Страница:
Гарнаш оттолкнулся от стены и тихо поплыл к восточному углу замка. Он обогнул его, и тут луна, до этого момента очень кстати скрытая облаком, вышла из-за него и залила слабым серебристым светом поверхность воды. Невдалеке перед собой он заметил темную массу, лежащую поперек рва, и сразу понял, что это мост. Он был опущен, потому что господин сенешал намеревался покинуть замок. Но для Гарнаша это не имело значения. Мост был опущен, и он устремился к нему.
В несколько гребков бесшумно достиг моста. Мгновение он колебался, не отваживаясь нырнуть в темноту под ним, но, сознавая, что у него нет выбора, решился. Он подплыл к стене и, ощупав ее, обнаружил свешивающуюся и уходящую в воду цепь. Он схватился за нее обеими руками и повис на ней, ожидая последующих событий.
И тут, впервые за всю ночь, его пульс участился. Он ждал, вися на цепи в темноте, и уходящие секунды казались ему вечностью. У него не было шпаги, которой он мог бы защищаться, если его атакуют, не было твердой почвы под ногами. Если его обнаружат, он будет совершенно беззащитен и полностью в их власти; они смогут сделать с ним все, что пожелают: застрелить сразу, взять живьем или забить до смерти. И пока он ждал, его сердце отчаянно колотилось, а из груди вырывалось судорожное дыхание. От ледяной воды, всего несколько минут назад взбодрившей его, тело начинало коченеть, само мужество, казалось, остывало, когда холод пробирал до мозга костей.
Наконец он уловил топот ног, звуки голосов и среди них голос Фортунио, звучавший громче всех. Тяжелые сапоги застучали по настилу моста, и каждый шаг солдат падал, как удар грома, на голову парижанина. По обе стороны моста вода во рву озарилась светом факелов. Один человек наверху остановился. Затем шаги удалились. Замелькали факелы, Гарнаш едва сдерживал нервную дрожь, ожидая каждое мгновение попасть в луч света и быть застигнутым врасплох, как водяная крыса. Но человек направился дальше.
За ним последовали другие. Нервы Гарнаша были настолько напряжены, что был момент, когда он хотел подплыть к краю рва и бежать на север, пока они прочесывали луг к востоку от замка; но он подавил это желание и остался под мостом. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем эти люди вернулись и вновь прошли по мосту над его головой, возвращаясь в замок. Наконец цокот копыт по камням двора и затем грохот по доскам моста дали ему знать, что Трессан отправился восвояси. Он услышал, как громче и веселее застучали копыта лошадей. Когда стук копыт смолк вдалеке, наверху вновь раздались голоса.
О Боже! Неужели это никогда не кончится? Он почувствовал, что еще несколько минут в воде — и он окончательно окоченеет.
Вдруг до его слуха долетел первый за всю эту ночь отрадный звук. Заскрипели цепи, застонали петли, и громадная черная завеса над его головой стала постепенно подниматься, затем все быстрее и быстрее, пока не оказалась в вертикальном положении около стены замка. В этот момент слабый свет луны осветил бледное от холода лицо Гарнаша.
Он отпустил цепь и быстрыми, бесшумными движениями, насколько это было возможно, пересек ров. Почти без сил он выбрался на берег. Мгновение он сидел и прислушивался. Не рано ли он начал действовать? Не был ли неосторожен?
Но все было тихо. Крадучись он пробрался к дороге и припустился по ней бегом. Но бег этот походил на бег в кошмарном сне, когда кажется, что, несмотря на все усилия, никак не можешь сдвинуться с места.
Глава XIX. СКВОЗЬ НОЧЬ
Глава XX. ФЛОРИМОН ДЕ КОНДИЛЬЯК
В несколько гребков бесшумно достиг моста. Мгновение он колебался, не отваживаясь нырнуть в темноту под ним, но, сознавая, что у него нет выбора, решился. Он подплыл к стене и, ощупав ее, обнаружил свешивающуюся и уходящую в воду цепь. Он схватился за нее обеими руками и повис на ней, ожидая последующих событий.
И тут, впервые за всю ночь, его пульс участился. Он ждал, вися на цепи в темноте, и уходящие секунды казались ему вечностью. У него не было шпаги, которой он мог бы защищаться, если его атакуют, не было твердой почвы под ногами. Если его обнаружат, он будет совершенно беззащитен и полностью в их власти; они смогут сделать с ним все, что пожелают: застрелить сразу, взять живьем или забить до смерти. И пока он ждал, его сердце отчаянно колотилось, а из груди вырывалось судорожное дыхание. От ледяной воды, всего несколько минут назад взбодрившей его, тело начинало коченеть, само мужество, казалось, остывало, когда холод пробирал до мозга костей.
Наконец он уловил топот ног, звуки голосов и среди них голос Фортунио, звучавший громче всех. Тяжелые сапоги застучали по настилу моста, и каждый шаг солдат падал, как удар грома, на голову парижанина. По обе стороны моста вода во рву озарилась светом факелов. Один человек наверху остановился. Затем шаги удалились. Замелькали факелы, Гарнаш едва сдерживал нервную дрожь, ожидая каждое мгновение попасть в луч света и быть застигнутым врасплох, как водяная крыса. Но человек направился дальше.
За ним последовали другие. Нервы Гарнаша были настолько напряжены, что был момент, когда он хотел подплыть к краю рва и бежать на север, пока они прочесывали луг к востоку от замка; но он подавил это желание и остался под мостом. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем эти люди вернулись и вновь прошли по мосту над его головой, возвращаясь в замок. Наконец цокот копыт по камням двора и затем грохот по доскам моста дали ему знать, что Трессан отправился восвояси. Он услышал, как громче и веселее застучали копыта лошадей. Когда стук копыт смолк вдалеке, наверху вновь раздались голоса.
О Боже! Неужели это никогда не кончится? Он почувствовал, что еще несколько минут в воде — и он окончательно окоченеет.
Вдруг до его слуха долетел первый за всю эту ночь отрадный звук. Заскрипели цепи, застонали петли, и громадная черная завеса над его головой стала постепенно подниматься, затем все быстрее и быстрее, пока не оказалась в вертикальном положении около стены замка. В этот момент слабый свет луны осветил бледное от холода лицо Гарнаша.
Он отпустил цепь и быстрыми, бесшумными движениями, насколько это было возможно, пересек ров. Почти без сил он выбрался на берег. Мгновение он сидел и прислушивался. Не рано ли он начал действовать? Не был ли неосторожен?
Но все было тихо. Крадучись он пробрался к дороге и припустился по ней бегом. Но бег этот походил на бег в кошмарном сне, когда кажется, что, несмотря на все усилия, никак не можешь сдвинуться с места.
Глава XIX. СКВОЗЬ НОЧЬ
До полуночи оставалось не менее часа, Гарнаш направился на север и пробежал примерно милю note 39, но был вынужден замедлить бег, чтобы сохранить хоть каплю сил. Не останавливаясь, он перешел на широкий, мерный шаг, отчетливо понимая, что именно в быстром движении заключено сейчас спасение от нежелательных последствий слишком долгого пребывания в холодной воде. Бег приятно разгорячил его кожу, а окоченевшие суставы начали, как ему казалось, наконец приходить в норму. Но он отдавал себе отчет в том, что совершенно вымотан событиями этой ночи, и если хочет достичь поставленной цели, то должен очень экономно расходовать свои силы.
Целью Гарнаша был Вуарон, расположенный в четырех милях к северу от Кондильяка, где в гостинице «Красавец Павлин» его должен ожидать Рабек, в любое время готовый помочь своему господину. Сбиться с дороги было трудно — столь прямой она была, и, кроме того, он уже однажды преодолел ее, отправляясь в Кондильяк. Его путь освещал серебристый свет лунного серпа, а воздух был так неподвижен, что, несмотря на свою мокрую одежду, он совершенно не чувствовал холода, согреваясь от быстрого движения.
Из подслушанного разговора Мариуса с Валери Гарнаш понял, что затевалось завтра, и теперь сомневался, удалось ли ему нанести сыну вдовы достаточно серьезную рану, которая вынудила бы того отложить свою миссию в Ла-Рошет.
Гарнаш намеревался прибыть в Вуарон, немного передохнуть там, а затем с новыми силами отправиться со своим слугой в Ла-Рошет и сорвать планы Мариуса и Фортунио.
Приподнятому настроению по случаю почти чудесного спасения очень мешала досада на допущенную оплошность. Однако в глубине души он все же лелеял надежду одержать верх в этой беспощадной дуэли с владельцами замка. Если бы не его горячность, он сейчас направлялся бы к Ла-Рошету в сухой одежде, и рядом с ним была бы мадемуазель. Опять его горячий нрав испортил дело. Но хотя он и сожалел о своей неосторожности, в нем пробуждалась ярость всякий раз, когда ему вспоминался Мариус, прижимающий к себе стройную фигурку девушки и пытающийся силой запечатлеть свои отвратительные поцелуи на ее невинных устах. Мысль о Валери, оставленной в Кондильяке во власти Мариуса и этой дьяволицы-маркизы, и страхи, внезапно возникшие в его душе, заставили парижанина остановиться. В голову пришла бредовая идея: а не вернуться ли ему? Терзаясь сомнениями, он некоторое время ударял рука об руку, затем возвел глаза к небу, и с его губ были готовы сорваться проклятья. Но следующая мысль успокоила его. Нет-нет, они не осмелятся причинить ей зло. В этом случае Ла Воврэ будет потерян для них навсегда. Ему нечего бояться за Валери — ведь только алчность сделала хозяев Кондильяка злодеями, а на бессмысленную жестокость они вряд ли способны.
Успокоившись, он отправился дальше. Глупо было бы так поддаваться страху, так же глупо было поднимать руку на любвеобильного Мариуса, чтобы умерить его чрезмерный пыл. Не околдовали же его? Что могло так его взбудоражить? И он вновь остановился, чтобы обдумать минувшие события.
Так или иначе все его мысли вращались вокруг Валери, и они переполняли и жгли его мозг. Вдруг он разразился сумасшедшим хохотом, прозвучавшим в кромешной тьме жутко и неестественно. В недрах собственного «я» он сделал такое открытие, что не смог удержаться от издевки над самим собой.
Наконец-то он понял, что не ради приказа королевы, предписывающего ему добиться освобождения мадемуазель де Ла Воврэ, решился он участвовать в этой комедии, разыгрывая то шпиона, то лакея и подвергая себя опасности. Он пошел на это из-за чего-то, что светилось в ее невинных глазах, в ангельском лице. Одновременно Гарнаш вспомнил о Флоримоне, жизнь которого он собирался сохранить для нее, и эта мысль пронзила его такой горечью, какую он вряд ли испытывал прежде в результате неудач или поражений.
Гарнаш двинулся дальше по дороге, сознавая себя болваном, который после сорока лет кипучей жизни, в которой не было места ни единой юбке, попал в плен пары невинных глаз, по сути дела, ребенка, ведь по возрасту она годилась ему в дочери.
Он слегка презирал себя за слабость, за отступничество от веры, утвердившейся в течение многих лет его жизни: сохранять невосприимчивость к глупостям, в которые женщины втянули столь многих достойных людей.
Но как бы презрительно и насмешливо он ни корил себя, в его душе, пока он брел сквозь ночь к далекому Вуарону, все возрастала нежность к девушке, оставшейся в Кондильяке. Долгие мили пути ее образ сопровождал его, и наконец, когда он оставил позади местечко Вореп, проделав уже большую часть пути, некий злой дух прошептал ему в ухо, что он устал и будет изрядно переутомлен утром, когда потребуется ехать в Ла-Рошет. Он сделал уже все, что в силах сделать смертный человек, поэтому он позволит себе отдых завтра, а в это время Мариус и Фортунио довершат с Флоримоном то, что начала лихорадка.
Он покрылся холодным потом, борясь с этим мрачным соблазном. Валери была его, она принадлежала ему по праву пережитых вместе опасностей; родная мать не могла бы сделать больше для своего ребенка, чем он сделал ради Валери. Чем пожертвовал Флоримон для утверждения своего права на нее? Он отсутствовал долгие годы, воюя в чужой стране. Сколько банальных любовных историй могли усеять его солдатский путь! Гарнаш знал, что за спиною Марса всегда крадется Купидон note 40, знал веселые обычаи солдат и их постоянную готовность любить.
А теперь, когда все опасности были позади, этот человек придет и предъявит свои права на нее, и ему останется только повести ее к алтарю? Достоин ли такой жемчужины этот увалень, из-за пустяковой лихорадки просиживающий в гостинице, всего лишь в нескольких часах езды от нее, как будто на свете и не существовало такого создания, как Валери?
А она сама? Какие узы связывали ее с ним? Узы детского обещания, данного в том возрасте, когда она еще не знала, что такое любовь. Он говорил с ней об этом и помнил, как почти безразлично она ожидала возвращения своего суженого. Флоримон мог быть ее женихом по воле отца, но он не был ее возлюбленным.
Вот как далеко зашел он в своих мечтах; и вновь сильный соблазн захватил его. Но вдруг он вздрогнул — так человек пробуждается от дурного сна. Что же он за дурак? снова спрашивал себя Гарнаш. На чем основывал он свои идиотские размышления? Неужели он полагал, что, если будет устранен Флоримон, то такой грубый вояка, такой седовласый старик, как он, сможет пробудить нежность в сердце этого ребенка? Нежность дружбы? Возможно. Она сама говорила об этом. Но нежность ее сладкой любви должна быть завоевана человеком более молодым и пригожим.
Если любовь, наконец, и в самом деле коснулась его, надо быть достойным той, которая ее пробудила. Он должен напрячь все свои силы, служа ей и не требуя вознаграждения; ему необходимо спасти жизнь человека, с которым она помолвлена, и освободить ее из когтей маркизы де Кондильяк и ее бессовестного красавчика-сына.
Он отбросил прочь свое безрассудство и продолжал путь, пытаясь сосредоточиться на завтрашнем путешествии и связанных с ним делах. Он не мог знать, что в этот самый час Валери стояла на коленях около своей постели в северной башне Кондильяка и молилась за упокой души господина де Гарнаша — храбрейшего и благороднейшего друга, которого она когда-либо знала. Она считала его погибшим и с ужасом думала, что его тело сейчас в липком иле, скрытое холодной водой рва, прямо под окном прихожей. В ней, казалось, произошла перемена. Ее душа омертвела, мужество покинуло ее.
Она вспомнила вдруг, что приезжает Флоримон, чтобы жениться на ней. Ну, так что же! Это не имело значения, раз господин Гарнаш был мертв — словно, будь он жив, это могло бы что-то значить!
Дорога привела наконец Гарнаша в Вуарон, и эхо его шагов гулко отдавалось в тихих улочках, спугнув пару охотившихся бродячих котов. В маленьком городке не было ни ночной стражи, ни освещения, но при слабом сиянии луны Гарнаш, немного поплутав, смог отыскать гостиницу «Красавец Павлин». Ее вывеской служил пестрый павлин с широко распущенным хвостом, висевший над дверью, в которую Гарнаш принялся стучать кулаками и бить ногами, словно собираясь выломать.
Через какое-то время дверь открылась, и в образовавшуюся щель просунулось сердитое лицо полуодетого хозяина, в ночном колпаке на седых волосах и со свечой в руке.
Увидев изможденную, грязную фигуру человека, желающего войти, владелец гостиницы хотел было захлопнуть перед ним дверь, думая, что имеет дело с каким-то бандитом с тор. Но Гарнаш успел просунуть ногу между косяком и дверью.
— Здесь остановился человек из Парижа по имени Рабек. Мне нужно немедленно поговорить с ним, — сказал он, и его слова и жесткий повелительный тон, с которым они были произнесены, возымели действие на хозяина.
В течение недели, проведенной в Вуароне, Рабек изображал важного господина — а уж он-то знал, как внушить к себе уважение и почтение. То, что этот оборванец надменно мог потребовать его в столь поздний час и так мало беспокоился, не причинит ли это неудобство господину Рабеку, заставило хозяина смотреть на него с некоторым почтением, правда, с примесью недоверия.
Хозяин попросил его войти. Он не знал, простит ли ему господин Рабек его дерзость, и не мог также сказать, согласится ли господин Рабек принять посетителя в столь поздний час; скорее всего, нет. Однако месье может войти.
Гарнаш оборвал хозяина на полуслове, назвав свое имя, и приказал сообщить его Рабеку. Живость, с которой тот выпрыгнул из постели, услышав, кто прибыл, немало удивила хозяина, но еще больше он был поражен учтивостью, с которой важный господин Рабек из Парижа приветствовал это измазанное чучело, когда увидел его.
— Месье, вы целы и невредимы?! — с почтительной радостью вскричал он.
— Да, чудом, сын мой, — с коротким смешком ответил ему Гарнаш. — Помоги мне добраться до постели, а затем принеси мне чашу подогретого вина. Я переплыл ров с водой.
Хозяин и Рабек засуетились, исполняя его желание, и когда измученный и обессилевший Гарнаш наконец-то улегся на чистые, благоухающие простыни, чувствуя, что готов проспать до Судного дня note 41, он отдал свой последний приказ.
— Разбуди меня на рассвете, Рабек, — сонно пробормотал он. — Мы отправимся в путь. Приготовь лошадь и свежую одежду. Мне потребуется, чтобы ты почистил и побрил меня и сделал таким, каким я был неделю назад, до того как твои фокусы и твоя краска превратили меня в пугало. На рассвете, Рабек! Не давай мне спать дольше этого, если ты ценишь свое место на службе у меня. Унеси свечу. Завтра у нас будет много работы. На… рассвете… Рабек…
Целью Гарнаша был Вуарон, расположенный в четырех милях к северу от Кондильяка, где в гостинице «Красавец Павлин» его должен ожидать Рабек, в любое время готовый помочь своему господину. Сбиться с дороги было трудно — столь прямой она была, и, кроме того, он уже однажды преодолел ее, отправляясь в Кондильяк. Его путь освещал серебристый свет лунного серпа, а воздух был так неподвижен, что, несмотря на свою мокрую одежду, он совершенно не чувствовал холода, согреваясь от быстрого движения.
Из подслушанного разговора Мариуса с Валери Гарнаш понял, что затевалось завтра, и теперь сомневался, удалось ли ему нанести сыну вдовы достаточно серьезную рану, которая вынудила бы того отложить свою миссию в Ла-Рошет.
Гарнаш намеревался прибыть в Вуарон, немного передохнуть там, а затем с новыми силами отправиться со своим слугой в Ла-Рошет и сорвать планы Мариуса и Фортунио.
Приподнятому настроению по случаю почти чудесного спасения очень мешала досада на допущенную оплошность. Однако в глубине души он все же лелеял надежду одержать верх в этой беспощадной дуэли с владельцами замка. Если бы не его горячность, он сейчас направлялся бы к Ла-Рошету в сухой одежде, и рядом с ним была бы мадемуазель. Опять его горячий нрав испортил дело. Но хотя он и сожалел о своей неосторожности, в нем пробуждалась ярость всякий раз, когда ему вспоминался Мариус, прижимающий к себе стройную фигурку девушки и пытающийся силой запечатлеть свои отвратительные поцелуи на ее невинных устах. Мысль о Валери, оставленной в Кондильяке во власти Мариуса и этой дьяволицы-маркизы, и страхи, внезапно возникшие в его душе, заставили парижанина остановиться. В голову пришла бредовая идея: а не вернуться ли ему? Терзаясь сомнениями, он некоторое время ударял рука об руку, затем возвел глаза к небу, и с его губ были готовы сорваться проклятья. Но следующая мысль успокоила его. Нет-нет, они не осмелятся причинить ей зло. В этом случае Ла Воврэ будет потерян для них навсегда. Ему нечего бояться за Валери — ведь только алчность сделала хозяев Кондильяка злодеями, а на бессмысленную жестокость они вряд ли способны.
Успокоившись, он отправился дальше. Глупо было бы так поддаваться страху, так же глупо было поднимать руку на любвеобильного Мариуса, чтобы умерить его чрезмерный пыл. Не околдовали же его? Что могло так его взбудоражить? И он вновь остановился, чтобы обдумать минувшие события.
Так или иначе все его мысли вращались вокруг Валери, и они переполняли и жгли его мозг. Вдруг он разразился сумасшедшим хохотом, прозвучавшим в кромешной тьме жутко и неестественно. В недрах собственного «я» он сделал такое открытие, что не смог удержаться от издевки над самим собой.
Наконец-то он понял, что не ради приказа королевы, предписывающего ему добиться освобождения мадемуазель де Ла Воврэ, решился он участвовать в этой комедии, разыгрывая то шпиона, то лакея и подвергая себя опасности. Он пошел на это из-за чего-то, что светилось в ее невинных глазах, в ангельском лице. Одновременно Гарнаш вспомнил о Флоримоне, жизнь которого он собирался сохранить для нее, и эта мысль пронзила его такой горечью, какую он вряд ли испытывал прежде в результате неудач или поражений.
Гарнаш двинулся дальше по дороге, сознавая себя болваном, который после сорока лет кипучей жизни, в которой не было места ни единой юбке, попал в плен пары невинных глаз, по сути дела, ребенка, ведь по возрасту она годилась ему в дочери.
Он слегка презирал себя за слабость, за отступничество от веры, утвердившейся в течение многих лет его жизни: сохранять невосприимчивость к глупостям, в которые женщины втянули столь многих достойных людей.
Но как бы презрительно и насмешливо он ни корил себя, в его душе, пока он брел сквозь ночь к далекому Вуарону, все возрастала нежность к девушке, оставшейся в Кондильяке. Долгие мили пути ее образ сопровождал его, и наконец, когда он оставил позади местечко Вореп, проделав уже большую часть пути, некий злой дух прошептал ему в ухо, что он устал и будет изрядно переутомлен утром, когда потребуется ехать в Ла-Рошет. Он сделал уже все, что в силах сделать смертный человек, поэтому он позволит себе отдых завтра, а в это время Мариус и Фортунио довершат с Флоримоном то, что начала лихорадка.
Он покрылся холодным потом, борясь с этим мрачным соблазном. Валери была его, она принадлежала ему по праву пережитых вместе опасностей; родная мать не могла бы сделать больше для своего ребенка, чем он сделал ради Валери. Чем пожертвовал Флоримон для утверждения своего права на нее? Он отсутствовал долгие годы, воюя в чужой стране. Сколько банальных любовных историй могли усеять его солдатский путь! Гарнаш знал, что за спиною Марса всегда крадется Купидон note 40, знал веселые обычаи солдат и их постоянную готовность любить.
А теперь, когда все опасности были позади, этот человек придет и предъявит свои права на нее, и ему останется только повести ее к алтарю? Достоин ли такой жемчужины этот увалень, из-за пустяковой лихорадки просиживающий в гостинице, всего лишь в нескольких часах езды от нее, как будто на свете и не существовало такого создания, как Валери?
А она сама? Какие узы связывали ее с ним? Узы детского обещания, данного в том возрасте, когда она еще не знала, что такое любовь. Он говорил с ней об этом и помнил, как почти безразлично она ожидала возвращения своего суженого. Флоримон мог быть ее женихом по воле отца, но он не был ее возлюбленным.
Вот как далеко зашел он в своих мечтах; и вновь сильный соблазн захватил его. Но вдруг он вздрогнул — так человек пробуждается от дурного сна. Что же он за дурак? снова спрашивал себя Гарнаш. На чем основывал он свои идиотские размышления? Неужели он полагал, что, если будет устранен Флоримон, то такой грубый вояка, такой седовласый старик, как он, сможет пробудить нежность в сердце этого ребенка? Нежность дружбы? Возможно. Она сама говорила об этом. Но нежность ее сладкой любви должна быть завоевана человеком более молодым и пригожим.
Если любовь, наконец, и в самом деле коснулась его, надо быть достойным той, которая ее пробудила. Он должен напрячь все свои силы, служа ей и не требуя вознаграждения; ему необходимо спасти жизнь человека, с которым она помолвлена, и освободить ее из когтей маркизы де Кондильяк и ее бессовестного красавчика-сына.
Он отбросил прочь свое безрассудство и продолжал путь, пытаясь сосредоточиться на завтрашнем путешествии и связанных с ним делах. Он не мог знать, что в этот самый час Валери стояла на коленях около своей постели в северной башне Кондильяка и молилась за упокой души господина де Гарнаша — храбрейшего и благороднейшего друга, которого она когда-либо знала. Она считала его погибшим и с ужасом думала, что его тело сейчас в липком иле, скрытое холодной водой рва, прямо под окном прихожей. В ней, казалось, произошла перемена. Ее душа омертвела, мужество покинуло ее.
Она вспомнила вдруг, что приезжает Флоримон, чтобы жениться на ней. Ну, так что же! Это не имело значения, раз господин Гарнаш был мертв — словно, будь он жив, это могло бы что-то значить!
Дорога привела наконец Гарнаша в Вуарон, и эхо его шагов гулко отдавалось в тихих улочках, спугнув пару охотившихся бродячих котов. В маленьком городке не было ни ночной стражи, ни освещения, но при слабом сиянии луны Гарнаш, немного поплутав, смог отыскать гостиницу «Красавец Павлин». Ее вывеской служил пестрый павлин с широко распущенным хвостом, висевший над дверью, в которую Гарнаш принялся стучать кулаками и бить ногами, словно собираясь выломать.
Через какое-то время дверь открылась, и в образовавшуюся щель просунулось сердитое лицо полуодетого хозяина, в ночном колпаке на седых волосах и со свечой в руке.
Увидев изможденную, грязную фигуру человека, желающего войти, владелец гостиницы хотел было захлопнуть перед ним дверь, думая, что имеет дело с каким-то бандитом с тор. Но Гарнаш успел просунуть ногу между косяком и дверью.
— Здесь остановился человек из Парижа по имени Рабек. Мне нужно немедленно поговорить с ним, — сказал он, и его слова и жесткий повелительный тон, с которым они были произнесены, возымели действие на хозяина.
В течение недели, проведенной в Вуароне, Рабек изображал важного господина — а уж он-то знал, как внушить к себе уважение и почтение. То, что этот оборванец надменно мог потребовать его в столь поздний час и так мало беспокоился, не причинит ли это неудобство господину Рабеку, заставило хозяина смотреть на него с некоторым почтением, правда, с примесью недоверия.
Хозяин попросил его войти. Он не знал, простит ли ему господин Рабек его дерзость, и не мог также сказать, согласится ли господин Рабек принять посетителя в столь поздний час; скорее всего, нет. Однако месье может войти.
Гарнаш оборвал хозяина на полуслове, назвав свое имя, и приказал сообщить его Рабеку. Живость, с которой тот выпрыгнул из постели, услышав, кто прибыл, немало удивила хозяина, но еще больше он был поражен учтивостью, с которой важный господин Рабек из Парижа приветствовал это измазанное чучело, когда увидел его.
— Месье, вы целы и невредимы?! — с почтительной радостью вскричал он.
— Да, чудом, сын мой, — с коротким смешком ответил ему Гарнаш. — Помоги мне добраться до постели, а затем принеси мне чашу подогретого вина. Я переплыл ров с водой.
Хозяин и Рабек засуетились, исполняя его желание, и когда измученный и обессилевший Гарнаш наконец-то улегся на чистые, благоухающие простыни, чувствуя, что готов проспать до Судного дня note 41, он отдал свой последний приказ.
— Разбуди меня на рассвете, Рабек, — сонно пробормотал он. — Мы отправимся в путь. Приготовь лошадь и свежую одежду. Мне потребуется, чтобы ты почистил и побрил меня и сделал таким, каким я был неделю назад, до того как твои фокусы и твоя краска превратили меня в пугало. На рассвете, Рабек! Не давай мне спать дольше этого, если ты ценишь свое место на службе у меня. Унеси свечу. Завтра у нас будет много работы. На… рассвете… Рабек…
Глава XX. ФЛОРИМОН ДЕ КОНДИЛЬЯК
Назавтра, в полдень, двое всадников достигли холма, с которого был виден весь Ла-Рошет, и остановились, чтобы дать передохнуть своим лошадям и обозреть маленький городок, лежащий в долине у их ног. Одним из всадников был господин де Гарнаш, другим — его слуга Рабек. Но это была уже не пародия на Гарнаша, известная в Кондильяке в последние дни как Баттиста. Он выглядел сейчас точно так, как в тот раз, когда впервые появился в замке. Рабек побрил его и с помощью некоторых косметических ухищрений очистил кожу и волосы от краски, которой он покрыл их несколько дней тому назад.
Этой метаморфозы оказалось достаточно, чтобы привести Гарнаша в хорошее расположение духа; он вновь почувствовал себя в своей тарелке, к нему вернулась его прежняя уверенность. Его усы топорщились, как и раньше, кожа была чистой и здоровой, а темно-каштановые виски слегка серебрила седина. На нем было платье из коричневой ткани, с рядами частых золотых пуговиц на свободных рукавах, на ногах — высокие сапоги; изящество его костюма скрывал кожаный жилет, надетый поверх него. Коричневая шляпа с высокой тульей и красным пером довершала наряд, а Рабек вез еще плащ, который Гарнаш снял, поскольку, хотя и был ноябрь, погода в тот день напоминала раннюю осень.
Стояло лето Святого Мартина; с безоблачного неба потоки солнечных лучей заливали все вокруг, а листва деревьев была лишь слегка тронута увяданием.
Они немного помедлили на холме, потом Гарнаш слегка пришпорил лошадь, и они устремились вниз по извилистой дороге, ведущей к Ла-Рошету. Примерно через полчаса они въехали в ворота гостиницы «Черный Кабан». У конюха, поспешившего принять поводья, господин Гарнаш поинтересовался, здесь ли остановился маркиз де Кондильяк. Получив утвердительный ответ, он тут же спрыгнул с седла. Однако Гарнаш мог бы и не задавать этот вопрос, во дворе бездельничали два десятка молодцов, выглядевших и одетых, как солдаты. Нетрудно было догадаться, что это были люди маркиза, — все, что осталось от небольшого войска, последовавшего на войну за молодым сеньором из Кондильяка три года тому назад.
Гарнаш распорядился, чтобы присмотрели за лошадьми, и велел Рабеку обедать в общей комнате. Затем в сопровождении хозяина парижанин поднялся по лестнице.
Хозяин провел его к лучшим апартаментам гостиницы, повернул ручку двери и, распахнув ее настежь, встал в сторону, давая проход господину Гарнашу.
Из комнаты доносились звуки борьбы, негромкий мужской смех и приглушенные протесты девушки.
— Позвольте мне уйти, месье! Пожалуйста, позвольте мне уйти. Кто-то идет.
— Ну и пусть, какая мне разница? — ответил мужской голос, казалось, давящийся от смеха.
Большими шагами Гарнаш прошел в комнату — просторную и хорошо обставленную, как и подобало лучшей комнате гостиницы «Черный Кабан»,
— и обнаружил накрытый для обеда стол, уставленный вкусно пахнущими, дымящимися блюдами, и постояльца, пренебрегшего кушаньями ради хорошенькой молоденькой служанки, чью талию он крепко обнимал. Но когда перед ним замаячила высокая фигура Гарнаша, он отпустил девушку и обратил недовольный взгляд на вошедшего.
— Черт побери, кто вы? — спросил он, и его удивленные карие глаза молниеносно оглядели незваного гостя, в то время как Гарнаш в тех же выражениях мысленно ответил на приветствие и молча разглядывал этого крепкого белокурого молодого человека с правильными чертами лица.
Девушка смутилась и пулей вылетела прочь из комнаты, ловко увернувшись от оплеухи хозяина, когда пробегала мимо него. Парижанин почувствовал в горле комок. Не эта ли «лихорадка» задержала господина маркиза в Ла-Рошете, пока мадемуазель Валери страдала в заточении в Кондильяке? По крайней мере, прошлой ночью в своих мучительных размышлениях Гарнаш был близок к истине, хотя вовсе не знал этого человека. Он обнаружил его в точности таким, каким рисовал себе: ветреным любителем легких наслаждений, не думающим ни о чем, кроме сиюминутных удовольствий.
Скривив губы, Гарнаш чопорно поклонился и сухим, официальным тоном произнес:
— Мое имя Мартин Мария Ригобер де Гарнаш. Я имею поручение ее величества освободить мадемуазель де Ла Воврэ из заключения, в котором ее содержит ваша мачеха.
Красивые брови Флоримона поползли вверх, и почти оскорбительная улыбка появилась на его лице.
— Если это так, месье, какого черта вы делаете здесь?
— Я здесь, месье, — ответил ему Гарнаш, откинув назад голову, и его ноздри затрепетали, — потому что вы не в Кондильяке.
Его голос был вызывающе резок. Несмотря на принятое прошлой ночью твердое решение сдерживать свой темперамент, самообладание вновь начало потихоньку покидать Гарнаша.
Маркиза покоробил его тон, и он еще раз осмотрел незваного гостя. И тот ему отчасти даже понравился, но лишь отчасти. Флоримон понял: если он хочет избежать неприятностей, то с этим вспыльчивым господином надо обращаться более почтительно. Он сделал рукой изящный жест в сторону стола, где посреди тарелок с дымящимися кушаньями стояли графины с вином.
— Не присоединитесь ли, месье? — спросил он, и теперь его слова звучали галантно. — Как я понимаю, вы прибыли сюда в поисках меня, и вам, видимо, есть что сообщить мне. Может быть, мы поговорим за столом. Я ненавижу обедать в одиночестве.
Голос и хорошие манеры молодого человека сразу смягчили раздражение Гарнаша, а аромат пищи обострил его и без того неплохой аппетит; кроме того, если ему и Флоримону предстояло быть союзниками, им не стоило бы начинать со ссоры.
Он поклонился уже менее чопорно, поблагодарив, положил в сторону шляпу, плащ и хлыст и сел за стол на то место, которое указал маркиз.
Гарнаш более внимательно пригляделся к Флоримону. Его лицо вызвало у парижанина безотчетную симпатию. Это было открытое и веселое лицо, очевидно, лицо сластолюбца, но честного, что существенно меняло дело. Он был одет во все черное, как и подобало человеку, оплакивающему своего отца, однако ткань камзола поражала своей роскошью, а широкий воротник из тонких кружев и шелковые манжеты делали его просто щегольским.
Пока они с аппетитом поглощали пищу, господин Гарнаш успел рассказать о своем путешествии из Парижа, об отношениях с Трессаном и последующих приключениях в Кондильяке. Он лишь мимоходом коснулся того, как с ним там обошлись, и с трудом смог мотивировать свое намерение вернуться в замок, разыгрывая странствующего рыцаря. Затем он перешел к рассказу о событиях прошлой ночи и о своем побеге. Это повествование маркиз выслушал с серьезным выражением лица, сохраняя спокойный и заинтересованный взгляд. Однако, когда Гарнаш закончил, на его чувственных губах заиграла улыбка.
— Письмо, полученное мною в Милане, подготовило меня к подобным неприятностям, — произнес он, и Гарнаш был изумлен беспечностью тона своего собеседника, равно как и тем, что он не изменил выражения своего лица, узнав, в каком бедственном положении находится мадемуазель. — Я догадывался, что моя красавица мачеха готовит мне какую-то подлость, иначе она не оставила бы меня в неведении относительно смерти моего отца. Но, честно говоря, месье, ваш рассказ превосходит самые смелые мой предположения. В этом деле вы вели себя в высшей степени благородно. Вы, кажется, проявили куда больше участия в освобождении мадемуазель де Ла Воврэ, чем королева могла бы требовать от вас.
И он многозначительно улыбнулся. Гарнаш откинулся в своем кресле и посмотрел на него с некоторым недоумением.
— Ваше легкомыслие, месье, поражает меня, — наконец произнес он.
— Ладно, ладно! — рассмеялся маркиз. — После всех ваших злоключений вы склонны видеть все пережитое в трагическом свете. Простите, если меня более поразила забавная сторона этой ситуации.
— Забавная сторона?! — Гарнаш чуть не задохнулся от возмущения.
Кровь ударила ему в голову так же внезапно, как прыгает разгоряченная гончая, спущенная с поводка. Он обрушил на стол свой сжатый кулак, зацепив при этом графин, который разлетелся на мелкие кусочки по полу. Гарнаш частенько вымещал свой гнев на столах, случайно оказавшихся поблизости.
— Месье, вам смешно? А как насчет бедной девочки, страдающей в заключении из-за своей верности обещанию, данному вам?
Это утверждение вряд ли было достаточно точным. Но оно оказало должное воздействие. Лицо маркиза сразу же сделалось серьезным.
— Месье, успокойтесь, прошу вас, — сказал он. — Я, очевидно, невольно чем-то задел вас. Но здесь мне не все ясно. Вы говорите, Валери страдает из-за обещания, данного мне? Что вы имеете в виду?
— Они держат ее в заточении, месье, потому что хотят выдать замуж за Мариуса, — ответил Гарнаш, отчаянно пытаясь сдержать свой гаев.
— Это понятно.
— Но, месье, разве остальное не очевидно? Она обручена с вами… — Он запнулся. А его собеседник буквально упал в кресло, корчась от хохота.
В висках Гарнаша опять зашумела кровь, пока он, стиснув зубы, наблюдал этот приступ веселья и ждал, когда маркиз успокоится.
Он так закатывался, что Гарнаш стал молить Бога, чтобы маркиз не задохнулся от приступов хохота, разносившегося, несомненно, по всей гостинице.
— Месье, — язвительно сказал Гарнаш, — есть такая пословица: смех без причины — признак дурачины. Не о вас ли она?
Тот на секунду посерьезнел, а затем вновь захохотал.
— Месье, месье, — ловя ртом воздух, повторял он, — вы меня доконаете! Ради Бога, не глядите так люто. Разве моя вина, что я не могу остановиться? Комизм всей этой истории невероятен. Три года вдали от дома, и вот надо же, оказывается, девушка все еще хранит тебе верность и держится за обещание, когда-то данное ею. Послушайте, месье, вы наверняка многое повидали на своем веку и должны согласиться: в этом есть нечто противоестественное и до нелепого смешное.
— Моя бедная маленькая Валери! — брызгал он слюной, пытаясь удержаться от смеха. — Неужели она еще ждет меня, неужели все еще считает своим женихом? И поэтому отказывает братцу Мариусу! Смертоубийство! Этого я не переживу!
— Что ж, вполне возможно, месье, — прохрипел Гарнаш.
Он поднялся и встал лицом к лицу с этим не в меру веселым малым. Щеки его были бледны, а глаза яростно сверкали.
Этой метаморфозы оказалось достаточно, чтобы привести Гарнаша в хорошее расположение духа; он вновь почувствовал себя в своей тарелке, к нему вернулась его прежняя уверенность. Его усы топорщились, как и раньше, кожа была чистой и здоровой, а темно-каштановые виски слегка серебрила седина. На нем было платье из коричневой ткани, с рядами частых золотых пуговиц на свободных рукавах, на ногах — высокие сапоги; изящество его костюма скрывал кожаный жилет, надетый поверх него. Коричневая шляпа с высокой тульей и красным пером довершала наряд, а Рабек вез еще плащ, который Гарнаш снял, поскольку, хотя и был ноябрь, погода в тот день напоминала раннюю осень.
Стояло лето Святого Мартина; с безоблачного неба потоки солнечных лучей заливали все вокруг, а листва деревьев была лишь слегка тронута увяданием.
Они немного помедлили на холме, потом Гарнаш слегка пришпорил лошадь, и они устремились вниз по извилистой дороге, ведущей к Ла-Рошету. Примерно через полчаса они въехали в ворота гостиницы «Черный Кабан». У конюха, поспешившего принять поводья, господин Гарнаш поинтересовался, здесь ли остановился маркиз де Кондильяк. Получив утвердительный ответ, он тут же спрыгнул с седла. Однако Гарнаш мог бы и не задавать этот вопрос, во дворе бездельничали два десятка молодцов, выглядевших и одетых, как солдаты. Нетрудно было догадаться, что это были люди маркиза, — все, что осталось от небольшого войска, последовавшего на войну за молодым сеньором из Кондильяка три года тому назад.
Гарнаш распорядился, чтобы присмотрели за лошадьми, и велел Рабеку обедать в общей комнате. Затем в сопровождении хозяина парижанин поднялся по лестнице.
Хозяин провел его к лучшим апартаментам гостиницы, повернул ручку двери и, распахнув ее настежь, встал в сторону, давая проход господину Гарнашу.
Из комнаты доносились звуки борьбы, негромкий мужской смех и приглушенные протесты девушки.
— Позвольте мне уйти, месье! Пожалуйста, позвольте мне уйти. Кто-то идет.
— Ну и пусть, какая мне разница? — ответил мужской голос, казалось, давящийся от смеха.
Большими шагами Гарнаш прошел в комнату — просторную и хорошо обставленную, как и подобало лучшей комнате гостиницы «Черный Кабан»,
— и обнаружил накрытый для обеда стол, уставленный вкусно пахнущими, дымящимися блюдами, и постояльца, пренебрегшего кушаньями ради хорошенькой молоденькой служанки, чью талию он крепко обнимал. Но когда перед ним замаячила высокая фигура Гарнаша, он отпустил девушку и обратил недовольный взгляд на вошедшего.
— Черт побери, кто вы? — спросил он, и его удивленные карие глаза молниеносно оглядели незваного гостя, в то время как Гарнаш в тех же выражениях мысленно ответил на приветствие и молча разглядывал этого крепкого белокурого молодого человека с правильными чертами лица.
Девушка смутилась и пулей вылетела прочь из комнаты, ловко увернувшись от оплеухи хозяина, когда пробегала мимо него. Парижанин почувствовал в горле комок. Не эта ли «лихорадка» задержала господина маркиза в Ла-Рошете, пока мадемуазель Валери страдала в заточении в Кондильяке? По крайней мере, прошлой ночью в своих мучительных размышлениях Гарнаш был близок к истине, хотя вовсе не знал этого человека. Он обнаружил его в точности таким, каким рисовал себе: ветреным любителем легких наслаждений, не думающим ни о чем, кроме сиюминутных удовольствий.
Скривив губы, Гарнаш чопорно поклонился и сухим, официальным тоном произнес:
— Мое имя Мартин Мария Ригобер де Гарнаш. Я имею поручение ее величества освободить мадемуазель де Ла Воврэ из заключения, в котором ее содержит ваша мачеха.
Красивые брови Флоримона поползли вверх, и почти оскорбительная улыбка появилась на его лице.
— Если это так, месье, какого черта вы делаете здесь?
— Я здесь, месье, — ответил ему Гарнаш, откинув назад голову, и его ноздри затрепетали, — потому что вы не в Кондильяке.
Его голос был вызывающе резок. Несмотря на принятое прошлой ночью твердое решение сдерживать свой темперамент, самообладание вновь начало потихоньку покидать Гарнаша.
Маркиза покоробил его тон, и он еще раз осмотрел незваного гостя. И тот ему отчасти даже понравился, но лишь отчасти. Флоримон понял: если он хочет избежать неприятностей, то с этим вспыльчивым господином надо обращаться более почтительно. Он сделал рукой изящный жест в сторону стола, где посреди тарелок с дымящимися кушаньями стояли графины с вином.
— Не присоединитесь ли, месье? — спросил он, и теперь его слова звучали галантно. — Как я понимаю, вы прибыли сюда в поисках меня, и вам, видимо, есть что сообщить мне. Может быть, мы поговорим за столом. Я ненавижу обедать в одиночестве.
Голос и хорошие манеры молодого человека сразу смягчили раздражение Гарнаша, а аромат пищи обострил его и без того неплохой аппетит; кроме того, если ему и Флоримону предстояло быть союзниками, им не стоило бы начинать со ссоры.
Он поклонился уже менее чопорно, поблагодарив, положил в сторону шляпу, плащ и хлыст и сел за стол на то место, которое указал маркиз.
Гарнаш более внимательно пригляделся к Флоримону. Его лицо вызвало у парижанина безотчетную симпатию. Это было открытое и веселое лицо, очевидно, лицо сластолюбца, но честного, что существенно меняло дело. Он был одет во все черное, как и подобало человеку, оплакивающему своего отца, однако ткань камзола поражала своей роскошью, а широкий воротник из тонких кружев и шелковые манжеты делали его просто щегольским.
Пока они с аппетитом поглощали пищу, господин Гарнаш успел рассказать о своем путешествии из Парижа, об отношениях с Трессаном и последующих приключениях в Кондильяке. Он лишь мимоходом коснулся того, как с ним там обошлись, и с трудом смог мотивировать свое намерение вернуться в замок, разыгрывая странствующего рыцаря. Затем он перешел к рассказу о событиях прошлой ночи и о своем побеге. Это повествование маркиз выслушал с серьезным выражением лица, сохраняя спокойный и заинтересованный взгляд. Однако, когда Гарнаш закончил, на его чувственных губах заиграла улыбка.
— Письмо, полученное мною в Милане, подготовило меня к подобным неприятностям, — произнес он, и Гарнаш был изумлен беспечностью тона своего собеседника, равно как и тем, что он не изменил выражения своего лица, узнав, в каком бедственном положении находится мадемуазель. — Я догадывался, что моя красавица мачеха готовит мне какую-то подлость, иначе она не оставила бы меня в неведении относительно смерти моего отца. Но, честно говоря, месье, ваш рассказ превосходит самые смелые мой предположения. В этом деле вы вели себя в высшей степени благородно. Вы, кажется, проявили куда больше участия в освобождении мадемуазель де Ла Воврэ, чем королева могла бы требовать от вас.
И он многозначительно улыбнулся. Гарнаш откинулся в своем кресле и посмотрел на него с некоторым недоумением.
— Ваше легкомыслие, месье, поражает меня, — наконец произнес он.
— Ладно, ладно! — рассмеялся маркиз. — После всех ваших злоключений вы склонны видеть все пережитое в трагическом свете. Простите, если меня более поразила забавная сторона этой ситуации.
— Забавная сторона?! — Гарнаш чуть не задохнулся от возмущения.
Кровь ударила ему в голову так же внезапно, как прыгает разгоряченная гончая, спущенная с поводка. Он обрушил на стол свой сжатый кулак, зацепив при этом графин, который разлетелся на мелкие кусочки по полу. Гарнаш частенько вымещал свой гнев на столах, случайно оказавшихся поблизости.
— Месье, вам смешно? А как насчет бедной девочки, страдающей в заключении из-за своей верности обещанию, данному вам?
Это утверждение вряд ли было достаточно точным. Но оно оказало должное воздействие. Лицо маркиза сразу же сделалось серьезным.
— Месье, успокойтесь, прошу вас, — сказал он. — Я, очевидно, невольно чем-то задел вас. Но здесь мне не все ясно. Вы говорите, Валери страдает из-за обещания, данного мне? Что вы имеете в виду?
— Они держат ее в заточении, месье, потому что хотят выдать замуж за Мариуса, — ответил Гарнаш, отчаянно пытаясь сдержать свой гаев.
— Это понятно.
— Но, месье, разве остальное не очевидно? Она обручена с вами… — Он запнулся. А его собеседник буквально упал в кресло, корчась от хохота.
В висках Гарнаша опять зашумела кровь, пока он, стиснув зубы, наблюдал этот приступ веселья и ждал, когда маркиз успокоится.
Он так закатывался, что Гарнаш стал молить Бога, чтобы маркиз не задохнулся от приступов хохота, разносившегося, несомненно, по всей гостинице.
— Месье, — язвительно сказал Гарнаш, — есть такая пословица: смех без причины — признак дурачины. Не о вас ли она?
Тот на секунду посерьезнел, а затем вновь захохотал.
— Месье, месье, — ловя ртом воздух, повторял он, — вы меня доконаете! Ради Бога, не глядите так люто. Разве моя вина, что я не могу остановиться? Комизм всей этой истории невероятен. Три года вдали от дома, и вот надо же, оказывается, девушка все еще хранит тебе верность и держится за обещание, когда-то данное ею. Послушайте, месье, вы наверняка многое повидали на своем веку и должны согласиться: в этом есть нечто противоестественное и до нелепого смешное.
— Моя бедная маленькая Валери! — брызгал он слюной, пытаясь удержаться от смеха. — Неужели она еще ждет меня, неужели все еще считает своим женихом? И поэтому отказывает братцу Мариусу! Смертоубийство! Этого я не переживу!
— Что ж, вполне возможно, месье, — прохрипел Гарнаш.
Он поднялся и встал лицом к лицу с этим не в меру веселым малым. Щеки его были бледны, а глаза яростно сверкали.