Русанова Вера. Пьеса для обреченных

   Некоторое время мы тупо и отрешенно молчали, глядя каждая прямо перед собой. А потом Наталья предложила:
   — Водки хочешь?
   Я кивнула. Она все так же молча скрылась за дверью, через пару минут вернулась с запечатанной бутылкой «Московской» и двумя стаканами, коротко объяснила: «НЗ» — и принялась откручивать крышку. Разлили. Выпили.
   — Почему ты не сбегаешь? — спросила я, осторожно косясь на Вадима Петровича и почему-то вспоминая знаменитые часы в театре Образцова: куклы в окошках часов появлялись с тем же нудным и неотвратимым постоянством.
   — А мне тебя жалко. — Каюмова промокнула рот тыльной стороной ладони. — Жалко — и все. Потому как, повторюсь, нормальная ты баба. И делом праведным занимаешься.
   — Праведным! Я же за это деньги беру. Вот Боженька меня и наказал.
   — Это вон его Боженька наказал. — Она как-то лениво махнула рукой в сторону усопшего режиссера. — А тебе надо думать, как выпутываться. Так что кончай строить из себя благородного частного детектива и колись по-быстренькому, кто из наших девок тебе его заказал. Ионина? Старцева?
   Аладенская? Лобанова?..
   — Не знаю я ее фамилию. Зовут Ольга… Высокая такая, красивая. Голос очень четко поставленный. В общем, «героиня». Что еще? Волосы черные, густые.
   Пальто светло-кофейное легкое. Лохматенькое…
   — Лохматенькое! — хмыкнула Наталья. Снова повторила:
   — Лохматенькое, — но уже не так весело. А потом улыбнулась мне доброй улыбкой стоматолога, включающего бормашину. — Все, Женька, вешайся! Нет у нас такой девки в труппе и никогда не было. Одна у нас «героиня» — Аладенская. Только она рыжая и ростом метр шестьдесят. Так что или я идиотка, или тебя очень конкретно подставили.
   Господи, с каким энтузиазмом я выбрала бы первый вариант! Но белобрысая Каюмова, к сожалению, не была похожа на идиотку. Печальная логика прослеживалась во всем, что она говорила: да, убийца вполне мог спрятаться за задником, хладнокровно спрыгнуть в зрительный зал и выбежать в холл, да, меня могли нанять специально за тем, чтобы на месте преступления рядом с хладным трупом оказалась растерянная и глупая коза отпущения. И я, кажется, сделала все для того, чтобы увязнуть совсем уж по уши: познакомилась с Бирюковым на глазах у всей труппы, недвусмысленно дала понять, что собираюсь провести в ним всю ночь, еще и клоунские репризы тут показывала — как нарочно, чтобы меня получше запомнили!
   — Поешь ты, кстати, классно, — неожиданно выдала Каюмова, словно подслушав мои мысли. — А вот читаешь паршиво.
   Я никак не отреагировала. Спорить о том, что читаю я на самом деле хорошо, равно как и на тему того, что мой первый номер бюстгальтера ничем не хуже ее третьего, было бессмысленно. Да и, честно говоря, не особенно хотелось.
   До утра оставалось все меньше времени. Мне уже мерещились батальоны омоновцев с собаками, оцепляющие театр, и грозный майор, кричащий в мегафон: «Мартынова Евгения, здание окружено, сопротивление бессмысленно! Выходите с поднятыми руками. Шаг влево, шаг вправо — расстрел на месте!»
   Наталья тем временем встала, нырнула в просвет между первой кулисой и занавесом и щелкнула каким-то выключателем. Механизм под сценой обиженно рявкнул и затих, круг наконец перестал вращаться.
   — Ну что, — спросила она, возвращаясь и глядя на меня со смесью интереса и сочувствия, — спасти тебя, что ли? Спасу, пожалуй. Но при одном условии: есть у меня кадр, которому тоже не мешало бы мозги вправить. Возьмемся потом за это дело?
   Вообще-то в данный момент я как раз давала себе страшную клятву никогда больше не заниматься ничем подобным, и если все обойдется, то до конца дней своих играть только Лису Патрикеевну на утренниках в детском саду. Но предложение Каюмовой было слишком уж привлекательным. Мне ужасно хотелось, чтобы меня спасли. Поэтому голова моя немедленно затряслась, как в нервном тике (что должно было означать серию сдержанных кивков), из горла вырвалось что-то вроде «а-а-а… да-а-а-а… у-у-у».
   — Значит, согласна! — констатировала Наталья. — Тогда слушай сюда…
   К моему великому огорчению, скоро выяснилось, что «спасатель» она весьма посредственный. Таких планов и я могла бы придумать штук пятьсот, если бы, конечно, сейчас была способна соображать. Оптимистичная Каюмова предлагала всего лишь отсрочку. Но это все же было лучше, чем ничего.
   — Тебе надо найти эту бабу! — втолковывала она мне медленно, как полному и законченному олигофрену. — Это твой единственный шанс. Понятно, что ни в театр, ни в кафе она завтра не заявится. Но все равно, постарайся вспомнить еще хоть что-нибудь: может, она какие фамилии называла, или ты случайно документы ее видела…
   Я так и представляла себе мою недавнюю гостью, непринужденно сыплющую фамилиями и навязчиво демонстрирующую свой паспорт. Впрочем, представляй не представляй, ситуация от этого не менялась. А Каюмова убеждала меня., что несчастного Вадима Петровича, как минимум, неделю никто не хватится. Если его спрятать, конечно.
   — Запойный он, понимаешь? — объясняла она с почти веселым энтузиазмом.
   Похоже, что игра в убийство ее несказанно забавляла. — Как начинает бухать, так все — с концами! Девки наши рассказывали: просыпается утром, чувствует, что не человек, стучит .к соседям и просит позвонить в театр, сказать, что Бирюков, дескать, на похороны уехал. В Ярославль там, в Гжель или в Коломну. Иногда такое ощущение возникает, что он у нас не режиссер, а агент ритуальной службы.
   Раз в две недели — обязательно погребение. Ну, все, естественно, понимают, что к чему…
   — А сын? — спохватилась я. — Он говорил, что у него сын восемнадцатилетний.
   — Да нет никакого сына! Врет он все. Легенда такая же, как про похороны.
   Он у нас дяденька умный и совершенно правильно считает, что разведенный это несколько романтичнее, чем старый драный кобель. Вот и придумал себе несчастный брак и орла-сына. Он тебе, кстати, не рассказывал еще, как его бывшая жена под балконом ночью стояла и на весь Двор орала: «Вадик, вернись, я тебя люблю!»?
   — Нет, не рассказывал.
   — И не расскажет, — глубокомысленно подвела итог Наталья, покосившись на бутафорскую стену, загородившую от нас Бирюкова.
   — Так, может, его тогда насовсем спрятать? В смысле… чтобы не нашли.
   Похоронить там, закопать?
   — Видали мы таких копальщиков! — Она хмыкнула. — Легко сказать «чтобы не нашли», ты попробуй так сделать!.. Да и потом, охота тебе до самой смерти с таким камнем на шее жить? Ладно бы еще за собой следы заметала, а то за чужим дядей! Выследи ты эту бабу и сдай ее в ментовку. Ну что, будем грузиться?
   От слова «грузиться» меня передернуло, как от звука, издаваемого пенопластом, ерзающим по стеклу. Каюмова же достаточно спокойно встала, минут на десять исчезла в лабиринте гримерок и вернулась с каким-то лысым, побитым жизнью и молью пледом. Брезгливо стряхнула с него крошки, расправила жалкое подобие бахромы.
   — Я его трогать не буду! — сдавленно проверещала я, указывая дрожащей рукой в сторону, где лежал покойник, и испытывая неодолимое желание рухнуть в обморок. — Ни за что не буду! Пусть лучше меня милиция поймает.
   — Ну, значит, пусть поймает! — Наталья досадливо хлопнула себя ладонями по бедрам. — Мне это надо, ты скажи? Мне?! Я вот нанялась тут чужие трупы выносить! Да я могу сейчас хлопнуть дверью и уйти. И оставайся тут со своим любимым Вадим Петровичем!
   — Он мне не любимый!
   — А мне плевать!.. Нашли тоже труповозку!
   Я хотела храбро ответить, что и без нее прекрасно обойдусь, но, вместо, этого, постыдно захлюпала носом и, решив рыдать с удобствами, уселась прямо на пыльный дощатый пол в своей розовой том-клаймовской юбке. Такого варварского отношения к хорошей одежде чувствительное сердце Каюмовой перенести не могло.
   Со словами «Господи, сейчас вся задница в грязи будет. И в затяжках!» она досадливо махнула рукой и деловито направилась на ту сторону круга. Минут через десять Вадим Петрович был аккуратно упакован, обвязан каким-то бумажным шпагатом и даже выкачен к рампе. В качестве тюка он выглядел куда как менее жутко. Кроме того, я почувствовала угрызения совести. Поэтому, размазав слезы по щекам, встала, подошла к краю сцены и пристыженно спросила, за какую сторону браться.
   Мне достались ноги с прекрасно прощупывающимися через плед рельефными подошвами ботинок, несчастной Наталье — голова.
   — Зачем же при жизни ты так много жрал-то, Господи? — горько поинтересовалась она, с кряхтением поднимая свой край. Вопрос, адресованный Бирюкову, прозвучал, конечно, несколько богохульственно. Но с Небес, как, впрочем, и из тюка, ответа почему-то не последовало.
   На то, чтобы вытащить Вадима Петровича из здания театра, ушло не меньше пятнадцати минут. Еще столько же времени мы заталкивали его на заднее сиденье каюмовского красного «Москвича», стоящего у парадного подъезда. Зато когда тюк наконец занял желаемое положение, Наталья вздохнула почти умильно:
   — Боже ты мой! Как будто всю жизнь тут и лежал!
   Мы сели и поехали. По полутемным дворам с ямами в асфальте и торчащими там и сям «ракушками», по переулкам, коварно заканчивающимся помойными баками, по газонам, хлюпающим осенней грязью. Когда впереди засиял желтоватым светом фонарей и неоновыми отблесками рекламы широкий проспект, я задала наконец мучающий меня вопрос:
   — А куда мы, собственно, едем?
   — За Кольцевую, естественно! — изумилась Каюмова. — Куда еще?
   Остановимся, где побезлюднее, и скинем Вадим Петровича в овраг или в речку. С речкой вариант попроще, конечно. Но и овраг тоже неплохо. А еще лучше — какая-нибудь нора! Медвежья там или барсучья…
   В глазах Натальи горел такой азарт, словно она всю жизнь занималась ликвидацией режиссерских трупов и испытывала при этом несказанное удовольствие.
   Я же по-прежнему ощущала только противную беготню мурашек по всей поверхности моего несчастного тела. Кстати, на последней каюмовской реплике мурашки резко ускорили темп и перешли с трусцы на лихую рысь.
   — Ты что?! — Мои глаза округлились и расширились до ненормальных размеров. — Какая нора?! Какой овраг?! Он ведь живой человек… То есть был живым человеком! Как же можно с ним так не по-людски? Неужели бросить, как собаку, в какую-то вонючую речку, и все?!
   — А ты предлагаешь еще похоронный оркестр заказать?
   — Вот только утрировать не надо!
   — Ну слава Богу! Значит, обойдемся одними венками и траурными букетами.
   Натальины легкомыслие и жестокосердие просто шокировали. Конечно, вполне возможно, что Бирюков был не самым лучшим из людей, однако участи быть погребенным в мерзкой барсучьей норе явно не заслуживал. Предположив вслух, что гуманистические идеалы человечества и основные понятия морали гражданке Каюмовой Наталье, видимо, неведомы, я угрюмо насупилась и отвернулась к окну.
   До Кольцевой оставалось совсем немного, темные силуэты многоэтажек с черными, спящими окнами сливались впереди с лесополосой.
   — Подъезжаем, — предупредила моя соучастница, резко забирая вправо. И тут прямо перед нами, как из-под земли, возник милицейский «уазик» с беззвучно и страшно крутящейся синей мигалкой. Возле машины стояли двое крепких парней в серой форме. Заметив нас, один из них повелительно взмахнул полосатым жезлом.
   Более ужасно при торможении чувствовал себя, вероятно, только тот котенок из анекдота, едущий попой по наждачной бумаге. От страха я мгновенно вспотела и начала тихо икать. Каюмова сделалась похожей на лабораторную мышь, приготовленную к усыплению и знающую об этом. И только Вадим Петрович в своем тюке остался недвижим и величаво спокоен.
   — Добрый вечер, девушки! Точнее, ночь. — Сержант с жезлом неспешно подошел к нашему «москвичонку» и склонился к окну. — Куда это мы едем в такую пору?
   Я икнула с неизбывной печалью и, преданно глядя в его светлые глаза, начала лихорадочно прокручивать в мозгу возможные варианты ответа. Вероятно, тем же занялась и Наталья, только она при этом еще и по-рыбьи разевала рот.
   Парочкой, что и говорить, мы были весьма колоритной. Милиционер же терпеливо ждал.
   Мысленно отринув варианты «за грибами», «на дачу» и «к бабушке», я уже готовилась сказать что-нибудь умное про «бизнес-вояж», когда, к моему ужасу, из горла Каюмовой вырвалось сначала тихое сипение, а потом бесподобное в своей оригинальности «На свиноферму!».
   — Куда? — не понял страж закона.
   — На свиноферму! — заторопилась Наталья. — Тут же свиноферма совсем рядом, в Колядкино. А смена там очень рано начинается, в пять утра. Свинок надо кормить, поросяток всяких, чушек, хрюшек…
   К концу фразы вместе с синонимами иссяк и энтузиазм в ее голосе. Я же, наоборот, попыталась вспомнить какие-нибудь яркие моменты из моего общения с хрюшкой Дашей и придать лицу заправско свинарское выражение.
   — Да, кормить, знаете ли, надо, — небрежно улыбаясь, я продолжила тихо икать и параллельно подстукивать зубами, — а еще поддоны мыть и щетину вычесывать.
   — Нужное дело, — согласился сержант, с некоторым недоумением разглядывая мой вызывающе розовый декольтированный костюм и остатки вечернего макияжа. — Значит, в Колядкино, говорите?
   Мы радостно кивнули.
   — Ну что ж, — он поправил фуражку, — сейчас машину осмотрим, и езжайте…
   — То есть как? Как — машину? В связи с чем осмотрим? — одновременно взвились наши истеричные голоса.
   — В связи с чрезвычайными обстоятельствами. Да что вы волнуетесь-то так?
   Всех досматривают — не только вас. Выезды из города кругом перекрыты.
   Мы еще не успели как следует переварить полученную информацию, а сержант уже весело поинтересовался:
   — В мешочке-то что везем?
   В мешочке мы везли труп. Но признаваться в этом почему-то совсем не хотелось. А еще мне не хотелось, чтобы милиционер заподозрил неладное и приступил к своему досмотру.
   — Кабанчика везем! — непринужденно клацая зубами, ляпнула я, прикинув, что для мешка с картошкой Вадим Петрович недостаточно бугрист. И испуганно добавила:
   — Кабанчика вот забили…
   Сержант наморщил лоб, посмотрел на тюк, потом на нас, потом снова на тюк. И наконец удивленно вопросил:
   — А зачем же с кабанчиком на свиноферму-то? Там своих, что ли, мало?
   В голове у меня как-то сразу опустело. Сердце, колотившееся в районе ключицы, ухнуло в пятки. Выручил напарник сержанта, видимо всерьез заскучавший у своей машины с мигалкой.
   — Так девчонки, наверное, похвастаться решили, — весело объяснил он, подходя к нашему «москвичонку». — Смотрите, мол, какого мы хряка на балконе вырастили! Не то что вы на своих хваленых комбикормах. Эх, девчонки-девчонки, отрезали бы нам окорочок, мы бы с вами такой пикник устроили! Ну, куда, скажите, вам целый хряк?
   В принципе целостность Вадима Петровича теперь уже не имела значения. Но с отрезанным окорочком он должен был выглядеть как-то, совсем уж жутко. Пытаясь отогнать кошмарное видение, я яростно замотала головой.
   — Жадничаете, значит? — огорчился напарник. — Стыдно это и не по-товарищески… Ну да ладно! Съешьте тогда вашего борова за наше здоровье. А теперь давайте все-таки выйдем из машины на пару минуток. Мы салон осмотрим, и поедете к своим поросятам.
   И тут Каюмова, до этого сидевшая молча и демонстрировавшая крайнюю степень отупения, наконец очнулась.
   — Обойдутся поросята! — выкрикнула она, резко включая задний ход. — Не облезут!
   Мы крутанулись на дороге, как испорченная юла, и с завидной скоростью помчались в обратном направлении, успев заметить, как удивленно вытянулись лица ментов. Похоже, они так ничего и не поняли.
   Минут через десять темная полоса спальных районов за окном сменилась неоновыми вывесками ресторанов, круглосуточных супермаркетов и казино.
   — Номер, наверное, запомнили, — тяжко вздохнула я, разглаживая несуществующие складки на юбке.
   — Связалась с тобой на свою голову! — мрачно отозвалась Наталья.
   — Теперь машину найдут…
   — Таких, как ты, от общества изолировать надо…
   — А таких, как ты, не надо?! — возмутилась я, подустав от нашего оперного дуэта, в котором каждый поет про свое. — С чего ты вдруг про свиноферму ляпнула? Ничего глупее придумать не могла?
   — Ну раз ты такая умная, то сама и думай, куда теперь Бирюкова девать.
   Слышала — выезды из города перекрыты?
   Новость, что и говорить, была не из приятных. Временно пристроить Вадима Петровича оказалось делом неожиданно сложным. Примерно те же проблемы возникали у меня дома, в Новосибирске, когда я пыталась кому-нибудь подсунуть на лето своего кота. Но тогда мне в худшем случае грозило поехать в отпуск вместе с вопящим, царапающимся и гадящим существом, что конечно же было пустячком по сравнению со сроком за умышленное убийство.
   Ненавистный тюк мягко покачивался на заднем сиденье. Из-под бахромы выглядывали коричневые ботинки сорок четвертого размера.
   — Слушай, а может, его в канализацию скинуть? — с надеждой предложила я, разглядывая рифленую подошву.
   — Кто-то тут, кажется, говорил про гуманистические идеалы человечества и нормы морали? — изумилась Наталья. Потом торжествующе улыбнулась и заявила:
   — Кстати, можешь не трястись. Я уже все придумала. Мы спрячем его в такое место, куда никто в ближайшие дней десять не сунется!
   Последнюю фразу она произнесла с торжествующей, плохо скрываемой гордостью, как какой-нибудь Пуаро, готовящийся изобличить преступника. И я, видимо, отреагировала донельзя удачно, наивно спросив:
   — Это куда же?
   — Туда! — Ее светлые глазки заблестели от удовольствия. — У тебя на коленях его шарф и куртка.
   — Ну и что? .
   — А в куртке есть карман.
   — Ну и что?
   — А в кармане кое-что лежит!
   Пришлось залезть в карман и извлечь оттуда смятый рекламный листочек.
   Листочек сообщал, что тушенка со склада в Москве продается по потрясающе низким ценам. Каким образом Каюмова собирается спрятать Вадима Петровича среди банок тушенки и почему в ближайшие десять дней тушенка впадет у покупателей в такую немилость, оставалось непонятным.
   — Ну и что? — в третий раз спросила я.
   — Ничего, — досадливо и обиженно отмахнулась Каюмова. — Как можно быть такой тупой? В куртке два кармана, а во втором, если ты помнишь, лежат ключи. И Бирюкова мы отвезем в квартиру. В его собственную квартиру! Там и положим.
   Пусть пока полежит. А потом, если и найдут, пусть сначала докажут, что он не поехал из театра домой и его не дома прирезали.
   «Москвичонок» продолжал с унылым скрипом катиться по проспекту, а я с таким же скрипом думать. Что-то не складывалось, что-то не склеивалось, что-то казалось мне странным и подозрительным.
   — Слушай, — пробормотала я, нервно теребя пуговицу на жакете, — а у тебя что, тоже с ним что-то было?
   — С кем? С Бирюковым?! — Наталья брезгливо оттопырила нижнюю губу. — Вот еще! Пожилые толстые гении, строящие из себя казанов, совсем не в моем вкусе…
   А с чего ты вдруг спросила-то?
   — Да ни с чего… Просто… Просто откуда ты его адрес знаешь?
   — Ах вот оно что! — Она легко рассмеялась. — Так это все знают. А еще все знают, что у Вадим Петровича на кухне самодельная облепиховая бражка стоит.
   Говорят, вкусная!.. И зеркало у него в спальне во всю дверь. Слухами земля полнится! Ты же сама сколько лет в театре проработала, неужели тебе такие вещи объяснять надо?
   Я пристыженно улыбнулась. Однако ощущение тревоги не исчезло вовсе, оно лишь слегка поблекло.
   Тем временем мы обогнули двухэтажный мебельный магазин и свернули во двор.
   — Все, приехали! — сообщила Наталья, припарковываясь возле бордюра. — Выносить будем.
   К счастью, абсолютно все окна в доме были темными. Жильцы мирно спали.
   Мы выволокли тюк на асфальт, осторожно закрыли дверцы «москвичонка» и, сгибаясь под тяжестью Вадима Петровича, потащились к подъезду. Естественно, дом оказался пятиэтажным и не обремененным удобствами типа лифта. Конечно же на лестничных клетках не было света. Единственным плюсом можно было считать то, что дверь в квартиру открылась сразу — без тщетных дерганий за ручку и ударов бедром.
   И снова в прихожей меня охватило странное и знакомое уже чувство неясной тревоги, причин которой я решительно не понимала. В квартире было темно и тихо.
   На тумбочке под зеркалом лежала свернутая в трубочку газета. И зеркало, и хрустальные капельки нелепого бра поблескивали тускло и холодно.
   — Куда теперь? — спросила я у Натальи, озирающейся по сторонам.
   — Не знаю. В ванную, наверное, — отозвалась она, пожав плечами. — На диван или на ковер — опасно. Начнут следы крови сличать на обивке да на одежде, сообразят, что не того… Нет, в ванную надежнее!
   Познания Каюмовой в области криминалистики впечатляли. Пришлось снова покорно вздохнуть и взяться за ботинки с толстой рифленой подошвой…
   Ванная в квартире Бирюкова была типичной ванной вольнолюбивого холостяка. Круглое, без затей зеркало. На пластмассовой полочке — крем для бритья, стаканчик с зубной щеткой и флакон шампуня. На змеевике — сохнущие плавки и две пары черных носков. Под раковиной — точно такие же, только грязные, носки свалены внушительной кучей.
   — Тапочки принеси! — скомандовала Наталья, присев на корточки перед Вадимом Петровичем, все еще замотанным в плед. — Что он у нас в ванной в ботинках-то делать будет?.. В прихожей посмотри или в спальне…
   Конечно, шастать по квартире покойного Бирюкова мне не особенно хотелось. Но еще меньше я жаждала разматывать остывшее тело с уже подсохшим кровавым пятном на груди. Поэтому послушно вышла из ванной и побрела в прихожую.
   Линолеум в коридоре был совсем холодным — откуда-то сквозило. Видимо, в одной из комнат Вадим Петрович позабыл перед уходом закрыть форточку. Но меня и без того пробирала противная дрожь. Так глупо вляпаться могла только кромешная, безнадежная идиотка. А все из-за чего?! Точнее, из-за кого? Из-за того же драгоценного Пашкова! Все несчастья в моей жизни случаются исключительно по его милости. Кто бы мне сказал еще год назад, что скоро я буду пугливой тенью пробираться по квартире свежего покойника, стремясь найти и натянуть на его мертвые, костенеющие ноги домашние тапочки!
   Дурацкие висюльки на бра по-прежнему тускло. мерцали. Хотелось звездануть по ним со всей силы и расплакаться от страха и усталости. Но вместо этого, я встала на четвереньки, пошарила рукой под тумбочкой, надеясь сразу обнаружить что-нибудь приемлемое из обуви. Наткнулась на тюбик губной помады, досадливо чертыхнулась, открыла тумбочку. Тапочки действительно стояли здесь — милые, уютные, с розовыми плейбоевскими зайчиками на черном вельвете. И у меня вдруг противно защипало в носу. Кошмарного, хвастливого и похотливого Вадима Петровича все-таки было жалко…
   Когда я вернулась в ванную, он, уже распеленатый и разутый, лежал на полу лицом к стене. Каюмова курила, сидя на краю ванны. Взглянула на тапочки, одобрительно кивнула и снова, зажав сигарету во рту, опустилась на корточки.
   Двумя пальцами поправила загнувшийся край носка, надела тапку на левую ногу.
   — Ты знаешь, — я отвела взгляд от мертвого тела и принялась с повышенным интересом изучать носки на змеевике, — мне кажется, мою голову посетила интересная мысль. Что, если в этот раз вместо соседей я сообщу в театре о том, что Бирюков «на похоронах»? Ну, приду утром к началу репетиции и скажу: так, мол, и так, мы вчера вечером поговорили, Вадим Петрович решил ввести меня во второй состав, а потом я поехала домой и он попросил передать, что завтра уезжает на похороны… Сразу двух зайцев убиваем: и о запое в театре узнают, и я как будто ни сном ни духом — никакого греха за собой не чувствую, ни от кого не скрываюсь… Нормально ведь, да?
   — Хреново! — Каюмова резко выпрямилась и стряхнула со своих острых коленей сигаретный пепел. — Бесполезно все. Ничего у нас с тобой не получится, и времени у тебя ни черта нет. Так что можешь вешаться!
   — Почему?
   — Потому. Потому что мы «Гамлета» сейчас репетируем. А через три дня к нам по этому поводу целая делегация от Комитета культуры приходит. Вместе с телевидением. Снимать будут, до чего наш замечательный Вадим Петрович доэкспериментировался в своей «творческой лаборатории». Так что, если режиссера не окажется на месте, его и с «похорон», и с луны выдернут. А не найдя ни там, ни там, уж точно позвонят в ментовку… Вот, блин, невезуха! Раз в жизни он кому-то понадобился, и сразу в такой неподходящий момент.
   — И что же теперь делать? — растерянно спросила я. Времени на поиски Ольги оставалось в этом случае действительно катастрофически мало, хотя идейка, как ее искать, у меня уже была…
   — А я знаю? — Каюмова снова вытащила из кармана своей обвислой кофты пачку «Честерфилда». — Почему, вообще, я должна все знать за тебя? Ты же у нас умная, крутая, мужиков вокруг пальца обводишь на «раз-два»! Ты же приехала Москву покорять! Вот и придумай что-нибудь, пошевели мозгами!.. Из-за тебя я еще со своей машиной вляпалась — черт дернул Помогать…
   И тут обида, внезапная и острая, как зубная боль, пронзила меня от затылка до самых пяток. Я не понимала толком, на кого злюсь: на Наталью ли, которая сначала сама предложила помочь, а потом заныла, на Пашкова ли, из-за которого все и случилось, а вероятно, и на саму себя, растерянную и перепуганную, как глупая курица? Зато мне было совершенно ясно, что дальше так продолжаться не может. И не может дальше какая-то «хворая лабораторная мышь» тыкать меня носом в мою собственную беспомощность.