Рыжаков Варлаам. Скупые годы

   Прибежал запыхавшийся второклассник Вовка Петров и каким-то испуганным голосом прошептал:
   - Ребята, опять город бомбят.
   Встревоженные этим известием, мы бросили игру и, перегоняя друг друга, кинулись за деревню.
   На горизонте над городом виднелось кровавое зарево пожара.
   В небе, обшаривая звезды, плавали прожекторные лучи, рвались зенитные снаряды и одна за другой, словно раскаленные железные обрубки, мелькали какие-то красные пули.
   - Это трассирующие, - проговорил Колька.
   - А какие это, Кольк, трассирующие? - спросил Синичкин.
   - Такие... какие. Трассирующие, - повторил Колька.
   Люська засмеялась.
   - Он и сам-то не знает.
   - Чего не знаю? - обиделся Колька.
   - Конечно, не знаешь.
   - Нет, знаю.
   В стороне от нас вспыхнула спичка.
   Все притихли.
   Человек в очках, опираясь на клюшку, раскуривал трубку.
   - Это Григорий Иванович, - радостно прошептал Вовка. И мы мигом шумно обступили нашего доброго старого учителя начальной школы.
   - Что это за красные пули? - спросила Люська.
   - Красные?.. Присесть бы где, ребятишки.
   - Мы, Григорь Иваныч, сейчас соломы принесем. Вот здесь омет есть.
   - Нет, погодите. А далеко это?
   - Нет, тут рядом.
   - Тогда зачем же приносить? Идемте туда, там и посидим.
   Интересный был учитель этот, Григорий Иванович.
   Как и не учитель. Других преподавателей мы или боялись, или стеснялись, а его нет.
   Он все перемены вместе с нами сидел в коридоре. Сидит и весело посмеивается на то, как мы возле его ног кучу малу устраиваем. Или игру нам какую-нибудь выдумает, а мы и рады стараться. А он ничего. Только улыбается да следит, как бы малышей не обидели или драки где не получилось.
   А иногда в коридоре во время перемен стояла тишина. Весь класс, окружив Григория Ивановича, затаив дыхание, слушал какую-нибудь интересную сказку. А сказки у него были все хорошие. Кто-нибудь из ребятишек начнет эту же сказку говорить - не интересно. А Григорий Иванович рассказывает, так заслушаешься до того, что не заметишь даже, как рот от удивления откроешь.
   Но особенно любил Григорий Иванович рассказывать нам о революции. О том, как он воевал с Колчаком, как бил Деникина, как бил бандитов разных и остался даже нераненый.
   Рассказал Григорий Иванович нам и о том, как он приехал потом к нам в деревню и как его кулаки ударили ночью из-за угла ломом по голове за то, что он советовал людям в колхоз вступать.
   - Думали убить, - грустно говорил он, - а я назло буржуям поправился. Только вот нога отнялась, и пришлось с тех пор ходить с клюшкой.
   Поле вокруг омета неожиданно для нас оказалось только что вспаханным.
   Ноги глубоко тонули в мягкой земле.
   Шли медленно.
   Григорий Иванович часто останавливался и устало ронял:
   - Эк, чертяка, куда завели. Я и вправду подумал, что рядом.
   - Так это же, Григорь Иваныч, совсем близко, - оправдывался за всех Витька, - только идем мы тихо, вот и далеко.
   Наконец из темноты перед нами выплыл приземистый омет.
   Облегченно вздохнув, Григорий Иванович сел, а мы, кто как смог, привалившись друг к другу, разместились возле него.
   - Ну так, - проговорил учитель, когда шорох и возня утихли, - теперь поговорим о красных пулях. Называются они трассирующие, а слово это произошло от слова "трасса", то есть путь, дорога. Вот и выходит, что эти пули указывают зенитчикам путь к вражескому самолету.
   У-у-у, - приближаясь к нам, протяжно завыл в воздухе немецкий бомбардировщик.
   Все тревожно прислушались.
   Прерывистый стонущий гул низко прошел над нами и быстро удалился в сторону города, над которым по-прежнему виднелось зарево, плавали лучи прожекторов и рвались снаряды. Потянулось томительное молчание.
   Каждый думал о чем-то своем. А мне было как-то грустно, чего-то жалко и тоскливо.
   Вдруг голос учителя.
   - Хотите, ребята, я вам сказку о шестнадцати братьях расскажу? медленно проговорил он.
   Мы встрепенулись, теснее прижались друг к другу и сразу повеселели.
   Из темноты, словно далекие громовые раскаты, послышались тяжелые глухие взрывы.
   - Бомбят, проклятые, - уронил Григорий Иванович.
   Вдруг кто-то ткнул меня в бок и отрывисто прошептал: "Смотри".
   Над городом в перекрестке прожекторов, желая вырваться из светлой полосы, метался из стороны в сторону фашистский самолет. Вокруг него, совсем рядом, рвались зенитные снаряды, но не попадали в цель.
   - Бей его, гада, бей! - не вытерпев, закричал Колька Чернов.
   Но самолет неожиданно скрылся в темноте.
   - Ну, уж не смогли, - грустно упрекнул Витька зенитчиков и, обиженный, упал на солому, но тут же вскочил.
   Сбоку от лучей прожекторов в темном небе вдруг что-то ярко вспыхнуло.
   - Горит! - закричали разом несколько голосов.
   Я зачем-то метнулся вперед. С кем-то столкнулся и, отлетев в сторону, ткнулся головой в колкую солому, да так и застыл.
   Подбитый немецкий самолет, пылая огнем, кидаясь то вверх, то вниз, с пронзительным воем мчался прямо на нас. Съежившись, я невольно закрыл глаза.
   Где-то далеко в стороне раздался взрыв.
   Я вскочил и бросился бежать, но, услышав позади себя хохот, опомнился и остановился, осмотрелся.
   Кругом по-прежнему было темно и тихо. Как будто ничего не случилось.
   Недоумевая и негодуя на себя, я тревожно стоял на месте, не зная, что делать.
   Где-то далеко замычала корова.
   Послышался голос Витьки.
   - Вовка, пошли домой! - кричал он.
   Я не отозвался.
   Витька свистнул и крикнул еще громче.
   - Идем, - ответил ему Колька Чернов. - Он с перепугу так пустился, что, наверно, давно дома.
   Кто-то засмеялся.
   - А ты не испугался? - защищая меня, спросил Витька.
   - А то испугался.
   - А то нет... Какой храбрец нашелся. Когда с тужиловскими на реке разодрались - кто первый убежал? Ты. А Вовка остался.
   - Тоже мне... не испугался.
   Голоса удалились.
   Витька снова свистел и звал меня, но я медленно, молча шел сзади.
   На сердце у меня было нехорошо, тяжело.
   Я слышал, как учитель, постукивая клюшкой, что-то рассказывал. Все смеялись, а у меня на глаза навертывались слезы.
   Никем не замеченный, я возвратился домой и забрался в постель. Спал плохо. Утром проснулся с больной головой и, отказавшись от завтрака, отправился в школу.
   Как обычно, зашел за Витькой.
   В деревне в этот день был митинг.
   Приехавший из района представитель говорил, чтобы колхозники были внимательны, осторожны и всяких подозрительных людей отсылали в район.
   Оказывается, летчик сбитого вчера немецкого самолета спасся и скрылся в лесу. Для меня это известие оказалось настоящим бедствием. Ребята смеялись над моей трусостью и кричали:
   - Эй, Вовка, летчика-то поймал?
   Я злился.
   Я не считал себя трусом и всячески пытался показать свою храбрость. Лез без причины в драку, колотил малышей, которые смеялись надо мной, и терпеливо сносил за это щелчки от взрослых.
   Но все было напрасно. Чем больше я злился, чем больше дрался, доказывая свою смелость, тем больше надо мной смеялись и называли трусом.
   ГЛАВА 8
   Наконец я устал отбиваться от насмешливых выкриков, перестал обращать на них внимание и скоро про мою трусость стали забывать.
   Я по-прежнему спокойно ходил в школу.
   Учителей не хватало. Некоторые уроки срывались, и мы занимались под руководством старосты класса или дежурного и, конечно, делали кто что хотел: кидались бумагой, рассказывали сказки, читали газеты или играли в жмурки.
   Иногда такие уроки заменялись физкультурой. Но скоро физкультуру из школьного расписания вычеркнули и ввели военную подготовку. Учителем прислали высоченного, худощавого, раненного в руку офицера. Он привез с собой настоящий пулемет, автомат, несколько боевых винтовок и многое множество черных деревянных гранат.
   Этому мы обрадовались. И правда - что физкультура? Бегай, прыгай развивайся. Мы и так развиваемся дома. Пилим дрова, носим воду, катаемся на коньках. А когда проспим, несемся на занятия так, что все внутренности в животе чуть не отрываются. Вот тебе и физкультура. А военное дело другое.
   Но скоро мы и в военном деле разочаровались. Военрук, вместо того чтобы учить нас воевать, заставлял вертеться направо, налево, шагать и ползать на животе.
   Такая война нам не особенно нравилась.
   Но военрук Василий Петрович был все-таки хороший. Он понимал наши желания и много рассказывал нам не по уроку, а о настоящей войне, о настоящих фрицах и все успокаивал:
   - Погодите, дойдем и мы до настоящего учения.
   И мы терпеливо ждали.
   А время шло. Наступили осенние холода. Газеты приносили с фронта тревожные вести.
   Немцы подходили к Москве.
   Город бомбили почти каждую ночь.
   По большой Казанской дороге, проходившей недалеко от нас, беспрерывно двигались вереницы груженых машин.
   По утрам часто можно было видеть, как по широким пустынным полям ветер, играя, гонит в кусты и овраги немецкие листовки.
   "Красная армия разбита. Необходимо сдаваться", - писалось в них каждый раз одно и то же крупными жирными буквами. Озлобленные, мы, перегоняя ветер, с гиканьем носились по полям, собирали и сжигали на костре весь этот немецкий хлам.
   В деревне появились новые люди - эвакуированные. Из колхоза неучащуюся молодежь и одиноких женщин посылали куда-то в другой район рыть противотанковые рвы.
   Темными долгими вечерами деревня молчаливо тонула в холодной тишине, и ничто не нарушало ее печального спокойствия. Только осенний ветер, обшаривая пустые переулки, играл, забавлялся возле плетня, позабытой вертушкой пересчитывал в оврагах сухой трескучий бурьян и несмело стучался в черные окна притихших домов, тревожа и без того неспокойные мысли колхозников.
   Мы с Витькой, выучив уроки, подолгу засиживались над картой.
   Настроение у нас было бодрое. Фронт далеко, и мы были вполне уверены, что гитлеровцы до нас не дойдут.
   Но когда в соседнем районе начали рыть противотанковые рвы, наша уверенность поколебалась. И однажды, провожая меня, выйдя на крыльцо, Витька проговорил:
   - А что, Вовка, если немцы и правда придут сюда?
   Вздрогнув, я посмотрел в окружавшую нас темноту и сказал:
   - Нет, Витька, не придут.
   - Ну, а если все-таки придут? Тогда что? - настаивал Витька.
   - Тогда уедем куда-нибудь дальше, в Сибирь.
   И, съежившись от резкого ветра, я хотел прыгнуть с крыльца и пуститься домой.
   Витька схватил меня за рукав.
   - Погоди, знаешь, Вовка, давай не будем уезжать. Давай партизанить. Подговорим остаться Люську, Кольку, Саньку Офонина, Синичкина и будем...
   Я засмеялся. Чудной этот Витька. Вечно что-нибудь влезет ему в голову. Враг за тысячу километров, а он - партизанить.
   - А чего ты хохочешь? - обиделся Витька. - Роют же рвы-то, значит, могут и прийти.
   "Пожалуй, и правда", - подумал я, но промолчал.
   А Витька продолжал говорить о том, как мы заберем у немцев сначала одну винтовку, потом две, три, потом пулемет, гранаты, лошадей, сабли.
   Я оживился и, перегоняя Витьку, тоже начал обезоруживать врагов и громить их.
   Скоро в нашем партизанском отряде были уже и пушки, и тачанки, и машины, и даже танки. И фашисты боялись нас как огня.
   Вдруг на чердаке что-то грохнулось, забилось и заметалось. Мы испуганно шарахнулись в комнату. Остановились у порога, прислушались.
   - Эх ты, - обрадованно спохватился Витька, - я и забыл. Это сова. Она не первый раз залетает.
   Я облегченно вздохнул. Бояться нечего. Можно идти домой.
   - Останься у нас, - предложил Витька, - ляжем на печи вместе. Давай.
   - Давай, - охотно согласился я.
   И через минуту мы уже лежали на печи под теплым старым шубняком.
   На чердаке утихло. Сова, наверно, улетела. Мы не спали. Мы твердо решили: раз недалеко от нас роют окопы, надо и нам быть готовыми.
   Лежали и рассуждали о том, где лучше всего можно спрятаться, если придут немцы.
   У меня мелькнула радостная мысль. Я вспомнил, что в лесу, там, где когда-то была порубка, обжигали угли, есть вырытая в бугре просторная землянка.
   Порубка давным-давно заросла непроходимой чащей молодого орешника. Орешник рос даже на верху землянки и у входа в нее.
   По всем сторонам делянку окружал глухой дубовый лес. "Хороший тут будет штаб для нашего партизанского отряда", - подумал я и напомнил о землянке Витьке.
   - Место подходящее, - грустно прошептал Витька, - только землянка-то вся изломана.
   - Ну так и что, подделаем, - успокоил я. Витька согласился.
   Начался разговор о том, как и когда лучше всего это сделать.
   Я настаивал отложить до воскресенья. Витьке казалась отсрочка слишком долгой, и он протестовал. Он почему-то думал, что откладывать нельзя. И мы договорились завтра в школу не ходить.
   На этом и заснули.
   Разбудил нас стук распахнувшейся двери.
   Я приподнял голову. На улице, за окном, светало. В печи весело потрескивали дрова. Пахло хмельными дрожжами. Возле меня на голой печи грелись большие хлебные плошки с тестом. У порога в сбившейся набок шали, в телогрейке с растрепанными концами рукавов стояла моя мать.
   - Моего постреленка у вас нет? - не замечая меня, обратилась она к Витькиной матери, которая, подпоясанная коротким дырявым фартуком, разделывала скалкой на столе лепешки.
   - У нас. На печи вон спят.
   Я осторожно нырнул под шубу.
   - Далась им какая-то карта. Всю ночь, окаянные, не спали, продолжала Витькина мать, - я уж турнула их. Так нет, на печь вон забрались.
   Витька улыбнулся и погрозил мне пальцем: молчи, мол.
   Мы притворились спящими и даже захрапели.
   Голос матери:
   - Вовка, Вовк, Володька!
   - Ээ...э, - промычал я.
   - Вставай.
   Больше притворяться было нельзя, и я лениво сошел с печи.
   Витька серьезно посмотрел на меня: уговор!
   Я подмигнул: не забыл, помню.
   Мать, проводив меня до дому, поставила на стол завтрак и ушла на работу. Скоро прибежал Витька. Мы принесли из амбара тяжелое шомпольное ружье, достали из-за подтопка железную банку, в которой отец хранил порох, пистоны, дробь, зарядили, взяли лопату, топор и вышли.
   Погода стояла тихая. Ночью выпал первый снег. Кругом было чисто, свежо и радостно. Мы уже давно миновали речку и подходили к лесу.
   "Цинь... цинь... циринь..." - пискнула на опушке синица.
   "Кар... кар..." - одиноко, протяжно каркнула высоко пролетевшая над нами ворона.
   Тишина. Темные стволы деревьев. Под ногами треск сучьев. Где-то в стороне стук топора. Дальше, дальше и дальше.
   Лес становился все чаще и глуше. Вот и сосновый бор. Угрюмый, холодный, неприветливый. На толстой, кряжистой сосне слышится шорох.
   Мы остановились. На длинном ветвистом суку белка спокойно выщелачивала шишки.
   Витька вскинул ружье, прицелился.
   - Не надо, - остановил я его, хватаясь за ствол.
   Белка встрепенулась, прыгнула и скрылась в высоких мохнатых вершинах. Витька сорвался с места, подбежал к кряжистой сосне и ударил по ней прикладом.
   Ук! - вздрогнул лес.
   Я посмотрел на покачивающиеся вершины и с сожалением вздохнул:
   - Идем.
   Витька еще раз ударил по стволу, крикнул, и мы отправились дальше. Скоро перелезли овраг, вошли в дубовый лес и по знакомой нам тропе вышли на старую порубку. Витька шел первым. Вдруг он остановился и тревожно знаками позвал меня к себе.
   Я подошел.
   - Смотри, - шепотом проговорил Витька, указывая пальцем вперед.
   На снегу был большой звериный след.
   Мы переглянулись: волки!
   След свежий, потому что снег выпал только этой ночью.
   Мы поколебались. О волках ходили страшные слухи. Говорили, что в соседней деревне по вечерам стая волков каждый день нападала на людей. Искусали восемь человек. Позднее выяснилось, что это была не стая, а один волк-людоед.
   Тощий, длинный, он, как привидение, нападал и скрывался. И нигде не оставлял следов. Оказалось, что он ходил по дорогам и тропам, а на день прятался в заброшенном сарае. Убил его специально вызванный из районного центра охотник.
   ...Витька взвел курок ружья.
   За время войны волков в округе развелось великое множество. А может быть, их пригнала к нам приближающаяся линия фронта. В нашей деревне волки разбойничали как хотели. Собак разрывали прямо в подворотнях. Среди белого дня нападали на стадо. Совсем недавно загрызли молодого колхозного жеребенка. А у нашей соседки тети Дуни съели козу. Съели во дворе. Подрыли под стену лаз и съели.
   Витька несмело шагнул вперед. Ружье держал наготове.
   След, петляя меж кустов, вел нас к землянке.
   - А вдруг они... - полушепотом проговорил я.
   Витька не ответил.
   Вот и наша землянка. След шел мимо нее, спускался по бугру вниз, пересекал небольшую поляну и скрывался в густой заросли орешника.
   Я навалился плечом на дверь землянки, и она со скрипом приоткрылась. Мы торопливо протиснулись внутрь.
   Терпкий запах прелых листьев. Сырость. По углам седая паутина. Одна из стен осыпалась. Печка, вырытая сбоку в земле и выложенная кирпичами, обвалилась. Небольшое окно рядом с дверью разбито. Деревянные нары поросли плесенью и мхом.
   - Ух ты! - обрадованно вздохнул Витька. - Я думал, она плоше, а это чепуха - устроим.
   Но сказать - одно, а сделать - другое.
   Зимний день короткий. Пока мы рубили жерди, пока копошились с печкой, затуманились сумерки.
   Пора уходить.
   Мы наломали охапку сухого валежника, развели в печке огонь и присели на нары перекусить.
   Разговаривать не хотелось.
   Я смотрел на слабые языки пламени, на то, как они мягко и ласково облизывают поленья, как судорожно корчится и извивается березовая кора.
   Витька вытянул на нарах ноги, прилег и задумчиво смотрел в окно.
   - Знаешь, Вовк... - мечтательно произнес он, но тут же смолк, приподнялся и застыл.
   - Что?
   - Раз, два, три... семь... - тихо, испуганно считал Витька.
   Я тревожно спрыгнул с нар и подбежал к окну.
   Совсем рядом в низине из зарослей орешника по старому следу гуськом выходили на поляну волки. Десять волков. Впереди шел матерый вожак. Шел медленно, наклонив тяжелую лобастую голову.
   Вот он остановился, сел, принюхиваясь, лениво повернул голову в нашу сторону. Сверкнули синеватым морозом глаза.
   Я обмер.
   Витька схватил ружье. Руки у него дрожали.
   - Витька, не надо, Витька, - захлебываясь, зашептал я.
   - Это фашисты, Вовка, фашисты.
   И вдруг мы замерли. Нас сковал ледяной ужас.
   Лес застонал от унылого протяжного воя. Он то нарастал, то обрывался собачьим лаем, то басил, обливая душу страхом и тоской.
   Первым опомнился Витька:
   - Чего мы струсили?! А еще партизаны.
   Вой оборвался.
   Волки пересекли поляну и не спеша поднимались по склону к землянке.
   Ближе, ближе, ближе.
   Витька, припав к окну, целился.
   Ближе, ближе.
   Выстрел. Дым.
   Однако и сквозь пелену дыма мы разглядели, что стая шарахнулась врассыпную и только вожак споткнулся и зарылся головой в снег.
   - Есть! - радостно закричал Витька.
   Дым рассеялся.
   Мы в страхе попятились в глубь землянки. В нескольких шагах от окошка, ощетинив шерсть, стоял седой матерый волк.
   Я схватил топор.
   Волк не двигался.
   Прошло несколько долгих, мучительных секунд.
   Оскал зубов. Холодные глаза.
   Волк пошатнулся и упал.
   - Вот так-то, - проговорил Витька и выронил из рук ружье.
   Сумерки сгущались. Подул ветер. Повалил густой снег. В печи догорели последние дрова.
   Я растерянно посмотрел на друга: что делать?
   Витька молча подошел к двери и подпер ее лопатой.
   Я понял: придется ночевать здесь.
   Это и обрадовало и напугало меня.
   Обрадовало то, что не надо идти домой. Идти лесом, где наверняка рыщет эта голодная, обозленная стая.
   Пугала долгая тревожная ночь в этой землянке.
   В окно несло холодом.
   - За дровами бы... - робко предложил я.
   - Тсы-ы-ы, - Витька приложил к губам палец.
   Он к чему-то прислушивался.
   Лес гудел.
   Метель разыгралась не на шутку. Где-то с треском рухнуло дерево. Послышался глухой короткий стон.
   Витька осторожно, на цыпочках подошел к окну и поманил меня пальцем.
   Волк лежал на боку и лизал окровавленные передние лапы.
   - Жалко, что ружье пустое.
   - И так до утра никуда не денется, - шепотом успокоил Витька. - А утром мы его, фашиста, живьем возьмем.
   Утром...
   - До утра еще надо дожить.
   - Перебьемся. Это наша первая партизанская ночь. Когда придут фрицы, мы тут жить будем.
   - Тогда дровами запасемся.
   - И хлебом.
   - Размечтались... Окошко бы, Витьк, чем залатать. Дует очень.
   - Давай землей.
   Очутившись в непроглядной темноте, мы забрались на нары, прижались друг к другу, согрелись.
   - Вовк, нам за этого матерого денег дадут. Ты слушаешь?
   - Слушаю.
   - Деньги мы не возьмем: на что они нам? Мы с тобой возьмем по ружью, патронов, пороху и дроби. Ага?
   - Ага.
   - Немцы придут - мы их бац, бац, бац! А шомпольное Синичкину отдадим. Хоть в нем и один заряд, а все подмога. Верно?
   - Под-мога... - полусонно пробормотал я.
   - Ты спишь?
   - Не-е-ет.
   - Ну спи. Ох, завтра мальчишки и запрыгают. Принесем живого волка. А ружья у нас какие будут... новые, блестящие. Загляденье.
   Тишина.
   Ночью мы несколько раз просыпались от озноба, прыгали по землянке, ложились, крепче прижимались один к другому и снова засыпали.
   Ночь была ужасно длинная.
   Чтобы не проспать, мы прокопали в засыпанном землей окошке небольшую щель. Лежали и смотрели в нее. Ждали утра. А оно все не наступало и не наступало.
   - Витьк, а чего это наш волк ни гугу? Не сбежали наши ружья?
   - Ну ты что, - испугался Витька и вплотную придвинулся к щели. - Тут он, вижу, под куст забрался.
   Забрезжил рассвет.
   И снова завыли волки. Мы ждали их, мы предполагали, что они не оставят в беде товарища, вернутся, и все-таки оцепенели, не от страха нет, а от какой-то муторной жути. Не мигая уставились в щель.
   Раненый волк беспокойно заметался. Попробовал встать - упал. Извиваясь, со стоном пополз глубже в куст.
   Прячется.
   Мы недоуменно переглянулись.
   Вой приближался. Утих. Послышался топот на крыше землянки.
   Мы невольно прижались к нарам. Затаили дыхание.
   С потолка упал мне за ворот маленький ком земли. Я вздрогнул, но не пошевелился.
   Раненый волк жалобно заскулил. И тут... У меня под шапкой вздыбились волосы.
   Голодная, разъяренная стая набросилась на лежачего волка. Схватка была жестокой и короткой.
   Серые взъерошенные спины. Окровавленные пасти. Судорожный храп.
   Когда волки ушли и мы, немного осмелев, вылезли из землянки, над лесом висела звонкая, морозная тишина.
   Светало.
   Вокруг куста, где лежал раненый волк, валялись клочья серо-бурой шерсти.
   ГЛАВА 9
   Вечером я писал отцу на фронт:
   "Папа, если к нам придут фашисты, то мы с Витькой, с Колькой и с Синичкиным уйдем партизанить. Мы уже отремонтировали в лесу землянку. Подделали в ней небольшую печку, осталось только окошко. В ней тепло и уютно, и место глухое. Кругом дремучий лес.
   Это знаешь, папа, где? Помнишь старую порубку - туда, дальше соснового бора? Мы еще с тобой все ходили к ней в дубняк за белыми грибами. А однажды ты убил там большую змею. Помнишь? Я поддел ее на палку и все тащил. Ты ругался и заставлял бросить. Я ее тогда ведь так и не бросил. Спрятал в корзину под грибы и принес домой. Около пригона все пугал ею девчонок. Ох они и визжали. Вот на той порубке, папа, и стоит наша землянка".
   Я сжал зубами обгрызенный конец деревянной ручки.
   Мне очень хотелось написать отцу о том, как мы с Витькой ранили матерого волка, но я не решался.
   В деревне нам не поверили. Смеялись над нами.
   - Волки съели волка, вот придумали.
   Отец, может, и поверит, а может, тоже не поверит. Нет уж, ладно. Подумает еще - хвастаюсь.
   "Учусь я хорошо. Только вот на этой неделе получил одну двойку. Но я, папа, в этом не виноват. Все из-за сестренки. Начеркала она мне синим карандашом в тетрадке, и как раз на том месте, где я делал последний урок. Я старался резинкой стереть - карандаш размазался, и я протер дырку. Получились кляксы. Надо было переписать на другую тетрадку, но другой у меня нет. И этой Витька поделился со мной. В школе-то дают мало. А Витьке мать привезла из города. А у нас мама собирается, собирается, да никак не съездит: все говорит, некогда.
   Хорошо бы этот листок вырвать, а вырывать нельзя - выпадут другие, которые впереди. Думал, ничего, сойдет. Но учительница у нас строгая двойку поставила. Говорит, не будешь кляксы разводить. Сестренке я хотел щелчков надавать, но так и не тронул. Она у нас маленькая.
   А двойку, папа, я обязательно исправлю".
   Послал я это письмо и ровно через две недели получил ответ. Торопливо развернул небольшой треугольный конверт и, прочитав, недовольный, отложил его в сторону.
   Отец настойчиво убеждал меня в том, что все задуманное нами не сбудется, что фашисты в нашу деревню никогда не придут.
   Я верил отцу, и в то же время не хотелось ему верить. Мне хотелось воевать, совершать подвиги. Я понимал, что враги никогда не дойдут до нашей деревни, и в то же время, хотя и смутно, но все-таки думал: "А вдруг дойдут".
   Но вот прошел месяц, второй. Наступили теплые дни марта. По утрам еще стояли крепкие заморозки, а в полдень как-то особенно, по-весеннему, яркое солнце разогревало воздух, и с обрывистых гор ползла жидкая коричневатая глина.
   Снег на полях рыхлел и оседал, а наша школьная тропа все больше и больше хмурилась, темнела и надувалась. Во влажном воздухе часто слышалось какое-то теплое гортанное карканье ворон.
   Отец оказался прав. Немцев давно уже отогнали от Москвы. Наша Красная Армия перешла в наступление.