Страница:
Санитарка взяла бутылку, обернула ее в газету и опустила в карман:
— Как могла, так и узнала! Не бойся — не чаи распивала, пока ты тут на лавке куковала. Если б хоть время знать, когда эта Наталья здесь лечилась…
— Не знаю, к сожалению… Но она — актриса, и у нее была трагическая любовь с театральным режиссером! А потом что-то у них произошло, она вроде бы делала аборт и на этой почве…
— Да на этой почве знаешь сколько здесь женщин лежит?! Кто не из-за водки, те все из-за мужиков.
— Это все понятно… Но актрис-то, наверное, среди них не так много? Она такая невысокая, худая, волосы прямые, белесые. Ресницы тоже светлые и брови. В общем, не очень приметная…
— Хе-хе-хе! — снова засотрясалась всем своим плотным телом санитарка. — Ох уж и актриса! Просто Любовь Орлова! И ты хочешь, чтобы ее, такую «красивую», кто-нибудь запомнил? Вот Алиса Фрейндлих — это, я понимаю, актриса! Или Алферова. Или Фатеева Наталья, или…
Она еще продолжала перечислять, а я уже тихо впадала в странный транс.
Из закоулков моей памяти, ехидно усмехаясь, выползала яркая, как елочная игрушка, картинка: круглолицая молодая врачиха в белом колпаке, светлый кабинет психдиспансера…
«А может, она и не артистка? Просто почему-то в памяти так отложилось? — говорила докторша. — Нет, похожа все-таки на артистку!» Никто и никогда не сказал бы, что тощая и бледная как поганка Каюмова похожа на артистку! На уборщицу, на чертежницу, на почтальоншу — на кого угодно, но только не на артистку! Спроси сейчас эту санитарку, кто я по профессии, и она тоже начнет предлагать варианты: учительница, швея, инженерша… Как должна выглядеть артистка согласно традиционным, банальным представлениям? Огромные глаза, яркие губы, легкая надменность во взгляде и стильная оригинальность в одежде!
Сильный, поставленный голос, красивые жесты…
— Извините, пожалуйста… — пролепетала я, поднимаясь со скамейки, — мне сейчас надо кое-что обдумать. Спокойно обдумать. Одной. А потом, возможно, мне придется обратиться к вам еще раз. Извините!
Санитарка проводила меня недоуменным взглядом, возможно заподозрив, что я — тоже из бывших пациентов. Охранник, разжившийся за мой счет коньячком, улыбнулся на прощанье и едва ли не отдал честь. А я вышла с территории больницы и снова рухнула на первую попавшуюся лавочку. Бестолковые, суматошные мысли крутились в моей голове, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе.
Ее истории болезни нет. Ее и не могло быть. На что я купилась? Только на то, что у некой женщины был роман с театральным режиссером! Да чуть ли не каждая уважающая (или, наоборот, неуважающая?) себя актриса переживает в своей жизни подобный роман! Или не актриса? «Может быть, не актриса… Нет, все-таки похожа на актрису…» Отчего же так тревожно на душе? Почему мне почти страшно?
Мимо протопал неуклюжий малыш в толстом комбинезоне и с пластмассовым паровозиком на веревочке, следом прошла мама — совсем еще молодая девушка в коричневом свингере с капюшоном и высоких шнурованных сапогах. На повороте малыш споткнулся и встал на все четыре конечности, кверху круглой смешной попкой. Мать тихо засмеялась и подняла его, подхватив под мышки…
Поговорить бы не с этой вчерашней студенткой из психдиспансера, а с той докторшей, которая лечила актрису. Хотя зачем? Зачем? Мне почему-то казалось, что я знаю зачем… Но докторша, по словам практикантки, в декретном отпуске и выйдет только в январе. Может быть, набраться наглости, узнать адрес и напроситься к ней домой? В принципе ребенок уже большой. Раз декретный заканчивается, значит, ему почти три годика — наверняка сможет она уделить мне хотя бы полчаса. Три года… Интересно, смогу ли я высидеть дома три года, когда у меня родится малыш? И родится ли он у меня когда-нибудь? Пашков… Я предала Пашкова, я изменила ему с Лехой. Какими глазами смотрел на меня Леха, когда я удирала утром из коттеджа Москвина! А вот если просидеть безвылазно три года в одной квартире с Митрошкиным, то, наверное, запросто можно сойти с ума.
Каким он все-таки иногда бывает ужасным. Три года… Докторша просидела с ребенком три года. Значит, эту актрису она должна была лечить, как минимум, три года назад…
Мамаша в коричневом свингере прошествовала обратно вместе со своим неуклюжим малышом, я же ахнула так громко и неожиданно, что бедный карапуз даже вздрогнул и выпустил из рук веревочку от паровозика.
Три года! Актриса! Актриса! Три года! Теперь я понимала, какая мысль тревожно и мучительно ворочалась в моем подсознании, не позволяя забыть про докторшу из психоневрологического диспансера. Ну конечно же три года! Когда мы с Пашковым приехали на эту чертову базу отдыха, на это чертово соленое озеро и заселились в этот кошмарный корпус люкс, нас же предупреждали: «Возможны кое-какие сбои в системе коммуникаций, неполадки с лифтами, небольшие сквознячки из окон (ничего себе небольшие!). Корпус новый, строили ударными темпами, сдали совсем недавно, так что — извиняйте!» Значит, три года назад этого белокрылого, летящего красавца корпуса с огромными, поистине южными окнами еще просто не было в природе! Зато было все остальное: волейбольная площадка, старые одноэтажные домики, теряющиеся в тени деревьев, теннисный корт и столовая. Столовая, построенная каким-то безумным архитектором, «антифасадом» к административному корпусу и летней эстраде!
Фотография! Случайная фотография в альбоме Ольги! И угол той самой столовой! Слишком смело было бы предположить, что халтурщик-строитель гастролировал по всей стране и на всех базах отдыха устраивал подобное безобразие. Зато очень легко представлялся новенький белый корпус люкс, как бы наслаивающийся на картинку с той фотографии из Ольгиного альбома… Эта была та самая «уникально-лечебная» и «великолепно-природная» база отдыха, на которой мы отдыхали с Пашковым! Та самая база отдыха, но, как минимум, три года назад! Три года назад Ольга была знакома с Бирюковым и даже отдыхала с ним в алтайском пансионате! Ольга — красивая, яркая, умная, говорящая низким поставленным голосом. «Вот таким женщинам место на сцене!» — подумала я, когда впервые ее увидела. «Я хотела бы быть актрисой! — говорила она. — Я понимала бы его, как никто другой, и делала на сцене именно то, что он требует». Конечно, она могла оказаться на той базе всего лишь в качестве приятельницы подружки Бирюкова, могла сфотографироваться с ним просто так. И все мои логические умозаключения вылились бы в результате в простую систему совпадений. Но Ольга тоже жила в центре, всего в двух кварталах от Наташки Каюмовой, следовательно, теоретически относилась к тому же самому психоневрологическому диспансеру. Так что следовало все проверить…
Третью, последнюю, бутылку коньяку доставать из пакета не пришлось.
Охранник во второй раз вызвал знакомую санитарку без взятки — видимо, надеялся, что теперь я стану посещать сие заведение регулярно. Она «приплыла» злая, как золотая рыбка в финале сказки, и недружелюбно осведомилась:
— Чего еще надо?
Я поспешно протянула ей пакет с икрой и конфетами, подтверждая свою платежеспособность:
— Не могли бы вы узнать насчет Терентьевой Ольги? Она должна была лечиться здесь три года назад или чуть раньше.
Санитарка взъярилась:
— Это надо же, сколько у тебя психов знакомых! Может, ты сразу список составишь, а то чего мне туда-сюда, как дуре, бегать?
Однако все-таки встала, уперев руки в могучие колени, ничуть не стесняясь, одернула смятый халат пониже спины и неспешно поковыляла по пустынной аллее, унося с собой пакет с продуктовым набором, предназначенным специально для приятного времяпрепровождения.
Отсутствовала она довольно долго, а возвратилась уже без пакета, но зато с сухонькой старушонкой, зябко прячущей руки в карманах и по-птичьи поводящей худой, дряблой шеей. На голове у бабуси тоже была повязана белая медицинская косынка с черным, расплывчатым штампиком на уголке.
— Вот! — Санитарка скосила на старушонку выпуклые карие глаза. — Свидетеля тебе привела. Допрашивай!
— Спрашивайте, спрашивайте! — Бабуся доброжелательно осклабилась.
— Да я, собственно, хотела узнать по поводу Терентьевой Ольги…
Лечилась у вас такая?
— А как же не лечилась? Я очень хорошо Олюшку помню: дай Бог ей никогда к нам больше не попадать.
Сердце мое заколотилось с сумасшедшей, пугающей скоростью. Желудок снова сжало таким резким спазмом, что глаза чуть не выскочили из орбит.
— Помните?! А что-нибудь рассказать о ней можете?
— Могу. Отчего же не могу? Лечилась она здесь, по-моему, полтора месяца.
После аборта. Неудачно ей все сделали, чуть ли не все женские органы покромсали… Ну так шутка ли — почти четыре месяца!
— А почему она вдруг решила делать аборт, вы не знаете? — Голос мой задрожал и сделался хриплым, как у больной, ослабевшей вороны.
— Так кобель этот ее и заставил! От энтого у нее с головой все несчастье и произошло… Она-то хотела ребеночка оставить, поэтому и не говорила ему ничего долго, чтоб уж поздно было. А этот гад чего-то ей в еду подмешал. Или просто соврал, что подмешал? Не помню… В общем, сказал: «Иди делай аборт, иначе урода родишь». А что ей оставалось? Она пошла и сделала…
Бабушка закончила, чинно сложила руки на коленях и сглотнула, отчего шея ее сморщилась, как у старой ящерки. Она явно ждала. А у меня уже не было ничего: ни коньяку, ни икры, ни даже конфет. Пришлось, сгорая от стыда, залезть в карман и вытащить оттуда свернутую вчетверо пятидесятку — последний мой сколько-нибудь значительный капитал — практически НЗ. Однако старушонка приняла деньги с печальным достоинством. Взяла купюру дрожащими пальцами, бережно расправила и опустила в карман. А прежде чем подняться с лавочки, проговорила:
— Вы Олюшке-то привет от Марии Николавны передайте. Она вспомнит…
Пусть не болеет, здоровья ей…
На том и попрощались… Я перешла через дорогу, купила в ближайшем киоске пачку «Честерфилда» и, наплевав на дико ноющий желудок, выкурила целых три сигареты — одну за другой.
Вот теперь все действительно складывалось. Складывалось в жуткую, но вполне реалистичную картину. У нее был более чем веский мотив. У нее была возможность это сделать. Все указывало на то, что это сделала именно она, но у меня не было никаких доказательств…
К театру я подъехала приблизительно в половине двенадцатого. Утренняя субботняя репетиция должна была быть в разгаре. Из-за прикрытых дверей зала доносились звуки музыки, в щель жутко тянуло пылью и табаком. Завидев меня в проходе между креслами, Костик Черепанов ринулся со сцены со скоростью небольшой морской торпеды. Я даже испугалась, что он сломает себе ноги или шею, а то еще, чего доброго, стукнется головой так, что глаза сбегутся к носу окончательно и бесповоротно.
— Евгения Игоревна! Евгения Игоревна! — завопил он, радостно потирая ладони. — Вот вы и появились!.. «Гамлета» будем доделывать? Нет?
— Нет, Костя. Вы уж извините меня, пожалуйста, но стажировка моя закончилась, так что.., — Да ну ее — стажировку! Вы еще просто наших новостей не знаете! Вадим Петрович телеграмму из Улан-Удэ прислал: просит уволить его по собственному желанию и выслать документы. Новый режиссер пока только сказочку детскую доделывает. Вы представляете, какой это для вас шанс?! Режиссеру мы быстро рот заткнем, скажем, что вы «Гамлета» с нами уже целый месяц работали. Евгения Игоревна, а? Ну давайте попробуем! Задумка-то какая хорошая была!
Я еще раз извинилась и отстранила его рукой. В первом ряду, опустив голову и с преувеличенным вниманием изучая маникюр на собственных ногтях, сидела Каюмова. Она просто не могла не заметить моего прихода.
— Привет. — Я прошла по проходу и села рядом, но не в соседнее кресло, а через одно.
— Привет. — Наталья по-прежнему избегала смотреть мне в глаза.
— У меня к тебе один вопрос: в тот день именно ты настояла, чтобы с Бирюковым поговорили незамедлительно. Почему ты это сделала? Какая тебе была разница: сегодня, завтра? Ты не боялась Бородина разозлить и вообще безо всякого финансирования остаться?
— Не знаю. Сделала и сделала! Просто сделала, и все. А-а, нет! Ольга, бухгалтерша бородинская, сказала, что с него с живого слезать нельзя: надо требовать, чтобы все, что пообещал, подписал и приказом оформил в тот же день, — иначе забудет, начнет откладывать. Да и на прием к нему просто так не запишешься. В общем, все — пиши пропало!
— Ясно. — Я кивнула и поднялась.
— И все? Ты за этим, что ли, приходила?
— А зачем еще? — Мне по-прежнему было неприятно и больно смотреть в ее серые, опушенные белесыми ресницами глаза.
— Женя, ну ты пойми: мы люди подневольные, лично я к тебе никакой антипатии не питала. Ты мне даже нравилась. Водку ты пьешь классно!
— Зато ты — плохо! — Я с остервенением застегнула «молнию» на куртке. — Знаешь, мы с тобой — не разведчики и не шпионы. И не было никакой необходимости лезть в задушевные подруги к человеку, к которому просто «не питаешь антипатии». Могла бы просто и дежурно отыграть свою роль. Ничего бы от этого не изменилось. Я ведь плакала, когда ты «утонула». И потом, когда выяснилось, что ты жива.
— Евгения Игоревна… — снова заканючил где-то за спиной Костик Черепанов, изнемогающий от желания сыграть Гамлета.
Я встала и вышла из зала, ни разу не обернувшись…
С серого-серого неба падал белый-белый снег. Укутывал мерзлый асфальт и крыши домов, оседал смешными горками на козырьках светофоров и воротниках прохожих. Я брела в толпе, вяло текущей от метро, и думала о том, что все кончилось. Все. Абсолютно все. И «Гамлет». И мой оригинальный бизнес. И похоже, мои отношения с Сережей Пашковым. Я добилась того, чего хотела: вычислила убийцу и теперь имела прекрасную возможность утереть Бородину нос. Но почему-то уже не хотела этого делать. Вадим Петрович Бирюков был мертв вот уже несколько дней, и воспоминанием о нем не осталось даже траурной урны с прахом. Никто не сожалел, никто не тосковал о нем. И убийца ходил по земле, совершенно не опасаясь того, что в один прекрасный день за ним захлопнутся стальные тюремные двери.
Его кончина, тайна похорон, Где меч и герб костей не осеняли, Без пышности, без должного обряда, Взывают громко от небес к земле, Да будет суд… О том, кто убил Бирюкова, знала я одна, а значит, мне и предстояло вершить этот суд. Но я не чувствовала в себе для этого ни силы, ни уверенности…
Я знала, что она будет дома — все-таки суббота и плюс к тому утро — время, когда нормальные трудящиеся граждане еще нежатся в постели. Так и оказалось. Правда, Ольга, похоже, проснулась уже давно и теперь пила в комнате кофе с традиционной дамской сигаретой.
— Проходите, — просто сказала она, отступая в сторону и скрещивая руки на груди. На ней была длинная, в пол, черная юбка и темно-серая шерстяная водолазка.
— Вам от Марии Николаевны привет, — тихо проговорила я. — Она желает вам здоровья. Ну и, в общем, всего хорошего…
— Вы все знаете? — В глазах ее всего на секунду вспыхнул золотистый, странный огонек.
— Боюсь, что да…
— Тем лучше. Но кофе-то выпьете?
Я прошла в комнату и опустилась в то самое кресло, сидя в котором когда-то рассматривала альбом с Ольгиными фотографиями. Она вернулась с кухни через пару минут, неся на подносе кофейную чашечку и плитку шоколада.
— Оля, а почему вы оставили среди фотографий тот снимок с Алтая? Это, конечно, случайность, что я когда-то отдыхала там же. Но ведь все равно — риск?
— Глупая женская сентиментальность… Все-таки это были самые счастливые в моей жизни дни. И последние счастливые…
— И у него из альбома эти же фотографии забрали?
Она кивнула, взяла сигарету, не донесла ее до рта и снова отложила на край пепельницы.
— Я устала от этого, Женя. Очень устала. Думала, что будет проще, а вот ведь как все получается! У каждого есть свои персональные тени и призраки, и никого по большому счету нельзя покарать, кроме самой себя… Хотя я ни о чем не жалею!
— Но ведь кровь остановить пытались тоже вы? Не было никакого другого человека?
— Да. — Уголки Ольгиных четко очерченных губ слабо дрогнули. — Слабая женщина! Что с меня взять? Сначала ударила, а потом, когда он захрипел…
Она уронила лицо в ладони и помотала головой. Черные ее волосы всколыхнулись крупной волной.
— Он ведь, наивный, верил, что я все простила и забыла, что мы с ним теперь хорошие друзья. Так радовался, когда я для него работу эту нашла! Так благодарил…
— Вы до сих пор его любите?
— Нет! — Ольга выпрямилась и проговорила это так четко и жестко, что у меня сразу отпала охота спрашивать что-нибудь в этом духе. — Я разлюбила этого человека в тот день, когда мне сказали, что препарат действительно провоцирует страшные уродства… Вы были когда-нибудь беременны. Женя?
— Не была. — Я неуверенно и криво улыбнулась, словно ощущая свою вину за то, что, дожив до двадцати восьми лет, умудрилась не сделать ни одного аборта.
— Значит, не поймете… Когда ему шестнадцать недель, он уже начинает тихонько шевелиться. А в десять у него уже есть маленькие пальчики на ручках и ножках. Он уже видит свет и слышит… И говорят, даже прячется от ножа, когда его выскребают. А потом от него остается только кровавое месиво. И в этом месиве — ушки, пальчики, глаза… Я бы родила его для себя, обязательно родила!
Но он сказал: «Три часа назад ты съела творожную массу, в которую были искрошены восемнадцать таблеток. Два пальца в рот совать уже поздно: все переварилось… Хочешь урода — рожай!» И главное, в творожную массу! В то, что полезно для ребенка. Я ведь сама ее терпеть не могу.
Кофе, естественно, не лез мне в горло, губы пересохли от волнения, но облизнуть их я не решалась.
— Его Дениской должны были бы звать. Я почему-то точно знала, что у меня родится мальчишечка. Костюмчик даже ему купила велюровый, хотя говорили, что нельзя заранее ничего покупать. И ничего от него не осталось. Говорят, то, что после аборта, на какие-то кремы и лекарства с добавлением плаценты отправляют.
Страшно… Моего мальчика!..
— А почему Бирюков так не хотел, чтобы вы родили?
От моего вопроса Ольгины плечи нервно передернулись.
— Не хотел жениться или что-то еще?
— Не было никакого разговора о женитьбе. Я, конечно, была бы счастлива, если бы он сделал мне предложение, но знала, что не сделает… Просто у Вадима был «гуманистический» принцип: «Нельзя заводить детей от женщин, которых не любишь!» Вот так!
Мы еще некоторое время помолчали. Потом Ольга все-таки взяла сигарету, глубоко затянулась и сказала:
— Простите. Простите за то, что я вас использовала, как, впрочем, и Олега Ивановича. Просто ваш конфликт подходил для всего этого как нельзя лучше.
Это был шанс, которого я ждала.
— «Убийство Гонзаго»? — спросила я. — «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»?
— Что? — Ольга рассеянно повела бровями. — А, ну да… Конечно… Просто как-то уже стало забываться…
И я вдруг поняла, что она помнит до сих пор и что будет помнить всю оставшуюся жизнь. Медицинскую эмалированную ванночку с кровавым месивом и некогда любимого, а теперь мертвого мужчину, распростертого на полу возле музыкального центра…
Больше мне в этой квартире делать было нечего. Я отодвинула свою чашечку от края стола, поправила батник под ремнем джинсов и молча вышла в прихожую.
Ольга поднялась следом, тоже вышла в коридор, но ни о чем не спросила —,ни о том, куда я иду, ни о том, что собираюсь со всем этим делать. Похоже, ей действительно было уже все равно. И никто не мог наказать ее больше, чем собственная мертвая любовь, падающая с неба холодным, обжигающим снегом. Этого снега с каждым днем будет становиться все больше и больше, а сладкое опьянение вендетты окончательно пройдет. И тогда мертвые, слежавшиеся снежинки придавят грудь тяжелым сугробом и не позволят дышать…
Никто в целом мире не мог наказать ее больше. Да наверное, никто и не имел права наказывать. А я уж тем более не рвалась ни в судьи, ни в палачи. До Люберец доехала в такси на совсем уж последние деньги (просто не могла сейчас видеть улыбающиеся человеческие лица), вышла из машины перед самым подъездом, нашарила в кармане ключи и тут заметила его. Заснеженный, точно какой-нибудь бронзовый памятник, Леха подпирал бетонную стену и молча курил. Я подошла и прижалась щекой к его груди. Теплая рука легла на мой затылок.
— Ну как? Во всем разобралась? — спросил он.
И я честно ответила:
— Не знаю…
— Как могла, так и узнала! Не бойся — не чаи распивала, пока ты тут на лавке куковала. Если б хоть время знать, когда эта Наталья здесь лечилась…
— Не знаю, к сожалению… Но она — актриса, и у нее была трагическая любовь с театральным режиссером! А потом что-то у них произошло, она вроде бы делала аборт и на этой почве…
— Да на этой почве знаешь сколько здесь женщин лежит?! Кто не из-за водки, те все из-за мужиков.
— Это все понятно… Но актрис-то, наверное, среди них не так много? Она такая невысокая, худая, волосы прямые, белесые. Ресницы тоже светлые и брови. В общем, не очень приметная…
— Хе-хе-хе! — снова засотрясалась всем своим плотным телом санитарка. — Ох уж и актриса! Просто Любовь Орлова! И ты хочешь, чтобы ее, такую «красивую», кто-нибудь запомнил? Вот Алиса Фрейндлих — это, я понимаю, актриса! Или Алферова. Или Фатеева Наталья, или…
Она еще продолжала перечислять, а я уже тихо впадала в странный транс.
Из закоулков моей памяти, ехидно усмехаясь, выползала яркая, как елочная игрушка, картинка: круглолицая молодая врачиха в белом колпаке, светлый кабинет психдиспансера…
«А может, она и не артистка? Просто почему-то в памяти так отложилось? — говорила докторша. — Нет, похожа все-таки на артистку!» Никто и никогда не сказал бы, что тощая и бледная как поганка Каюмова похожа на артистку! На уборщицу, на чертежницу, на почтальоншу — на кого угодно, но только не на артистку! Спроси сейчас эту санитарку, кто я по профессии, и она тоже начнет предлагать варианты: учительница, швея, инженерша… Как должна выглядеть артистка согласно традиционным, банальным представлениям? Огромные глаза, яркие губы, легкая надменность во взгляде и стильная оригинальность в одежде!
Сильный, поставленный голос, красивые жесты…
— Извините, пожалуйста… — пролепетала я, поднимаясь со скамейки, — мне сейчас надо кое-что обдумать. Спокойно обдумать. Одной. А потом, возможно, мне придется обратиться к вам еще раз. Извините!
Санитарка проводила меня недоуменным взглядом, возможно заподозрив, что я — тоже из бывших пациентов. Охранник, разжившийся за мой счет коньячком, улыбнулся на прощанье и едва ли не отдал честь. А я вышла с территории больницы и снова рухнула на первую попавшуюся лавочку. Бестолковые, суматошные мысли крутились в моей голове, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе.
Ее истории болезни нет. Ее и не могло быть. На что я купилась? Только на то, что у некой женщины был роман с театральным режиссером! Да чуть ли не каждая уважающая (или, наоборот, неуважающая?) себя актриса переживает в своей жизни подобный роман! Или не актриса? «Может быть, не актриса… Нет, все-таки похожа на актрису…» Отчего же так тревожно на душе? Почему мне почти страшно?
Мимо протопал неуклюжий малыш в толстом комбинезоне и с пластмассовым паровозиком на веревочке, следом прошла мама — совсем еще молодая девушка в коричневом свингере с капюшоном и высоких шнурованных сапогах. На повороте малыш споткнулся и встал на все четыре конечности, кверху круглой смешной попкой. Мать тихо засмеялась и подняла его, подхватив под мышки…
Поговорить бы не с этой вчерашней студенткой из психдиспансера, а с той докторшей, которая лечила актрису. Хотя зачем? Зачем? Мне почему-то казалось, что я знаю зачем… Но докторша, по словам практикантки, в декретном отпуске и выйдет только в январе. Может быть, набраться наглости, узнать адрес и напроситься к ней домой? В принципе ребенок уже большой. Раз декретный заканчивается, значит, ему почти три годика — наверняка сможет она уделить мне хотя бы полчаса. Три года… Интересно, смогу ли я высидеть дома три года, когда у меня родится малыш? И родится ли он у меня когда-нибудь? Пашков… Я предала Пашкова, я изменила ему с Лехой. Какими глазами смотрел на меня Леха, когда я удирала утром из коттеджа Москвина! А вот если просидеть безвылазно три года в одной квартире с Митрошкиным, то, наверное, запросто можно сойти с ума.
Каким он все-таки иногда бывает ужасным. Три года… Докторша просидела с ребенком три года. Значит, эту актрису она должна была лечить, как минимум, три года назад…
Мамаша в коричневом свингере прошествовала обратно вместе со своим неуклюжим малышом, я же ахнула так громко и неожиданно, что бедный карапуз даже вздрогнул и выпустил из рук веревочку от паровозика.
Три года! Актриса! Актриса! Три года! Теперь я понимала, какая мысль тревожно и мучительно ворочалась в моем подсознании, не позволяя забыть про докторшу из психоневрологического диспансера. Ну конечно же три года! Когда мы с Пашковым приехали на эту чертову базу отдыха, на это чертово соленое озеро и заселились в этот кошмарный корпус люкс, нас же предупреждали: «Возможны кое-какие сбои в системе коммуникаций, неполадки с лифтами, небольшие сквознячки из окон (ничего себе небольшие!). Корпус новый, строили ударными темпами, сдали совсем недавно, так что — извиняйте!» Значит, три года назад этого белокрылого, летящего красавца корпуса с огромными, поистине южными окнами еще просто не было в природе! Зато было все остальное: волейбольная площадка, старые одноэтажные домики, теряющиеся в тени деревьев, теннисный корт и столовая. Столовая, построенная каким-то безумным архитектором, «антифасадом» к административному корпусу и летней эстраде!
Фотография! Случайная фотография в альбоме Ольги! И угол той самой столовой! Слишком смело было бы предположить, что халтурщик-строитель гастролировал по всей стране и на всех базах отдыха устраивал подобное безобразие. Зато очень легко представлялся новенький белый корпус люкс, как бы наслаивающийся на картинку с той фотографии из Ольгиного альбома… Эта была та самая «уникально-лечебная» и «великолепно-природная» база отдыха, на которой мы отдыхали с Пашковым! Та самая база отдыха, но, как минимум, три года назад! Три года назад Ольга была знакома с Бирюковым и даже отдыхала с ним в алтайском пансионате! Ольга — красивая, яркая, умная, говорящая низким поставленным голосом. «Вот таким женщинам место на сцене!» — подумала я, когда впервые ее увидела. «Я хотела бы быть актрисой! — говорила она. — Я понимала бы его, как никто другой, и делала на сцене именно то, что он требует». Конечно, она могла оказаться на той базе всего лишь в качестве приятельницы подружки Бирюкова, могла сфотографироваться с ним просто так. И все мои логические умозаключения вылились бы в результате в простую систему совпадений. Но Ольга тоже жила в центре, всего в двух кварталах от Наташки Каюмовой, следовательно, теоретически относилась к тому же самому психоневрологическому диспансеру. Так что следовало все проверить…
Третью, последнюю, бутылку коньяку доставать из пакета не пришлось.
Охранник во второй раз вызвал знакомую санитарку без взятки — видимо, надеялся, что теперь я стану посещать сие заведение регулярно. Она «приплыла» злая, как золотая рыбка в финале сказки, и недружелюбно осведомилась:
— Чего еще надо?
Я поспешно протянула ей пакет с икрой и конфетами, подтверждая свою платежеспособность:
— Не могли бы вы узнать насчет Терентьевой Ольги? Она должна была лечиться здесь три года назад или чуть раньше.
Санитарка взъярилась:
— Это надо же, сколько у тебя психов знакомых! Может, ты сразу список составишь, а то чего мне туда-сюда, как дуре, бегать?
Однако все-таки встала, уперев руки в могучие колени, ничуть не стесняясь, одернула смятый халат пониже спины и неспешно поковыляла по пустынной аллее, унося с собой пакет с продуктовым набором, предназначенным специально для приятного времяпрепровождения.
Отсутствовала она довольно долго, а возвратилась уже без пакета, но зато с сухонькой старушонкой, зябко прячущей руки в карманах и по-птичьи поводящей худой, дряблой шеей. На голове у бабуси тоже была повязана белая медицинская косынка с черным, расплывчатым штампиком на уголке.
— Вот! — Санитарка скосила на старушонку выпуклые карие глаза. — Свидетеля тебе привела. Допрашивай!
— Спрашивайте, спрашивайте! — Бабуся доброжелательно осклабилась.
— Да я, собственно, хотела узнать по поводу Терентьевой Ольги…
Лечилась у вас такая?
— А как же не лечилась? Я очень хорошо Олюшку помню: дай Бог ей никогда к нам больше не попадать.
Сердце мое заколотилось с сумасшедшей, пугающей скоростью. Желудок снова сжало таким резким спазмом, что глаза чуть не выскочили из орбит.
— Помните?! А что-нибудь рассказать о ней можете?
— Могу. Отчего же не могу? Лечилась она здесь, по-моему, полтора месяца.
После аборта. Неудачно ей все сделали, чуть ли не все женские органы покромсали… Ну так шутка ли — почти четыре месяца!
— А почему она вдруг решила делать аборт, вы не знаете? — Голос мой задрожал и сделался хриплым, как у больной, ослабевшей вороны.
— Так кобель этот ее и заставил! От энтого у нее с головой все несчастье и произошло… Она-то хотела ребеночка оставить, поэтому и не говорила ему ничего долго, чтоб уж поздно было. А этот гад чего-то ей в еду подмешал. Или просто соврал, что подмешал? Не помню… В общем, сказал: «Иди делай аборт, иначе урода родишь». А что ей оставалось? Она пошла и сделала…
Бабушка закончила, чинно сложила руки на коленях и сглотнула, отчего шея ее сморщилась, как у старой ящерки. Она явно ждала. А у меня уже не было ничего: ни коньяку, ни икры, ни даже конфет. Пришлось, сгорая от стыда, залезть в карман и вытащить оттуда свернутую вчетверо пятидесятку — последний мой сколько-нибудь значительный капитал — практически НЗ. Однако старушонка приняла деньги с печальным достоинством. Взяла купюру дрожащими пальцами, бережно расправила и опустила в карман. А прежде чем подняться с лавочки, проговорила:
— Вы Олюшке-то привет от Марии Николавны передайте. Она вспомнит…
Пусть не болеет, здоровья ей…
На том и попрощались… Я перешла через дорогу, купила в ближайшем киоске пачку «Честерфилда» и, наплевав на дико ноющий желудок, выкурила целых три сигареты — одну за другой.
Вот теперь все действительно складывалось. Складывалось в жуткую, но вполне реалистичную картину. У нее был более чем веский мотив. У нее была возможность это сделать. Все указывало на то, что это сделала именно она, но у меня не было никаких доказательств…
К театру я подъехала приблизительно в половине двенадцатого. Утренняя субботняя репетиция должна была быть в разгаре. Из-за прикрытых дверей зала доносились звуки музыки, в щель жутко тянуло пылью и табаком. Завидев меня в проходе между креслами, Костик Черепанов ринулся со сцены со скоростью небольшой морской торпеды. Я даже испугалась, что он сломает себе ноги или шею, а то еще, чего доброго, стукнется головой так, что глаза сбегутся к носу окончательно и бесповоротно.
— Евгения Игоревна! Евгения Игоревна! — завопил он, радостно потирая ладони. — Вот вы и появились!.. «Гамлета» будем доделывать? Нет?
— Нет, Костя. Вы уж извините меня, пожалуйста, но стажировка моя закончилась, так что.., — Да ну ее — стажировку! Вы еще просто наших новостей не знаете! Вадим Петрович телеграмму из Улан-Удэ прислал: просит уволить его по собственному желанию и выслать документы. Новый режиссер пока только сказочку детскую доделывает. Вы представляете, какой это для вас шанс?! Режиссеру мы быстро рот заткнем, скажем, что вы «Гамлета» с нами уже целый месяц работали. Евгения Игоревна, а? Ну давайте попробуем! Задумка-то какая хорошая была!
Я еще раз извинилась и отстранила его рукой. В первом ряду, опустив голову и с преувеличенным вниманием изучая маникюр на собственных ногтях, сидела Каюмова. Она просто не могла не заметить моего прихода.
— Привет. — Я прошла по проходу и села рядом, но не в соседнее кресло, а через одно.
— Привет. — Наталья по-прежнему избегала смотреть мне в глаза.
— У меня к тебе один вопрос: в тот день именно ты настояла, чтобы с Бирюковым поговорили незамедлительно. Почему ты это сделала? Какая тебе была разница: сегодня, завтра? Ты не боялась Бородина разозлить и вообще безо всякого финансирования остаться?
— Не знаю. Сделала и сделала! Просто сделала, и все. А-а, нет! Ольга, бухгалтерша бородинская, сказала, что с него с живого слезать нельзя: надо требовать, чтобы все, что пообещал, подписал и приказом оформил в тот же день, — иначе забудет, начнет откладывать. Да и на прием к нему просто так не запишешься. В общем, все — пиши пропало!
— Ясно. — Я кивнула и поднялась.
— И все? Ты за этим, что ли, приходила?
— А зачем еще? — Мне по-прежнему было неприятно и больно смотреть в ее серые, опушенные белесыми ресницами глаза.
— Женя, ну ты пойми: мы люди подневольные, лично я к тебе никакой антипатии не питала. Ты мне даже нравилась. Водку ты пьешь классно!
— Зато ты — плохо! — Я с остервенением застегнула «молнию» на куртке. — Знаешь, мы с тобой — не разведчики и не шпионы. И не было никакой необходимости лезть в задушевные подруги к человеку, к которому просто «не питаешь антипатии». Могла бы просто и дежурно отыграть свою роль. Ничего бы от этого не изменилось. Я ведь плакала, когда ты «утонула». И потом, когда выяснилось, что ты жива.
— Евгения Игоревна… — снова заканючил где-то за спиной Костик Черепанов, изнемогающий от желания сыграть Гамлета.
Я встала и вышла из зала, ни разу не обернувшись…
С серого-серого неба падал белый-белый снег. Укутывал мерзлый асфальт и крыши домов, оседал смешными горками на козырьках светофоров и воротниках прохожих. Я брела в толпе, вяло текущей от метро, и думала о том, что все кончилось. Все. Абсолютно все. И «Гамлет». И мой оригинальный бизнес. И похоже, мои отношения с Сережей Пашковым. Я добилась того, чего хотела: вычислила убийцу и теперь имела прекрасную возможность утереть Бородину нос. Но почему-то уже не хотела этого делать. Вадим Петрович Бирюков был мертв вот уже несколько дней, и воспоминанием о нем не осталось даже траурной урны с прахом. Никто не сожалел, никто не тосковал о нем. И убийца ходил по земле, совершенно не опасаясь того, что в один прекрасный день за ним захлопнутся стальные тюремные двери.
Его кончина, тайна похорон, Где меч и герб костей не осеняли, Без пышности, без должного обряда, Взывают громко от небес к земле, Да будет суд… О том, кто убил Бирюкова, знала я одна, а значит, мне и предстояло вершить этот суд. Но я не чувствовала в себе для этого ни силы, ни уверенности…
Я знала, что она будет дома — все-таки суббота и плюс к тому утро — время, когда нормальные трудящиеся граждане еще нежатся в постели. Так и оказалось. Правда, Ольга, похоже, проснулась уже давно и теперь пила в комнате кофе с традиционной дамской сигаретой.
— Проходите, — просто сказала она, отступая в сторону и скрещивая руки на груди. На ней была длинная, в пол, черная юбка и темно-серая шерстяная водолазка.
— Вам от Марии Николаевны привет, — тихо проговорила я. — Она желает вам здоровья. Ну и, в общем, всего хорошего…
— Вы все знаете? — В глазах ее всего на секунду вспыхнул золотистый, странный огонек.
— Боюсь, что да…
— Тем лучше. Но кофе-то выпьете?
Я прошла в комнату и опустилась в то самое кресло, сидя в котором когда-то рассматривала альбом с Ольгиными фотографиями. Она вернулась с кухни через пару минут, неся на подносе кофейную чашечку и плитку шоколада.
— Оля, а почему вы оставили среди фотографий тот снимок с Алтая? Это, конечно, случайность, что я когда-то отдыхала там же. Но ведь все равно — риск?
— Глупая женская сентиментальность… Все-таки это были самые счастливые в моей жизни дни. И последние счастливые…
— И у него из альбома эти же фотографии забрали?
Она кивнула, взяла сигарету, не донесла ее до рта и снова отложила на край пепельницы.
— Я устала от этого, Женя. Очень устала. Думала, что будет проще, а вот ведь как все получается! У каждого есть свои персональные тени и призраки, и никого по большому счету нельзя покарать, кроме самой себя… Хотя я ни о чем не жалею!
— Но ведь кровь остановить пытались тоже вы? Не было никакого другого человека?
— Да. — Уголки Ольгиных четко очерченных губ слабо дрогнули. — Слабая женщина! Что с меня взять? Сначала ударила, а потом, когда он захрипел…
Она уронила лицо в ладони и помотала головой. Черные ее волосы всколыхнулись крупной волной.
— Он ведь, наивный, верил, что я все простила и забыла, что мы с ним теперь хорошие друзья. Так радовался, когда я для него работу эту нашла! Так благодарил…
— Вы до сих пор его любите?
— Нет! — Ольга выпрямилась и проговорила это так четко и жестко, что у меня сразу отпала охота спрашивать что-нибудь в этом духе. — Я разлюбила этого человека в тот день, когда мне сказали, что препарат действительно провоцирует страшные уродства… Вы были когда-нибудь беременны. Женя?
— Не была. — Я неуверенно и криво улыбнулась, словно ощущая свою вину за то, что, дожив до двадцати восьми лет, умудрилась не сделать ни одного аборта.
— Значит, не поймете… Когда ему шестнадцать недель, он уже начинает тихонько шевелиться. А в десять у него уже есть маленькие пальчики на ручках и ножках. Он уже видит свет и слышит… И говорят, даже прячется от ножа, когда его выскребают. А потом от него остается только кровавое месиво. И в этом месиве — ушки, пальчики, глаза… Я бы родила его для себя, обязательно родила!
Но он сказал: «Три часа назад ты съела творожную массу, в которую были искрошены восемнадцать таблеток. Два пальца в рот совать уже поздно: все переварилось… Хочешь урода — рожай!» И главное, в творожную массу! В то, что полезно для ребенка. Я ведь сама ее терпеть не могу.
Кофе, естественно, не лез мне в горло, губы пересохли от волнения, но облизнуть их я не решалась.
— Его Дениской должны были бы звать. Я почему-то точно знала, что у меня родится мальчишечка. Костюмчик даже ему купила велюровый, хотя говорили, что нельзя заранее ничего покупать. И ничего от него не осталось. Говорят, то, что после аборта, на какие-то кремы и лекарства с добавлением плаценты отправляют.
Страшно… Моего мальчика!..
— А почему Бирюков так не хотел, чтобы вы родили?
От моего вопроса Ольгины плечи нервно передернулись.
— Не хотел жениться или что-то еще?
— Не было никакого разговора о женитьбе. Я, конечно, была бы счастлива, если бы он сделал мне предложение, но знала, что не сделает… Просто у Вадима был «гуманистический» принцип: «Нельзя заводить детей от женщин, которых не любишь!» Вот так!
Мы еще некоторое время помолчали. Потом Ольга все-таки взяла сигарету, глубоко затянулась и сказала:
— Простите. Простите за то, что я вас использовала, как, впрочем, и Олега Ивановича. Просто ваш конфликт подходил для всего этого как нельзя лучше.
Это был шанс, которого я ждала.
— «Убийство Гонзаго»? — спросила я. — «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»?
— Что? — Ольга рассеянно повела бровями. — А, ну да… Конечно… Просто как-то уже стало забываться…
И я вдруг поняла, что она помнит до сих пор и что будет помнить всю оставшуюся жизнь. Медицинскую эмалированную ванночку с кровавым месивом и некогда любимого, а теперь мертвого мужчину, распростертого на полу возле музыкального центра…
Больше мне в этой квартире делать было нечего. Я отодвинула свою чашечку от края стола, поправила батник под ремнем джинсов и молча вышла в прихожую.
Ольга поднялась следом, тоже вышла в коридор, но ни о чем не спросила —,ни о том, куда я иду, ни о том, что собираюсь со всем этим делать. Похоже, ей действительно было уже все равно. И никто не мог наказать ее больше, чем собственная мертвая любовь, падающая с неба холодным, обжигающим снегом. Этого снега с каждым днем будет становиться все больше и больше, а сладкое опьянение вендетты окончательно пройдет. И тогда мертвые, слежавшиеся снежинки придавят грудь тяжелым сугробом и не позволят дышать…
Никто в целом мире не мог наказать ее больше. Да наверное, никто и не имел права наказывать. А я уж тем более не рвалась ни в судьи, ни в палачи. До Люберец доехала в такси на совсем уж последние деньги (просто не могла сейчас видеть улыбающиеся человеческие лица), вышла из машины перед самым подъездом, нашарила в кармане ключи и тут заметила его. Заснеженный, точно какой-нибудь бронзовый памятник, Леха подпирал бетонную стену и молча курил. Я подошла и прижалась щекой к его груди. Теплая рука легла на мой затылок.
— Ну как? Во всем разобралась? — спросил он.
И я честно ответила:
— Не знаю…