Рыжаков Варлаам. Скупые годы

   ГЛАВА 6
   Скрылся я от заговорщиков удачно и вовремя. Однако разноцветные синяки под глазами упорно красовались на моем лице целую неделю. И, как нарочно, с этой недели начались занятия в школе.
   В классе назойливо подтрунивали над моими "фонарями", а учителя, которые почему-то привыкли считать меня тихим, смотрели на мой неприглядный вид с удивлением.
   - И кто это, Большаков, тебя так разрисовал? - допытывались они, и я, не стесняясь, врал, что упал с сеновала.
   Витька не верил этому и во время перемены спросил:
   - А все-таки, Вовк, скажи по-честному: с кем ты дрался?
   Мне не хотелось открываться перед Витькой, и я резко ответил:
   - Ни с кем. Ты думаешь, я хвастаю?
   - Откуда я знаю, - обиженно проговорил Витька и, сочувственно посмотрев мне в лицо, предложил: - Давай отомстим вместе.
   Я был тронут Витькиным вниманием, но во мне тут же зародилось смутное подозрение: не рассказала ли ему обо всем Люська.
   После лесного побоища Люська не отвечала на мою записку, а при встречах со мной опускала глаза и торопливо проходила мимо.
   Подозрение мое с каждым днем возрастало.
   Первое время я думал, что Люська стыдится передать мне записку, и старался показаться ей на глаза где-нибудь в темном закоулке, но все мои усилия были напрасны.
   Люська избегала меня, а Витька, наоборот, настойчиво приставал ко мне - хотел помириться. Он как-то сразу изменил ко мне свое отношение, был очень заботлив и часто смотрел на меня с затаенной печалью. Я ничего не понимал. Встречая его взгляд, я иногда думал, что Витька что-то скрывает от меня, что-то хочет сказать и не может.
   Не на шутку встревожась, я начал наблюдать. Витька понял это. Он даже сам стеснялся своего взгляда и нередко во время уроков подолгу смотрел на меня украдкой. В такие минуты я замечал в его глазах глубокую скорбь, с которой глядят на безнадежно больных. Это пугало меня.
   Я отодвигался подальше и нервно обрывал:
   - Чего ты на меня уставился?
   Вздрогнув, Витька торопливо успокаивал:
   - Ничего. Это я так, просто задумался.
   А через несколько минут глядел на меня такими же глазами.
   Об уроках Витька не думал совсем. За небольшой промежуток времени он получил три двойки и, кажется, нисколько о них не беспокоился.
   "Что его тревожит? Отчего он так заботлив ко мне?" - спрашивал я сам себя и не находил никакого ответа.
   Наконец все стало ясно.
   Это произошло пятнадцатого ноября...
   Я возвращался из школы немного позднее обычного. Морозный день клонился к закату. С неприветливого, пасмурного неба сыпался мелкий снег. Колючий северный ветер сердито распахивал мое не по росту короткое пальто. Зябли коленки. Стараясь разогреться, я семенил вприпрыжку. Незаметно пробежал лугами, лесом, очутился снова на опушке и неожиданно замедлил шаг.
   Вправо от меня, недалеко от дороги, послышался чей-то разговор.
   Продолжая идти, я насторожился, отогнул воротник. Разговор утих.
   Я остановился.
   Голос Люськи.
   - Ну а дальше? - спрашивала она кого-то.
   Я затаил дыхание.
   Тишина.
   И вдруг... Зубы мои лихорадочно прикусили нижнюю губу.
   Голос Витьки:
   - Я ничего ему не сказал.
   - А как же?
   - Не знаю. Я не могу сказать ему об этом. - Голос у Витьки осекся. Я сам как дурак хожу, думаю, думаю, а сделать ничего не могу. Лучше скажи ему ты.
   Молчание.
   - Скажи, - жалобно упрашивал Витька.
   Люська не отвечала.
   - Ведь ему все равно надо знать. Скажи. Вовка тебя любит.
   Люська вздохнула:
   - Нет. Лучше ему не говорить.
   По снегу заскрипели шаги. Я понял, что Витька с Люськой идут к дороге, и опрометью кинулся бежать.
   Теперь мне все было ясно.
   Вот почему Люська не отвечала на мою записку, ей не хотелось меня обижать. Она просила Витьку передать мне обо всем (о чем, я точно не представлял себе), но Витька не осмелился. Ему, видите ли, жалко меня. "Подумаешь, какая красавица. И сказал бы, так, наверно, не умер", успокаивал я сам себя, а на душе становилось все тяжелее и тяжелее. Мир пустел. Хотелось скрыться от него в каком-нибудь тихом углу, и я торопился домой.
   В моем сознании теплилась слабая надежда, что за все пережитое горе там меня ожидает какая-то радость. А дома меня подстерегало горе.
   Мать сидела у окна и, облокотившись о подоконник, беззвучно плакала. С боку к ней сиротливо прижалась сестренка.
   На столе лежал нераспечатанный треугольник письма. Я взглянул на него и невольно отшатнулся. Это было мое последнее письмо, которое посылал я отцу месяц назад. На нем стоял черный штамп: "Адресат выбыл".
   Тяжелое предчувствие беды стиснуло мне горло, но я поборол себя и, как мог, спокойно произнес:
   - Не надо, мам. Его, наверно, в другое место перевели.
   - Ох, не знаю, Вова. Чует мое сердце неладное. Давит здесь вот. Больно. - И она бессильной рукой провела по груди.
   Я отвернулся и понуро ушел в переднюю.
   Уроки в этот вечер я, конечно, не учил.
   К нам пришли соседки. Они сочувствовали нашему несчастью и еще сильнее тревожили мать. Она то плакала, то, вздохнув грустно, начинала рассказывать сны, которые ей снились в последние ночи.
   Чаще всего во сне она видела тихое лесное озеро с прозрачной холодной водой, и соседки утверждали, что чистая вода к слезам.
   Я не верил этому. Не верил, что сны могут чего-то предсказывать.
   Мать говорила, что если во сне увидишь собаку, то непременно встретишься с близким другом. Однако мне нередко снились собаки, а друзья почему-то не встречались.
   Слыхал я и то, что если приснится машина, - будет письмо.
   Но когда я ждал записку от Люськи, я за одну только ночь увидел тысячи машин, а записки не получил. Нет, не верил я снам. Не верил, что с отцом могло что-то случиться, и все-таки глубокая тревога притаилась во мне и всю ночь не давала покою.
   Утром пришел я в школу хмурый.
   "Где отец? Что с ним?" - задавал я себе вопросы, а через полминуты вспоминал вчерашний день и с упреком думал о Люське; волком косился на Витьку и невольно от обиды сжимал кулаки.
   Вдруг во время большой перемены нас с Витькой и Люськой вызвали к директору школы. "Еще что-нибудь случилось", - подумал я и, выйдя из класса, равнодушный, готовый ко всему, зашагал по крутой, плохо освещенной лестнице.
   В это время в дальнем конце коридора раздался веселый Люськин смех. Он уколол меня, и я остановился. Мне захотелось дождаться Люськи и причинить ей боль. Хотелось сказать что-нибудь такое, отчего бы она надолго перестала смеяться. Я перебирал в уме всякие обидные слова и не мог ничего придумать, и только когда Люська поравнялась со мной, я неожиданно для себя прошипел:
   - Ты знаешь, зачем нас вызывают?
   - Нет.
   Люська беспокойно взглянула мне в лицо.
   - А я знаю. Директору сказали, что ты с Витькой по лесу шляешься.
   Люська удивленно подняла брови и попятилась назад.
   - Что, неправда? Напугалась? - наступал я на нее. - А кто летом к тебе в кладовую приходил? Что молчишь? А кто вчера под сосной стоял с Витькой? Я ведь все слыхал - знаю.
   - Слыхал? - прижимаясь к перилам, испуганно выронила Люська.
   - Да, слыхал. Не бойтесь, не удавлюсь.
   Я прыгнул через две ступеньки и с яростью распахнул кабинет директора.
   Витька был уже там. Подпирая плечом круглую обитую железом печку, он стоял вполуоборот ко мне.
   Директор сидел за столом и что-то писал. На стук захлопнувшейся двери он приподнял свои усталые глаза и улыбнулся:
   - Утов, ты смотри поосторожнее.
   - А чего я, Александр Петрович?
   - Да так, ничего. Только печка у нас не того... плохонькая: Не сковырни ее.
   Витька жалко улыбнулся и вытянулся в струнку.
   - А где же Цветкова?
   Мы молчали.
   Я исподлобья поглядывал на Витьку и каждую секунду ждал, что откроется дверь, но она не открывалась. Пролетело несколько минут, а Люська не приходила.
   - Кажется, она была аккуратной. Иди-ка, Утов, позови ее.
   Я вспыхнул. Я понял, что, разговаривая с Люськой, хватил через край, и, уставясь на пол, бессмысленно разглядывал загнутые носы своих старых сапог.
   Витька быстро возвратился. Он остановился у порога, опустил голову и молчал.
   - Ну что? - шагнул к нему директор.
   Витька переступил с ноги на ногу и отвернулся.
   - Нашел ее?
   Тишина.
   - Ну и что же ты молчишь?
   Витька нерешительно поднял глаза:
   - Она на лестнице плачет.
   - Плачет? - удивленно переспросил директор и направился к выходу. Я провожал его косым, тревожным взглядом.
   Вот он толкнул дверь и с силой захлопнул ее, но она приоткрылась. И я увидел на лестнице Люську. Она стояла все там же, только перегнулась через перила и изредка вздрагивала. Директор положил ей на спину руку:
   - Что с тобой, Цветкова?
   Люська молчала.
   - Зайди ко мне.
   Он взял ее под руку и ввел в кабинет.
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет. - Люська утирала слезы и говорила, ни на кого не глядя. - Я ногу расшибла.
   Я с благодарностью взглянул на Люську и облегченно вздохнул.
   - А я уж подумал, что-нибудь хуже, - произнес директор. - А это ничего. До свадьбы заживет. Правда, Большаков?
   Я скривил рот наподобие улыбки.
   Директор немного пошутил надо мной, а когда Люська успокоилась, неожиданно спросил:
   - Вы хорошо знаете Офонина?
   Я насторожился. Зачем ему понадобилось про Саньку спрашивать?
   Вспомнил лесное побоище, от которого под моими глазами еще не совсем пропала желтизна синяков, и, в упор уставившись на директора, старался понять - знает он или нет.
   - Хорошо, - как-то неуверенно ответил за всех Витька.
   - Вот поэтому-то я вас и позвал.
   Директор достал со стола конверт, посмотрел на него и задумался. Потом провел рукой по волосам и мягко заговорил:
   - Это письмо с фронта от его отца. В нем он просит меня рассказать ему о поведении сына и его учебе. Вот я и решил с вами посоветоваться. Как ни печально, а я знаю Офонина только с плохой стороны.
   Мы насупились.
   Директор окинул нас пристальным взглядом.
   - Но у него есть что-то и хорошее. Вы об этом знаете лучше меня, вот и давайте вместе решать: какое письмо послать его отцу на фронт.
   Слово "фронт" директор как-то особенно выделил, произнес сильнее и жестче.
   И мы поняли, зачем он это сделал: положение на фронте было крайне тяжелым. Враг еще стоял всего в 120 километрах от Москвы, вступил в предгорья Кавказа, вышел к Волге.
   Можно ли было в такое тяжелое время написать на фронт о Саньке горькую правду?
   Нет, нельзя.
   Мы так же, как и директор, знали Саньку только с плохой стороны... Мы были злы на Саньку. У меня от его кулаков не прошли еще синяки, а у Люськи царапины, и все-таки мы начали фантазировать и рассказывать директору о хорошем Саньке.
   Директор слушал нас внимательно. Он, может быть, и понимал, что мы прихвастываем, но ему так же, как и нам, не хотелось писать Санькиному отцу горькие слова. И мы все вместе написали на фронт теплое, хорошее письмо.
   Послали его и уговорились о нем молчать.
   Однако Санька откуда-то все пронюхал.
   Он был убежден, что мы написали о нем плохое, и перестал ходить в школу.
   А нам было не до Саньки.
   Все думали только об одном - об исходе Сталинградской битвы.
   В коридорах теперь ученики не кричали, не смеялись и не прыгали, а собирались кучками и, как взрослые, серьезно рассуждали о войне. Уроки проходили тихо.
   Учителя большую часть времени рассказывали нам о героической борьбе в Сталинграде.
   Мы слушали, затаив дыхание, и от всей души сожалели, что не можем уйти туда - на фронт. Тревога за судьбу своей Родины с каждым днем возрастала в наших сердцах и разжигала до боли злую ненависть к врагу.
   - Неужели их, гадов, не разобьют? Неужели они захватят Сталинград? спрашивали мы друг друга и лихорадочно следили за газетами.
   Но газетные строчки не приносили нам радости. От отца нам тоже не приходили письма.
   Мать тосковала. На душе у меня было мрачно. А погода, как назло, взбесилась.
   Бушевала пурга.
   Дни и ночи угрожающе гудел холодный ветер. А к концу недели, двадцать третьего, он так разыгрался, что невозможно было понять, где небо, где земля. Сплошное месиво из снега.
   В это утро мы с Витькой сбились с дороги и пришли на занятия в школу с большим опозданием.
   Мокрые, усталые, с трудом перешагнули высокий порог коридора и от изумления остановились.
   В нашей школе творилось что-то непонятное.
   Занятий не было. Двери всех классов настежь открыты. По коридорам, толкаясь и подпрыгивая, беспорядочно носились ученики и, не жалея глоток, кричали "ура".
   Кверху взвивались сумки, шапки, тетради. Слышался визг, смех.
   А через минуту мы уже знали, что произошло то, чего мы так долго ждали. Наша Красная Армия окружила под Сталинградом немецкую армию.
   - Ура! - гаркнул Витька, как сумасшедший, и бросился в гудящую толпу.
   От избытка радости я выхватил у него сумку и с силой подбросил ее вверх.
   - Ура!
   Сумка ударилась о потолок, расстегнулась, и из нее на головы возбужденных ребятишек посыпалась ученическая утварь.
   Мы с Витькой метнулись ее подбирать, ползали на четвереньках, толкались, кричали и хохотали. И вдруг...
   Я поднял небольшой листок бумаги, и перед моими глазами все поплыло и закружилось.
   Это было извещение о гибели моего отца. Руки мои задрожали. Тело как-то обмякло. Я с трудом разогнулся, дико огляделся по сторонам и, как пьяный, шатаясь, медленно вышел на улицу. Остановился.
   Зачем-то еще раз посмотрел на извещение и, ничего не соображая, кинулся бежать домой. Сколько времени я бежал, где бежал, не знаю.
   Помню только, что мне хотелось плакать, а слез не было.
   Очнулся я где-то в поле.
   Один.
   Кругом пурга. Ноги сковала усталость.
   Ветер давно уже сорвал с головы моей шапку. В волосах таял снег. Вода холодными струйками катилась за воротник рубашки, в горле пересохло хотелось пить.
   Я нагнулся зачерпнуть пригоршнями снегу, пошатнулся, зарылся лицом в глубокий сугроб и впервые заплакал. Заплакал во весь голос.
   Собрал последние силы, поднялся, сделал несколько шагов и снова упал.
   "Теперь все, - промелькнуло в моей голове. - Папу убили - и меня не будет. Ну и пусть!"
   Но тут я увидел грустное лицо сестренки, а из-за него смотрели на меня полные скорби глаза матери.
   "А как же они?" - подумал вдруг я. И на меня дохнуло холодом.
   Я сделал последнее усилие, изловчась, поднялся на корточки, хотел распрямиться, но ветер покачнул меня и свалил на бок.
   Мне захотелось спать. Я понимал, что замерзну, но не сопротивлялся. Меня охватило полное душевное безразличие.
   Сквозь вой пурги я смутно слышал чьи-то голоса, но не верил в их действительность.
   Я знал, что когда человек замерзает, ему всегда что-нибудь чудится.
   "Вот и мне голоса чудятся", - лениво думал я.
   Вдруг кто-то схватил меня за плечо и начал тормошить.
   Я слабо повернулся, но никого не увидел.
   - Живой, живой, - как будто издалека, глухо долетел до меня голос Витьки.
   - Вовка, Вова, Вова!
   "Это Люська", - пронеслось в моей голове. Я улыбнулся и окончательно потерял сознание.
   Пришел в себя через несколько дней в кровати.
   На голове у меня лежала мокрая повязка, в теле чувствовалась слабость. В висках мягкими молоточками стучала кровь. Я приоткрыл глаза.
   В комнате стоял полумрак и было тихо-тихо. Возле меня сидела Люська. Она задумчиво смотрела в окно на улицу. Неожиданно скрипнули половицы, и к Люське неслышно, на цыпочках, подошла мать, шепнула:
   - Спит?
   Люська молча кивнула головой, осторожно взяла мою руку и положила в свою. Рука у нее была влажная, холодная и приятно щекотала мою горячую кожу.
   Я поймал ее мизинец и легонько сжал его.
   Люська повернулась ко мне, и мы встретились взглядами. На глазах у нее блеснули слезы. Она застыдилась их, вынула платок и тихо спросила:
   - Тебе лучше?
   Я улыбнулся и еще крепче сжал ее мизинец.
   - Ох ты и бредил. Я даже боялась с тобой оставаться одна.
   - А что, я кричал?
   - Еще как. Вскочишь, глаза вытаращишь и кричишь: "Бей их, гадов, бей!" А то лежишь и разговариваешь...
   Люська взглянула на дверь и умолкла, а потом наклонилась к моему уху и прошептала:
   - С отцом. А иногда... со мной. А на Витьку ты не сердись.
   - За что?
   - А за то, что он не сказал тебе про извещение-то. Он не хотел тебя расстраивать, а сам переживал. Он ведь давно носил его в сумке, а сказать тебе не мог.
   "Так вот почему Витька так заботливо относился ко мне", - подумал я и спросил:
   - А как оно к нему попало?
   Люська снова настороженно покосилась на дверь кухни, откуда доносилось покашливание матери, и чуть слышно начала рассказывать:
   - Почтальон, тетя Маша, заболела и попросила Витьку сбегать вместо нее в сельсовет за почтой. В сельсовете Витька вместе с письмами получил извещение, прочитал его и решил никому о нем не говорить. Да не вытерпел и обо всем рассказал мне. Это в тот раз - в лесу под сосной. Мы думали, что так будет лучше, а получилось вон как. Когда ты убежал из школы, Витька хватился извещения и догадался. Прибежал ко мне и говорит: "Вовка извещение взял". Мы кое-как оделись - и следом за тобой. Мы знали, что ты собьешься с дороги, да и сами-то сбились, но это получилось к лучшему: мы все-таки нашли тебя. - Люська вздохнула. - А пурга-то какая была. Вон ты как нос-то обморозил.
   Я надвинул на лицо одеяло, а сам тайком, одним глазом, смотрел на Люську и думал: "Какая она все-таки красивая".
   А Люська, будто угадав мои мысли, вдруг спросила:
   - Вов, а отчего ты на меня всегда сердился?
   Я приоткрыл одеяло и нарочно угрюмо ответил:
   - Ты на записку мне не ответила.
   - Это потому, что ты за деревню на бревна не пришел.
   Ничего не понимая, я приподнялся:
   - На какие бревна?
   - На такие. Я тебе в записке писала, чтобы ты в субботу, в ту, в которую меня хотел избить Санька, пришел за деревню на бревна, а ты мне написал, чтобы я написала тебе еще одну такую же записку. Зачем она тебе понадобилась, не знаю. А на бревна ты не пришел. Я тебя там почти всю ночь ждала - так и не дождалась, обиделась и не стала больше писать.
   Люська взглянула на меня с упреком.
   - Что же ты не пришел?
   В это время со скрипом приоткрылась кухонная дверь, и к нам в комнату как-то боком протиснулся Санька Офонин.
   Он, насупясь, медленно подошел к моей кровати и хрипло, не поднимая глаз, проговорил:
   - Это тебе.
   Положил на одеяло перочинный ножик, потоптался смущенно и ушел.
   Мы с Люськой переглянулись.
   Мы поняли, что отец прислал Саньке хорошее письмо.
   Мне хотелось спрашивать и спрашивать:
   - Отчего ты тогда в школе на лестнице заплакала?
   Люська отвернулась.
   - Я тебе потом скажу. Мне домой надо. Мама ждет.
   ГЛАВА 7
   Люська ушла.
   За стеной по морозному снегу прохрустели ее торопливые шаги.
   Я с грустью осмотрел пустую комнату, и сердце мое неожиданно забило тревогу.
   Потрепанный тулуп, висевший на стене, надтреснутое зеркало, бритвенный прибор и потемневшие от времени книги на полке, каждая мелочь, даже сумрак комнаты, даже воздух - все напоминало мне об отце.
   Все дышало холодом на меня и шептало, что его больше нет. Каждая вещь смотрела как-то сиротливо, казалась забытой, заброшенной и никому не нужной.
   Я уткнулся лицом в подушку.
   Мне вспомнилось, как до войны вот в такие же зимние вечера мы с отцом, не зажигая огня, любили лежать на полу возле топившегося подтопка.
   В комнате стоял полумрак. Темнота пугала меня, я боязливо косился под кровать, где зияла черная таинственная пропасть, и плотнее прижимался к колючей бороде отца. Он улыбался, нежно трепал мои волосы и, задумчиво глядя в огонь, медленно рассказывал мне сказки.
   - Папа, папочка, - звал я, кусая в отчаянии одеяло. - Ты не убит? Правда? Ты ведь живой. Это все приснилось.
   И я мысленно кидался в объятия отца, прижимался к нему, ласково тормошил его за уши, за нос, обвивал его шею, а слезы душили меня.
   - Вова, что ты? Тебе хуже? - дрожащим голосом спросила мать, бесшумно подойдя ко мне.
   Я вздрогнул. Я понимал, что матери не легче моего, съежился и затих.
   - Опять бредит, - прошептала мать, осторожно покрыла меня одеялом, приложила к голове моей руку и, тяжело вздохнув, присела возле кровати на стул.
   Ласковая забота матери немного успокаивала меня, и я не заметил, как заснул. Проснулся глубокой ночью. На столе тускло горела маленькая лампадка. За печкой уныло трещал сверчок.
   В ногах у меня, дружелюбно мурлыкая, дремала кошка. На большой кровати, крепко обнявшись, спали мать и сестренка.
   "Вот и мы с папой так же спали".
   Я снова окинул блуждающим взглядом комнату, и вдруг... глаза мои остановились на толстой, аккуратно связанной пачке писем - писем отца.
   Письма лежали высоко на подтопке, где хранилась небольшая шкатулка с документами.
   Я неслышно подставил стул, взобрался на него, как вор, огляделся и торопливо спрятал драгоценную пачку под рубашку - это на случай, если мать проснется.
   Но мать не проснулась.
   Я жадно одно за другим начал перечитывать спрятанные под рубашку письма. Прочитав примерно половину связки, я заметил, что в каждом письме отец просил мать не беспокоиться о нем, что он находится в безопасности далеко от фронта.
   Я лихорадочно разыскал последнее письмо - в нем то же самое.
   "Лиза, обо мне не расстраивайся. Я чувствую себя хорошо.
   Опасности никакой нет.
   Крепко целую..."
   - Как же так, - вырвалось у меня, - опасности нет, и вдруг погиб!
   Я отложил письма и долго не мигая смотрел на лампадку.
   Потом осторожно взял сумку, чернильницу, устроился поудобнее и, достав тетрадку с ручкой, написал командиру той части, в которой находился отец.
   В письме я убедительно просил командира рассказать мне всю правду: где был последнее время отец и при каких обстоятельствах он погиб.
   Письмо на другой день отослала Люська, а через три недели, когда я почти оправился от воспаления легких, мне под вечер почтальон принес ответ. Я с трепетом развернул небольшой треугольник и прочитал:
   "Здравствуй, дорогой Вова!
   Вова, ты просишь меня рассказать тебе всю правду - солдатскую
   правду.
   Ты говоришь, что твой отец в каждом письме писал матери, чтоб
   она не беспокоилась о нем и не расстраивалась, писал, что он
   находится в безопасности.
   Прости, Вова, отцу эту солдатскую ложь.
   Он не хотел вас понапрасну расстраивать: он понимал, что вам и
   так тяжело.
   Твой отец, Вова, с первых же дней находился на передовой и
   каждое письмо посылал из окопов из-под фашистского обстрела.
   Вражеская пуля тяжело ранила его в живот. Умирая, он передал
   последнее письмо и просил отослать его вам.
   Вот, Вова, суровая солдатская правда.
   Твой отец был смелым воином и хорошим товарищем. Мы все помним
   его.
   Похоронили мы его под Сталинградом.
   Возьми себя в руки. Мужайся. Будь таким, каким был отец.
   Прими наш искренний солдатский привет.
   До свидания. Целую. Командир части В о р о н к о в".
   - Воронков, - зачем-то прошептал я. - Папа...
   ГЛАВА 8
   Через несколько дней я вышел на улицу, взглянул на свой дом, и у меня защемило сердце.
   Дом смотрел на меня угрюмо, сиротливо. На ветхой крыше топырилась в разные стороны полусгнившая дранка, под которую свободно влетали на чердак и вылетали обратно вороватые воробьи.
   Двор, обмазанный глиной, во многих местах обвалился и был кое-как залатан картофельной ботвой. Возле сарая валялась сломанная дверь.
   У плетня беспорядочно лежали занесенные снегом дрова. Все выглядело беспризорно, одиноко, уныло, заброшенно.
   Все, кажется, ждало заботливых рук хозяина, а ждать было больше некого.
   Я медленно вошел в комнату.
   - Холодно? - участливо спросила мать.
   Я не ответил. Тяжело опустился на скамью, облокотился о подоконник и долго сидел неподвижно. Мать присела ко мне и взъерошила мои волосы. Я обернулся. Мы встретились взглядами, поняли друг друга, и я не утерпел уронил голову к ней на колени.
   - Ничего, Вова, проживем, - подбодрила она, а голос ее дрожал.
   - Проживем, мам, - сцепив зубы, произнес я.
   И мы оба заплакали.
   С этого дня я начал вставать по утрам так же, как и вставал отец, вместе с матерью. И пока она топила печь, я носил воду, поил скотину, задавал корм и расчищал около дома дорожки.
   А когда у сестренки прохудились валенки, я, не раздумывая, принес из чулана ящик с отцовским сапожным инструментом и принялся "чеботарить". Возился целую ночь. Истратил огромный кусок вару, исколол и изрезал до крови руки, а утром спрятал валенки на чердак.
   - Ну как, подшил? - спросила мать.
   - Больно ты скоро, - обиделся я, - я их, мам, насадил на колодки, намочил и положил сушить.
   - А зачем намочил?
   - Ну вот, зачем, зачем. Так все сапожники делают.
   Мать недоверчиво покачала головой.
   - Все ли?
   - А как же, - ответил я, а сам украдкой вечерами стал ходить к деду Игнату - учиться сапожному ремеслу. И научился. Примерно через месяц валенки у сестренки были подшиты. Правда, не очень хорошо. Валюха натирала левую ногу. Но я солидно заверял:
   - Ничего, разносишь.
   Однако разносить ей не удалось. Наступила ранняя весна.
   Наступила она как-то неожиданно, сразу.
   Ударило тепло, пошли туманные парные дожди.
   Я косил на речке тростник и покрывал им нашу дырявую крышу. Мать смотрела на мои занятия с сомнением, но когда крыша была покрыта так, что на чердак не попадала ни одна капля воды, когда я натаскал глины и отремонтировал двор, мать, оглядывая мою работу, тихо сказала: