Страница:
Вы знаете тот сонет без названия из сборника его стихов, который начинается словами: «То был побег от смерти к жизни. Прыжок — и вот я словно заново рожден…»
Этот сонет был написан ночью, в садовом павильоне дворца Карретто в Генуе. В нем Просперо Адорно попытался поведать нам о том, что произошло с ним в саду и наполнило его жизнь новым смыслом.
Глава Х. ВОДЫ ЛЕТЫ
Глава XI. ПРОЧИДА
Этот сонет был написан ночью, в садовом павильоне дворца Карретто в Генуе. В нем Просперо Адорно попытался поведать нам о том, что произошло с ним в саду и наполнило его жизнь новым смыслом.
Глава Х. ВОДЫ ЛЕТЫ
В ту июльскую ночь в садовом павильоне Просперо Адорно провалился в сон, которому суждено было стать очень долгим.
Когда он проснулся со свежей головой, ему смутно вспомнилось, что намного раньше, перед рассветом, его сон уже прерывался. Тогда Просперо пригрезилось, что его голова превратилась в шар, наполненный болью и такой свинцово-тяжелый, что он с трудом мог приподняться на подушках. Вся его грудь была покрыта синевато-багровыми пятнами, в которых Просперо распознал характерные признаки бубонной чумы. За этим сном последовали другие, которые вспоминались лишь урывками и были какими-то бессвязными.
Однако теперь Адорно проснулся окончательно и лишь на миг испытал замешательство при виде стен из цветного мрамора, переливающегося в лучах солнца, и грациозного юного Вакха, который улыбался ему с вершины своего малахитового пьедестала. Просперо почти сразу вспомнил, где находится.
Затем Адорно обнаружил, что диван, на который он прилег полуодетым, превратился, пока он спал, в настоящую кровать с прекрасными льняными простынями и шелковым покрывалом, а сам он необъяснимым образом оказался обнаженным. Изумляясь всему этому, он напрягся и только тогда почувствовал слабость, такую, какой никогда не испытывал за всю свою бурную молодую жизнь. Его испуганный недоуменный взгляд встретился с глазами маленького человека, стоящего у ложа. Человек был в летах, лыс и добродушен, как старый Силен note 20.
— Господи, спаси меня! — воскликнул Просперо и услышал, что голос его так же слаб, как и тело. Стараясь говорить громче, он прохрипел: — Который час? И кто вы?
— Тс-с, — старик подошел ближе. — Хвала святым! Ваша душа наконец-то вернулась. Но тем не менее ложитесь. — Он мягко заставил Просперо снова опуститься на подушки и быстро привел в порядок его постель. Холодная костлявая рука успокаивающе коснулась его лба. — Жар спал. Теперь все будет хорошо. Мужайтесь, мой господин!
Просперо вытаращил на него глаза.
— Но чем же я болен? И который час? — снова спросил он. Кроткое морщинистое лицо старика осветилось улыбкой.
— Уже почти полдень и праздник Святого Лоренцо — десятое августа. До Просперо наконец дошло.
— Вы не назвали год, — пожаловался он.
— Хе! Хе! Вы уже можете шутить! Это хорошо. Это хорошо. Вы действительно вылечились.
— Но от чего, скажите, прошу вас.
— Ну конечно же от чумы. От чего же еще? Именно от чумы. Две недели вы лежали, выделяя вместе с потом яд, и иногда нам казалось, что вместе с ядом улетучится и ваша жизнь. Но вы — крепкий юноша, да простит мне ваша милость такое обращение, и победили госпожу Смерть.
— Чума! — Он почувствовал тошноту. — И я лежал здесь две недели? Две недели! Словно в водах Леты note 21! — Просперо полузакрыл глаза и застыл, сосредоточенно пытаясь почувствовать свое тело. Затем снова обратился к старику: — Кто вы?
— Все называют меня Амброджо, с вашего позволения. Я — слуга монны.
— Ах, вот как, монны. Кто такая монна? Дверь была открыта, и комнату пересекла чья-то тень. Послышались учащенное дыхание, шелест платья, и вот уже дама — около него.
— Он пришел в сознание! Амброджо потер костлявые руки.
— Хи-хи! Разве я не говорил, что он вылечится и скоро придет в себя? Верьте старому Амброджо, госпожа. За семьдесят лет он успел кое-чему научиться, слава тебе. Господи!
Глаза Просперо засияли. Он смотрел на женщину, и зрачки его в углубившихся глазницах становились все шире. Она стояла гордо и непринужденно; голубая накидка, подвязанная под грудью шнурком с кистями, подчеркивала ее рост и стать.
— Мадам, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Умолять о приюте на одну ночь и оставаться две недели…
— Тихо, — шепотом предостерегла она, испуганная слабостью его голоса. — Вы должны отдыхать. Мы поговорим, когда наберетесь сил.
Просперо окреп гораздо быстрее, чем мог предполагать.
Его вкусно и обильно накормили. Благодаря уходу Боны и Амброджо силы Просперо прибывали не по дням, а по часам. Раз в день приходила навестить хозяйка, принося к его постели свежие цветы. Он неотрывно следил за ее величавой неторопливой поступью, стараясь не упустить ни малейшего проявления той неповторимой грации, которую он в ней открыл. С восторгом наблюдал Просперо за солнечными бликами на ее блестящих каштановых волосах, белой тонкой шее и прекрасных запястьях. Но когда Адорно пытался вовлечь ее в разговор, она отказывала ему с мягкой решительностью, которую тот находил восхитительной, даже если отказ причинял боль. Они наговорятся, обещала она ему, когда Просперо снова будет на ногах.
Вот Адорно и хотел поскорее встать на ноги. Уже на четвертое утро Просперо потребовал зеркало, чтобы взглянуть на свое лицо. Еще раньше, касаясь его, он понял, что оброс косматой бородой, которая уродовала его. Но ужасный вид впалых щек и ввалившихся глаз потряс Просперо. Он сразу стал раздражительным и капризным, замучил Амброджо абсурдными поручениями.
В итоге пришедшая в полдень с визитом хозяйка застала в павильоне господина, изрядно смахивавшего на того, кто две недели назад карабкался на стену ее дома. Выбритый, коротко подстриженный и сносно причесанный, облаченный в свой прежний черный парчовый костюм, Просперо с поклоном встретил ее у порога. Он был мертвенно бледен, но улыбался.
Покаянно приняв упрек за то, что слишком рано встал на ноги, он тотчас же сел по велению хозяйки и позволил ей обложить себя диванными подушками.
— Вы терпите это, будто мученик, — пошутила она.
— Мученик, который попал в рай.
— Дорога к раю ведет через врата смерти, а они не распахнулись перед вами.
— Совсем не так. Чтобы попасть в рай, надо было перелезть через стену. Что же касается остального, то я отказался переправиться через Стикс, обнаружив Элизиум note 22 на этом берегу.
— Так-то вы благодарите своих спасителей?
— Если существуют лучшие слова признательности, научите меня им. Она стояла, глядя на него сверху вниз.
— Словам? Какое значение вы придаете словам! Я подозреваю, что они для вас — что-то вроде ярких бусинок, из которых вы составляете прелестный узор для собственного удовольствия.
— О, и чтобы порадовать других, я надеюсь. — Просперо поднял глаза. — Я обязан вам столь многим, и при этом даже не знаю вашего имени.
— Моего имени? Друзья зовут меня Джанной.
— Тогда позвольте и мне называть вас Джанной, поскольку я, должно быть, больше, чем друг. Почти ваше дитя, ибо вы дважды подарили мне жизнь.
— Хорошо, сын мой, но при условии, что вы будете вести себя, как сын.
— Почтительность моя превзойдет сыновнюю.
— Я согласна, поскольку она подразумевает и послушание.
В этот день она оставалась с ним намного дольше обычного, а на следующий доставила ему удовольствие, придя в павильон на обед. Прислуживали им Амброджо и Бона. С этого дня случайный эпизод в прекрасном саду, куда занесла его судьба, стал все больше напоминать восхитительный сон.
Шли дни, силы Просперо восстанавливались, и хозяйка все больше и больше времени проводила в его обществе. Пролетело семь дней с тех пор, как он впервые поднялся, дней, в течение которых окружающий мир был напрочь забыт, а воспоминания о прошлом и страх перед будущим — стерты. Просперо попал в оазис, который находился в самом центре пораженного чумой города. Но и сюда проникали кое-какие вести, которые приносил Амброджо. Они касались главным образом состояния дел в Генуе. Иногда это были слухи, связанные с войной, ход которой, по-видимому, становился невыгоден Франции. А однажды дошла сплетня о том, что мессер Андреа Дориа, разбитый королем Франции, засел в своем замке Леричи, снаряжая галеры и собирая на них людей. Италия наблюдала за ним, гадая, к чему бы это.
Этот слух рассмешил Просперо.
— Я понял. Он получит плату от императора и вернет Геную под его покровительство, которого сам же и лишил ее, когда получил плату от Франции.
Монна Джанна «скрестила с ним шпаги»:
— Не кажется ли вам, что вы ослеплены обыкновенной ненавистью?
— Я сознаю это. Но как можете вы упрекать меня после того, что я рассказал вам о себе?
— Почему нет? Возможно, это и мешает вам быть беспристрастным.
— Нет, не мешает.
— И все же вы отказываетесь видеть другую причину перемены в Андреа. Король Франции нарушил условия сделки, касающиеся Генуи.
— Так говорит Дориа, чтобы выгородить себя. И вы верите ему?
— Я смотрю непредвзято. А какие основания у вас не.верить ему?
Он помолчал, прежде чем ответить.
— Есть пословица: «Глас народа — глас Божий». Верит ли ему население Генуи?
— Поверит, если, изгнав французов, Дориа исправит свою ошибку.
— Тогда, будьте уверены, он изгонит их. Таким образом, он восстановит утраченное доверие и снова станет самым уважаемым человеком в государстве.
Она вздохнула.
— Вы очень жестоки.
— Разве я не познал его вероломство? Разве у меня нет причины? Как еще я могу к нему относиться? Не он ли нарушил слово, данное мне, а также моему отцу, которого (и я всегда буду в этом винить себя) я предал и который вынужден был бежать, что повлекло его смерть?
— Но это было делом рук Фрегозо.
— Без Андреа Дориа Фрегозо — ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, в панике бежал, забыв о долге и спасая свою шкуру.
Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.
— Я понимаю. Но… — она заколебалась, потом продолжала, едва ли не со страстью: — Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это — слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.
Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:
— Это — мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.
— Потому что они боролись против французов. Если те будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?
— Примирение? — Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. — Сначала необходимо искупление.
Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны глаза под пушистыми бровями.
— Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я считаю их пустячными.
Но Просперо в тот же миг понял, что это неправда. Разговор разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу за будущее. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе, с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота служили подтверждением тому, что принцу будет необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, которая сейчас находилась во Флоренции.
Наутро он сообщил о своем решении монне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:
— Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!
Джанна -не сразу ответила ему. После короткого молчания она взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.
Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел Просперо, слушая песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, которая зародилась в нем при первом взгляде на эту женщину.
Последняя строка тихо замерла на ее губах:
— Con i ginnochi chini a tua beltade note 23. Лютня умолкла.
— Всего лишь два слова, — сказала она. — Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой. Просперо покачал головой. Он был очень бледен.
— Не яркие бусинки, а жемчужины, монна. Жемчужины — символ наших слез, и в них блестят слезы; слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?
— Они были записаны на листке бумаги в то утро, когда мы увидели, что вы больны. На них было посвящение: «Даме в серебристом». Я сначала подумала, что это — записка, которую вы оставили для меня.
— Я полагаю, так и было. А потом? Она отвернулась.
— А потом я прочитала эти строки. Я надеялась, что они посвящены мне.
— Вы надеялись? Вы надеялись! — Просперо взглянул на нее. Его лицо преобразилось, озарившись каким-то внутренним светом. И тут Джанна поняла, что выдала себя. Ее охватил страх; она не решалась встретиться взглядом с Просперо.
— Джанна, — сказал он нежно, — если это правда, а я молю Бога и Богородицу, чтобы это было так, то мы сейчас не должны испытывать ни недостатка в словах, ни нужды в них. Вы заявили свои права на меня в благословенный час нашей встречи, а я заявил свои права на вас.
Она ответила ему, отведя взгляд:
— Вначале я опасалась, что сонет лжет, что вы спасались бегством не от смерти ради жизни, а от смерти ради смерти. Но, когда вы поправились, мои страхи усугубились: этот сонет показался мне всего лишь шуткой. Так иногда забавляются поэты, теша свою душу.
— Моя любимая, — прошептал он, — я не умею произносить высокие слова, но я попытаюсь. Если я вообще наделен даром слагать песни, то я должен петь именно теперь, словно беззаботный жаворонок, который изливает восторг, переполняющий его сердце.
— Но что будет, если вы уедете?! — воскликнула она.
— Могу ли я медлить? Есть долг, который необходимо выполнить. До поры я себе не хозяин. А исполнив долг, я вернусь. Будете ли вы ждать меня, Джанна?
Она медленно подняла глаза и встретила его страстный вопрошающий взгляд.
— Ждать? — переспросила она. — Ждать, пока вы будете мстить? Ждать, пока вы вернетесь ко мне с окровавленными руками? В этом состоит ваша просьба?
Просперо неподвижно застыл.
— А можно мне приходить, пока мой долг еще не исполнен? Наступила длинная пауза. Наконец Джанна ответила:
— Просперо, вы говорите, что любите меня.
— Сказать так — значит сказать слишком мало.
— Большего я не прошу. В этом нет нужды. Вы говорили, что у меня есть права на вас. Однажды вы предложили мне считать вас своим чадом, поскольку я дважды подарила вам жизнь.
— Это действительно так, и, следовательно, эта жизнь принадлежит вам. Распоряжайтесь ею, как вам заблагорассудится. Она снова подняла глаза.
— Искренни ли вы? Это не просто красивые слова? Тогда, Просперо, я требую, чтобы вы отказались от мести. Он побледнел.
— Дух моего отца проклянет меня.
— Мертвые спокойно спят. Мы не должны тревожить их сон нашими безумствами.
— Но есть еще живые. Я превращусь в посмешище в глазах всех Адорно, в презренного, отверженного, стоит мне отказаться от мщения. Захотите ли вы связать свою судьбу с таким человеком?
— Я бы гордилась им, ибо он выказал мужество. Господь наш рассматривает месть как зло. Могу ли я связать свою судьбу с человеком, творящим его?
Он отстранился от нее, обхватив голову руками.
— Джанна, вы разбиваете мне сердце. Отказать вам в первой же просьбе, когда я отдал бы жизнь за возможность служить вам!
— Я прошу гораздо меньше.
— Нет, много больше. Вы требуете мою честь.
— Я требую лишь, чтобы вы правильно понимали ее. Много ли чести в отмщении? Разве не учила вас матерь-церковь, что это — смертный грех?
— Может быть, и так. Но я дал клятву на могиле отца.
— От этой клятвы вас освободит любой священник.
— Но как мне освободить себя? Джанна! Дорогая Джанна!
Губы женщины задрожали. Нотки боли в голосе Просперо тронули ее.
— Любимый, не просите меня идти против своей совести. Считайте, что нам было суждено встретиться только для того, чтобы разлучиться.
— Этого не может быть. Неужели вы полагаете, что наша встреча — случайность? Она была предопределена.
— Если вы верите в это, то не сделаете ничего, что помешает свершению судьбы. Она в ваших руках, мой дорогой.
— И вы предлагаете мне сделать выбор? — воскликнул он в страхе.
— Увы! Что еще остается? По крайней мере, вы знаете, как я буду молиться за ваш верный выбор.
Джанна поднялась. Он бросился к ней, намереваясь заключить в объятия, но она мягко остановила его.
— Еще не время, дорогой. Сначала изгоните темного дьявола из своей души, и тогда я — ваша. В любую минуту.
Он задыхался и смотрел на Джанну глазами, полными скорби. Но скорбь уже уступала место нараставшему гневу.
— Вы повергаете меня в отчаяние. Лучше бы вы дали мне умереть от чумы!
— Что ж, если вы так говорите, значит, лучше бы нам обоим умереть,
— грустно ответила женщина. — Я ухожу. Пойду молиться за вас, Просперо. За нас обоих. Если вы сделаете выбор еще до отъезда отсюда, дайте мне знать. Если же нет… Тогда, милый, дай нам Господь сил. Мне-то уж они наверняка понадобятся!
Она решительно направилась к двери. За порогом уже сгустились сумерки. Просперо бросился следом.
— Джанна, я хотя бы увижу вас до отъезда? Она смотрела на него, и ее глаза, полные слез, казались огромными и яркими.
— Если ваш выбор будет не таким, какого я жажду, встреча только усугубит мое горе, а оно и без того велико.
— Вы так непреклонны! Вы, та, кого я считал воплощением милосердия и сострадания!
— Разве я прошу вас поступить немилосердно? Подумайте, Просперо. Может быть, вы сумеете разделить мою точку зрения. Молю Бога, чтобы это произошло.
Джанна зашагала вниз по лестнице.
Просперо больше не пытался остановить ее. Он смотрел, как серебристая фигурка растворяется во тьме. Точно так же следил он за ней в самый первый вечер. Но тогда душа его была полна восторженного любопытства. Теперь же… теперь ее раздирали боль и гнев, смешавшиеся столь причудливым образом, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Прекрасная мечта рассыпалась в прах. Джанна запросила слишком высокую цену за свою благосклонность. Цену, которая была ему недоступна. Но Джанна упрямо не желала этого понять.
Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О, Боже, зачем я повстречал ее? »
Божественный ответ был исполнен горькой правды: «Ты встретил ее для того, чтобы отказаться от трех великих замыслов. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь „Лигуриаду“ и не обретешь бессмертия. Ты не изгонишь иноверцев из Средиземноморья и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь, в твою судьбу».
Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче до тех пор, пока не сменился сдавленными рыданиями.
Когда он проснулся со свежей головой, ему смутно вспомнилось, что намного раньше, перед рассветом, его сон уже прерывался. Тогда Просперо пригрезилось, что его голова превратилась в шар, наполненный болью и такой свинцово-тяжелый, что он с трудом мог приподняться на подушках. Вся его грудь была покрыта синевато-багровыми пятнами, в которых Просперо распознал характерные признаки бубонной чумы. За этим сном последовали другие, которые вспоминались лишь урывками и были какими-то бессвязными.
Однако теперь Адорно проснулся окончательно и лишь на миг испытал замешательство при виде стен из цветного мрамора, переливающегося в лучах солнца, и грациозного юного Вакха, который улыбался ему с вершины своего малахитового пьедестала. Просперо почти сразу вспомнил, где находится.
Затем Адорно обнаружил, что диван, на который он прилег полуодетым, превратился, пока он спал, в настоящую кровать с прекрасными льняными простынями и шелковым покрывалом, а сам он необъяснимым образом оказался обнаженным. Изумляясь всему этому, он напрягся и только тогда почувствовал слабость, такую, какой никогда не испытывал за всю свою бурную молодую жизнь. Его испуганный недоуменный взгляд встретился с глазами маленького человека, стоящего у ложа. Человек был в летах, лыс и добродушен, как старый Силен note 20.
— Господи, спаси меня! — воскликнул Просперо и услышал, что голос его так же слаб, как и тело. Стараясь говорить громче, он прохрипел: — Который час? И кто вы?
— Тс-с, — старик подошел ближе. — Хвала святым! Ваша душа наконец-то вернулась. Но тем не менее ложитесь. — Он мягко заставил Просперо снова опуститься на подушки и быстро привел в порядок его постель. Холодная костлявая рука успокаивающе коснулась его лба. — Жар спал. Теперь все будет хорошо. Мужайтесь, мой господин!
Просперо вытаращил на него глаза.
— Но чем же я болен? И который час? — снова спросил он. Кроткое морщинистое лицо старика осветилось улыбкой.
— Уже почти полдень и праздник Святого Лоренцо — десятое августа. До Просперо наконец дошло.
— Вы не назвали год, — пожаловался он.
— Хе! Хе! Вы уже можете шутить! Это хорошо. Это хорошо. Вы действительно вылечились.
— Но от чего, скажите, прошу вас.
— Ну конечно же от чумы. От чего же еще? Именно от чумы. Две недели вы лежали, выделяя вместе с потом яд, и иногда нам казалось, что вместе с ядом улетучится и ваша жизнь. Но вы — крепкий юноша, да простит мне ваша милость такое обращение, и победили госпожу Смерть.
— Чума! — Он почувствовал тошноту. — И я лежал здесь две недели? Две недели! Словно в водах Леты note 21! — Просперо полузакрыл глаза и застыл, сосредоточенно пытаясь почувствовать свое тело. Затем снова обратился к старику: — Кто вы?
— Все называют меня Амброджо, с вашего позволения. Я — слуга монны.
— Ах, вот как, монны. Кто такая монна? Дверь была открыта, и комнату пересекла чья-то тень. Послышались учащенное дыхание, шелест платья, и вот уже дама — около него.
— Он пришел в сознание! Амброджо потер костлявые руки.
— Хи-хи! Разве я не говорил, что он вылечится и скоро придет в себя? Верьте старому Амброджо, госпожа. За семьдесят лет он успел кое-чему научиться, слава тебе. Господи!
Глаза Просперо засияли. Он смотрел на женщину, и зрачки его в углубившихся глазницах становились все шире. Она стояла гордо и непринужденно; голубая накидка, подвязанная под грудью шнурком с кистями, подчеркивала ее рост и стать.
— Мадам, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Умолять о приюте на одну ночь и оставаться две недели…
— Тихо, — шепотом предостерегла она, испуганная слабостью его голоса. — Вы должны отдыхать. Мы поговорим, когда наберетесь сил.
Просперо окреп гораздо быстрее, чем мог предполагать.
Его вкусно и обильно накормили. Благодаря уходу Боны и Амброджо силы Просперо прибывали не по дням, а по часам. Раз в день приходила навестить хозяйка, принося к его постели свежие цветы. Он неотрывно следил за ее величавой неторопливой поступью, стараясь не упустить ни малейшего проявления той неповторимой грации, которую он в ней открыл. С восторгом наблюдал Просперо за солнечными бликами на ее блестящих каштановых волосах, белой тонкой шее и прекрасных запястьях. Но когда Адорно пытался вовлечь ее в разговор, она отказывала ему с мягкой решительностью, которую тот находил восхитительной, даже если отказ причинял боль. Они наговорятся, обещала она ему, когда Просперо снова будет на ногах.
Вот Адорно и хотел поскорее встать на ноги. Уже на четвертое утро Просперо потребовал зеркало, чтобы взглянуть на свое лицо. Еще раньше, касаясь его, он понял, что оброс косматой бородой, которая уродовала его. Но ужасный вид впалых щек и ввалившихся глаз потряс Просперо. Он сразу стал раздражительным и капризным, замучил Амброджо абсурдными поручениями.
В итоге пришедшая в полдень с визитом хозяйка застала в павильоне господина, изрядно смахивавшего на того, кто две недели назад карабкался на стену ее дома. Выбритый, коротко подстриженный и сносно причесанный, облаченный в свой прежний черный парчовый костюм, Просперо с поклоном встретил ее у порога. Он был мертвенно бледен, но улыбался.
Покаянно приняв упрек за то, что слишком рано встал на ноги, он тотчас же сел по велению хозяйки и позволил ей обложить себя диванными подушками.
— Вы терпите это, будто мученик, — пошутила она.
— Мученик, который попал в рай.
— Дорога к раю ведет через врата смерти, а они не распахнулись перед вами.
— Совсем не так. Чтобы попасть в рай, надо было перелезть через стену. Что же касается остального, то я отказался переправиться через Стикс, обнаружив Элизиум note 22 на этом берегу.
— Так-то вы благодарите своих спасителей?
— Если существуют лучшие слова признательности, научите меня им. Она стояла, глядя на него сверху вниз.
— Словам? Какое значение вы придаете словам! Я подозреваю, что они для вас — что-то вроде ярких бусинок, из которых вы составляете прелестный узор для собственного удовольствия.
— О, и чтобы порадовать других, я надеюсь. — Просперо поднял глаза. — Я обязан вам столь многим, и при этом даже не знаю вашего имени.
— Моего имени? Друзья зовут меня Джанной.
— Тогда позвольте и мне называть вас Джанной, поскольку я, должно быть, больше, чем друг. Почти ваше дитя, ибо вы дважды подарили мне жизнь.
— Хорошо, сын мой, но при условии, что вы будете вести себя, как сын.
— Почтительность моя превзойдет сыновнюю.
— Я согласна, поскольку она подразумевает и послушание.
В этот день она оставалась с ним намного дольше обычного, а на следующий доставила ему удовольствие, придя в павильон на обед. Прислуживали им Амброджо и Бона. С этого дня случайный эпизод в прекрасном саду, куда занесла его судьба, стал все больше напоминать восхитительный сон.
Шли дни, силы Просперо восстанавливались, и хозяйка все больше и больше времени проводила в его обществе. Пролетело семь дней с тех пор, как он впервые поднялся, дней, в течение которых окружающий мир был напрочь забыт, а воспоминания о прошлом и страх перед будущим — стерты. Просперо попал в оазис, который находился в самом центре пораженного чумой города. Но и сюда проникали кое-какие вести, которые приносил Амброджо. Они касались главным образом состояния дел в Генуе. Иногда это были слухи, связанные с войной, ход которой, по-видимому, становился невыгоден Франции. А однажды дошла сплетня о том, что мессер Андреа Дориа, разбитый королем Франции, засел в своем замке Леричи, снаряжая галеры и собирая на них людей. Италия наблюдала за ним, гадая, к чему бы это.
Этот слух рассмешил Просперо.
— Я понял. Он получит плату от императора и вернет Геную под его покровительство, которого сам же и лишил ее, когда получил плату от Франции.
Монна Джанна «скрестила с ним шпаги»:
— Не кажется ли вам, что вы ослеплены обыкновенной ненавистью?
— Я сознаю это. Но как можете вы упрекать меня после того, что я рассказал вам о себе?
— Почему нет? Возможно, это и мешает вам быть беспристрастным.
— Нет, не мешает.
— И все же вы отказываетесь видеть другую причину перемены в Андреа. Король Франции нарушил условия сделки, касающиеся Генуи.
— Так говорит Дориа, чтобы выгородить себя. И вы верите ему?
— Я смотрю непредвзято. А какие основания у вас не.верить ему?
Он помолчал, прежде чем ответить.
— Есть пословица: «Глас народа — глас Божий». Верит ли ему население Генуи?
— Поверит, если, изгнав французов, Дориа исправит свою ошибку.
— Тогда, будьте уверены, он изгонит их. Таким образом, он восстановит утраченное доверие и снова станет самым уважаемым человеком в государстве.
Она вздохнула.
— Вы очень жестоки.
— Разве я не познал его вероломство? Разве у меня нет причины? Как еще я могу к нему относиться? Не он ли нарушил слово, данное мне, а также моему отцу, которого (и я всегда буду в этом винить себя) я предал и который вынужден был бежать, что повлекло его смерть?
— Но это было делом рук Фрегозо.
— Без Андреа Дориа Фрегозо — ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, в панике бежал, забыв о долге и спасая свою шкуру.
Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.
— Я понимаю. Но… — она заколебалась, потом продолжала, едва ли не со страстью: — Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это — слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.
Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:
— Это — мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.
— Потому что они боролись против французов. Если те будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?
— Примирение? — Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. — Сначала необходимо искупление.
Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны глаза под пушистыми бровями.
— Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я считаю их пустячными.
Но Просперо в тот же миг понял, что это неправда. Разговор разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу за будущее. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе, с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота служили подтверждением тому, что принцу будет необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, которая сейчас находилась во Флоренции.
Наутро он сообщил о своем решении монне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:
— Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!
Джанна -не сразу ответила ему. После короткого молчания она взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.
Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел Просперо, слушая песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, которая зародилась в нем при первом взгляде на эту женщину.
Последняя строка тихо замерла на ее губах:
— Con i ginnochi chini a tua beltade note 23. Лютня умолкла.
— Всего лишь два слова, — сказала она. — Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой. Просперо покачал головой. Он был очень бледен.
— Не яркие бусинки, а жемчужины, монна. Жемчужины — символ наших слез, и в них блестят слезы; слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?
— Они были записаны на листке бумаги в то утро, когда мы увидели, что вы больны. На них было посвящение: «Даме в серебристом». Я сначала подумала, что это — записка, которую вы оставили для меня.
— Я полагаю, так и было. А потом? Она отвернулась.
— А потом я прочитала эти строки. Я надеялась, что они посвящены мне.
— Вы надеялись? Вы надеялись! — Просперо взглянул на нее. Его лицо преобразилось, озарившись каким-то внутренним светом. И тут Джанна поняла, что выдала себя. Ее охватил страх; она не решалась встретиться взглядом с Просперо.
— Джанна, — сказал он нежно, — если это правда, а я молю Бога и Богородицу, чтобы это было так, то мы сейчас не должны испытывать ни недостатка в словах, ни нужды в них. Вы заявили свои права на меня в благословенный час нашей встречи, а я заявил свои права на вас.
Она ответила ему, отведя взгляд:
— Вначале я опасалась, что сонет лжет, что вы спасались бегством не от смерти ради жизни, а от смерти ради смерти. Но, когда вы поправились, мои страхи усугубились: этот сонет показался мне всего лишь шуткой. Так иногда забавляются поэты, теша свою душу.
— Моя любимая, — прошептал он, — я не умею произносить высокие слова, но я попытаюсь. Если я вообще наделен даром слагать песни, то я должен петь именно теперь, словно беззаботный жаворонок, который изливает восторг, переполняющий его сердце.
— Но что будет, если вы уедете?! — воскликнула она.
— Могу ли я медлить? Есть долг, который необходимо выполнить. До поры я себе не хозяин. А исполнив долг, я вернусь. Будете ли вы ждать меня, Джанна?
Она медленно подняла глаза и встретила его страстный вопрошающий взгляд.
— Ждать? — переспросила она. — Ждать, пока вы будете мстить? Ждать, пока вы вернетесь ко мне с окровавленными руками? В этом состоит ваша просьба?
Просперо неподвижно застыл.
— А можно мне приходить, пока мой долг еще не исполнен? Наступила длинная пауза. Наконец Джанна ответила:
— Просперо, вы говорите, что любите меня.
— Сказать так — значит сказать слишком мало.
— Большего я не прошу. В этом нет нужды. Вы говорили, что у меня есть права на вас. Однажды вы предложили мне считать вас своим чадом, поскольку я дважды подарила вам жизнь.
— Это действительно так, и, следовательно, эта жизнь принадлежит вам. Распоряжайтесь ею, как вам заблагорассудится. Она снова подняла глаза.
— Искренни ли вы? Это не просто красивые слова? Тогда, Просперо, я требую, чтобы вы отказались от мести. Он побледнел.
— Дух моего отца проклянет меня.
— Мертвые спокойно спят. Мы не должны тревожить их сон нашими безумствами.
— Но есть еще живые. Я превращусь в посмешище в глазах всех Адорно, в презренного, отверженного, стоит мне отказаться от мщения. Захотите ли вы связать свою судьбу с таким человеком?
— Я бы гордилась им, ибо он выказал мужество. Господь наш рассматривает месть как зло. Могу ли я связать свою судьбу с человеком, творящим его?
Он отстранился от нее, обхватив голову руками.
— Джанна, вы разбиваете мне сердце. Отказать вам в первой же просьбе, когда я отдал бы жизнь за возможность служить вам!
— Я прошу гораздо меньше.
— Нет, много больше. Вы требуете мою честь.
— Я требую лишь, чтобы вы правильно понимали ее. Много ли чести в отмщении? Разве не учила вас матерь-церковь, что это — смертный грех?
— Может быть, и так. Но я дал клятву на могиле отца.
— От этой клятвы вас освободит любой священник.
— Но как мне освободить себя? Джанна! Дорогая Джанна!
Губы женщины задрожали. Нотки боли в голосе Просперо тронули ее.
— Любимый, не просите меня идти против своей совести. Считайте, что нам было суждено встретиться только для того, чтобы разлучиться.
— Этого не может быть. Неужели вы полагаете, что наша встреча — случайность? Она была предопределена.
— Если вы верите в это, то не сделаете ничего, что помешает свершению судьбы. Она в ваших руках, мой дорогой.
— И вы предлагаете мне сделать выбор? — воскликнул он в страхе.
— Увы! Что еще остается? По крайней мере, вы знаете, как я буду молиться за ваш верный выбор.
Джанна поднялась. Он бросился к ней, намереваясь заключить в объятия, но она мягко остановила его.
— Еще не время, дорогой. Сначала изгоните темного дьявола из своей души, и тогда я — ваша. В любую минуту.
Он задыхался и смотрел на Джанну глазами, полными скорби. Но скорбь уже уступала место нараставшему гневу.
— Вы повергаете меня в отчаяние. Лучше бы вы дали мне умереть от чумы!
— Что ж, если вы так говорите, значит, лучше бы нам обоим умереть,
— грустно ответила женщина. — Я ухожу. Пойду молиться за вас, Просперо. За нас обоих. Если вы сделаете выбор еще до отъезда отсюда, дайте мне знать. Если же нет… Тогда, милый, дай нам Господь сил. Мне-то уж они наверняка понадобятся!
Она решительно направилась к двери. За порогом уже сгустились сумерки. Просперо бросился следом.
— Джанна, я хотя бы увижу вас до отъезда? Она смотрела на него, и ее глаза, полные слез, казались огромными и яркими.
— Если ваш выбор будет не таким, какого я жажду, встреча только усугубит мое горе, а оно и без того велико.
— Вы так непреклонны! Вы, та, кого я считал воплощением милосердия и сострадания!
— Разве я прошу вас поступить немилосердно? Подумайте, Просперо. Может быть, вы сумеете разделить мою точку зрения. Молю Бога, чтобы это произошло.
Джанна зашагала вниз по лестнице.
Просперо больше не пытался остановить ее. Он смотрел, как серебристая фигурка растворяется во тьме. Точно так же следил он за ней в самый первый вечер. Но тогда душа его была полна восторженного любопытства. Теперь же… теперь ее раздирали боль и гнев, смешавшиеся столь причудливым образом, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Прекрасная мечта рассыпалась в прах. Джанна запросила слишком высокую цену за свою благосклонность. Цену, которая была ему недоступна. Но Джанна упрямо не желала этого понять.
Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О, Боже, зачем я повстречал ее? »
Божественный ответ был исполнен горькой правды: «Ты встретил ее для того, чтобы отказаться от трех великих замыслов. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь „Лигуриаду“ и не обретешь бессмертия. Ты не изгонишь иноверцев из Средиземноморья и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь, в твою судьбу».
Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче до тех пор, пока не сменился сдавленными рыданиями.
Глава XI. ПРОЧИДА
До отъезда Просперо они больше не встречались. И только на следующее утро, когда Амброджо провожал его до садовой калитки, на которой красный крест все еще предупреждал горожан о том, что от этого дома лучше держаться подальше, Просперо передал старому слуге записку для госпожи. Она содержала его двенадцатый сонет «Прощание с радостью», который начинался словами: «Amando men, l'onor saria men, caro» note 24. Ловеласы могут знать, а могут и не знать его. Даже в «Прощании с Лакастой» не звучит столь глубокая нота безнадежности, как в этом сонете Просперо, и нет той горечи, которая свойственна его последней строке: «Возьми себе эти несколько последних жемчужин, сорвавшихся со струн моей души».
Прежде, чем оседлать лошадь, которую старик раздобыл для него, Просперо вложил в ладонь Амброджо вместе с запиской пять золотых дукатов.
Он поскакал прочь, оставив в этом доме свое сердце и увозя с собой еще более глубокую ненависть к роду Дориа, ибо на счету, по которому им рано или поздно придется платить, было теперь и его разбитое сердце.
В пути он много думал о монне Джанне и понял, что она воздвигла между ними барьер лишь потому, что была прелестной женщиной, которую он обожал. А поскольку, как он уже успел обнаружить, в ее душе соединилось множество достоинств, таких, как прямота, нежность и искренность, то он обязан принять этот барьер как неизбежность.
Стоял августовский вечер, моросил дождь, когда Просперо без приключений прибыл во Флоренцию, в бедный дом на Лонгарно note 25, где, благодаря милости Строцци, жила его мать — в положении, вряд ли приличествовавшем дочери такого знаменитого аристократического рода.
Она встретила сына с восторженной нежностью. Монна Аурелия ни на миг не переставала ждать его. Дель Васто написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за сына. После того, как первая радость от встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать на неудобства, на которые сама себя обрекла.
Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, то, что выпало ему, было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, есть итог ее собственных ошибок, потому что она на беду свою вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.
Ее упреки в свой адрес Просперо выслушал молча, но, когда мать начала порочить память отца, не вытерпел и возмутился.
— Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, — совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что она принадлежит к числу людей, которые всегда говорят то, что думают.
В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать поначалу яростно ругала всех Дориа, а потом начала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, отвечала она ему, не ждет удобного случая — он сам находит его. Но, поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, то ему, должно быть, ничуть не больно видеть свою мать в роли изгнанницы.
Однако, когда настал час разлуки, эта женщина, сохранившая остатки былой красоты, страстно прижала сына к груди и горько зарыдала, не желая столь быстро расставаться с ним.
Просперо провел с ней всего два дня, а когда уезжал, душевные раны его саднили еще больнее, чем сразу же после приезда.
Он поехал в Ливорно, чтобы найти там корабль, который отвез бы его в Неаполь. Это было не трудно, поскольку осада велась уже не так рьяно. Лотрек мог бы с бесполезным упорством продолжать ее, но у его отрядов, выкошенных чумой, которая перекинулась из города в его штаб-квартиру, не было сил замкнуть кольцо окружения. И экипажи венецианских галер, охранявших бухту под командованием Ландо, утратили бдительность, поняв по настроению командира тщетность своих усилий.
В Кастель-Нуово высокий белокурый принц Оранский при встрече с Просперо выказал одновременно и радость, и удивление. Просперо прибыл как нельзя кстати, признал он. Транспортные корабли уже загружались в Пьомбино, а императорский капитан дон Рамон Варгас тайно собирал небольшую эскадру галер для их охраны, ремонтируя и одновременно укомплектовывая их за неимением рабов наемными гребцами. Пять таких судов уже были готовы и хорошо снаряжены для сопровождения транспортных кораблей. Но не было опытного командира. Дон Рамон не знал моря, и принц вынужден был отклонить его кандидатуру. Он предложил это рискованное предводительство Просперо.
— Если вы сможете прорвать блокаду, — убеждал его принц, — вы поможете императору в Неаполе; на этот раз у нас есть свежие подкрепления, и нам будет легче продержаться до полного разложения французов.
На этом разговор закончился. Радуясь, что дела отвлекут его от тяжких дум, Просперо тотчас же уехал. Через два дня он встретился с Варгасом в Пьомбино, где все уже было в полной готовности. К пяти галерам, о которых говорил принц Оранский, Варгас в последний момент добавил шестую. Они были хорошо оснащены и полностью укомплектованы наемниками. Транспортных кораблей тоже было шесть: две бригантины и фелука, загруженные зерном, и три неповоротливых, набитых добычей, перегруженных галеона.
Прежде, чем оседлать лошадь, которую старик раздобыл для него, Просперо вложил в ладонь Амброджо вместе с запиской пять золотых дукатов.
Он поскакал прочь, оставив в этом доме свое сердце и увозя с собой еще более глубокую ненависть к роду Дориа, ибо на счету, по которому им рано или поздно придется платить, было теперь и его разбитое сердце.
В пути он много думал о монне Джанне и понял, что она воздвигла между ними барьер лишь потому, что была прелестной женщиной, которую он обожал. А поскольку, как он уже успел обнаружить, в ее душе соединилось множество достоинств, таких, как прямота, нежность и искренность, то он обязан принять этот барьер как неизбежность.
Стоял августовский вечер, моросил дождь, когда Просперо без приключений прибыл во Флоренцию, в бедный дом на Лонгарно note 25, где, благодаря милости Строцци, жила его мать — в положении, вряд ли приличествовавшем дочери такого знаменитого аристократического рода.
Она встретила сына с восторженной нежностью. Монна Аурелия ни на миг не переставала ждать его. Дель Васто написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за сына. После того, как первая радость от встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать на неудобства, на которые сама себя обрекла.
Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, то, что выпало ему, было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, есть итог ее собственных ошибок, потому что она на беду свою вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.
Ее упреки в свой адрес Просперо выслушал молча, но, когда мать начала порочить память отца, не вытерпел и возмутился.
— Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, — совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что она принадлежит к числу людей, которые всегда говорят то, что думают.
В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать поначалу яростно ругала всех Дориа, а потом начала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, отвечала она ему, не ждет удобного случая — он сам находит его. Но, поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, то ему, должно быть, ничуть не больно видеть свою мать в роли изгнанницы.
Однако, когда настал час разлуки, эта женщина, сохранившая остатки былой красоты, страстно прижала сына к груди и горько зарыдала, не желая столь быстро расставаться с ним.
Просперо провел с ней всего два дня, а когда уезжал, душевные раны его саднили еще больнее, чем сразу же после приезда.
Он поехал в Ливорно, чтобы найти там корабль, который отвез бы его в Неаполь. Это было не трудно, поскольку осада велась уже не так рьяно. Лотрек мог бы с бесполезным упорством продолжать ее, но у его отрядов, выкошенных чумой, которая перекинулась из города в его штаб-квартиру, не было сил замкнуть кольцо окружения. И экипажи венецианских галер, охранявших бухту под командованием Ландо, утратили бдительность, поняв по настроению командира тщетность своих усилий.
В Кастель-Нуово высокий белокурый принц Оранский при встрече с Просперо выказал одновременно и радость, и удивление. Просперо прибыл как нельзя кстати, признал он. Транспортные корабли уже загружались в Пьомбино, а императорский капитан дон Рамон Варгас тайно собирал небольшую эскадру галер для их охраны, ремонтируя и одновременно укомплектовывая их за неимением рабов наемными гребцами. Пять таких судов уже были готовы и хорошо снаряжены для сопровождения транспортных кораблей. Но не было опытного командира. Дон Рамон не знал моря, и принц вынужден был отклонить его кандидатуру. Он предложил это рискованное предводительство Просперо.
— Если вы сможете прорвать блокаду, — убеждал его принц, — вы поможете императору в Неаполе; на этот раз у нас есть свежие подкрепления, и нам будет легче продержаться до полного разложения французов.
На этом разговор закончился. Радуясь, что дела отвлекут его от тяжких дум, Просперо тотчас же уехал. Через два дня он встретился с Варгасом в Пьомбино, где все уже было в полной готовности. К пяти галерам, о которых говорил принц Оранский, Варгас в последний момент добавил шестую. Они были хорошо оснащены и полностью укомплектованы наемниками. Транспортных кораблей тоже было шесть: две бригантины и фелука, загруженные зерном, и три неповоротливых, набитых добычей, перегруженных галеона.