Страница:
— Я с удовольствием покатаюсь с вами, сэр, на предложенных вами условиях, — улыбнулась она.
И пока негодующая Эвелин, — она чувствовала себя униженной из-за такого оборота дела, — рассказывала исполненной сочувствия матери о бессовестной обманщице Дамарис и ее наглости в общении с сильным полом, Дамарис и капитан уже ехали по зеленым лугам Суррея в сопровождении грума Гиббса, деликатно следовавшего за ними на некотором расстоянии.
Прогулка оказалась полезной для обоих, особенно для Дамарис. Капитан Гейнор по ее настоянию рассказывал о себе, о своих путешествиях, о странах, где он побывал по долгу службы. Рассказ был искренний и занимательный. Гейнор не в пример другим не хвастал своими подвигами, желая произвести впечатление, и тем укрепил мнение о себе, сложившееся у нее ранее. Прогулка немало содействовала и врачеванию раны, нанесенной ее нежному сердцу. Капитан Гейнор вернул ей способность радоваться жизни, еще вчера казавшуюся навсегда утраченной. Понсфорт совершенно померк в ее воображении. Невольно сравнивая его со своим спутником, Дамарис поняла, что возвела милорда Понсфорта на пьедестал и чуть ли не преклонялась перед ним лишь потому, что вела уединенный образ жизни и не встречала настоящих мужчин.
В основе ее нынешней неуверенности был глупый уговор с Эвелин, о котором Дамарис сожалела и которому утром хотела положить конец. Но, добейся тогда Дамарис своего, она бы испытывала сейчас совсем другие чувства. Она с подозрением отнеслась бы к искреннему расположению солдата удачи, расценила бы его как корысть и тем лишь усилила горечь, накопившуюся в сердце. Теперь от былой горечи не осталось и следа.
Уговор радовал Дамарис: надо было сполна испытать муки разочарования, чтобы ощутить эту радость. Какое ей дело до того, что раскрытие обмана слегка ущемит ее самолюбие? Рядом с ней человек, называющий себя наемником, человек, чья жизнь посвящена служению фортуне. Такого человека можно заподозрить в погоне за богатым наследством Дамарис Холлинстоун. Лишь магнетизм огромной силы мог притянуть его к другой, будто богатой наследницы и не существовало.
Капитан Гейнор вошел в сердце Дамарис Холлинстоун в момент величайшего потрясения в ее жизни. Дамарис было лестно оказанное ей внимание, хотя в другое время, заблуждался бы капитан или нет, она сочла бы его внимание сущим пустяком и не испытала бы на себе его целительного воздействия.
По возвращении в поместье Дамарис была сердечно благодарна Эвелин за уговор, ранее вызвавший у нее такую досаду. И теперь она отнюдь не стремилась поскорее рассеять заблуждение капитана.
Глава VII
Есть опасения, что капитан целую неделю не вспоминал об истинной цели своего приезда в Англию. Он был очарован садом, вернее — одной из его постоянных посетительниц! Речушка, протекавшая близ поместья, стала для него своего рода рекой забвения, Летой [Лета — одна из рек подземного царства в древнегреческой мифологии. Погрузившись в ее воды, души умерших забывали земную жизнь]. Для Гейнора в это время не существовало ни прошлого, ни будущего, он жил настоящим. Если что-либо и беспокоило его в эти счастливые летние дни, так это как бы раздвоение собственной личности: он был правдив и искренен и в то же время лукав и скрытен с Дамарис. Читатель знает, что скрытность эта была, увы, вызвана необходимостью. Однако, судя по всему, ему не грозила расплата. Правда, Дамарис едва скрыла презрение, впервые узнав про род его занятий. Но с той памятной прогулки она не избегала его общества. Впрочем, Гейнор н не догадывался, что именно благодаря откровенности он завоевал доверие Дамарис. Откровенность сблизила их.
Все это время капитан не подозревал об обмане. А его могла невольно раскрыть прислуга или просто непредвиденный случай. Эвелин волей-неволей пунктуально соблюдала договор, хотя он и злил ее и она охотно бы его нарушила. Увы, она угодила в собственную ловушку.
С одобрения матери Эвелин обвинила Дамарис в недостойном поведении, когда Дамарис на второе утро появилась в костюме для верховой езды. Дамарис выслушала обвинение спокойно, не выказав ни малейшего недовольства. В ее поведении не было ничего предосудительного, но она понимала тайную причину возмущения кузины — понимала и презирала ее за это. В эти дни Дамарис держалась несколько вызывающе, из чего было очевидно, что она вновь обрела присутствие духа.
— Помилуй, Эвелин, — возразила она, — я не выхожу из роли, которую ты сама мне навязала.
— Я — тебе? — У Эвелин от изумления округлились глаза.
— Разве не ты пожелала назваться Дамарис Холлинстоун? Я же по твоей воле стала Эвелин Кннастон. В отсутствие отца капитан вправе ожидать от меня, его предполагаемой дочери, внимания. Не проявить внимания к гостю значило бы нарушить законы гостеприимства, а мне не хотелось бы их нарушать, это огорчило бы сэра Джона.
— Ты права, — благожелательно молвила леди Кинастон, — ты права, я всегда говорила, что английская девушка должна проявлять гостеприимство.
Эвелин едва не задохнулась от злости.
— Думаю, чем скорее мы положим конец этой путанице с именами, тем лучше! — воскликнула она.
В душу Дамарис закралось беспокойство, хотя еще вчера она очень неохотно согласилась принять участие в игре, которую считала недостойной. Но лицо ее оставалось спокойным, а глаза веселыми.
— Я всегда так думала и рада, что теперь ты согласна со мной. Я ухожу и предоставляю тебе объясняться с капитаном, — ответила она. — В самом деле, почему бы тебе самой с ним не объясниться? Так будет лучше. Давай обсудим, что ты ему скажешь. Начни с того, что тебе всегда претило восхищение мужчин твоей кузиной Дамарис. Будучи абсолютно уверена, что подоплека их восторгов — ее наследство, ты убедила Дамарис...
— Да что я — с ума сошла? — воскликнула Эвелин и сердито топнула атласной туфелькой.
— Ну, тогда говори, что твоей душе угодно, однако имей в виду: смысл должен быть таким, как бы ты ни выражала своих мыслей. Иное толкование невозможно.
— А мне кажется, ты заинтересована в том, чтобы обман продолжался, — заявила Эвелин.
— Мне все равно, — Дамарис пожала плечами, — Ты навязала мне эту роль, ты и должна освободить меня от нее. Я проявляла полную пассивность. За все время я ни разу не назвала тебя Дамарис, содействуя обману.
— Какое лукавство! — возмутилась Эвелин. — Какая недостойная игра словами! Ты содействовала обману уже самим молчанием.
— Тут ты права, Эвелин, дорогая, позволь мне молчать и дальше!
— Я с самого начала не одобряла твоей затеи, — вздохнула леди Кинастон. — Видишь, в какое трудное положение ты себя поставила!
— Понимаю, — протянула Эвелин. Щеки ее горели, — О, я понимаю тебя, Дамарис!
— Что-то не верится...
Эвелин презрительно и самодовольно рассмеялась. Она судила о других по себе. Главное, что движет женщинами, думала она, это стремление завоевать любовь и восхищение сильного пола. Вот почему Дамарис так равнодушна к исходу дела. Дамарис завоевала симпатию капитана Гейнора в роли Эвелин Кинастон и теперь ничуть не сомневается, что капитан проникнется к ней еще большей симпатией, узнав, что она — Дамарис Холлинстоун, богатая наследница. Так размышляла Эвелин, закипая от досады. Из путаницы, ею же созданной, был единственный выход — тот, что предложила Дамарис. Эвелин сама подливала масла в огонь: поиск справедливого решения был не в ее привычках. В любом случае, рассуждала она, объяснение ничем не повредит Дамарис, не унизит ее, а вот ее, Эвелин, унизит непременно. Что ж, раз ее побили ее же собственным оружием, остается лишь найти новое, более грозное.
— Дамарис совсем забыла лорда Понсфорта, — ехидно заметила она, обращаясь к матери.
— Прилагаю к этому все усилия, — отозвалась Дамарис, вкладывая в свои слова глубокий смысл.
— Сама признаешься в этом? — Эвелин широко раскрыла глаза. — Мама, ты только послушай! Никогда бы не поверила! Дамарис, да ты совсем потеряла стыд и чувство приличия! — Приятно, что ты обо мне столь высокого мнения, — Дамарис улыбнулась, и, вдруг осознав всю мелочность и недостойность ссоры, превозмогла себя и протянула руки к Эвелин:
— Эвелин, дорогая, давай заключим перемирие!
— Перемирие? — переспросила Эвелин. — Какое перемирие?
— Перемирие в войне глупых и обидных слов, в войне недружественных взглядов.
— Скажите на милость! Измени свое поведение, и ты их больше не услышишь, — последовал бесцеремонный ответ.
Слабая улыбка промелькнула на лице Дамарис. Ее терпение было неистощимо.
— Мама, дорогая, — умоляюще обратилась она к леди Кинастон, — повлияйте на Эвелин, смягчите ее гнев!
— Она желает тебе лишь добра, милая, — ответила та, — и потому так печется о тебе. Признаюсь, и я не вижу должного уважения с твоей стороны к помолвке с лордом Понсфортом. Навряд ли он бы обрадовался, узнав, что ты охотно принимаешь ухаживания капитана Гейнора.
— Еще как охотно, — подхватила Эвелин, возводя глаза к потолку.
— Моя помолвка с лордом Понсфортом... — Дамарис осеклась.
Ее испугал допрос, который неизбежно последовал бы после такого признания, стыд и унижение, которые пришлось бы заново переживать на глазах у Эвелин. Со вчерашнего дня душевная боль, терзавшая Дамарис, поутихла, но стоило ей вспомнить про помолвку, как боль снова дала знать о себе. Вздохнув и грустно улыбнувшись, Дамарис неспешно направилась к двери.
— Так ты намерена каждое утро совершать верховые прогулки с капитаном Гейнором? — поинтересовалась кузина.
— Ты заблуждаешься, Эвелин, — мягко ответила Дамарис. — Речь идет не о моих намерениях, — никаких намерений у меня нет, — но, если капитан Гейнор желает прокатиться верхом, я как дочь хозяина обязана в отсутствие отца оказать ему внимание. Если ты не одобряешь наших прогулок, вини в этом только себя.
С этими словами Дамарис удалилась, предоставив Эвелин переживать горечь поражения, разделенную ее бедной матерью.
Если не считать подобных ежедневных сцен, неделя, проведенная капитаном Гейнором в поместье, оказалась счастливой как для него, так и для Дамарис. Дни летели за днями, и отчаяние, наполнившее ее душу после саморазоблачения лорда Понсфорта, сменилось чувством благодарности судьбе.
Сэр Джон писал из Бата, что состояние его брата все еще критическое, но появилась надежда на улучшение, и, возможно, он скоро вернется. Капитану Гейнору также было адресовано краткое послание. Баронет сожалел о вынужденном отсутствии и в иносказательной форме напоминал капитану о своем предостережении относительно лорда Понсфорта. Послание сэра Джона пробудило капитана от сладких грез и обострило в нем чувство опасности: на завтра была назначена важная встреча в гостинице «На краю света».
Утром в четверг, день, в который завершалось пребывание капитана Гейнора в поместье, он заявил дамам, что днем уезжает в город, чтобы повидаться с министром и напомнить ему об обещанном назначении.
— Вы, несомненно, боитесь праздности, сэр, — сказала Эвелин.
— И вам, должно быть, наскучило в нашем тихом уголке, — заключила леди Кинастон.
— Ничуть, мадам, я был здесь очень счастлив, — возразил Гейнор, — но я не вправе забывать, что мне уготовано совсем иное.
Дамарис промолчала. Потягивая шоколад, она глубоко задумалась. Может ли солдат удачи полюбить покой, сменить жизнь, богатую приключениями, на мирную? Если нет... Дамарис не рискнула продолжить свою мысль — она испугалась. Душа ее затрепетала перед этой дилеммой. Дамарис предпочла молчаливое ожидание.
В то утро Дамарис выехала на прогулку одна, если не считать грума, — в первый раз с тех пор, как капитан Гейнор появился в поместье. Ее переполняло чувство одиночества, мучили беспокойные мысли.
Дамарис вспоминала Понсфорта — и впервые с благодарностью. Она вдруг поняла, что лорд Понсфорт оказал ей большую услугу. Если бы он не преподал ей жестокий урок, она никогда бы так быстро не поняла надежности своего капитана, солдата удачи, отважно, без идеалов шагающего по жизни. А ведь вначале она так презирала его за корыстолюбие.
Дамарис снова увидала капитана за обедом. В тот день в Монастырской ограде обедали в три часа — на час раньше обычного. А потом она тайком наблюдала из своего окна, как Гейнор выезжает из поместья на черном коне, и долго смотрела ему вслед, пока всадник не скрылся из виду.
Дамарис уединилась в своей комнате, а Эвелин принялась подстрекать леди Кинастон, призывая ее к исполнению материнского долга:
— Вы должны написать отцу, мама, и сообщить ему все, что здесь происходит.
— А что здесь происходит? — ворчливо осведомилась мать. Она не любила впутываться в дела, за которыми следовало выяснение отношений.
Эвелин нетерпеливо пожала плечами. В ее беспокойном бегающем взгляде чувствовалась злость.
— А разве об этом нужно спрашивать, мама?
— Дождемся возвращения отца, дитя мое, — взмолилась мать. — Он сам во всем разберется. К тому же капитан Гейнор уехал.
— Но он завтра вернется.
— Откуда ты знаешь? Может быть, он получит назначение, которого добивался, и уж больше никогда здесь не появится.
Эвелин презрительно улыбнулась: она знала, какой магнит притянет капитана в поместье, что бы ни случилось.
— Тогда я сама напишу отцу, — сказала она.
— Эвелин, я запрещаю!
— Отца нет, а мать отказывается верить собственным глазам. Кто мне поможет? Я еще не утратила чувства долга. Я напишу отцу ради Дамарис. В конце концов, что нам известно об этом авантюристе, солдате удачи?
— О нет, ты не должна так говорить о нем, — вступилась за честь гостя леди Кинастон. — Его отец был лучшим другом твоего отца. Сэр Джон любит Гарри, как родного сына.
Эвелин взглянула на мать и, не говоря ни слова, вышла.
Приводим содержание написанного ею письма:
«Милорд, величайшее почтение к Вашей светлости обязывает меня написать Вам без промедления. Если Вы не желаете утратить самое дорогое для Вас на свете, Вам следует как можно скорее прибыть в Монастырскую ограду. Некто намерен похитить Ваше сокровище, о чем я Вас своевременно уведомляю.
Эвелин Кинастон».
Написав письмо, Эвелин задумалась. Внутренний голос, тихий и насмешливый, подсказывал ей, что ею движет злая воля. Эвелин покраснела и взяла листок, чтобы разорвать его на кусочки, но тут же передумала.
«Я слишком чувствительна, — утешила она себя. — Ясно, что я лишь выполняю свой долг, поскольку мать уклоняется от выполнения своего. От этого зависит будущее Дамарис».
В конце концов, Эвелин была по-своему права. Но лишь на следующее утро она отправила гонца с письмом к отцу.
Глава VIII
На окраине прелестной деревушки Челси, одной из западных сторожевых застав Лондона, стояла гостиница «На краю света», где всегда было шумно и многолюдно. По этой причине капитан Гейнор и предпочел эту гостиницу другой. В постоянных встречных людских потоках в метрополию и из метрополии один человек или даже небольшая группа вряд ли привлекли бы к себе пристальное внимание. Шотландец Маклин, хозяин гостиницы, преданный якобит, был человеком весьма осмотрительным. Удаленность гостиницы и ее плохую связь с Лондоном Гейнор расценил как еще одно преимущество: никому и в голову не придет, то в такой глуши назначена важная встреча.
Гостиница располагалась немного в стороне от Кинг-Роуд, дороги, соединявшей Сент-Джеймс [Сент-Джеймс — королевский дворец, построенный в Лондоне для Генриха VIII и расширенный Карлом I; официальной королевской резиденцией стал с 1697 г. С тех пор бытует фигуральное выражение «Сент-Джеймский двор» для обозначения британского королевского двора. Большая часть старого дворца была разрушена пожаром 1809 г.] и Хэмптон-корт [Хэмптон-корт — дворец Тюдоров в Туикнеме, в 23 км выше по течению от Вестминстера, на левом берегу Темзы. Основные помещения дворца построены в 1515-1536 гг. Последним проживавшим в нем монархом был Георг II (1727-1760)]. Она стояла на невысоком отлогом холме, откуда открывался вид на реку. На зеленой лужайке перед входом прямо под открытым небом стояло два грубо сколоченных длинных стола.
В этот июньский вечер перед гостиницей царила привычная суета. Огромный черно-желтый дилижанс, направлявшийся в Лондон, остановился возле лужайки. Кондуктор вел нелицеприятный разговор с кучером, не предназначенный для деликатного слуха. Бок о бок с дилижансом стояла карета аристократа — громоздкое сооружение из дерева и кожи с рельефными гербами на стенках, запряженная шестеркой лошадей. Она только что прибыла из Лондона. По соседству разместились экипажи поменьше: почтовая карета, парочка наемных, повозка с багажом. Вдоль дороги вытянулись, точно хвост воздушного змея, с десяток груженых фургонов, державших путь на рынок. Впечатление общего коловращения усиливали всадники и пешеходы, лодочники с барок, грумы, кучера. Пестрая компания расположилась с кружками эля за столами под открытым небом. Шум, гомон, смех...
Все это шумное сборище предстало взору капитана, приехавшего сюда в девятом часу вечера, — на это время была назначена встреча шести заговорщиков. Капитан привез в Англию королевское послание в зашифрованном виде. Заговорщики намеревались получить его от капитана для дальнейшего распространения. История не сохранила содержание этого послания, в наше время невозможно узнать подробностей заговора, ставшего целью приезда сюда капитана Гейнора. Как бы ни было прискорбно упомянутое обстоятельство с точки зрения исторического исследования, мы полагаем, что оно не столь уж и важно, поскольку нас занимает судьба капитана Гейнора, а не заговора.
Из дошедших до нас сведений, а если точнее, то из объемистых мемуаров помощника министра Темплтона, написание коих скрашивало его тоскливое существование после отставки, этот заговор был одним из ранних заговоров якобитов. Все они были результатом злокозненной деятельности епископа Аттербури. Мистер Темплтон описывает миссию пресловутого якобитского агента капитана Дженкина, действовавшего по прямой указке епископа и повешенного при чрезвычайных обстоятельствах в Тайберне [...повешенного при чрезвычайных обстоятельствах в Тайберне. — Тайберн был местом публичных казней для Мидлсекса с 1300 по 1783 г. Место казней располагалось на пересечении современных лондонских улиц Оксфорд-стрит и Бэйсуотер-роуд].
К капитану Гейнору, резко осадившему коня, чтобы не врезаться в толпу, кинулся взлохмаченный потный конюх, но его тут же оттеснил какой —то молодой человек. Конюха не возмутило его вмешательство: парень явно был здесь на особом счету, о чем свидетельствовала и его одежда, домотканая, но слишком добротная для грума [Грум — слуга, ухаживающий за лошадьми, конюх]. Это был сын хозяина, посланный встретить капитана Гейнора. Гарри Гейнор кинул ему поводья и легко выпрыгнул из седла.
— Я здесь долго не задержусь, — сказал он, — не расседлывай коня.
С этими словами он прошел сквозь толпу к гостинице. Его стремительность и властная манера заставляли людей расступаться. Капитан вошел в узкий, вымощенный плитками коридор. Дверь в пивной зал была открыта. Оттуда клубами валил табачный дым, доносились громкие голоса. К косяку двери прислонился человек в рубашке и переднике. Заслышав шаги, он обернулся, и Гейнор увидел приветливое лицо Маклина.
Они обменялись дружескими взглядами, словно рукопожатиями. Всех прочих якобитов, собравшихся сейчас наверху, Маклин спрашивал, что они желают заказать, и получал условленный ответ — замаскированный пароль. Но капитана Гейнора хозяин гостиницы знал в лицо.
— Эй, хозяин! — крикнул капитан, весело подмигнув Маклину. — Пинту [Пинта — старинная английская мера жидкостей, равная 0,57 литра] кларета [Кларет — первоначально это слово употреблялось в Англии для обозначения бордоских вин; позднее так стали называть всякое молодое вино красного или розового цвета] с нантским коньяком!
— Сию минуту, ваша честь! — привычно откликнулся Маклин.
Капитан помедлил у порога пивного зала.
— Да у вас тут битком набито, — сказал он и закашлялся, будто дым попал ему в горло.
— Наверху есть другой зал. — Маклин оценил находчивость капитана. — Будьте любезны подняться туда, сэр.
Гейнор направился к лестнице.
— Первая дверь направо, ваша честь! — нарочито громко сказал ему вслед Маклин. — Я тотчас принесу туда ваш кларет.
Хозяин многозначительно кашлянул, и когда капитан Гейнор обернулся, жестом указал, что следует войти в дверь налево. Капитан понимающе кивнул и поднялся на второй этаж. Он помнил расположение комнат с прошлого пребывания здесь. Назначенная комната была идеальна для секретной встречи: чтобы попасть в нее, надо было пройти через переднюю, в узкую дверь, напоминавшую дверь стенного шкафа.
Гейнора несколько озадачила излишняя осторожность, проявленная хозяином, нарочито громкое указание идти направо и жест, указующий в противоположную сторону. «Вероятно, у Маклина есть веские основания опасаться шпиона», — подумал капитан.
У Маклина действительно были подобные опасения, и скоро они перешли в уверенность. Обернувшись, он столкнулся лицом к лицу с тем, кого подозревал, В дверях пивного зала стоял верзила в костюме табачного цвета. Маклин сразу учуял в нем правительственного шпиона. Ранее он скромно сидел в уголке, откуда был хорошо виден вход, и, несмотря на его явное желание держаться незаметно, а скорее — благодаря ему, Маклин наблюдал за ним со все возраставшим недоверием. Когда капитан подошел к двери, Маклин намеренно встал в проходе, загораживая капитана от рыскающих глаз подозрительного гостя. Громкое указание пройти в дверь направо должно было сбить шпиона с толку.
Теперь, когда сомнения подтвердились, подчеркнуто услужливый Маклин умело преградил шпиону путь, и тот не успел определить, куда направился капитан.
— Что угодно, сэр? — спросил Маклин с улыбкой.
Это был формально-вежливый вопрос хозяина, стремящегося удовлетворить пожелания гостя. За улыбкой скрывалось беспокойство, доставленное гостем.
Верзила зашелся в кашле.
— Накурили — не продохнешь, — пожаловался он. —Пожалуй, я поднимусь наверх.
Маклин улыбнулся и с обезоруживающей услужливостью махнул рукой в сторону лестницы:
— Другой зал справа. Там уже есть посетители. Я пошлю буфетчика обслужить вас.
Подозрительный посетитель и впрямь был шпионом — более того, с ордерами на арест в кармане и с шестерыми подручными, сидевшими за деревянными столами на улице. Он был несколько смущен непринужденностью хозяина и его готовностью выполнить любое пожелание гостя. А прирожденный конспиратор Маклин знал, как повести дело, чтобы заговор не раскрыли. Желая создать прикрытие встрече на всякий непредвиденный случай вроде нынешнего, Маклин разместил в верхнем зале посетителей благородного происхождения. Туда-то и ввалился шпион, потерявший веру в успех своего начинания, чему немало способствовала невозмутимость хозяина.
В зале уже сидели какие-то джентльмены — человек десять-двенадцать, не меньше. Они подозрительно покосились на нового посетителя, и тот снова ощутил азарт ищейки. Компания, более многочисленная и разношерстная, чем он ожидал, разделялась на группы по два-три человека. Вряд ли здесь собрались те, кого он ищет. Но, будучи человеком от природы подозрительным, шпион видел хитрые уловки там, где их не было. К тому же он считал невинность лучшей маской преступности и потому тотчас присел за дальний столик в углу и заказал буфетчику рюмку эля [Эль — крепкое английское пиво]. Более внимательное изучение групп показало: либо его водят за нос, либо он сам совершает ошибку. Опасения шпиона подтвердились, когда в зале появились два новых посетителя. В одном из них, в парике, дородном и важном, шпион узнал сэра Генри Треша, мидлсекского [Мидлсекский — от Мидлсекс — графство, расположенное непосредственно к северу и северо-западу от Лондона] судью.
Тем временем капитан Гейнор пересек переднюю и через узкую дверку вошел в комнату, где его ждали сообщники. Задняя комната выходила окнами на запад, и теперь ее заливал предзакатный свет. Обстановка была очень простая. Четверо джентльменов сидели за продолговатым столом, попивая вино. Посреди стола стояла — непременный атрибут всех якобитских собраний — хрустальная чаша с водой, бросая на стол отраженный клин радужного света. Возле нее лежали трубки, трутница и свинцовый ларец с табаком. Курил лишь один из присутствующих, высокий стройный молодой человек в эффектном костюме для верховой езды — зеленом, с отделкой из белого атласа. Патридж, — так звали молодого человека с живыми черными глазами и приятным лицом под очень модным, сильно завитым париком, — считался влиятельным человеком в Уилтшире [Уилтшир — графство в Юго-Западной Англии].
Двум другим джентльменам было лет по сорок. Одного из них, виконта [Виконт — первоначально должностное лицо короля в государстве франков, заместитель графа; позднее — дворянский титул, по значимости уступающий графскому, но выше баронского] Хэрвуда, связывали со Стюартами семейные узы: по его утверждению, Карл II приходился ему дедом. В смуглом мрачном лице его светлости проглядывало весьма отдаленное сходство с веселым монархом. Другой, Стивен Дайк, бледный, с острым лицом и ястребиным носом, носил коричневый парик, забранный, по моде того времени, в сеточку.
И пока негодующая Эвелин, — она чувствовала себя униженной из-за такого оборота дела, — рассказывала исполненной сочувствия матери о бессовестной обманщице Дамарис и ее наглости в общении с сильным полом, Дамарис и капитан уже ехали по зеленым лугам Суррея в сопровождении грума Гиббса, деликатно следовавшего за ними на некотором расстоянии.
Прогулка оказалась полезной для обоих, особенно для Дамарис. Капитан Гейнор по ее настоянию рассказывал о себе, о своих путешествиях, о странах, где он побывал по долгу службы. Рассказ был искренний и занимательный. Гейнор не в пример другим не хвастал своими подвигами, желая произвести впечатление, и тем укрепил мнение о себе, сложившееся у нее ранее. Прогулка немало содействовала и врачеванию раны, нанесенной ее нежному сердцу. Капитан Гейнор вернул ей способность радоваться жизни, еще вчера казавшуюся навсегда утраченной. Понсфорт совершенно померк в ее воображении. Невольно сравнивая его со своим спутником, Дамарис поняла, что возвела милорда Понсфорта на пьедестал и чуть ли не преклонялась перед ним лишь потому, что вела уединенный образ жизни и не встречала настоящих мужчин.
В основе ее нынешней неуверенности был глупый уговор с Эвелин, о котором Дамарис сожалела и которому утром хотела положить конец. Но, добейся тогда Дамарис своего, она бы испытывала сейчас совсем другие чувства. Она с подозрением отнеслась бы к искреннему расположению солдата удачи, расценила бы его как корысть и тем лишь усилила горечь, накопившуюся в сердце. Теперь от былой горечи не осталось и следа.
Уговор радовал Дамарис: надо было сполна испытать муки разочарования, чтобы ощутить эту радость. Какое ей дело до того, что раскрытие обмана слегка ущемит ее самолюбие? Рядом с ней человек, называющий себя наемником, человек, чья жизнь посвящена служению фортуне. Такого человека можно заподозрить в погоне за богатым наследством Дамарис Холлинстоун. Лишь магнетизм огромной силы мог притянуть его к другой, будто богатой наследницы и не существовало.
Капитан Гейнор вошел в сердце Дамарис Холлинстоун в момент величайшего потрясения в ее жизни. Дамарис было лестно оказанное ей внимание, хотя в другое время, заблуждался бы капитан или нет, она сочла бы его внимание сущим пустяком и не испытала бы на себе его целительного воздействия.
По возвращении в поместье Дамарис была сердечно благодарна Эвелин за уговор, ранее вызвавший у нее такую досаду. И теперь она отнюдь не стремилась поскорее рассеять заблуждение капитана.
Глава VII
ДОЛГ ЭВЕЛИН
Есть опасения, что капитан целую неделю не вспоминал об истинной цели своего приезда в Англию. Он был очарован садом, вернее — одной из его постоянных посетительниц! Речушка, протекавшая близ поместья, стала для него своего рода рекой забвения, Летой [Лета — одна из рек подземного царства в древнегреческой мифологии. Погрузившись в ее воды, души умерших забывали земную жизнь]. Для Гейнора в это время не существовало ни прошлого, ни будущего, он жил настоящим. Если что-либо и беспокоило его в эти счастливые летние дни, так это как бы раздвоение собственной личности: он был правдив и искренен и в то же время лукав и скрытен с Дамарис. Читатель знает, что скрытность эта была, увы, вызвана необходимостью. Однако, судя по всему, ему не грозила расплата. Правда, Дамарис едва скрыла презрение, впервые узнав про род его занятий. Но с той памятной прогулки она не избегала его общества. Впрочем, Гейнор н не догадывался, что именно благодаря откровенности он завоевал доверие Дамарис. Откровенность сблизила их.
Все это время капитан не подозревал об обмане. А его могла невольно раскрыть прислуга или просто непредвиденный случай. Эвелин волей-неволей пунктуально соблюдала договор, хотя он и злил ее и она охотно бы его нарушила. Увы, она угодила в собственную ловушку.
С одобрения матери Эвелин обвинила Дамарис в недостойном поведении, когда Дамарис на второе утро появилась в костюме для верховой езды. Дамарис выслушала обвинение спокойно, не выказав ни малейшего недовольства. В ее поведении не было ничего предосудительного, но она понимала тайную причину возмущения кузины — понимала и презирала ее за это. В эти дни Дамарис держалась несколько вызывающе, из чего было очевидно, что она вновь обрела присутствие духа.
— Помилуй, Эвелин, — возразила она, — я не выхожу из роли, которую ты сама мне навязала.
— Я — тебе? — У Эвелин от изумления округлились глаза.
— Разве не ты пожелала назваться Дамарис Холлинстоун? Я же по твоей воле стала Эвелин Кннастон. В отсутствие отца капитан вправе ожидать от меня, его предполагаемой дочери, внимания. Не проявить внимания к гостю значило бы нарушить законы гостеприимства, а мне не хотелось бы их нарушать, это огорчило бы сэра Джона.
— Ты права, — благожелательно молвила леди Кинастон, — ты права, я всегда говорила, что английская девушка должна проявлять гостеприимство.
Эвелин едва не задохнулась от злости.
— Думаю, чем скорее мы положим конец этой путанице с именами, тем лучше! — воскликнула она.
В душу Дамарис закралось беспокойство, хотя еще вчера она очень неохотно согласилась принять участие в игре, которую считала недостойной. Но лицо ее оставалось спокойным, а глаза веселыми.
— Я всегда так думала и рада, что теперь ты согласна со мной. Я ухожу и предоставляю тебе объясняться с капитаном, — ответила она. — В самом деле, почему бы тебе самой с ним не объясниться? Так будет лучше. Давай обсудим, что ты ему скажешь. Начни с того, что тебе всегда претило восхищение мужчин твоей кузиной Дамарис. Будучи абсолютно уверена, что подоплека их восторгов — ее наследство, ты убедила Дамарис...
— Да что я — с ума сошла? — воскликнула Эвелин и сердито топнула атласной туфелькой.
— Ну, тогда говори, что твоей душе угодно, однако имей в виду: смысл должен быть таким, как бы ты ни выражала своих мыслей. Иное толкование невозможно.
— А мне кажется, ты заинтересована в том, чтобы обман продолжался, — заявила Эвелин.
— Мне все равно, — Дамарис пожала плечами, — Ты навязала мне эту роль, ты и должна освободить меня от нее. Я проявляла полную пассивность. За все время я ни разу не назвала тебя Дамарис, содействуя обману.
— Какое лукавство! — возмутилась Эвелин. — Какая недостойная игра словами! Ты содействовала обману уже самим молчанием.
— Тут ты права, Эвелин, дорогая, позволь мне молчать и дальше!
— Я с самого начала не одобряла твоей затеи, — вздохнула леди Кинастон. — Видишь, в какое трудное положение ты себя поставила!
— Понимаю, — протянула Эвелин. Щеки ее горели, — О, я понимаю тебя, Дамарис!
— Что-то не верится...
Эвелин презрительно и самодовольно рассмеялась. Она судила о других по себе. Главное, что движет женщинами, думала она, это стремление завоевать любовь и восхищение сильного пола. Вот почему Дамарис так равнодушна к исходу дела. Дамарис завоевала симпатию капитана Гейнора в роли Эвелин Кинастон и теперь ничуть не сомневается, что капитан проникнется к ней еще большей симпатией, узнав, что она — Дамарис Холлинстоун, богатая наследница. Так размышляла Эвелин, закипая от досады. Из путаницы, ею же созданной, был единственный выход — тот, что предложила Дамарис. Эвелин сама подливала масла в огонь: поиск справедливого решения был не в ее привычках. В любом случае, рассуждала она, объяснение ничем не повредит Дамарис, не унизит ее, а вот ее, Эвелин, унизит непременно. Что ж, раз ее побили ее же собственным оружием, остается лишь найти новое, более грозное.
— Дамарис совсем забыла лорда Понсфорта, — ехидно заметила она, обращаясь к матери.
— Прилагаю к этому все усилия, — отозвалась Дамарис, вкладывая в свои слова глубокий смысл.
— Сама признаешься в этом? — Эвелин широко раскрыла глаза. — Мама, ты только послушай! Никогда бы не поверила! Дамарис, да ты совсем потеряла стыд и чувство приличия! — Приятно, что ты обо мне столь высокого мнения, — Дамарис улыбнулась, и, вдруг осознав всю мелочность и недостойность ссоры, превозмогла себя и протянула руки к Эвелин:
— Эвелин, дорогая, давай заключим перемирие!
— Перемирие? — переспросила Эвелин. — Какое перемирие?
— Перемирие в войне глупых и обидных слов, в войне недружественных взглядов.
— Скажите на милость! Измени свое поведение, и ты их больше не услышишь, — последовал бесцеремонный ответ.
Слабая улыбка промелькнула на лице Дамарис. Ее терпение было неистощимо.
— Мама, дорогая, — умоляюще обратилась она к леди Кинастон, — повлияйте на Эвелин, смягчите ее гнев!
— Она желает тебе лишь добра, милая, — ответила та, — и потому так печется о тебе. Признаюсь, и я не вижу должного уважения с твоей стороны к помолвке с лордом Понсфортом. Навряд ли он бы обрадовался, узнав, что ты охотно принимаешь ухаживания капитана Гейнора.
— Еще как охотно, — подхватила Эвелин, возводя глаза к потолку.
— Моя помолвка с лордом Понсфортом... — Дамарис осеклась.
Ее испугал допрос, который неизбежно последовал бы после такого признания, стыд и унижение, которые пришлось бы заново переживать на глазах у Эвелин. Со вчерашнего дня душевная боль, терзавшая Дамарис, поутихла, но стоило ей вспомнить про помолвку, как боль снова дала знать о себе. Вздохнув и грустно улыбнувшись, Дамарис неспешно направилась к двери.
— Так ты намерена каждое утро совершать верховые прогулки с капитаном Гейнором? — поинтересовалась кузина.
— Ты заблуждаешься, Эвелин, — мягко ответила Дамарис. — Речь идет не о моих намерениях, — никаких намерений у меня нет, — но, если капитан Гейнор желает прокатиться верхом, я как дочь хозяина обязана в отсутствие отца оказать ему внимание. Если ты не одобряешь наших прогулок, вини в этом только себя.
С этими словами Дамарис удалилась, предоставив Эвелин переживать горечь поражения, разделенную ее бедной матерью.
Если не считать подобных ежедневных сцен, неделя, проведенная капитаном Гейнором в поместье, оказалась счастливой как для него, так и для Дамарис. Дни летели за днями, и отчаяние, наполнившее ее душу после саморазоблачения лорда Понсфорта, сменилось чувством благодарности судьбе.
Сэр Джон писал из Бата, что состояние его брата все еще критическое, но появилась надежда на улучшение, и, возможно, он скоро вернется. Капитану Гейнору также было адресовано краткое послание. Баронет сожалел о вынужденном отсутствии и в иносказательной форме напоминал капитану о своем предостережении относительно лорда Понсфорта. Послание сэра Джона пробудило капитана от сладких грез и обострило в нем чувство опасности: на завтра была назначена важная встреча в гостинице «На краю света».
Утром в четверг, день, в который завершалось пребывание капитана Гейнора в поместье, он заявил дамам, что днем уезжает в город, чтобы повидаться с министром и напомнить ему об обещанном назначении.
— Вы, несомненно, боитесь праздности, сэр, — сказала Эвелин.
— И вам, должно быть, наскучило в нашем тихом уголке, — заключила леди Кинастон.
— Ничуть, мадам, я был здесь очень счастлив, — возразил Гейнор, — но я не вправе забывать, что мне уготовано совсем иное.
Дамарис промолчала. Потягивая шоколад, она глубоко задумалась. Может ли солдат удачи полюбить покой, сменить жизнь, богатую приключениями, на мирную? Если нет... Дамарис не рискнула продолжить свою мысль — она испугалась. Душа ее затрепетала перед этой дилеммой. Дамарис предпочла молчаливое ожидание.
В то утро Дамарис выехала на прогулку одна, если не считать грума, — в первый раз с тех пор, как капитан Гейнор появился в поместье. Ее переполняло чувство одиночества, мучили беспокойные мысли.
Дамарис вспоминала Понсфорта — и впервые с благодарностью. Она вдруг поняла, что лорд Понсфорт оказал ей большую услугу. Если бы он не преподал ей жестокий урок, она никогда бы так быстро не поняла надежности своего капитана, солдата удачи, отважно, без идеалов шагающего по жизни. А ведь вначале она так презирала его за корыстолюбие.
Дамарис снова увидала капитана за обедом. В тот день в Монастырской ограде обедали в три часа — на час раньше обычного. А потом она тайком наблюдала из своего окна, как Гейнор выезжает из поместья на черном коне, и долго смотрела ему вслед, пока всадник не скрылся из виду.
Дамарис уединилась в своей комнате, а Эвелин принялась подстрекать леди Кинастон, призывая ее к исполнению материнского долга:
— Вы должны написать отцу, мама, и сообщить ему все, что здесь происходит.
— А что здесь происходит? — ворчливо осведомилась мать. Она не любила впутываться в дела, за которыми следовало выяснение отношений.
Эвелин нетерпеливо пожала плечами. В ее беспокойном бегающем взгляде чувствовалась злость.
— А разве об этом нужно спрашивать, мама?
— Дождемся возвращения отца, дитя мое, — взмолилась мать. — Он сам во всем разберется. К тому же капитан Гейнор уехал.
— Но он завтра вернется.
— Откуда ты знаешь? Может быть, он получит назначение, которого добивался, и уж больше никогда здесь не появится.
Эвелин презрительно улыбнулась: она знала, какой магнит притянет капитана в поместье, что бы ни случилось.
— Тогда я сама напишу отцу, — сказала она.
— Эвелин, я запрещаю!
— Отца нет, а мать отказывается верить собственным глазам. Кто мне поможет? Я еще не утратила чувства долга. Я напишу отцу ради Дамарис. В конце концов, что нам известно об этом авантюристе, солдате удачи?
— О нет, ты не должна так говорить о нем, — вступилась за честь гостя леди Кинастон. — Его отец был лучшим другом твоего отца. Сэр Джон любит Гарри, как родного сына.
Эвелин взглянула на мать и, не говоря ни слова, вышла.
Приводим содержание написанного ею письма:
«Милорд, величайшее почтение к Вашей светлости обязывает меня написать Вам без промедления. Если Вы не желаете утратить самое дорогое для Вас на свете, Вам следует как можно скорее прибыть в Монастырскую ограду. Некто намерен похитить Ваше сокровище, о чем я Вас своевременно уведомляю.
Эвелин Кинастон».
Написав письмо, Эвелин задумалась. Внутренний голос, тихий и насмешливый, подсказывал ей, что ею движет злая воля. Эвелин покраснела и взяла листок, чтобы разорвать его на кусочки, но тут же передумала.
«Я слишком чувствительна, — утешила она себя. — Ясно, что я лишь выполняю свой долг, поскольку мать уклоняется от выполнения своего. От этого зависит будущее Дамарис».
В конце концов, Эвелин была по-своему права. Но лишь на следующее утро она отправила гонца с письмом к отцу.
Глава VIII
ГОСТИНИЦА «НА КРАЮ СВЕТА»
На окраине прелестной деревушки Челси, одной из западных сторожевых застав Лондона, стояла гостиница «На краю света», где всегда было шумно и многолюдно. По этой причине капитан Гейнор и предпочел эту гостиницу другой. В постоянных встречных людских потоках в метрополию и из метрополии один человек или даже небольшая группа вряд ли привлекли бы к себе пристальное внимание. Шотландец Маклин, хозяин гостиницы, преданный якобит, был человеком весьма осмотрительным. Удаленность гостиницы и ее плохую связь с Лондоном Гейнор расценил как еще одно преимущество: никому и в голову не придет, то в такой глуши назначена важная встреча.
Гостиница располагалась немного в стороне от Кинг-Роуд, дороги, соединявшей Сент-Джеймс [Сент-Джеймс — королевский дворец, построенный в Лондоне для Генриха VIII и расширенный Карлом I; официальной королевской резиденцией стал с 1697 г. С тех пор бытует фигуральное выражение «Сент-Джеймский двор» для обозначения британского королевского двора. Большая часть старого дворца была разрушена пожаром 1809 г.] и Хэмптон-корт [Хэмптон-корт — дворец Тюдоров в Туикнеме, в 23 км выше по течению от Вестминстера, на левом берегу Темзы. Основные помещения дворца построены в 1515-1536 гг. Последним проживавшим в нем монархом был Георг II (1727-1760)]. Она стояла на невысоком отлогом холме, откуда открывался вид на реку. На зеленой лужайке перед входом прямо под открытым небом стояло два грубо сколоченных длинных стола.
В этот июньский вечер перед гостиницей царила привычная суета. Огромный черно-желтый дилижанс, направлявшийся в Лондон, остановился возле лужайки. Кондуктор вел нелицеприятный разговор с кучером, не предназначенный для деликатного слуха. Бок о бок с дилижансом стояла карета аристократа — громоздкое сооружение из дерева и кожи с рельефными гербами на стенках, запряженная шестеркой лошадей. Она только что прибыла из Лондона. По соседству разместились экипажи поменьше: почтовая карета, парочка наемных, повозка с багажом. Вдоль дороги вытянулись, точно хвост воздушного змея, с десяток груженых фургонов, державших путь на рынок. Впечатление общего коловращения усиливали всадники и пешеходы, лодочники с барок, грумы, кучера. Пестрая компания расположилась с кружками эля за столами под открытым небом. Шум, гомон, смех...
Все это шумное сборище предстало взору капитана, приехавшего сюда в девятом часу вечера, — на это время была назначена встреча шести заговорщиков. Капитан привез в Англию королевское послание в зашифрованном виде. Заговорщики намеревались получить его от капитана для дальнейшего распространения. История не сохранила содержание этого послания, в наше время невозможно узнать подробностей заговора, ставшего целью приезда сюда капитана Гейнора. Как бы ни было прискорбно упомянутое обстоятельство с точки зрения исторического исследования, мы полагаем, что оно не столь уж и важно, поскольку нас занимает судьба капитана Гейнора, а не заговора.
Из дошедших до нас сведений, а если точнее, то из объемистых мемуаров помощника министра Темплтона, написание коих скрашивало его тоскливое существование после отставки, этот заговор был одним из ранних заговоров якобитов. Все они были результатом злокозненной деятельности епископа Аттербури. Мистер Темплтон описывает миссию пресловутого якобитского агента капитана Дженкина, действовавшего по прямой указке епископа и повешенного при чрезвычайных обстоятельствах в Тайберне [...повешенного при чрезвычайных обстоятельствах в Тайберне. — Тайберн был местом публичных казней для Мидлсекса с 1300 по 1783 г. Место казней располагалось на пересечении современных лондонских улиц Оксфорд-стрит и Бэйсуотер-роуд].
К капитану Гейнору, резко осадившему коня, чтобы не врезаться в толпу, кинулся взлохмаченный потный конюх, но его тут же оттеснил какой —то молодой человек. Конюха не возмутило его вмешательство: парень явно был здесь на особом счету, о чем свидетельствовала и его одежда, домотканая, но слишком добротная для грума [Грум — слуга, ухаживающий за лошадьми, конюх]. Это был сын хозяина, посланный встретить капитана Гейнора. Гарри Гейнор кинул ему поводья и легко выпрыгнул из седла.
— Я здесь долго не задержусь, — сказал он, — не расседлывай коня.
С этими словами он прошел сквозь толпу к гостинице. Его стремительность и властная манера заставляли людей расступаться. Капитан вошел в узкий, вымощенный плитками коридор. Дверь в пивной зал была открыта. Оттуда клубами валил табачный дым, доносились громкие голоса. К косяку двери прислонился человек в рубашке и переднике. Заслышав шаги, он обернулся, и Гейнор увидел приветливое лицо Маклина.
Они обменялись дружескими взглядами, словно рукопожатиями. Всех прочих якобитов, собравшихся сейчас наверху, Маклин спрашивал, что они желают заказать, и получал условленный ответ — замаскированный пароль. Но капитана Гейнора хозяин гостиницы знал в лицо.
— Эй, хозяин! — крикнул капитан, весело подмигнув Маклину. — Пинту [Пинта — старинная английская мера жидкостей, равная 0,57 литра] кларета [Кларет — первоначально это слово употреблялось в Англии для обозначения бордоских вин; позднее так стали называть всякое молодое вино красного или розового цвета] с нантским коньяком!
— Сию минуту, ваша честь! — привычно откликнулся Маклин.
Капитан помедлил у порога пивного зала.
— Да у вас тут битком набито, — сказал он и закашлялся, будто дым попал ему в горло.
— Наверху есть другой зал. — Маклин оценил находчивость капитана. — Будьте любезны подняться туда, сэр.
Гейнор направился к лестнице.
— Первая дверь направо, ваша честь! — нарочито громко сказал ему вслед Маклин. — Я тотчас принесу туда ваш кларет.
Хозяин многозначительно кашлянул, и когда капитан Гейнор обернулся, жестом указал, что следует войти в дверь налево. Капитан понимающе кивнул и поднялся на второй этаж. Он помнил расположение комнат с прошлого пребывания здесь. Назначенная комната была идеальна для секретной встречи: чтобы попасть в нее, надо было пройти через переднюю, в узкую дверь, напоминавшую дверь стенного шкафа.
Гейнора несколько озадачила излишняя осторожность, проявленная хозяином, нарочито громкое указание идти направо и жест, указующий в противоположную сторону. «Вероятно, у Маклина есть веские основания опасаться шпиона», — подумал капитан.
У Маклина действительно были подобные опасения, и скоро они перешли в уверенность. Обернувшись, он столкнулся лицом к лицу с тем, кого подозревал, В дверях пивного зала стоял верзила в костюме табачного цвета. Маклин сразу учуял в нем правительственного шпиона. Ранее он скромно сидел в уголке, откуда был хорошо виден вход, и, несмотря на его явное желание держаться незаметно, а скорее — благодаря ему, Маклин наблюдал за ним со все возраставшим недоверием. Когда капитан подошел к двери, Маклин намеренно встал в проходе, загораживая капитана от рыскающих глаз подозрительного гостя. Громкое указание пройти в дверь направо должно было сбить шпиона с толку.
Теперь, когда сомнения подтвердились, подчеркнуто услужливый Маклин умело преградил шпиону путь, и тот не успел определить, куда направился капитан.
— Что угодно, сэр? — спросил Маклин с улыбкой.
Это был формально-вежливый вопрос хозяина, стремящегося удовлетворить пожелания гостя. За улыбкой скрывалось беспокойство, доставленное гостем.
Верзила зашелся в кашле.
— Накурили — не продохнешь, — пожаловался он. —Пожалуй, я поднимусь наверх.
Маклин улыбнулся и с обезоруживающей услужливостью махнул рукой в сторону лестницы:
— Другой зал справа. Там уже есть посетители. Я пошлю буфетчика обслужить вас.
Подозрительный посетитель и впрямь был шпионом — более того, с ордерами на арест в кармане и с шестерыми подручными, сидевшими за деревянными столами на улице. Он был несколько смущен непринужденностью хозяина и его готовностью выполнить любое пожелание гостя. А прирожденный конспиратор Маклин знал, как повести дело, чтобы заговор не раскрыли. Желая создать прикрытие встрече на всякий непредвиденный случай вроде нынешнего, Маклин разместил в верхнем зале посетителей благородного происхождения. Туда-то и ввалился шпион, потерявший веру в успех своего начинания, чему немало способствовала невозмутимость хозяина.
В зале уже сидели какие-то джентльмены — человек десять-двенадцать, не меньше. Они подозрительно покосились на нового посетителя, и тот снова ощутил азарт ищейки. Компания, более многочисленная и разношерстная, чем он ожидал, разделялась на группы по два-три человека. Вряд ли здесь собрались те, кого он ищет. Но, будучи человеком от природы подозрительным, шпион видел хитрые уловки там, где их не было. К тому же он считал невинность лучшей маской преступности и потому тотчас присел за дальний столик в углу и заказал буфетчику рюмку эля [Эль — крепкое английское пиво]. Более внимательное изучение групп показало: либо его водят за нос, либо он сам совершает ошибку. Опасения шпиона подтвердились, когда в зале появились два новых посетителя. В одном из них, в парике, дородном и важном, шпион узнал сэра Генри Треша, мидлсекского [Мидлсекский — от Мидлсекс — графство, расположенное непосредственно к северу и северо-западу от Лондона] судью.
Тем временем капитан Гейнор пересек переднюю и через узкую дверку вошел в комнату, где его ждали сообщники. Задняя комната выходила окнами на запад, и теперь ее заливал предзакатный свет. Обстановка была очень простая. Четверо джентльменов сидели за продолговатым столом, попивая вино. Посреди стола стояла — непременный атрибут всех якобитских собраний — хрустальная чаша с водой, бросая на стол отраженный клин радужного света. Возле нее лежали трубки, трутница и свинцовый ларец с табаком. Курил лишь один из присутствующих, высокий стройный молодой человек в эффектном костюме для верховой езды — зеленом, с отделкой из белого атласа. Патридж, — так звали молодого человека с живыми черными глазами и приятным лицом под очень модным, сильно завитым париком, — считался влиятельным человеком в Уилтшире [Уилтшир — графство в Юго-Западной Англии].
Двум другим джентльменам было лет по сорок. Одного из них, виконта [Виконт — первоначально должностное лицо короля в государстве франков, заместитель графа; позднее — дворянский титул, по значимости уступающий графскому, но выше баронского] Хэрвуда, связывали со Стюартами семейные узы: по его утверждению, Карл II приходился ему дедом. В смуглом мрачном лице его светлости проглядывало весьма отдаленное сходство с веселым монархом. Другой, Стивен Дайк, бледный, с острым лицом и ястребиным носом, носил коричневый парик, забранный, по моде того времени, в сеточку.