. Я налила себе крепкого чая и села на табурет, задумчиво помешивая ложечкой в фарфоровой чашке.
Эти фотографии в альбоме у Ольги… База отдыха, почти такая же, как та — на Алтае. Сосны, корпуса, асфальтированные дорожки, беспечные лица отдыхающих… Мне почему-то все равно казалось, что я упустила что-то важное, чего-то не заметила, не обратила внимания… Нет, не только в фосфоресцирующем силуэте Серого было дело! В чем-то еще. Определенно в чем-то еще! Ощущение близости ответа казалось таким мучительным, что я даже нервно заерзала на табурете…
Алтай. «Сосновый бор». Наша первая совместная далекая поездка с Пашковым. Огромные светлые окна. Из которых, кстати, сквозило нещадно.
Роскошная кровать, бар, огромный телевизор, даже музыкальный центр. И никудышная звукоизоляция! А за стенкой — номер Витеньки Сударева, который на базу поехал, само собой разумеется, без жены, но к тому же и без спутницы, придерживаясь принципа, что в Тулу со своим самоваром тащиться глупо. Принцип себя оправдал, и к обеду первого же дня Витя познакомился с пучеглазой блондинкой, втиснутой в голубые джинсы на три размера меньше, чем нужно.
Наш романтический вечер был расцвечен игрой вина в высоких бокалах, согрет теплым сиянием свечей и щедро сдобрен истеричным подхихикиванием блондинки за стеной, а также сударевским проникновенным баритоном.
— Ты такая ж простая, как все, — вещал Витенька медленно и печально, словно на похоронах. — Как сто тысяч других в России…
— Руки убери! — убедительно и строго просила девица.
— …Знаешь ты одинокий рассвет, знаешь холод осени синей…
— Ты че, глухой, что ли?!
— …По-смешному я сердцем влип, — не унимался Сударев. — И по-глупому мысли занял…
— За кого ты меня, вообще, принимаешь?
— …Твой иконный и строгий лик по часовням висел в Рязани…
— Ладно, давай сама расстегну!
На последней блондинкиной фразе мы с Пашковым не выдержали и громко захохотали, чуть не уронив свой столик и уж точно разрушив поэтическую ауру Витькиного свидания. А потом Сережа опустил меня на широкую люксовскую кровать и спросил:
— А хочешь, я тебе стихи почитаю? Это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни, несмотря на то, что гнусный Пашков ограничился полутора лирическими стихотворениями, а потом, отрываясь от моей шеи и приникая губами к груди, лишь коротко выдавал сакраментальные строчки из цикла «Игрушки» Агнии Барто. Несмотря на то, что за окном шел снег с дождем и в открытую форточку летели холодные капли, пикирующие прямо на мои голые плечи. Несмотря на то, что внезапно оживший за стеной Сударев в самый неподходящий момент принялся возиться шумно и монотонно, словно барсук, благоустраивающий нору…
Я гладила Сережину спину и остро выступающие лопатки, которые непрорезавшимися крыльями двигались под кожей. Судорожно обнимала ногами его талию и, забываясь тихим стоном, прикусывала теплую мочку уха. Мучительное, тягучее нетерпение, рождавшееся внутри меня, звенело готовой вот-вот лопнуть струной, выгибая мою спину и запрокидывая голову. И я любила тогда моего Пашкова так, что казалось, сильнее уже просто невозможно…
Н-да… Размышления о фотографии из Ольгиного альбома явно завели меня не в ту сторону. Я сердито брякнула ложку на стол и насупилась, злясь непонятно на кого. Не то чтобы меня повергала в отчаяние и мизантропию невозможность воплотить эротические галлюцинации в жизнь: вообще-то с самого начала этой истории последние сексуальные позывы моего организма зачахли на корню, как морковка, политая скипидаром. Просто было обидно. Обидно, что все это случилось именно со мной. Пашков не только меня не спас, а еще и стал косвенной причиной этого кошмара. И где-то в «Сосновом бору» и моем родном Новосибирске и сейчас целуются счастливые пары. Сереженька, наверное, развлекается со своей московской мадамой из «Звезды», Сударев декламирует очередному «самовару», которых в Туле пруд пруди, Есенина. (Я, кстати, потом узнала, что это стихотворение было единственным в его скудном репертуаре и читал он его всем своим женщинам подряд, пока одна из них после первых же строк «Ты такая ж простая, как все…» не фыркнула и, заявив «Сложный выискался!», не отправилась искать кого-нибудь попрозаичнее).
Мне было горько и обидно до слез, но я точно знала, что не придет добрый дядя волшебник и не вытащит меня из этого кошмара, — спасаться надо самой.
Поэтому со вздохом встала из-за стола, уселась на полу в отнорке, гордо именуемом «прихожая», и раскрыла Ольгину записную книжку.
Мне предстояло найти телефон и желательно адрес той самой уродливой подруги, годами не выползающей из собственной квартиры. Женщины, которая имела достаточные основания для того, чтобы прятать лицо под бинтами, и мотив для того, чтобы убить Вадима Петровича. В таком случае сколько-нибудь логичного объяснения гибели Славика, Лехи и Натальи и того, каким образом Человек в сером узнавал о всех моих перемещениях и, самое главное, откуда я знала его манеру двигаться, у меня пока не было. Но зато была зацепка. Уродливая, всеми покинутая и несчастная экономистка могла просто-напросто мстить Бирюкову за поруганную любовь единственной подруги. Она вполне могла оказаться малость сдвинутой, что при такой ее жизни выглядело бы весьма логично. Она могла быть непредсказуемой и страшной. И мне до зарезу надо было ее разыскать, чтобы взглянуть на ее походку и убедиться — да, это она! Наверное, нельзя было дать стопроцентную гарантию того, что я не ошиблась, решив, что уже видела раньше Человека в сером, но, узрев этот наклон головы и этот разворот плеч еще раз, я бы не обманулась абсолютно точно!..
К моей великой досаде, телефонов в Ольгиной записной книжке оказалось значительно больше сотни. Под одной только буквой "К" значилось двенадцать человек. Примерно половина фамилий были женскими. И я с ужасом прикидывала, сколько времени понадобится для того, чтобы дозвониться до них всех. Утешало одно: телефонный диалог намечался незамысловатым и не должен был занимать больше минуты. Моя реплика: «Алло! Иванову Лену (Петрову Ларису, Сидорову Машу) просят срочно подъехать на работу. Здесь ЧП!» Ответная реплика абонента — и в соответствии с ней вывод.
Звонков двадцать попало, что называется, «в молоко». Меня уже начинали потихоньку мучить угрызения совести: шутка ли, в восемь часов вечера отправить на работу больше десятка встревоженных женщин! С досадой убедившись, что под буквой "И" фамилий тоже немерено, я набрала очередной номер и вздрогнула… На том конце провода трубку сняли буквально сразу, не успело раздаться и пары гудков! Словно невидимый человек ждал моего звонка и буквально держал руку на телефонном аппарате.
— То есть?
— То есть она заканчивала институт заочно. У нее еще с детства были большие проблемы… или комплексы?.. Да что ходить вокруг да около? Она очень некрасива. Не в том смысле, что не нравится мужчинам и вызывает сочувствие у женщин. Это, конечно, тоже… Ну, в общем, просто уродлива. Общение с нормальными людьми — для нее целая проблема, и не без оснований. А как теоретик-экономист она прекрасно работает дома. Ее имя достаточно известно в финансовых кругах…
— Господи, да какое мне дело до ее имени в финансовых кругах! — Я резко отодвинула от себя чашку с остывшим чаем. Чай плеснулся на полированный столик.
— Она знала, и этого достаточно!
— Достаточно того, что она очно общается всего лишь с тремя-четырьмя людьми на этом свете! — Ольга не менее раздраженно смяла салфетку и промокнула матовую лужицу. — Ей просто некому было это рассказать! В ее плечо можно плакаться так же спокойно, как в подушку, — никто все равно не узнает!
Использованная салфетка полетела прямо на палас.
— Но ведь Серый откуда-то узнал?! Ведь это про вас он спрашивал у бармена в «Лилии»!
— Тоже вполне может быть обычным совпадением… Выгляните в окно: из десяти девушек три в белых, кремовых или бежевых свингерах, что для мужчин в принципе одно и то же! Разве он не мог спрашивать про кого-нибудь другого? Про женщину, одетую как я и чем-то на меня похожую?!
Это уже было слишком даже для моего воспаленного воображения. Я задумчиво покачала головой, потом оторвала краешек блина и меланхолично скатала из него шарик.
— Ответьте мне на один вопрос, — подняла я глаза на Ольгу; слова падали с моих губ медленно, как первые капли с подтаявшей весенней крыши. — Вы сами-то хоть понимаете, какую городите чушь?
Собеседница моя, как ни странно, не запсиховала, не отвернулась.
Выдержала мой взгляд. И даже улыбнулась горько и странно. А потом так же спокойно попросила:
— Тогда уж и вы ответьте на один вопрос. Всего на один! К чему было городить весь этот огород? Кого-то подставлять, организовывать какие-то комбинации? Вам не кажется, что все слишком сложно?! Если не ошибаюсь, тех ребят из бара убили просто, без всяких затей, не затрудняясь тем, чтобы свалить на кого-то вину. Не так что-то во всем этом, вам, Женя, не кажется?
Пауза, повисшая в воздухе, была невыносимо долгой и тяжелой. Мы просто сидели и молча смотрели друг на друга. За окном шумели машины и каркали вороны, предчувствующие близкую суровую зиму. За стенкой у соседей играло фортепиано. Я смотрела в глаза Ольге и в зеленых с золотистыми прожилками радужках видела два своих крошечных отражения, как в саван, обернутые в непонимание, отчаяние и ужас…
К счастью или к несчастью, в подъезде в этот момент громко хлопнула дверь. Я едва не отдала концы от испуга: на меня вообще в последнее время губительно действовали резкие звуки и телодвижения. Ольга же, словно очнувшись от тяжкой дремы, провела дрожащими пальцами по лбу.
— Простите… — Она поморщилась и откинулась на спинку кресла. — Простите мою истерику… Вам-то досталось гораздо больше, чем мне… Просто…
Просто я никогда не думала, что смерть Вадима станет для меня отправной точкой в тренировке дедуктивного мышления. Я ведь даже и не задумывалась никогда о том, что он может умереть! Гнусности какие-то измышляла, мстить хотела…
Господи, каким теперь все это кажется мелким! Мерзкая, отвратительная суета…
А его нет и уже никогда не будет.
И такого, как он, в моей жизни тоже уже не будет никогда…
Я вежливо и скорбно промолчала. При жизни Бирюков не успел обаять меня как мужчина и произвести потрясающее впечатление, зато после смерти доставил кучу неприятных минут. Как-то особенно сожалеть о том, что его уже никогда не будет, у меня не было оснований. Но горе Ольги я уважала…
Она тем временем поднялась, подошла к окну и отдернула салатовые с чуть более темным рисунком гардины. В комнате сразу стало светлее, но отнюдь не радостнее. Тихая тоска сквозила в каждом жесте, в каждом движении хозяйки.
Горестными и поникшими были ее плечи, вялыми и слабыми — длинные пальцы, мнущие плотную ткань гардин. Я в который уже раз за сегодняшний день поразилась ее умению держать себя в руках: ни публичных истерик, ни показной скорби — ничего!
И это при том, что покойный Бирюков явно был очень ей дорог! Отчего-то вспомнилось шекспировское, все из того же «Гамлета»: «…То, что внутри, изобразишь едва ли. А это — лишь узор моей печали…» Костик Черепанов на той незабываемой репетиции почему-то не произносил этого текста. Хотя да! Вадим Петрович в своей версии трагедии ведь налегал в основном на перевод Лозинского…
Наверное, пора было прощаться и уходить. Наш с Ольгой разговор окончился ничем. Этого в глубине души я и боялась. Ее явно тяготило мое присутствие. Да и в комнате этой, пропитанной горем, как осенний воздух сыростью, дышалось больно и тяжело… Правда, распрощаться я пока не спешила: в моих порочных мозгах минут пять назад начала сформировываться одна преступная идейка, а для воплощения ее в жизнь нужно было снова попасть в прихожую — причем в одиночестве, без сопровождения хозяйки…
— Ольга, если позволите, выйду в туалет?
Я встала с кресла и одернула вишневый джемпер, с горечью отметив, что в последнее время он стал болтаться на мне как на вешалке.
— Что? — Она вздрогнула от звука голоса — видимо, уже забыла о моем существовании, — но тут же спохватилась:
— Да-да, конечно… По коридору налево, выключатель на стене.
Стараясь казаться естественной и при этом ощущая себя последней сволочью, я выскользнула из комнаты. Из огромного зеркала на меня глянуло затравленное существо женского пола с вороватыми глазами. "Ты не делаешь ничего плохого, — не очень уверенно пробормотал внутренний голос. — Ты просто спасаешь себя, это же естественно для каждого живого существа, инстинкт самосохранения называется! А может быть, кстати, не только себя, но и ее.
Люди со сдвигами по фазе — непредсказуемы. Относительно утешившись этой мыслью, я цапнула с телефонной тумбочки в прихожей записную книжку, задрав джемпер, засунула ее за ремень джинсов и с совестью, отягощенной еще и мелкой кражей, зашла в комфортабельный теплый туалет.
Когда я вернулась, Ольга сидела на диване, держа на коленях толстый фотоальбом в добротном синем переплете. На звук моих шагов она слегка повернула голову, и меня вновь переполнила унылая профессиональная зависть к отточенному благородству ее движений. И чего ради, спрашивается, такую яркую женщину понесло в экономисты? Не знаю, как уж там обстоит дело с талантом, но то, что фактура для сцены потрясающая, — это без вопросов!
— Женя, — она чуть виновато улыбнулась и забарабанила длинными пальцами по альбому, — я вот тут хотела… В общем, вам ведь наверняка не понравился Вадим Петрович? Не понравился, я знаю… Вы взгляните, пожалуйста, на одну фотографию: он тут другой, хороший, такой, как на самом деле. И если после этого сможете искренне выпить за упокой его души, я буду вам очень благодарна… Вы ведь были последним в этой жизни человеком, с которым он разговаривал.
Я с вежливой готовностью кивнула, хотя и не совсем понимала смысл просьбы. Альбом перекочевал с ее коленей на мои, а сама Ольга подошла к мебельной стенке и повернула ключик в дверце небольшого бара.
Сначала шли фотографии школьного и институтского периода: Ольга на выпускном вечере, Ольга с подругами в какой-то, явно обшежитской, комнате, она же в стройотрядовской куртке на вокзальном перроне. Серия снимков с веселой гулянки: молодые мужчины в расстегнутых пиджаках и ослабленных галстуках, ярко одетые и тщательно накрашенные женщины, танцы вокруг стола, ломящегося от салатов и закусок. Чья-то свадьба: непривлекательная невеста в широкополой шляпе, больше похожей на шляпку гигантской-бледной поганки. Еще свадьба. Опять девичьи посиделки. И везде Ольга самая красивая, самая яркая и почему-то насмешливо-грустная…
До фотографии Бирюкова я добралась, только пролистав восемь или десять страниц, и сразу поняла, что Ольга имела в виду именно этот снимок. Вадим Петрович, а тогда, наверное, просто Вадим (ему не больше тридцати), стоял, опершись спиной о бетонную ограду моста. Ветер гнал по реке мелкие торопливые волны, а молодой русоволосый мужчина жизнерадостно и открыто улыбался. И не было в то время в его глазах пьяной, суетливой хитрости, а в улыбке — расчетливой, но поистершейся, как старый реквизит, бравады…
— Давайте выпьем за него, — тихо сказала я, поднимая глаза на Ольгу. — Я ведь его не знала совсем, а он, наверное, был несчастный человек…
Вино оказалось приятным и чуть терпким. А пахло цветами и почему-то свежим прозрачным медом.
— Правда ведь, он здесь совсем другой? — спросила Ольга, кивая на снимок и ставя свой опустевший бокал на край журнального столика. — Вот таким он мне сейчас и снится.
— Но это ведь очень старая фотография? Вы разве?..
— Нет, конечно, тогда я его еще не знала. А фотография? Вообще-то я ее самым банальным образом украла!..
Ворованная записная книжка предательски зажгла мне кожу на животе.
— …Просто перебирала книги на его полках, увидела этот снимок и тайком спрятала в сумочку. Знаете, Женя, я вчера, после разговора с вами, все смотрела в альбом и думала: не вздумай я мстить, был бы он жив сейчас или нет?
— Мне кажется, его все равно убили бы. — Ольгу было жаль, и я намеренно говорила мягко, но уверенно. — От вас, по сути дела, ничего не зависело.
Судьба! Мы только тешим себя мыслью, будто что-то решаем, а на самом деле там, — я многозначительно возвела глаза к потолку, — все решается за нас!
— Вы действительно так думаете? — На секунду мне показалось, что в ее зеленых глазах промелькнула горькая усмешка. — Странно, что при такой мудрой покорности и смирении перед судьбой, вы выбрали столь экзотический вид бизнеса!
— Ну, во-первых, я актриса, а во-вторых — обстоятельства…
— И в-третьих, вы были всего лишь проводником высшей воли. — Ольга кивнула согласно, но иронично. — Ладно, оставим эту тему… Хотите еще вина?
Вина я не хотела и о чем говорить дальше — не знала. Альбом по-прежнему лежал на моих коленях. Почти машинально я перелистнула страницу и увидела еще несколько фотографий покойного Вадима Петровича. На некоторых он был запечатлен вместе с Ольгой и почти везде обнимал ее за талию и по-щенячьи терся щекой о плечо. Один из снимков был сделан на базе отдыха — самой что ни на есть типичнейшей — с теннисным кортом, танцплощадкой и одноэтажными корпусами, теряющимися в тени деревьев. Когда-то, а точнее два года назад, мы с Пашковым отдыхали в таком же санатории. Только это было далеко на Алтае, среди местных достопримечательностей числилось соленое озеро, а посреди убожества стандартных полудомиков-полубытовок возвышался еще один корпус — белоснежный красавец с номерами люкс. Там мы, кстати, и жили…
Но сейчас меня тревожили отнюдь не ностальгические воспоминания об ушедшей любви. Знакомое, смутное ощущение опасности ледяным холодком разливалось от затылка к плечам и шее. В комнате сразу стало как-то сумрачно и слишком тихо.
Я еще раз вгляделась в снимок — ничего подозрительного! Столовая, корпуса, волейбольная площадка. Бирюков, обнимающий Ольгу. Ее слегка растрепанные волосы, его тенниска с «крокодильчиком» на правом кармане… И все-таки тревога продолжала безжалостными тисками сжимать мое бедное сердце, острой, пульсирующей болью отдаваясь в желудке.
Взгляд мой переполз на следующую фотографию, и тут… И тут мне пришлось послать подальше свой реализм вместе со скептицизмом! Попроси меня минуту назад подробно описать изображенное на этом снимке, я, вне всякого сомнения, не смогла бы этого сделать, а вот мое подсознание уже запомнило все и вычленило самое главное. Иначе откуда взялось бы это раздирающее нервы предчувствие беды?
Фотография была сделана в холле какого-то кафе или ресторана. Бирюков, как и на пляжных снимках, обнимал Ольгу, улыбался чуть развязно и немного пьяно. Позади них искрил мелкими брызгами искусственный фонтанчик, у стены, выложенной мозаикой, болтала компания из двух мужчин и трех женщин, а чуть левее, в самом углу фотографии…
Там было это… Видит Бог, я бы гораздо меньше испугалась, увидев на снимке летающую тарелку со злобными зелеными человечками, пожаловавшими на ней.
На заднем плане в левом углу фотографии стоял Человек в сером. Точнее, в кадр попала его половина. Половина длинного плаща, рука, опущенная в карман, и половина лица, замотанного бинтами. И все это в мерцающем тусклом сиянии!
— Что это?! — хрипло спросила я у Ольги, нервно тыча пальцем в снимок.
— День рождения еще одной моей одногруппницы, — ответила она, глядя на меня тревожно и непонимающе.
— Я спрашиваю: вот это что?! Она, сощурившись и слегка оттянув уголок глаза к виску, как это обычно делают близорукие люди, вгляделась в фотографию.
Зеленые ее глаза испуганно распахнулись.
— Но ведь туда было приглашено всего пятнадцать человек! — прошептали ее помертвевшие губы. — Вадим еще идти не хотел, потому что все свои, все друг друга с первого курса знают… Там не должно было быть посторонних, честное слово, Женя!
— И маскарада программа конечно же не предусматривала? И никто из приглашенных не страдал навязчивой идеей переодевания? И эта ваша подруга, ну, та, которая страшная, не удостаивала своим присутствием честную компанию?
У меня за последнее время начал вырабатываться странный иммунитет к стрессам, и способность хоть сколько-нибудь соображать восстанавливалась достаточно оперативно. Но Ольга, как оказалось, тоже не совсем впала в прострацию, поэтому смысл моих гнусных инсинуаций уловила.
— Оставьте ее в покое. — Она решительно и как-то брезгливо мотнула головой. — Не было ее там! Не было! Говорю же, она никуда не выходит! Не в том направлении вы ищете, поверьте… Это же бред какой-то… Но почему я его не заметила, когда фотографировалась? Почему никто не заметил? Не могли же не обратить внимания на такую колоритную фигуру? Откуда он там взялся?.. И силуэт какой-то странный. И сияние это…
Фраза осталась незаконченной, но вывод напрашивался сам собой: то, что происходит, выходит за рамки человеческого понимания и не человеческая рука срежиссировала весь этот чудовищный спектакль.
Однако я склонялась к материалистическим объяснениям, и вполне материальная записная книжка впивалась острым углом мне под ребра. «Я. подумаю об этом завтра!» — сказала бы в этом случае моя любимая героиня Скарлетт О'Хара. Я тоже собиралась подумать завтра обо всем, чему не нахожу объяснения в этой истории. Сегодня же надо было под каким-то вежливым предлогом распрощаться с хозяйкой. Разговор вроде бы еще не закончился, но продолжать его не имело смысла, а пусть слабенькая и натянутая, но все-таки версия у меня была.
Пока в моей голове шел процесс отбраковывания ситуаций, при которых внезапное бегство выглядело бы неестественным, Ольга успела убрать альбом и проглотить, не запивая, пару таблеток из маленькой белой пачки.
— Знаете, Женя, — проговорила она, возвращаясь на диван, — по-моему, мы с вами зашли в тупик. Все это, конечно, и страшно и странно, но должно же быть какое-то логическое объяснение!
«Вот именно! — мысленно съязвила я. — Слава тебе Господи, додумалась!» А вслух произнесла:
— Да, но я пока его не вижу. Может быть, нам стоит разойтись и подумать?
Хотя бы до завтра?
— Я вам то же самое хотела предложить… Мне, наверное, следует поговорить с кем-нибудь из тех, кто был на том дне рождения. Может быть, только я ничего не видела, а на самом деле…
— Да-да, конечно же! — подхватила я поспешно и поднялась с дивана, раздосадованная тем, что записная книжка норовит выскользнуть из-под ремня джинсов, и если не грохнуться на пол, то уж точно остро выпятиться через тонкий трикотаж джемпера. — Давайте созвонимся завтра ближе к вечеру. Мой телефон вы знаете…
— А свой номер я вам сейчас запишу! — Ольга, аккуратно обогнув меня, вышла в прихожую. Мне немедленно стало дурно при мысли о том, что сейчас она обнаружит пропажу записной книжки и начнет поиски, а после потребует от меня сдать награбленное. Но к счастью, обошлось. В комнату она вернулась с маленьким листочком бумаги для записей, на котором черным маркером был выведен номер телефона.
Я приняла его с благодарностью и, поддерживая диафрагму (а на самом деле, чертову записную книжку), как оперный певец перед выступлением, начала продвигаться в сторону выхода.
— Будьте осторожны, — на прощанье сказала Ольга и подала мне куртку.
— Это вы будьте осторожны. — Мне даже удалось сочувственно улыбнуться. — Вы-то идете что-то выяснять, в чем-то разбираться, а я собираюсь тихо-мирно отсиживаться дома.
Естественно, я врала…
В люберецкой квартире за время моего отсутствия, похоже, никто не побывал. Рыбий нож по-прежнему валялся у самого порога, телефонный аппарат все так же криво висел на стене. Я сняла куртку, расстегнула сапоги и, стараясь ступать бесшумно, а . к посторонним звукам прислушиваться чутко, про-, шла в комнату. И здесь никаких следов чужого присутствия.
Ощущая неимоверное облегчение (как все-таки в последнее время мне мало требовалось для счастья!), я плюхнулась на тахту и прикрыла глаза. По идее, надо было поесть, чтобы не умереть с голоду, а потом спокойно и не спеша, может быть, даже вооружившись бумагой и ручкой, подумать обо всем, что я узнала за сегодняшний день. Но почему-то не думалось. А вот есть действительно хотелось. В холодильнике обнаружился засохший и скрюченный кусочек сыру, остатки фабричного абрикосового джема на дне банки, полпачки маргарина и два зубчика чеснока. В навесном шкафчике — немного сахару и вполне приличное количество заварки. Перспектива мазать абрикосовым джемом сыр и закусывать все это великолепие маргарином мне, конечно, не улыбалась. Но все-таки это было лучше, чем ничего. Ностальгически вспоминая об Ольгиных блинчиках, я принялась готовить импровизированный ужин. В самом деле, нечего было ломаться, и хотя бы поесть в гостях как следует! Впрочем, легко было рассуждать сейчас, когда кое-что начало потихоньку проясняться, и с событий последних дней сползла серая вуаль абсолютного непонимания и со ответственно ужаса!.. Многое, очень многое еще оставалось загадкой. Однако теперь я могла представить под слоем бинтов не жуткую пустоту, а вполне реальное человеческое лицо. И от этого почему-то делалось легче…
Сыр почти не раскрошился, а вполне пристойно нарезался относительно тонкими ломтиками. Джем удалось извлечь из банки и выложить на блюдечко маленькой оранжевой кучкой. Я налила себе крепкого чая и села на табурет, задумчиво помешивая ложечкой в фарфоровой чашке.
Эти фотографии в альбоме у Ольги… База отдыха, почти такая же, как та — на Алтае. Сосны, корпуса, асфальтированные дорожки, беспечные лица отдыхающих… Мне почему-то все равно казалось, что я упустила что-то важное, чего-то не заметила, не обратила внимания… Нет, не только в фосфоресцирующем силуэте Серого было дело! В чем-то еще. Определенно в чем-то еще! Ощущение близости ответа казалось таким мучительным, что я даже нервно заерзала на табурете…
Алтай. «Сосновый бор». Наша первая совместная далекая поездка с Пашковым. Огромные светлые окна. Из которых, кстати, сквозило нещадно.
Роскошная кровать, бар, огромный телевизор, даже музыкальный центр. И никудышная звукоизоляция! А за стенкой — номер Витеньки Сударева, который на базу поехал, само собой разумеется, без жены, но к тому же и без спутницы, придерживаясь принципа, что в Тулу со своим самоваром тащиться глупо. Принцип себя оправдал, и к обеду первого же дня Витя познакомился с пучеглазой блондинкой, втиснутой в голубые джинсы на три размера меньше, чем нужно.
Наш романтический вечер был расцвечен игрой вина в высоких бокалах, согрет теплым сиянием свечей и щедро сдобрен истеричным подхихикиванием блондинки за стеной, а также сударевским проникновенным баритоном.
— Ты такая ж простая, как все, — вещал Витенька медленно и печально, словно на похоронах. — Как сто тысяч других в России…
— Руки убери! — убедительно и строго просила девица.
— …Знаешь ты одинокий рассвет, знаешь холод осени синей…
— Ты че, глухой, что ли?!
— …По-смешному я сердцем влип, — не унимался Сударев. — И по-глупому мысли занял…
— За кого ты меня, вообще, принимаешь?
— …Твой иконный и строгий лик по часовням висел в Рязани…
— Ладно, давай сама расстегну!
На последней блондинкиной фразе мы с Пашковым не выдержали и громко захохотали, чуть не уронив свой столик и уж точно разрушив поэтическую ауру Витькиного свидания. А потом Сережа опустил меня на широкую люксовскую кровать и спросил:
— А хочешь, я тебе стихи почитаю? Это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни, несмотря на то, что гнусный Пашков ограничился полутора лирическими стихотворениями, а потом, отрываясь от моей шеи и приникая губами к груди, лишь коротко выдавал сакраментальные строчки из цикла «Игрушки» Агнии Барто. Несмотря на то, что за окном шел снег с дождем и в открытую форточку летели холодные капли, пикирующие прямо на мои голые плечи. Несмотря на то, что внезапно оживший за стеной Сударев в самый неподходящий момент принялся возиться шумно и монотонно, словно барсук, благоустраивающий нору…
Я гладила Сережину спину и остро выступающие лопатки, которые непрорезавшимися крыльями двигались под кожей. Судорожно обнимала ногами его талию и, забываясь тихим стоном, прикусывала теплую мочку уха. Мучительное, тягучее нетерпение, рождавшееся внутри меня, звенело готовой вот-вот лопнуть струной, выгибая мою спину и запрокидывая голову. И я любила тогда моего Пашкова так, что казалось, сильнее уже просто невозможно…
Н-да… Размышления о фотографии из Ольгиного альбома явно завели меня не в ту сторону. Я сердито брякнула ложку на стол и насупилась, злясь непонятно на кого. Не то чтобы меня повергала в отчаяние и мизантропию невозможность воплотить эротические галлюцинации в жизнь: вообще-то с самого начала этой истории последние сексуальные позывы моего организма зачахли на корню, как морковка, политая скипидаром. Просто было обидно. Обидно, что все это случилось именно со мной. Пашков не только меня не спас, а еще и стал косвенной причиной этого кошмара. И где-то в «Сосновом бору» и моем родном Новосибирске и сейчас целуются счастливые пары. Сереженька, наверное, развлекается со своей московской мадамой из «Звезды», Сударев декламирует очередному «самовару», которых в Туле пруд пруди, Есенина. (Я, кстати, потом узнала, что это стихотворение было единственным в его скудном репертуаре и читал он его всем своим женщинам подряд, пока одна из них после первых же строк «Ты такая ж простая, как все…» не фыркнула и, заявив «Сложный выискался!», не отправилась искать кого-нибудь попрозаичнее).
Мне было горько и обидно до слез, но я точно знала, что не придет добрый дядя волшебник и не вытащит меня из этого кошмара, — спасаться надо самой.
Поэтому со вздохом встала из-за стола, уселась на полу в отнорке, гордо именуемом «прихожая», и раскрыла Ольгину записную книжку.
Мне предстояло найти телефон и желательно адрес той самой уродливой подруги, годами не выползающей из собственной квартиры. Женщины, которая имела достаточные основания для того, чтобы прятать лицо под бинтами, и мотив для того, чтобы убить Вадима Петровича. В таком случае сколько-нибудь логичного объяснения гибели Славика, Лехи и Натальи и того, каким образом Человек в сером узнавал о всех моих перемещениях и, самое главное, откуда я знала его манеру двигаться, у меня пока не было. Но зато была зацепка. Уродливая, всеми покинутая и несчастная экономистка могла просто-напросто мстить Бирюкову за поруганную любовь единственной подруги. Она вполне могла оказаться малость сдвинутой, что при такой ее жизни выглядело бы весьма логично. Она могла быть непредсказуемой и страшной. И мне до зарезу надо было ее разыскать, чтобы взглянуть на ее походку и убедиться — да, это она! Наверное, нельзя было дать стопроцентную гарантию того, что я не ошиблась, решив, что уже видела раньше Человека в сером, но, узрев этот наклон головы и этот разворот плеч еще раз, я бы не обманулась абсолютно точно!..
К моей великой досаде, телефонов в Ольгиной записной книжке оказалось значительно больше сотни. Под одной только буквой "К" значилось двенадцать человек. Примерно половина фамилий были женскими. И я с ужасом прикидывала, сколько времени понадобится для того, чтобы дозвониться до них всех. Утешало одно: телефонный диалог намечался незамысловатым и не должен был занимать больше минуты. Моя реплика: «Алло! Иванову Лену (Петрову Ларису, Сидорову Машу) просят срочно подъехать на работу. Здесь ЧП!» Ответная реплика абонента — и в соответствии с ней вывод.
Звонков двадцать попало, что называется, «в молоко». Меня уже начинали потихоньку мучить угрызения совести: шутка ли, в восемь часов вечера отправить на работу больше десятка встревоженных женщин! С досадой убедившись, что под буквой "И" фамилий тоже немерено, я набрала очередной номер и вздрогнула… На том конце провода трубку сняли буквально сразу, не успело раздаться и пары гудков! Словно невидимый человек ждал моего звонка и буквально держал руку на телефонном аппарате.