Страница:
— Дамарис! Дамарис!
В целом мире не было голоса ближе и родней. Сейчас в нем звучала смертная мука. И хотя она поверила в низость и вероломство капитана, она не могла оставить без внимания его зова. Она замерла на месте, потом медленно обернулась к нему. Милое, искаженное болью лицо, выразительные карие глаза, в которых он только что видел свое отражение, бледные дрожащие губы, которые он целовал... Дамарис ждала: вопреки всем доводам разума ею овладела безумная надежда.
— Дамарис, поверьте мне хотя бы в одном! — воскликнул он. — Клятвенно заверяю вас, что это перечеркнет все остальное. До последнего разговора я не знал, что вы — Дамарис Холлинстоун. Клянусь, что не знал! Призываю в свидетели Всевышнего!
Клятвенное заверение капитана действительно перечеркивало все остальное. Если капитан не лукавил, оно не имело значения. Дамарис задумалась, мысленно взвешивая его слова. Но тут, коварно нарушая ход ее мыслей, послышался презрительный смешок милорда Понсфорта.
— О, конечно, — глумливо произнес он, — поверьте джентльмену на слово! Разве он не заслужил вашего доверия, разве сам он — не воплощение чести?
Насмешка отрезвила Дамарис. Она медленно пошла дальше и вскоре скрылась из виду. Ничего не видя вокруг себя, как лунатик, она вернулась домой. Сохраняя гордую осанку, она поднялась по лестнице к себе в комнату и опустилась на колени перед узкой кроватью, застеленной белым покрывалом. Зажатая в тиски природа потребовала наконец своего, и Дамарис впала в забытье, возможно спасшее ее от безумия.
После ухода Дамарис лорд Понсфорт и капитан Гейнор какое-то время молча смотрели друг на друга. Капитан напряженно прислушивался к шороху шагов Дамарис, пока они не стихли вдалеке. И тогда будто рухнула невидимая преграда, рассеялось колдовство. Капитан гневно выхватил шпагу из ножен.
— Теперь мой черед! крикнул он. — Защищайся, лакейская душа!
С этими словами он прыгнул на газон, горя от нетерпения затеять с противником бой.
Лорд Понсфорт, напротив, охотно уклонился бы от дуэли. Он не был трусом, но сражаться с таким яростным противником, как капитан Гейнор, означало бы самоубийство. Он прочел свою смерть в горящих глазах на искаженном ненавистью лице капитана. Понсфорт поднял руку, требуя внимания.
— Для дуэли сейчас не время и не место, — крикнул он. — Победителя обвинят в убийстве!
Капитан рассмеялся ему в лицо:
— Пришлите ко мне своих секундантов, — стоял на своем лорд Понсфорт, — и вы получите сатисфакцию.
Но с таким же успехом он мог утишить разбушевавшееся море.
— Защищайтесь, черт побери, или я проткну вас на месте! — услышал он в ответ.
Милорд все еще колебался. В воздухе сверкнул длинный острый клинок шпаги, ее острие уперлось ему в грудь против сердца. Холодный пот выступил у него на лбу. Он нехотя обнажил шпагу и занял позицию.
Капитан вел бой яростно, исступленно, он задыхался, вскрикивал, насмехался над противником. Вид его был страшен, и страх вошел в душу милорда. Капитан представлялся ему воплощением мести, казался гончей, настигшей жертву. Милорд ярко представлял себе, как безжалостный стальной клинок вонзается ему в горло.
— Ну, разве найдется лучшее место или время? — издевался капитан, перегоняя его светлость с газона на газон.
Зловещий танец ежесекундно грозил милорду смертью: острие шпаги капитана Гейнора то и дело мелькало возле адамова яблока Понсфорта.
— Вы слишком разборчивы, если розарий миледи для вас неподходящее смертное ложе! Навозная куча куда более соответствует вашим заслугам! — кричал капитан.
Понсфорт упал спиной на розовый куст, но тут же вскочил и продолжил отчаянную схватку. Вскоре, к своей радости, он услышал топот бегущих к ним людей. Капитан тоже услышал шум.
— Надеетесь на подмогу? — язвительно бросил он, —Но конец близок! Получайте свою плату, милорд, вот такую плату! — Гейнор выбил шпагу из рук врага и сделал выпад, намереваясь покончить с ним.
Но Понсфорт отпрыгнул в сторону и, обуянный паническим страхом, бросился бежать.
— Трус! — крикнул капитан. — Жалкий трус! Боишься встретить смерть лицом к лицу, так получай же удар в спину!
Гейнор кинулся вдогонку за Понсфортом, но зацепился ногой за корень и упал. Кто-то протянул ему руку, помогая подняться, но тут же крепко ухватил за предплечье, удерживая на месте. Как в тумане капитан видел загорелое обветренное лицо садовника. Его помощник стоял сбоку. Гейнор рванулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки, но второй садовник пришел товарищу на помощь. Вдвоем они одолели капитана и, бормоча извинения за то, что вынуждены прибегнуть к силе, отняли у него шпагу.
Обессилевший Понсфорт, хватая ртом воздух, прислонился к живой изгороди, наблюдая за происходящим. Садовник посоветовал ему уйти. Благоразумно последовав доброму совету, милорд вложил шпагу в ножны и пошел прочь, вытирая пот со лба.
— Улизнул от расправы! — крикнул ему вдогонку капитан. — Учти: это не спасение, а всего лишь отсрочка!
Лорд Понсфорт, несколько оправившись от испуга, обернулся к противнику.
— При соблюдении правил дуэли я готов дать вам сатисфакцию, когда вам будет угодно. Жду вызова, — ответствовал он.
С этими словами он удалился.
Глава XIV
В тот же день капитан Гейнор, сдержанный и хладнокровный, — по его виду вы бы никогда не догадались, какую бурю чувств он пережил накануне, — попрощался с леди Кинастон, сообщив ей, что дела неотложной важности вынуждают его уехать, не дожидаясь возвращения сэра Джона. Ее светлость ни словом не обмолвилась о шумной ссоре в саду. Прислуга доложила леди Кинастон о скандале. Она не сомневалась, что спешный отъезд капитана связан именно с ним, а неотложные дела, на которые он ссылался, подразумевали продолжение ссоры. Леди Кинастон, естественно, догадывалась, на какой почве возникла ссора, но не решилась получить подтверждение от капитана: он держался вежливо, но отчужденно. Однако леди Кинастон не связывала своих подозрений с тем фактом, что дочь и племянница уединились в своих комнатах. Итак, капитану удалось откланяться без лишних расспросов. Дамарис он больше не видел, а отсутствия Эвелин, находясь в смятенном состоянии духа, просто не заметил.
Капитан Гейнор остановился в тихой гостинице близ Чаринг-кросс и там рассчитал Фишера. Покончив с этим делом, он прикинул, кто из друзей мог бы передать лорду Понсфорту его вызов, и остановился на сэре Ричарде Темплтоне. Он жил на улице Сент-Джеймс по соседству с лордом Понсфортом. Правда, баронет собирался уехать в Девоншир. Капитан все же решился к нему наведаться.
Появившись на улице Сент-Джеймс, он обнаружил, что его ждут, и не сэр Ричард, разумеется — тот действительно уехал в Девоншир, — а сыщики, подосланные лордом Понсфортом, опасавшимся визита капитана. Не успел Гейнор свернуть с Пэлл-Мэлл [Пэлл-Мэлл — здесь: длинная, около 800 ярдов, аллея близ Сент-Джеймского дворца, на которой играли в завезенную из Франции игру, напоминающую крокет и имевшую то же название. Позднее это название перешло на одну из центральных улиц Лондона] , как путь ему преградили двое рослых мужчин в грубой одежде простолюдинов. Тот, который, видно, был за старшего, пожелал переговорить с капитаном.
— Со мной? — несколько высокомерно переспросил капитан Гейнор, наперед зная, что за сим последует.
— У меня есть ордер на ваш арест, — сказал старший сыщик, тот самый, который руководил арестами в гостинице «На краю света». Он извлек из кармана ордер и помахал им перед носом капитана: — Сдается мне, вы и есть упомянутый здесь капитан Дженкин.
«Какой смысл отпираться?» — подумал капитан. Раз уж схватили, все равно не отпустят, как бы убедительно он ни доказывал обратное. Более того, ему вдруг пришло в голову, что он и не хочет свободы. Дело, которому он служил, потерпело крах. Если оно и восторжествует, то очень не скоро, может быть, и никогда. Женщина, которую он любил, — он, всегда избегавший женщин, всецело посвятивший себя монарху! — сочла его низким и недостойным человеком и, вероятно, никогда не изменит своего мнения о нем. Что же ему остается в жизни? Отомстить за измену предателю Понсфорту? Но месть и так скоро настигнет предателя, пусть от другой руки.
В тот трудный час арест разрешал все проблемы капитана Гейнора, снимал с его сердца камень. Мысль о возвращении в Рим с плохой вестью была мучительна сама по себе, но еще мучительнее было сознавать, что ты — негодяй в глазах единственной, боготворимой тобою женщины. Капитан Гейнор почти дружелюбно посмотрел на удачливых сыщиков. Пожалуй, они и были ему добрые друзья: сослужили хорошую службу в тяжелое время.
— Вы не ошиблись, — сказал он, — я тот, кого вы ищете, я — капитан Дженкин.
Суд над капитаном Дженкином, — министр распорядился, чтобы его ускорили и чтобы он состоялся не позже, чем через три дня после ареста, — не привлек к себе особого внимания. Как и все другие дела, связанные с заговорами якобитов, суд над капитаном в интересах правительства свершился быстро и при минимальной огласке. Сообщение о поимке опасного государственного преступника появилось в газетах, когда суд уже закончился и подсудимого приговорили к смерти.
Гейнор сразу признал себя капитаном Дженкином, и это избавило суд от лишних проволочек и хлопот. Судьи охотно воспользовались явным безразличием и апатией человека, считавшегося смелым и решительным преступником. Они решили, что, оказавшись в тюрьме, капитан сразу утратил свою смелость и находчивость. Возможно, он надеялся, что чистосердечное признание смягчит приговор. Лорд Картерет с облегчением вздохнул, узнав, что подсудимый сам признал, что он и есть опасный государственный преступник капитан Дженкин, и тем избавил его от необходимости выставлять доносчика в качестве свидетеля, снимая маску с такого ценного правительственного шпиона, как лорд Понсфорт. Суд обошелся показаниями сыщиков, арестовавших капитана, и жены сэра Генри Треша, узнавшей в нем человека, который ворвался к ней в номер, когда в гостинице «На краю света» производились аресты заговорщиков.
В общем, суд вершился скорый, в чем легко убедиться, прочитав краткий отчет о нем в бюллетене «Суды над государственными преступниками» и ознакомившись с некоторыми подробностями, если они вас интересуют. Подсудимый охотно помогал судьям на всех стадиях судебного разбирательства, с готовностью принимал выдвинутые против него обвинения — связанные как с его предыдущими приездами в Англию, так и с нынешними. Обвинительный материал собирался заблаговременно на случай ареста преступника, что сильно упростило ход дела.
В одном лишь подсудимый проявил упорство. Признав себя капитаном Дженкином еще при аресте, он отказался подтвердить, что его настоящая фамилия — Гейнор. Он не отрицал этого факта, просто отказывался его подтвердить. Подсудимый заявил, что его арестовали как капитана Дженкина и судят как капитана Дженкина, и предложил суду довольствоваться этим.
Эта странная на первый взгляд позиция была продуманной. Признайся подсудимый, что он — капитан Дженкин и капитан Гейнор в одном лице, он оказал бы содействие правительству в возбуждении многочисленных судебных дел против сообщников капитана Гейнора. Пока правительство не располагало прямыми доказательствами, что они — участники якобитского заговора. Капитан Гейнор не знал, явится ли отсутствие прямых улик препятствием для арестов и судебного преследования якобитов, но твердо решил не делать никаких признаний, которые могли бы облегчить правительству его задачу.
Суд и не настаивал, действуя согласно инструкциям, хотя располагал кое-какими сведениями. Он мог без особого труда вызвать свидетелей, которые подтвердили бы, что подсудимый и есть капитан Гейнор. В суд вызвали бы из Чертси сэра Джона Кинастона и членов его семьи, помощника министра Темплтона. Последнему пришлось бы пережить унижение, отвечая на вопрос: под каким именем он знал человека, произведшего на него такое хорошее впечатление? Но правительство хотело закончить дело как можно скорее и тише, по возможности не разжигая вокруг него страстей. Вызывалось как можно меньше свидетелей. Главное — поскорее составить обвинительное заключение и вынести приговор отчаянному и опасному бунтовщику. Выполняя эту задачу, суд пренебрег упорным нежеланием подсудимого назвать свою настоящую фамилию, и нашего якобита приговорили к смерти через повешение в Тайберне, как самого заурядного вора-карманника.
В приговоре суда чувствовался коварный расчет. Якобиту капитану Дженкину предстояло исчезнуть с лица земли незаметно, приняв смерть от простого палача. Подобная бесславная кончина сама по себе служила средством устрашения.
Когда зачитывали приговор, в зале суда было мало публики. Капитан Гейнор не увидел ни одного знакомого лица. Он предполагал, что явится Понсфорт — позлорадствовать его беде, но милорд благоразумно держался подальше от Фемиды [Фемида — богиня правосудия в греческой мифологии. Здесь употреблено в переносном смысле: «подальше от суда»]. Естественным было бы и желание Темплтона собственными глазами узреть невероятное, и капитана очень удивило отсутствие помощника министра. Он не догадывался, что честолюбивый мистер Темплтон, мечтая поднять своего начальника лорда Картерета насмех, сам оказался в смешном положении и от расстройства слег, объявив, что у него разыгралась подагра. Забегая вперед, скажем: когда мистер Темплтон узнал, что подсудимому вынесен приговор, он немедленно подал в отставку, пытаясь сохранить хоть остатки былого достоинства.
Капитан Гейнор не сомневался в приходе в суд сэра Джона Кинастона. Он опять же заблуждался: сэр Джон, как и все прочие, понятия не имел, что суд уже идет, наивно полагая, что подготовка к процессу по столь серьезному обвинению займет много времени.
Когда огласили приговор, у капитана ни один мускул на лице не дрогнул: он был не случайным человеком в заговоре, а засланным агентом, возмутителем спокойствия в стране. Он ставил целью свержение династии, а в случае необходимости казнь правящего монарха. Капитана Дженкина судили как шпиона Претендента, а какова участь шпиона, известно всем.
Спокойствие капитана было не внешним, показным, оно не было следствием гордости, как у многих молодых людей перед лицом смерти. Его сердце билось ровно, он и не желал для себя ничего иного. На пороге смерти ему открылась возможность, которая не представилась бы прежде, и он должен был ею воспользоваться.
Суд состоялся в понедельник, последний понедельник месяца. В тот же вечер капитана Дженкина известили, что ему даются три дня на то, чтобы привести в порядок свои дела и позаботиться о душе. Казнь назначили на четверг.
Капитану с лихвой хватило отпущенного срока. Близких родственников у него не было. Передать весточку друзьям он не решался, чтобы не навлечь на них беду. Капитан с радостью сообщил бы в Рим своему монарху, что остался верен ему до конца, но он знал, что такое письмо никогда не дойдет по назначению. Предстояло написать письмо Дамарис. С письмом к любимой для капитана Гейнора заканчивались все мирские дела. Это и была возможность, открывшаяся ему на пороге смерти. Останься он в живых, он никогда не решился бы обратиться к Дамарис даже в письме.
Лишь вечером в среду капитан Гейнор попросил принести ему чернила, перо и бумагу. Он хотел завершить свою стремительно убывающую жизнь последним обращением к любимой, высказать наконец мысли, всецело занимавшие его ум. Он написал первую строку: «Из камеры в Ньюгейте накануне казни». Потом он мучительно долго размышлял, как обратиться к девушке. В конце концов он разрешил сомнения, обратившись к ней по имени. Вот это письмо:
«Дамарис, когда Вы прочтете эти строки, я буду там, где сочувствие и проклятие равно безразличны, и потому в последние часы своей жизни я тешу себя надеждой, что Вы прочтете мое письмо, чего никогда бы не сделали, будь я жив и свободен. Уже ради этого я приму смерть с радостью, поскольку смерть дарует мне право и преимущество, в котором отказано живому. Прошу мне верить, ибо я стою на пороге смерти, мне открываются врата судьбы и я готов предстать пред Вечным Судией, даже если Вы сочтете мою историю невероятной и никогда бы не поверили в нее, если бы я еще продолжал идти по жизни.
В смертный час мною не движут мирские побуждения, я не стал бы пятнать себя ложью и до конца хранил бы молчание. Рассудите, какая мне польза от лжи? Она отвратительна и самым пропащим людям, когда смерть взглянет на них своим холодным оком, а коса ее отсечет от них все мирские надежды и желания. Я умираю с сознанием, что Вы поверите изложенному здесь. Ваша вера подарит мне истинное сокровище — посмертную добрую память и любовь, на что при жизни я не мог претендовать.
Итак, все, что поведал вам милорд Понсфорт, — правда. Но не менее правдив был и я. Вы просили меня опровергнуть его слова. Только подлец, каким он меня представил, спас бы себя ложью. Вы тогда не поняли меня, вероятно, и сейчас не понимаете. Пока не вникнешь в суть дела, слова вносят лишь путаницу. И все же в них абсолютная правда. Но никогда еще, Дамарис, правду не искажали так, как исказил ее милорд Понсфорт в тот злополучный день.
То, что я очертя голову кинулся в игру, — правда. Это случилось в ту ночь, когда он проиграл мне около восьми тысяч гиней. Понсфорт жаловался, что полностью разорен, и кредитор упечет его в долговую тюрьму. В тот роковой для меня час мне вдруг пришло на ум, что его светлости есть что поставить на карту — его право жениться на Вас. Я полагал, что он еще обручен с Вами.
Правда и то, что, сделав ему это предложение, я не ставил себе целью завоевать Вашу любовь. Ставкой в игре для меня было Ваше наследство. Неправда же в том, что я авантюрист, жаждавший получить богатое наследство. Я желал лишь одного — отдать эти деньги своему монарху, которому они так нужны для воплощения высоких замыслов. Лорду Понсфорту хорошо известно мое единственное побуждение. А то, что я принес бы Вас в жертву делу, ради которого принес в жертву себя, подвергая свою жизнь опасности ранее и почти расставшись с ней сейчас, не представляется мне ужасным и непростительным поступком.
Его светлость выиграл. Я вернул ему деньги, и на этом все закончилось — вернее, закончилось бы, не сыграй вы с кузиной со мной такую шутку. Кстати, я до сих пор не могу понять, почему вы благодарили за нее Господа.
Вот здесь и заключается правда, заслоняющая все остальное в этой комедии ошибок, — правда, о которой я уже писал. Я не мыслил себе, что Вы не та, за кого себя выдаете. Я не мыслил себе, что Вы — Дамарис Холлинстоун, пока Вы сами не признались мне в этом в саду перед появлением лорда Понсфорта. Я считал богатой наследницей Вашу кузину, вы намеренно ввели меня в заблуждение. С той минуты, как я увидел Вас, я радовался, что мне не возбраняется судьбой ухаживать за Вами. Тогда я радовался своему проигрышу, хоть для меня по закону чести было очень важно выиграть, ведь моя честь — это прежде всего служба монарху, и я почитаю бесчестным все, отвлекающее меня от этой цели.
Теперь, любимая, Вы знаете всю правду, и я надеюсь, — нет, я уверен, — она Вас утешит. Пусть у Вас не вызывает стыда мысль, что Вы стали жертвой беспринципного искателя богатых невест и подарили сокровище своей чистой, святой любви авантюристу, наемнику и негодяю.
Мысль о том, что Вы узнаете правду и поймете меня, подбадривает и озаряет мои последние часы, иначе они были бы очень мрачны. Она согревает и радует меня. Я радостно встречу свой смертный час и сочту смерть скромной платой за счастье послать Вам неоспоримое свидетельство моей любви.
Завтра, пока я еще буду жив, моя последняя мысль будет о Вас. Я не знаю, что ждет меня за пределами бытия, однако смерти я не боюсь. Но если память о прожитой жизни сохраняется в великом потустороннем мире, моим раем будет память о Вас, сознание, что, узнав правду, Вы будете с нежностью вспоминать обо мне до нашей встречи, если нам суждено встретиться в мире ином.
Моя дорогая, моя милая, любовь моя, спокойной ночи!»
Уже давно стемнело, когда капитан Гейнор закончил свое письмо. Он сложил исписанные листы, скрепил их Печатью и положил в нагрудный карман. Затем он лег и спокойно уснул. Когда утром в его камеру вошли, он уже успел передать доброхоту-надзирателю письмо, а в придачу к нему — кошелек с двадцатью гинеями в награду за обещанную услугу.
Вскоре после восьми появился тюремный священник, круглый, как бочка, с добрыми глазами, толстыми щеками и двойным подбородком. Он зарос черной щетиной, по крайней мере, недельной давности, придававшей его облику что-то дикарское. На священнике был грязный стихарь; крошки нюхательного табака застряли в щетине над его верхней губой и на воротнике. Капитан Гейнор приветствовал его с отстраняющей вежливостью, и священник, заподозрив в ней гордыню, тотчас повел речь о спасении души.
— С вашего разрешения, сэр, я полагаю, что знаю о своей душе больше, чем кто-либо другой, — прервал его узник, — а потому, заклинаю вас, оставьте меня в покое, я сам о ней позабочусь. А я тем временем готов позаботиться о вашей плоти. Вон там в кувшинчике — вполне сносная голландская водка, а в бутылке — купленное по моей просьбе бургундское. Сделайте милость, отведайте, — и капитан махнул рукой в сторону грубо сколоченного стола, где стояли выпивка и пара кружек.
Больше его не беспокоили, и Гейнор ходил взад-вперед по камере, поджидая с нарастающим нетерпением тех, кому надлежало проводить его в последний путь. Около одиннадцати они наконец появились. Капитана вывели в тюремный двор, где его поджидала повозка, окруженная солдатами. К окнам тюрьмы приникли физиономии негодяев, алчущих зрелища.
Капитан легко вскочил в повозку, за ним, тяжело пыхтя, вскарабкался тюремный священник, уже изрядно нагрузившийся бургундским. Гейнор с удовольствием избавил бы себя от его общества, но это запрещалось правилами. Священник должен оставаться с приговоренным к смерти до конца, казнь через повешение должна сопровождаться пением псалма. И капитан Гейнор, соблюдая приличие, смирился с присутствием священника.
Кучер встал и обернулся к узнику. В руках у него был длинный кусок веревки, которым он связал узнику руки за спиной. Потом он извлек откуда-то пеньковую веревку с петлей и ловко накинул ее на шею капитану Гейнору. Свободный конец веревки, по правилам, должен был болтаться у висельника за спиной. Когда грубый детина проделал свою работу, с привычным безразличием попыхивая короткой зловонной трубкой, ворота тюрьмы отворились.
Помощник шерифа в великолепном красном камзоле с золотым кружевом отдал приказ, и процессия тронулась.
Впереди шагали солдаты в красных мундирах и высоких шапках, прокладывая путь в толпе, собравшейся у тюрьмы, прикладами мушкетов. Расступавшееся перед ними людское море вновь волнами катилось к повозке. Гейнор бесстрастно смотрел на запрокинутые лица. Какой-то злобный малый затянул гнусную песенку про тяжкую долю висельника. Капитан глянул на него с таким состраданием, что негодяй на миг осекся, а потом разразился потоком грязной брани. Капитан смотрел на него с жалостью. Он невольно задумался о том, какая смерть ожидает этого человека, и вдруг увидел внутренним зрением, дарованным тем, кто стоит на пороге смерти, нечто неописуемо страшное.
Процессия медленно продвигалась вперед. Всюду на пути следования их поджидали толпы людей, у каждого окошка теснились жаждавшие посмотреть на смертника. Гарри Гейнор равнодушно и беззлобно взирал на эту суету, любопытство толпы казалось ему низменным и постыдным.
Он повернул голову и встретил взгляд священника. Его глаза были полны слез. Капитан очень удивился и растрогался, совершенно позабыв про количество поглощенного священником бургундского. Оно так размягчило сердце священника, что он оплакал бы и смерть бродячей собаки.
— Сэр, — ласково обратился к нему Гейнор, — не плачьте о том, кто сам о себе не плачет.
— Потому-то я и скорблю о вас, — священник вздохнул, и слеза, скатившись по его толстой щеке, омочила крошку табака на его воротнике.
— Это очень странно, — заметил капитан, наблюдавший за ним с интересом. — Стало быть, вы не верите в то, что проповедуете? Разве вы не верите в радостную потустороннюю жизнь?
Священник уставился на смертника в изумлении, даже плакать перестал.
— А может быть, вы на собственном опыте убедились, что этот мир так хорош, что вы не променяете его услад ни на какие иные?
— О нет, сэр, но вы... вы так молоды, — невразумительно пробормотал священник.
— Разве мне не повезло? Меня минует немощь старческого возраста...
— Но погибнуть в расцвете лет! Какая жалость! О, сэр, — взмолился он, — умоляю, думайте о другом!
— Не думается, — спокойно ответил капитан. — Вот и вас, сэр, одолевают земные мысли, иначе откуда эта грусть, которую я не могу разделить? Сэр, мне кажется, вы придаете слишком большое значение короткому мигу, именуемому жизнью. Поскольку нам всем в конце концов суждено уйти, не все ли равно, уйдем мы сегодня или повременим до завтра? Стоит ли оплакивать один день? — утешал священника обреченный на смерть. — Разрешите, я расскажу вам историю, услышанную однажды на Востоке...
В целом мире не было голоса ближе и родней. Сейчас в нем звучала смертная мука. И хотя она поверила в низость и вероломство капитана, она не могла оставить без внимания его зова. Она замерла на месте, потом медленно обернулась к нему. Милое, искаженное болью лицо, выразительные карие глаза, в которых он только что видел свое отражение, бледные дрожащие губы, которые он целовал... Дамарис ждала: вопреки всем доводам разума ею овладела безумная надежда.
— Дамарис, поверьте мне хотя бы в одном! — воскликнул он. — Клятвенно заверяю вас, что это перечеркнет все остальное. До последнего разговора я не знал, что вы — Дамарис Холлинстоун. Клянусь, что не знал! Призываю в свидетели Всевышнего!
Клятвенное заверение капитана действительно перечеркивало все остальное. Если капитан не лукавил, оно не имело значения. Дамарис задумалась, мысленно взвешивая его слова. Но тут, коварно нарушая ход ее мыслей, послышался презрительный смешок милорда Понсфорта.
— О, конечно, — глумливо произнес он, — поверьте джентльмену на слово! Разве он не заслужил вашего доверия, разве сам он — не воплощение чести?
Насмешка отрезвила Дамарис. Она медленно пошла дальше и вскоре скрылась из виду. Ничего не видя вокруг себя, как лунатик, она вернулась домой. Сохраняя гордую осанку, она поднялась по лестнице к себе в комнату и опустилась на колени перед узкой кроватью, застеленной белым покрывалом. Зажатая в тиски природа потребовала наконец своего, и Дамарис впала в забытье, возможно спасшее ее от безумия.
После ухода Дамарис лорд Понсфорт и капитан Гейнор какое-то время молча смотрели друг на друга. Капитан напряженно прислушивался к шороху шагов Дамарис, пока они не стихли вдалеке. И тогда будто рухнула невидимая преграда, рассеялось колдовство. Капитан гневно выхватил шпагу из ножен.
— Теперь мой черед! крикнул он. — Защищайся, лакейская душа!
С этими словами он прыгнул на газон, горя от нетерпения затеять с противником бой.
Лорд Понсфорт, напротив, охотно уклонился бы от дуэли. Он не был трусом, но сражаться с таким яростным противником, как капитан Гейнор, означало бы самоубийство. Он прочел свою смерть в горящих глазах на искаженном ненавистью лице капитана. Понсфорт поднял руку, требуя внимания.
— Для дуэли сейчас не время и не место, — крикнул он. — Победителя обвинят в убийстве!
Капитан рассмеялся ему в лицо:
— Пришлите ко мне своих секундантов, — стоял на своем лорд Понсфорт, — и вы получите сатисфакцию.
Но с таким же успехом он мог утишить разбушевавшееся море.
— Защищайтесь, черт побери, или я проткну вас на месте! — услышал он в ответ.
Милорд все еще колебался. В воздухе сверкнул длинный острый клинок шпаги, ее острие уперлось ему в грудь против сердца. Холодный пот выступил у него на лбу. Он нехотя обнажил шпагу и занял позицию.
Капитан вел бой яростно, исступленно, он задыхался, вскрикивал, насмехался над противником. Вид его был страшен, и страх вошел в душу милорда. Капитан представлялся ему воплощением мести, казался гончей, настигшей жертву. Милорд ярко представлял себе, как безжалостный стальной клинок вонзается ему в горло.
— Ну, разве найдется лучшее место или время? — издевался капитан, перегоняя его светлость с газона на газон.
Зловещий танец ежесекундно грозил милорду смертью: острие шпаги капитана Гейнора то и дело мелькало возле адамова яблока Понсфорта.
— Вы слишком разборчивы, если розарий миледи для вас неподходящее смертное ложе! Навозная куча куда более соответствует вашим заслугам! — кричал капитан.
Понсфорт упал спиной на розовый куст, но тут же вскочил и продолжил отчаянную схватку. Вскоре, к своей радости, он услышал топот бегущих к ним людей. Капитан тоже услышал шум.
— Надеетесь на подмогу? — язвительно бросил он, —Но конец близок! Получайте свою плату, милорд, вот такую плату! — Гейнор выбил шпагу из рук врага и сделал выпад, намереваясь покончить с ним.
Но Понсфорт отпрыгнул в сторону и, обуянный паническим страхом, бросился бежать.
— Трус! — крикнул капитан. — Жалкий трус! Боишься встретить смерть лицом к лицу, так получай же удар в спину!
Гейнор кинулся вдогонку за Понсфортом, но зацепился ногой за корень и упал. Кто-то протянул ему руку, помогая подняться, но тут же крепко ухватил за предплечье, удерживая на месте. Как в тумане капитан видел загорелое обветренное лицо садовника. Его помощник стоял сбоку. Гейнор рванулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки, но второй садовник пришел товарищу на помощь. Вдвоем они одолели капитана и, бормоча извинения за то, что вынуждены прибегнуть к силе, отняли у него шпагу.
Обессилевший Понсфорт, хватая ртом воздух, прислонился к живой изгороди, наблюдая за происходящим. Садовник посоветовал ему уйти. Благоразумно последовав доброму совету, милорд вложил шпагу в ножны и пошел прочь, вытирая пот со лба.
— Улизнул от расправы! — крикнул ему вдогонку капитан. — Учти: это не спасение, а всего лишь отсрочка!
Лорд Понсфорт, несколько оправившись от испуга, обернулся к противнику.
— При соблюдении правил дуэли я готов дать вам сатисфакцию, когда вам будет угодно. Жду вызова, — ответствовал он.
С этими словами он удалился.
Глава XIV
ПУТЬ В ТАЙБЕРН
В тот же день капитан Гейнор, сдержанный и хладнокровный, — по его виду вы бы никогда не догадались, какую бурю чувств он пережил накануне, — попрощался с леди Кинастон, сообщив ей, что дела неотложной важности вынуждают его уехать, не дожидаясь возвращения сэра Джона. Ее светлость ни словом не обмолвилась о шумной ссоре в саду. Прислуга доложила леди Кинастон о скандале. Она не сомневалась, что спешный отъезд капитана связан именно с ним, а неотложные дела, на которые он ссылался, подразумевали продолжение ссоры. Леди Кинастон, естественно, догадывалась, на какой почве возникла ссора, но не решилась получить подтверждение от капитана: он держался вежливо, но отчужденно. Однако леди Кинастон не связывала своих подозрений с тем фактом, что дочь и племянница уединились в своих комнатах. Итак, капитану удалось откланяться без лишних расспросов. Дамарис он больше не видел, а отсутствия Эвелин, находясь в смятенном состоянии духа, просто не заметил.
Капитан Гейнор остановился в тихой гостинице близ Чаринг-кросс и там рассчитал Фишера. Покончив с этим делом, он прикинул, кто из друзей мог бы передать лорду Понсфорту его вызов, и остановился на сэре Ричарде Темплтоне. Он жил на улице Сент-Джеймс по соседству с лордом Понсфортом. Правда, баронет собирался уехать в Девоншир. Капитан все же решился к нему наведаться.
Появившись на улице Сент-Джеймс, он обнаружил, что его ждут, и не сэр Ричард, разумеется — тот действительно уехал в Девоншир, — а сыщики, подосланные лордом Понсфортом, опасавшимся визита капитана. Не успел Гейнор свернуть с Пэлл-Мэлл [Пэлл-Мэлл — здесь: длинная, около 800 ярдов, аллея близ Сент-Джеймского дворца, на которой играли в завезенную из Франции игру, напоминающую крокет и имевшую то же название. Позднее это название перешло на одну из центральных улиц Лондона] , как путь ему преградили двое рослых мужчин в грубой одежде простолюдинов. Тот, который, видно, был за старшего, пожелал переговорить с капитаном.
— Со мной? — несколько высокомерно переспросил капитан Гейнор, наперед зная, что за сим последует.
— У меня есть ордер на ваш арест, — сказал старший сыщик, тот самый, который руководил арестами в гостинице «На краю света». Он извлек из кармана ордер и помахал им перед носом капитана: — Сдается мне, вы и есть упомянутый здесь капитан Дженкин.
«Какой смысл отпираться?» — подумал капитан. Раз уж схватили, все равно не отпустят, как бы убедительно он ни доказывал обратное. Более того, ему вдруг пришло в голову, что он и не хочет свободы. Дело, которому он служил, потерпело крах. Если оно и восторжествует, то очень не скоро, может быть, и никогда. Женщина, которую он любил, — он, всегда избегавший женщин, всецело посвятивший себя монарху! — сочла его низким и недостойным человеком и, вероятно, никогда не изменит своего мнения о нем. Что же ему остается в жизни? Отомстить за измену предателю Понсфорту? Но месть и так скоро настигнет предателя, пусть от другой руки.
В тот трудный час арест разрешал все проблемы капитана Гейнора, снимал с его сердца камень. Мысль о возвращении в Рим с плохой вестью была мучительна сама по себе, но еще мучительнее было сознавать, что ты — негодяй в глазах единственной, боготворимой тобою женщины. Капитан Гейнор почти дружелюбно посмотрел на удачливых сыщиков. Пожалуй, они и были ему добрые друзья: сослужили хорошую службу в тяжелое время.
— Вы не ошиблись, — сказал он, — я тот, кого вы ищете, я — капитан Дженкин.
Суд над капитаном Дженкином, — министр распорядился, чтобы его ускорили и чтобы он состоялся не позже, чем через три дня после ареста, — не привлек к себе особого внимания. Как и все другие дела, связанные с заговорами якобитов, суд над капитаном в интересах правительства свершился быстро и при минимальной огласке. Сообщение о поимке опасного государственного преступника появилось в газетах, когда суд уже закончился и подсудимого приговорили к смерти.
Гейнор сразу признал себя капитаном Дженкином, и это избавило суд от лишних проволочек и хлопот. Судьи охотно воспользовались явным безразличием и апатией человека, считавшегося смелым и решительным преступником. Они решили, что, оказавшись в тюрьме, капитан сразу утратил свою смелость и находчивость. Возможно, он надеялся, что чистосердечное признание смягчит приговор. Лорд Картерет с облегчением вздохнул, узнав, что подсудимый сам признал, что он и есть опасный государственный преступник капитан Дженкин, и тем избавил его от необходимости выставлять доносчика в качестве свидетеля, снимая маску с такого ценного правительственного шпиона, как лорд Понсфорт. Суд обошелся показаниями сыщиков, арестовавших капитана, и жены сэра Генри Треша, узнавшей в нем человека, который ворвался к ней в номер, когда в гостинице «На краю света» производились аресты заговорщиков.
В общем, суд вершился скорый, в чем легко убедиться, прочитав краткий отчет о нем в бюллетене «Суды над государственными преступниками» и ознакомившись с некоторыми подробностями, если они вас интересуют. Подсудимый охотно помогал судьям на всех стадиях судебного разбирательства, с готовностью принимал выдвинутые против него обвинения — связанные как с его предыдущими приездами в Англию, так и с нынешними. Обвинительный материал собирался заблаговременно на случай ареста преступника, что сильно упростило ход дела.
В одном лишь подсудимый проявил упорство. Признав себя капитаном Дженкином еще при аресте, он отказался подтвердить, что его настоящая фамилия — Гейнор. Он не отрицал этого факта, просто отказывался его подтвердить. Подсудимый заявил, что его арестовали как капитана Дженкина и судят как капитана Дженкина, и предложил суду довольствоваться этим.
Эта странная на первый взгляд позиция была продуманной. Признайся подсудимый, что он — капитан Дженкин и капитан Гейнор в одном лице, он оказал бы содействие правительству в возбуждении многочисленных судебных дел против сообщников капитана Гейнора. Пока правительство не располагало прямыми доказательствами, что они — участники якобитского заговора. Капитан Гейнор не знал, явится ли отсутствие прямых улик препятствием для арестов и судебного преследования якобитов, но твердо решил не делать никаких признаний, которые могли бы облегчить правительству его задачу.
Суд и не настаивал, действуя согласно инструкциям, хотя располагал кое-какими сведениями. Он мог без особого труда вызвать свидетелей, которые подтвердили бы, что подсудимый и есть капитан Гейнор. В суд вызвали бы из Чертси сэра Джона Кинастона и членов его семьи, помощника министра Темплтона. Последнему пришлось бы пережить унижение, отвечая на вопрос: под каким именем он знал человека, произведшего на него такое хорошее впечатление? Но правительство хотело закончить дело как можно скорее и тише, по возможности не разжигая вокруг него страстей. Вызывалось как можно меньше свидетелей. Главное — поскорее составить обвинительное заключение и вынести приговор отчаянному и опасному бунтовщику. Выполняя эту задачу, суд пренебрег упорным нежеланием подсудимого назвать свою настоящую фамилию, и нашего якобита приговорили к смерти через повешение в Тайберне, как самого заурядного вора-карманника.
В приговоре суда чувствовался коварный расчет. Якобиту капитану Дженкину предстояло исчезнуть с лица земли незаметно, приняв смерть от простого палача. Подобная бесславная кончина сама по себе служила средством устрашения.
Когда зачитывали приговор, в зале суда было мало публики. Капитан Гейнор не увидел ни одного знакомого лица. Он предполагал, что явится Понсфорт — позлорадствовать его беде, но милорд благоразумно держался подальше от Фемиды [Фемида — богиня правосудия в греческой мифологии. Здесь употреблено в переносном смысле: «подальше от суда»]. Естественным было бы и желание Темплтона собственными глазами узреть невероятное, и капитана очень удивило отсутствие помощника министра. Он не догадывался, что честолюбивый мистер Темплтон, мечтая поднять своего начальника лорда Картерета насмех, сам оказался в смешном положении и от расстройства слег, объявив, что у него разыгралась подагра. Забегая вперед, скажем: когда мистер Темплтон узнал, что подсудимому вынесен приговор, он немедленно подал в отставку, пытаясь сохранить хоть остатки былого достоинства.
Капитан Гейнор не сомневался в приходе в суд сэра Джона Кинастона. Он опять же заблуждался: сэр Джон, как и все прочие, понятия не имел, что суд уже идет, наивно полагая, что подготовка к процессу по столь серьезному обвинению займет много времени.
Когда огласили приговор, у капитана ни один мускул на лице не дрогнул: он был не случайным человеком в заговоре, а засланным агентом, возмутителем спокойствия в стране. Он ставил целью свержение династии, а в случае необходимости казнь правящего монарха. Капитана Дженкина судили как шпиона Претендента, а какова участь шпиона, известно всем.
Спокойствие капитана было не внешним, показным, оно не было следствием гордости, как у многих молодых людей перед лицом смерти. Его сердце билось ровно, он и не желал для себя ничего иного. На пороге смерти ему открылась возможность, которая не представилась бы прежде, и он должен был ею воспользоваться.
Суд состоялся в понедельник, последний понедельник месяца. В тот же вечер капитана Дженкина известили, что ему даются три дня на то, чтобы привести в порядок свои дела и позаботиться о душе. Казнь назначили на четверг.
Капитану с лихвой хватило отпущенного срока. Близких родственников у него не было. Передать весточку друзьям он не решался, чтобы не навлечь на них беду. Капитан с радостью сообщил бы в Рим своему монарху, что остался верен ему до конца, но он знал, что такое письмо никогда не дойдет по назначению. Предстояло написать письмо Дамарис. С письмом к любимой для капитана Гейнора заканчивались все мирские дела. Это и была возможность, открывшаяся ему на пороге смерти. Останься он в живых, он никогда не решился бы обратиться к Дамарис даже в письме.
Лишь вечером в среду капитан Гейнор попросил принести ему чернила, перо и бумагу. Он хотел завершить свою стремительно убывающую жизнь последним обращением к любимой, высказать наконец мысли, всецело занимавшие его ум. Он написал первую строку: «Из камеры в Ньюгейте накануне казни». Потом он мучительно долго размышлял, как обратиться к девушке. В конце концов он разрешил сомнения, обратившись к ней по имени. Вот это письмо:
«Дамарис, когда Вы прочтете эти строки, я буду там, где сочувствие и проклятие равно безразличны, и потому в последние часы своей жизни я тешу себя надеждой, что Вы прочтете мое письмо, чего никогда бы не сделали, будь я жив и свободен. Уже ради этого я приму смерть с радостью, поскольку смерть дарует мне право и преимущество, в котором отказано живому. Прошу мне верить, ибо я стою на пороге смерти, мне открываются врата судьбы и я готов предстать пред Вечным Судией, даже если Вы сочтете мою историю невероятной и никогда бы не поверили в нее, если бы я еще продолжал идти по жизни.
В смертный час мною не движут мирские побуждения, я не стал бы пятнать себя ложью и до конца хранил бы молчание. Рассудите, какая мне польза от лжи? Она отвратительна и самым пропащим людям, когда смерть взглянет на них своим холодным оком, а коса ее отсечет от них все мирские надежды и желания. Я умираю с сознанием, что Вы поверите изложенному здесь. Ваша вера подарит мне истинное сокровище — посмертную добрую память и любовь, на что при жизни я не мог претендовать.
Итак, все, что поведал вам милорд Понсфорт, — правда. Но не менее правдив был и я. Вы просили меня опровергнуть его слова. Только подлец, каким он меня представил, спас бы себя ложью. Вы тогда не поняли меня, вероятно, и сейчас не понимаете. Пока не вникнешь в суть дела, слова вносят лишь путаницу. И все же в них абсолютная правда. Но никогда еще, Дамарис, правду не искажали так, как исказил ее милорд Понсфорт в тот злополучный день.
То, что я очертя голову кинулся в игру, — правда. Это случилось в ту ночь, когда он проиграл мне около восьми тысяч гиней. Понсфорт жаловался, что полностью разорен, и кредитор упечет его в долговую тюрьму. В тот роковой для меня час мне вдруг пришло на ум, что его светлости есть что поставить на карту — его право жениться на Вас. Я полагал, что он еще обручен с Вами.
Правда и то, что, сделав ему это предложение, я не ставил себе целью завоевать Вашу любовь. Ставкой в игре для меня было Ваше наследство. Неправда же в том, что я авантюрист, жаждавший получить богатое наследство. Я желал лишь одного — отдать эти деньги своему монарху, которому они так нужны для воплощения высоких замыслов. Лорду Понсфорту хорошо известно мое единственное побуждение. А то, что я принес бы Вас в жертву делу, ради которого принес в жертву себя, подвергая свою жизнь опасности ранее и почти расставшись с ней сейчас, не представляется мне ужасным и непростительным поступком.
Его светлость выиграл. Я вернул ему деньги, и на этом все закончилось — вернее, закончилось бы, не сыграй вы с кузиной со мной такую шутку. Кстати, я до сих пор не могу понять, почему вы благодарили за нее Господа.
Вот здесь и заключается правда, заслоняющая все остальное в этой комедии ошибок, — правда, о которой я уже писал. Я не мыслил себе, что Вы не та, за кого себя выдаете. Я не мыслил себе, что Вы — Дамарис Холлинстоун, пока Вы сами не признались мне в этом в саду перед появлением лорда Понсфорта. Я считал богатой наследницей Вашу кузину, вы намеренно ввели меня в заблуждение. С той минуты, как я увидел Вас, я радовался, что мне не возбраняется судьбой ухаживать за Вами. Тогда я радовался своему проигрышу, хоть для меня по закону чести было очень важно выиграть, ведь моя честь — это прежде всего служба монарху, и я почитаю бесчестным все, отвлекающее меня от этой цели.
Теперь, любимая, Вы знаете всю правду, и я надеюсь, — нет, я уверен, — она Вас утешит. Пусть у Вас не вызывает стыда мысль, что Вы стали жертвой беспринципного искателя богатых невест и подарили сокровище своей чистой, святой любви авантюристу, наемнику и негодяю.
Мысль о том, что Вы узнаете правду и поймете меня, подбадривает и озаряет мои последние часы, иначе они были бы очень мрачны. Она согревает и радует меня. Я радостно встречу свой смертный час и сочту смерть скромной платой за счастье послать Вам неоспоримое свидетельство моей любви.
Завтра, пока я еще буду жив, моя последняя мысль будет о Вас. Я не знаю, что ждет меня за пределами бытия, однако смерти я не боюсь. Но если память о прожитой жизни сохраняется в великом потустороннем мире, моим раем будет память о Вас, сознание, что, узнав правду, Вы будете с нежностью вспоминать обо мне до нашей встречи, если нам суждено встретиться в мире ином.
Моя дорогая, моя милая, любовь моя, спокойной ночи!»
Уже давно стемнело, когда капитан Гейнор закончил свое письмо. Он сложил исписанные листы, скрепил их Печатью и положил в нагрудный карман. Затем он лег и спокойно уснул. Когда утром в его камеру вошли, он уже успел передать доброхоту-надзирателю письмо, а в придачу к нему — кошелек с двадцатью гинеями в награду за обещанную услугу.
Вскоре после восьми появился тюремный священник, круглый, как бочка, с добрыми глазами, толстыми щеками и двойным подбородком. Он зарос черной щетиной, по крайней мере, недельной давности, придававшей его облику что-то дикарское. На священнике был грязный стихарь; крошки нюхательного табака застряли в щетине над его верхней губой и на воротнике. Капитан Гейнор приветствовал его с отстраняющей вежливостью, и священник, заподозрив в ней гордыню, тотчас повел речь о спасении души.
— С вашего разрешения, сэр, я полагаю, что знаю о своей душе больше, чем кто-либо другой, — прервал его узник, — а потому, заклинаю вас, оставьте меня в покое, я сам о ней позабочусь. А я тем временем готов позаботиться о вашей плоти. Вон там в кувшинчике — вполне сносная голландская водка, а в бутылке — купленное по моей просьбе бургундское. Сделайте милость, отведайте, — и капитан махнул рукой в сторону грубо сколоченного стола, где стояли выпивка и пара кружек.
Больше его не беспокоили, и Гейнор ходил взад-вперед по камере, поджидая с нарастающим нетерпением тех, кому надлежало проводить его в последний путь. Около одиннадцати они наконец появились. Капитана вывели в тюремный двор, где его поджидала повозка, окруженная солдатами. К окнам тюрьмы приникли физиономии негодяев, алчущих зрелища.
Капитан легко вскочил в повозку, за ним, тяжело пыхтя, вскарабкался тюремный священник, уже изрядно нагрузившийся бургундским. Гейнор с удовольствием избавил бы себя от его общества, но это запрещалось правилами. Священник должен оставаться с приговоренным к смерти до конца, казнь через повешение должна сопровождаться пением псалма. И капитан Гейнор, соблюдая приличие, смирился с присутствием священника.
Кучер встал и обернулся к узнику. В руках у него был длинный кусок веревки, которым он связал узнику руки за спиной. Потом он извлек откуда-то пеньковую веревку с петлей и ловко накинул ее на шею капитану Гейнору. Свободный конец веревки, по правилам, должен был болтаться у висельника за спиной. Когда грубый детина проделал свою работу, с привычным безразличием попыхивая короткой зловонной трубкой, ворота тюрьмы отворились.
Помощник шерифа в великолепном красном камзоле с золотым кружевом отдал приказ, и процессия тронулась.
Впереди шагали солдаты в красных мундирах и высоких шапках, прокладывая путь в толпе, собравшейся у тюрьмы, прикладами мушкетов. Расступавшееся перед ними людское море вновь волнами катилось к повозке. Гейнор бесстрастно смотрел на запрокинутые лица. Какой-то злобный малый затянул гнусную песенку про тяжкую долю висельника. Капитан глянул на него с таким состраданием, что негодяй на миг осекся, а потом разразился потоком грязной брани. Капитан смотрел на него с жалостью. Он невольно задумался о том, какая смерть ожидает этого человека, и вдруг увидел внутренним зрением, дарованным тем, кто стоит на пороге смерти, нечто неописуемо страшное.
Процессия медленно продвигалась вперед. Всюду на пути следования их поджидали толпы людей, у каждого окошка теснились жаждавшие посмотреть на смертника. Гарри Гейнор равнодушно и беззлобно взирал на эту суету, любопытство толпы казалось ему низменным и постыдным.
Он повернул голову и встретил взгляд священника. Его глаза были полны слез. Капитан очень удивился и растрогался, совершенно позабыв про количество поглощенного священником бургундского. Оно так размягчило сердце священника, что он оплакал бы и смерть бродячей собаки.
— Сэр, — ласково обратился к нему Гейнор, — не плачьте о том, кто сам о себе не плачет.
— Потому-то я и скорблю о вас, — священник вздохнул, и слеза, скатившись по его толстой щеке, омочила крошку табака на его воротнике.
— Это очень странно, — заметил капитан, наблюдавший за ним с интересом. — Стало быть, вы не верите в то, что проповедуете? Разве вы не верите в радостную потустороннюю жизнь?
Священник уставился на смертника в изумлении, даже плакать перестал.
— А может быть, вы на собственном опыте убедились, что этот мир так хорош, что вы не променяете его услад ни на какие иные?
— О нет, сэр, но вы... вы так молоды, — невразумительно пробормотал священник.
— Разве мне не повезло? Меня минует немощь старческого возраста...
— Но погибнуть в расцвете лет! Какая жалость! О, сэр, — взмолился он, — умоляю, думайте о другом!
— Не думается, — спокойно ответил капитан. — Вот и вас, сэр, одолевают земные мысли, иначе откуда эта грусть, которую я не могу разделить? Сэр, мне кажется, вы придаете слишком большое значение короткому мигу, именуемому жизнью. Поскольку нам всем в конце концов суждено уйти, не все ли равно, уйдем мы сегодня или повременим до завтра? Стоит ли оплакивать один день? — утешал священника обреченный на смерть. — Разрешите, я расскажу вам историю, услышанную однажды на Востоке...