Страница:
Дамарис согласилась ждать. Понсфорт был груб со мной в разговоре с глазу на глаз и таким образом выдал свои намеренья. Впрочем, я никогда не заблуждался относительно его истинных целей. В конце концов он был вынужден подчиниться моему условию и спросил, согласен ли я на их помолвку. Я отвечал, что не властен запретить ее. Я уповал на то, что время раскроет Дамарис глаза на истинную суть его светлости. У меня сложилось такое впечатление, — добавил он задумчиво, — что она наконец-то все поняла. Неделю тому назад, — продолжал баронет с мрачной улыбкой, — произошло нечто такое, что раскрыло глаза и ей и мне. Это происшествие насторожило меня, вот почему я предупреждаю тебя.
Милорд Понсфорт явился ко мне. Он был в отчаянии и не владел собой. Поскольку я осведомлен о состоянии его дел, меня ничуть не удивил ни сам визит, ни его цель. Милорд Понсфорт испрашивал моего согласия на то, чтобы свадьба состоялась немедленно. Он был очень возбужден, доводы его на сей раз звучали весьма убедительно, Я отвечал, что мой долг но отношению к Дамарис и к ее покойному отцу, чью волю я представляю, не изменять решения, принятого полгода назад. Понсфорт высокомерно и зло потребовал объяснить, на каком основании я возражаю против его брака с Дамарис, одобренного светом. Я просил его не оказывать на меня давление, хоть отнюдь Не сожалел, что он настаивает на своем. Будучи прекрасно осведомлен о состоянии дел милорда, я знал, что он целиком в моей власти.
— Хорошо, — отвечал я. — Я сообщу вам о своем решении, но в присутствии Дамарис.
Я позвал Дамарис, а когда она явилась, сообщил ей причину визита его светлости. Дамарис заявила, что полностью согласна со своим избранником, и обвинила меня в злоупотреблении властью, которой облек меня се покойный отец.
— Погоди, Дамарис, — сказал я, — милорд Понсфорт пожелал, чтобы я изложил причины, препятствующие браку. Так послушай же, что я скажу.
Понсфорт стоял у окна, и Дамарис, как бы желая подчеркнуть свое полное безразличие к моим словам, подошла к Понсфорту и встала с ним рядом. Он обнял Дамарис за плечи, словно защищая ее от меня. Поистине трогательная сцена! Однако дело ею не закончилось.
— Из побудительных причин я назову лишь две наиболее весомые, — начал я. — Первая: лорд Понсфорт не подходит тебе по возрасту, он почти на пятнадцать лет старше тебя, Дамарис. Вторая: я твердо убежден, что его светлость сватает не столько мою племянницу, сколько ее наследство.
— Низкая ложь! — вскинулся Понсфорт.
— Буду только рад, если вы разубедите меня, — продолжал я, — Вы хотите сказать, что наследство Дамарис для вас ничего не значит?
— Клянусь — ничего! — воскликнул Понсфорт.
— Следовательно, ваша любовь к Дамарис совершенно бескорыстна? Неужели вы, милорд, согласны взять в жены бесприданницу?
— Конечно! — бросил он сгоряча. — Слово чести!
— Вы щедры на клятвы, — заметил я, — но чем вы докажете правоту своих слов?
— Вам нужны доказательства? — спросил он, сразу изменившись в лице.
Он сразу сообразил, что я подстроил ему ловушку.
— Все в вашей власти, — заверил я его. — Надеюсь, вы помните условия завещания? Я не могу навязывать вам своей воли, раз вы оба настаиваете на вступлении в брак. Мне остается лишь воздержаться от дальнейших высказываний и приступить к разделу наследства. Поскольку оно для вас ровным счетом ничего не значит, поскольку ваша любовь бескорыстна и вам нужна только Дамарис, женитесь на ней вопреки моему запрету, и Бог дарует вам радость взаимной любви.
Сэр Джон помедлил и грустно покачал головой.
— Бедная Дамарис! — вздохнул он. — Видели бы вы ее в этот момент, Гарри! Глаза ее горели. Она была уверена в себе и в своем возлюбленном и ликовала, что выход найден. Бедное дитя, разве она придавала значение наследству? Она бы с радостью отказалась от него, чтобы доказать свою любовь. У меня сердце разрывалось от жалости: Дамарис преобразилась в счастливом ожидании немедленного согласия своего возлюбленного, в котором ничуть не сомневалась.
Увы, ответа не последовало. Понсфорт, потрясенный, бледный, вперил в меня ненавидящий взгляд. Наконец Дамарис вопрошающе заглянула ему в лицо, удивляясь, почему он медлит. Она помертвела, еще не успев как следует разглядеть выражение его лица, и, вскрикнув, отпрянула от враз обмякшего Понсфорта.
Обернувшись к ней, он крикнул:
— Дамарис, выслушай меня! Погоди! Ты меня не поняла!
— Наконец-то поняла, — сказала она, будто отрезала. Мне хотелось плакать, глядя на бедняжку. Понсфорт все еще пытался успокоить Дамарис, что-то объяснял ей, хотя все было ясно без слов.
— Неужели ты не уразумела, Дамарис, что мое согласие означало бы победу сэра Джона? А он именно этого и добивается ради собственной выгоды! — воскликнул он.
Он был по-своему прав, хоть я и не задумывался, в чем моя выгода. Он не приводил доводов, ограничиваясь голословным осуждением.
— Ради собственной выгоды? — повторила она, ухватившись за конец фразы, как утопающий за соломинку. — Какой выгоды?
— Из наследства, которое при таких обстоятельствах будут делить, десять тысяч фунтов он положит в собственный сундук.
— Они попадут не в мой сундук, а в больницу в Челси, — уточнил я.
Но мне не требовалось защищаться от нападок Понсфорта. Дамарис посмотрела на своего жениха с убийственной насмешкой.
— А вы великолепно изучили условия завещания, — сказала она, одним ударом выбив почву у него из-под ног. — Вероятно, вы не пожалели на это времени, — с этими словами она вышла из комнаты.
Сэр Джон взглянул на гостя и едва заметно улыбнулся. Глаза капитана Гейнора горели, губы были плотно сжаты. Он ловил каждое слово собеседника. Сомнительная игра в доме Понсфорта показалась ему теперь еще более подозрительной. Ведь Понсфорт поставил на карту то, что ему не принадлежало. Можно ли доверять человеку, способному на столь бесчестный поступок? Но сэр Джон еще не закончил своего рассказа.
— После ухода Дамарис Понсфорт раскрылся полностью, — продолжал он. — Его светлость был вне себя от гнева и обрушил на меня шквал угроз.
— Шквал угроз? — слова эти вывели капитана из задумчивости.
— Разумеется, скрытых. Он поклялся, что я горько пожалею о содеянном. Как ты думаешь, Гарри, чем он может угрожать? Что у него на уме?
Капитан выругался, таким образом выразив свое возмущение и негодование.
— Вы полагаете, он законченный негодяй? — спросил он.
— Во всяком случае, ясно, что он задумал какую-то подлость. А от задуманной подлости до совершенной — всего шаг, — ответил сэр Джон. — У меня нет оснований для беспокойства по поводу собственной персоны, я всегда проявлял предельную осторожность, и против меня нет улик. Правительство ко мне благоволит. Любой донос о моем отступничестве будет воспринят как клевета, доносчик сам сунет голову в петлю. Так что обо мне не беспокойся. Но умоляю тебя: подумай о себе. Пойми, бесчестный человек, каким показал себя Понсфорт, да еще оказавшийся в отчаянном положении, начнет нечестную игру, чтобы выпутаться, спастись от долговой тюрьмы.
Капитан, потрясенный услышанным, некоторое время молча смотрел на сэра Джона, потом нахмурился. Он обдумывал слова лорда Понсфорта: «Мои дела не так уж плохи». Означало ли это, рассуждал Гейнор, что Понсфорт уже принял какие-то меры, что догадки баронета подтверждаются?
— Я рассказал тебе эту историю во всех подробностях, чтобы ты сам судил, хорош мой совет или плох, — сказал сэр Джон.
— Благодарю вас, сэр Джон, — ответил капитан. —Боюсь, ваши подозрения небезосновательны, — Он улыбнулся, просветлев лицом: — Поверьте, я буду осторожен, особенно если придется иметь дело с милордом Понсфортом.
На этом они наконец расстались, и сэр Джон в сопровождении двух грумов уехал в Бат к больному брату.
Глава VI
Через поместье Монастырская ограда бежит речушка, устремляясь к полноводной реке Эбби. Она вьется по луговине, огибая, точно ров, заполненный водой, чудесный старый сад. Из особняка к нему можно пройти по тропинке через ельник.
По этой тропинке, испещренной солнечными бликами, на следующее утро неторопливо шел капитан Гейнор. Она привела его к мостику из грубо отесанного камня в двадцать шагов длиною. Далеко внизу журчала река. Гейнор дошел до середины моста и, облокотившись о перила, залюбовался зарослями деревьев на берегах реки.
Место было прохладное и уединенное. Все вокруг было напоено ароматом прогретой солнцем хвои. Где-то неподалеку звонко пел свою песню дрозд. Журчала вода, перекатываясь через мшистые валуны. Гейнор впервые в жизни видел такой мирно-сказочный уголок. Все мирские заботы казались отсюда бесконечно малыми, ничтожными, а людское честолюбие представлялось жалким мыльным пузырем. Здесь капитан Гейнор понял, почему сэр Джон так охладел к их общему делу. Баронет, несомненно, дорожил миром в стране не меньше, чем миром и спокойствием здешних мест. Мысли о том, что миру придет конец, и в ходе переворота страну ждут бедствия и кровопролитие, несомненно, приводили его в отчаяние.
Капитан Гейнор задумчиво вздохнул и прошел по заколдованному мосту в заколдованный сад. Он миновал ельник, мягко ступая по ковру опавших иголок. Наконец в глаза ему ударил яркий солнечный свет, и он залюбовался буйными красками сада. Живой изгородью служили самшитовые деревья гордость сада. Высокие деревья разделяли сад, образуя узкие аллейки, через которые мог пройти лишь один человек. Слева от тропинки, ведущей к дальней красно-кирпичной стене, в бело-розовой кипени цветов нежился фруктовый сад.
Сквозь листву капитан вдруг увидел дочь и племянницу хозяина поместья. Девушки стояли возле речушки и вели разговор, который капитан счел бы серьезным, если бы его изредка не прерывал смех Эвелин. Капитан направился к девушкам, не подозревая о том, что предмет их спора — он сам. Дамарис хотела положить конец обману. Утром она пришла к Эвелин и высказала сожаление, что согласилась в нем участвовать. Она считала их затею пустой и недостойной. Чем дольше будет длиться мистификация, тем более она унизительна.
— Давай объясним капитану Гейнору, что мы в шутку позволили ему пребывать в заблуждении, коли он сам изволил ошибиться, — сказала она.
— Откроем ему правду завтра или послезавтра, — легкомысленно отвечала Эвелин. — К тому же я не согласна, что капитан сам ошибся, — Эвелин рассмеялась, и капитан Гейнор издалека услышал ее резкий пронзительный смех.
Щеки Дамарис слегка порозовели.
— Ну, признайся, признайся, что ты боишься предстать перед ним без позолоты, — не унималась Эвелин, — Или с позолотой?
— Ты просто беспощадна, Эвелин! — мягко укорила ее Дамарис.
Ни Эвелин, ни ее мать не знали о том, что произошло в библиотеке неделю назад. Они и не подозревали о глубокой сердечной ране Дамарис, об ее уязвленном самолюбии. Дамарис была не из тех, кто заламывает руки и стенает на людях. День-два она не выходила из своей комнаты, ссылаясь на легкое недомогание, и за это время научилась держать себя в руках. Она призвала себе на помощь презрение — холодное презрение, порожденное разочарованием. Она испытывала даже нечто вроде благодарности судьбе, позволившей ей увидеть в истинном свете человека, которому она собиралась доверить свою жизнь, благодарности за то, что вовремя обнаружила его суть. Она понимала, что со временем это чувство возобладает, но пока оно уступало боли и горечи от утраты иллюзий.
В данный момент Дамарис резко ощущала свое одиночество и отчужденность. Равнодушная Эвелин ни о чем не догадывалась; внимательно она вглядывалась лишь в собственное отражение в зеркале.
— Беспощадна? — повторила она. — В чем же я беспощадна?
— В своих суждениях обо мне. Если бы капитан... Она обернулась, услышав позади шорох, и увидела направлявшегося к ним капитана. Вчера он вышел к столу в элегантном темно —сером с синим оттенком камзоле, в напудренном парике, лишь бронзовый загар отличал его от придворных кавалеров. Утром он снова облачился в мундир офицера — синий камзол с галунами, глухо застегнутый до самого подбородка, тогда как в моде были камзолы с глубоким вырезом, открывающим кружевную манишку. Высокие сапоги со шпорами довершали его наряд.
Подойдя к девушкам, он снял шляпу с плюмажем, отвесил несколько старомодный поклон и попросил разрешения составить им компанию.
Эвелин с притворной застенчивостью вскинула ресницы и даровала ему эту честь, а потом с озорным желанием продолжить мистификацию сказала, указывал на Дамарис:
— Эвелин очень гордится своим садом.
— Что ж, гордость вполне законная, — заметил капитан. — Я видел множество садов — от Англии до Китая, но ни в одном из них не чувствовал столь благословенного покоя.
— Мадемуазель, — обратился он к Дамарис, — ваш сад стоит того, чтобы им гордиться, он делает честь своей хозяйке.
Искренность и серьезность гостя смягчили неуместность разговора. Взгляд карих глаз на мгновение встретился с его взглядом. Этот взгляд как бы оценивал подлинный смысл его слов. Дамарис отвела взгляд, и слабая улыбка промелькнула на ее матово-бледном, цвета слоновой кости лице. Она слегка наклонила голову в знак признательности.
Глаза их встретились всего лишь на миг, но капитан Гейнор уловил в них грусть, и сердце его дрогнуло: они будто молили о помощи. Капитан сознавал, что мольба обращена не к нему, а к природе, ко всему миру: она просила исцелить ее печаль, откликнуться на внутреннее страстное, непонятное ей самой желание. Неясная грусть Дамарис тронула Гейнора до глубины души, породила желание служить ей, утолять ее печали, выполнять желания.
Эвелин наблюдала за ними, приоткрыв рот, озабоченная лишь тем, чтобы Дамарис не отказалась от навязанной ей роли. Молчание кузины успокоило Эвелин, но вскоре она рассмеялась обычным резким смехом, стараясь скрыть за ним раздражение и недовольство, вызванные тем, что первый комплимент, сорвавшийся с уст этого холодного офицера, достался не ей, а кузине.
В то утра Эвелин являла собой нежное благоуханное воплощение девичества. Казалось, ей не было равных. На ней было бледно-сиреневое платье, точеную талию подчеркивала белая воздушная оборка. Формы ее были изысканно-округлы. Тончайшие кружева прикрывали белоснежную грудь и плечи. Волосы цвета спелой пшеницы ниспадали на плечи локонами. Глаза голубизной могли сравниться с безоблачным июньским небом, щеки — с нежной розовостью яблоневого цвета.
Женственность, воплощенная в Эвелин, казалось, должна была привлечь внимание такого мужественного офицера, как Гейнор, но он не сводил глаз с Дамарис и обращался главным образом к ней. Дамарис была на полголовы выше своей миниатюрной кузины. На ней был коричневый костюм для верховой езды с высоким воротником, расшитым золотом. Ей явно шла черная касторовая шляпа с золотым пером, оттенявшим ее темно-каштановые волосы. Во всем ее облике, отметил капитан, ранее никогда не задумывавшийся над характером женщин, чувствовались сдержанность, решительность и надежность.
Разговор все еще шел об их саде и о садах, в которых капитан побывал во время своих странствий. Дамарис в беседе почти не участвовала, только отвечала на вопросы, когда капитан обращался непосредственно к ней.
— Едва ступив на мостик, я понял, что попал в заколдованный сад, — рассказывал он, — Нам столько рассказывали о нем в детстве. Но житейский опыт делает нас скептиками и заставляет усомниться в волшебстве...
— И вы разгадали, в чем его колдовство? тихо спросила Эвелин, предчувствуя, что его слова — лишь пролог к галантным комплиментам.
— Пожалуй, да, — ответил капитан с удивившей Эвелин серьезностью, глядя прямо перед собой. Он вздохнул: — Я под властью его чар. Стоит мне задержаться здесь, и я буду безнадежно околдован.
Гейнор произнес эти слова без тени иронии. Дамарис пристально посмотрела на него, догадавшись, что за прологом последуют отнюдь не пустые галантности, как полагала ее кузина.
— В чем же состоит колдовство? — Дамарис в первый раз обратилась к капитану.
Их взгляды снова встретились, но капитан, казалось, смотрел на нее невидящим взором — взором поэта или одержимого.
— Колдовство в том, — капитан благоговейно понизил голос, — колдовство в том, что мир Божий, бесценный дар человеку, снизошел на этот сад. Где-то здесь произрастает и древо познания добра и зла. Его благоуханием напоен воздух. Вдыхая его, понимаешь всю низость мира с его войнами и кровопролитиями, проникаешься презрением к честолюбию, в коем лишь эгоизм и тщеславие. Кто, пожив здесь, выберет потом другой уголок? Кто, единожды насладившись здешним благоуханием, оскорбит свое обоняние тлетворными запахами?
Разочарованная Эвелин рассмеялась не без издевки:
— А вы поэт, сэр, ей-богу, поэт!
Взгляд непроницаемых глаз Гейнора на мгновение задержался на девушке.
— Благодарю вас, мисс Холлинстоун, — с поклоном ответил он, — Благодарю за то, что вовремя развеяли чары. Еще немного, и они погубили бы бедного солдата.
— Вы в каком полку служите? — поинтересовалась Эвелин, столь же непоследовательная, как и ее мать.
— Мне довелось служить в разных полках, но сейчас я нигде не служу, — последовал ответ. — А последним местом моей службы была армия султана.
— Султана? — разом воскликнули удивленные девушки.
— Турецкого султана, — спокойно пояснил Гейнор. — У него плохая кавалерия, вот я и занялся ее обучением. Потом участвовал в сражениях против Венеции.
Дамарнс смотрела на него, не веря своим ушам.
— Вы воевали с христианами, служа язычникам! — воскликнула она.
— Я воевал с мошенниками, служа мошенникам, истинное слово. Солдат удачи выбирает ту службу, где больше платят.
Капитан заметил во взгляде Дамарис презрение, но он не знал, какая горечь скрывается за этим презрением: ведь минуту назад, когда капитан говорил о саде, ей показалось, что он совсем другой человек.
— И вы всегда сражаетесь на той стороне, где больше платят? — спросила она.
— С вашего разрешения, я считал бы себя дураком, если бы поступал иначе.
Гейнор спокойно выдержал холодный оценивающий взгляд Дамарис и почти открытую насмешку, прозвучавшую в ее вопросе. Он должен был играть свою роль — ради короля. Он сам себе дивился: ему было неприятно представать перед Дамарис в роли корыстолюбивого наемника. Что ж, такова судьба...
— Война сделалась моим ремеслом, — пояснил он. — Да, я солдат удачи, но при всей кажущейся непоследовательности моего поведения я всегда проявлял последовательность в одном — служил удаче куда вернее, чем она мне, — добавил он печально.
— Как странно! — со вздохом молвила Дамарис. Откровенность капитана подавила нарождавшееся в ее душе отвращение. — Как странно!
— Что же в этом странного? — возразила Эвелин, будто защищая капитана.
— Странно, что люди приносят в жертву все лучшее в себе, подвергают свою жизнь опасности, предают честь ради выгоды, — пояснила Дамарис.
— Отнюдь не все, — произнес капитан с улыбкой, — немало и таких, кто приносит свою жизнь на алтарь мечтаний, желая заслужить благодарность монарха, любовь народа, кто жертвует собой во имя родины, грядущей бессмертной славы и прочих грез.
— И вы презираете их? — в голосе Дамарис прозвучал вызов.
— Как солдат — да, — Гейнор уклонился от прямого ответа. — Излишнее рвение не вознаграждается по заслугам и лишает человека хладнокровия. Я на собственном опыте убедился, что идеалисты уступают хорошо обученным наемникам, ибо руководствуются страстью, а не расчетом.
— Я имею в виду не результат, а цель, — сказала Дамарис, — их стремления, их верность идеалу. Вы это признаете, сэр?
И снова Гейнор спокойно выдержал ее взгляд:
— Нет, не признаю.
— Но вы, конечно, презираете послушных исполнителей чужой воли, рабов! — воскликнула Дамарис.
Она слегка оживилась, вступив в спор: сам предмет его был близок ее израненному сердцу.
— Таких, как я сам? — в голосе капитана не было обиды. — Поверьте, если бы я их презирал, мне пришлось бы подыскать себе иное занятие. Полагаю, и те и другие заслуживают уважения.
Дамарис снова устремила на капитана слегка отчужденный, оценивающий взгляд. Она заключила, что капитан чист душою: свою честность он доказал искренним признанием, не опасаясь презрения, которого она почти не скрывала. Гордая посадка голова, прямая осанка, твердая линия губ, открытый взгляд — все подсказывало Дамарис, что перед ней рыцарь высокой пробы, защитник слабых и угнетенных. Он не унизит человеческого достоинства собрата, ему может довериться женщина.
Угадав в нем эти черты, Дамарис попыталась понять взгляды капитана, казалось, противоречащие самой его природе. Возможно, ей хотелось оспорить их, доказать ему недостойность его целей, в чем она была абсолютно уверена.
— Не думаю, что человек, сделавший своим ремеслом то, к чему следует прибегать лишь для защиты правого дела, достоин уважения. Жизнь столь же драгоценна, как и честь, и подвергать ее риску из-за золота недостойно.
Если войны неизбежны, если люди воюют, то пусть воюют, защищая свободу, справедливость, высокие идеалы. Все остальное не стоит того, чтобы рисковать жизнью. Такой риск ничем не оправдан, неблагороден, — заявила Дамарис.
Она продолжила бы свои речи, но капитан слушал ее так спокойно и невозмутимо, лишь слегка улыбаясь, что Дамарис невольно смолкла и залилась краской.
— Прошу прощения, если сказала лишнее, — виновато молвила она. — В конце концов, у меня нет никакого права судить, я сама лишь хочу разобраться...
Гейнор рассмеялся низким мелодичным смехом.
— Вы сняли камень с моей души, — сказал он. — А я уж было решил, что вам недостает милосердия.
— Вы, конечно, правы, — не упустила случая вмешаться Эвелин. — Ведь вы вернулись, чтобы служить своей стране.
— О нет, вы заблуждаетесь, — горячо запротестовал капитан Гейнор. — Это означало бы, что я осознал свои ошибки и вернулся исправить их.
— А разве дело обстоит иначе? — удивилась Эвелин.
— Конечно, — отвечая Эвелин, капитан обращался к Дамарис. — Просто сейчас мне негде больше предложить свою шпагу. — Во взгляде Дамарис было больше жалости, чем презрения, и, как бы отвечал на ее немой вопрос, Гейнор продолжал: — Тем не менее, если бы нашлось дело, достойное того, чтобы ему служить, я бы ничуть не колебался, даже если бы оказался в проигрыше.
— Я так и думала. — Эвелин не сводила с Гейнора дерзкого зовущего взгляда.
Он поклонился в знак признательности.
— А пока, — продолжал Гейнор, — мне следует опасаться искушения заколдованного сада: его чары погубят бродячего наемника.
По аллее к ним направлялся грум в ливрее, и Эвелин, первой заметившая его, возвестила:
— А вот и Тиббс, милая кузина. Он хочет знать, не желаешь ли ты прокатиться на пони, которого велела оседлать.
Эвелин обрадовалась, что наконец-то избавится от Дамарис и всецело завладеет вниманием капитана, из чего читатель может заключить, что капитан Гейнор per se [Сам по себе (лат.)] был небезразличен ей. Ему как мужчине полагалось курить фимиам ее мелкому тщеславию. Покорив его сердце, Эвелин доказала бы кузине свое превосходство: в данный момент соперничество с ней беспокоило ее больше всего. Но оказалось, что капитан надел сапоги со шпорами вовсе не для того, чтобы все утро бродить по саду. Он тут же заявил, что и сам желал бы прокатиться верхом.
— Если вы, мисс Кинастон, — сказал он, обращаясь к Дамарис, — позволите мне сопровождать вас, вы, в свою очередь, будете моим гидом в этой незнакомой местности. Как видите, я во всем верен своему расчетливому характеру, характеру наемника. — Дамарис с минуту колебалась, и Гейнор с должным смирением почтительно поклонился, расценив ее молчание как отказ. — С моей стороны было весьма самонадеянно предлагать вам услугу, не осведомившись, нужна ли она, — посетовал он. — Леди, я ваш покорный слуга.
С этими словами он поклонился девушкам и уж собрался уходить, но Дамарис остановила его:
— Сэр, вы чересчур поспешно заподозрили меня в нелюбезности.
Глаза Эвелин гневно сверкнули. Дамарис подумала, что крайне невежливо закончить так разговор и отпустить обиженного гостя.
Милорд Понсфорт явился ко мне. Он был в отчаянии и не владел собой. Поскольку я осведомлен о состоянии его дел, меня ничуть не удивил ни сам визит, ни его цель. Милорд Понсфорт испрашивал моего согласия на то, чтобы свадьба состоялась немедленно. Он был очень возбужден, доводы его на сей раз звучали весьма убедительно, Я отвечал, что мой долг но отношению к Дамарис и к ее покойному отцу, чью волю я представляю, не изменять решения, принятого полгода назад. Понсфорт высокомерно и зло потребовал объяснить, на каком основании я возражаю против его брака с Дамарис, одобренного светом. Я просил его не оказывать на меня давление, хоть отнюдь Не сожалел, что он настаивает на своем. Будучи прекрасно осведомлен о состоянии дел милорда, я знал, что он целиком в моей власти.
— Хорошо, — отвечал я. — Я сообщу вам о своем решении, но в присутствии Дамарис.
Я позвал Дамарис, а когда она явилась, сообщил ей причину визита его светлости. Дамарис заявила, что полностью согласна со своим избранником, и обвинила меня в злоупотреблении властью, которой облек меня се покойный отец.
— Погоди, Дамарис, — сказал я, — милорд Понсфорт пожелал, чтобы я изложил причины, препятствующие браку. Так послушай же, что я скажу.
Понсфорт стоял у окна, и Дамарис, как бы желая подчеркнуть свое полное безразличие к моим словам, подошла к Понсфорту и встала с ним рядом. Он обнял Дамарис за плечи, словно защищая ее от меня. Поистине трогательная сцена! Однако дело ею не закончилось.
— Из побудительных причин я назову лишь две наиболее весомые, — начал я. — Первая: лорд Понсфорт не подходит тебе по возрасту, он почти на пятнадцать лет старше тебя, Дамарис. Вторая: я твердо убежден, что его светлость сватает не столько мою племянницу, сколько ее наследство.
— Низкая ложь! — вскинулся Понсфорт.
— Буду только рад, если вы разубедите меня, — продолжал я, — Вы хотите сказать, что наследство Дамарис для вас ничего не значит?
— Клянусь — ничего! — воскликнул Понсфорт.
— Следовательно, ваша любовь к Дамарис совершенно бескорыстна? Неужели вы, милорд, согласны взять в жены бесприданницу?
— Конечно! — бросил он сгоряча. — Слово чести!
— Вы щедры на клятвы, — заметил я, — но чем вы докажете правоту своих слов?
— Вам нужны доказательства? — спросил он, сразу изменившись в лице.
Он сразу сообразил, что я подстроил ему ловушку.
— Все в вашей власти, — заверил я его. — Надеюсь, вы помните условия завещания? Я не могу навязывать вам своей воли, раз вы оба настаиваете на вступлении в брак. Мне остается лишь воздержаться от дальнейших высказываний и приступить к разделу наследства. Поскольку оно для вас ровным счетом ничего не значит, поскольку ваша любовь бескорыстна и вам нужна только Дамарис, женитесь на ней вопреки моему запрету, и Бог дарует вам радость взаимной любви.
Сэр Джон помедлил и грустно покачал головой.
— Бедная Дамарис! — вздохнул он. — Видели бы вы ее в этот момент, Гарри! Глаза ее горели. Она была уверена в себе и в своем возлюбленном и ликовала, что выход найден. Бедное дитя, разве она придавала значение наследству? Она бы с радостью отказалась от него, чтобы доказать свою любовь. У меня сердце разрывалось от жалости: Дамарис преобразилась в счастливом ожидании немедленного согласия своего возлюбленного, в котором ничуть не сомневалась.
Увы, ответа не последовало. Понсфорт, потрясенный, бледный, вперил в меня ненавидящий взгляд. Наконец Дамарис вопрошающе заглянула ему в лицо, удивляясь, почему он медлит. Она помертвела, еще не успев как следует разглядеть выражение его лица, и, вскрикнув, отпрянула от враз обмякшего Понсфорта.
Обернувшись к ней, он крикнул:
— Дамарис, выслушай меня! Погоди! Ты меня не поняла!
— Наконец-то поняла, — сказала она, будто отрезала. Мне хотелось плакать, глядя на бедняжку. Понсфорт все еще пытался успокоить Дамарис, что-то объяснял ей, хотя все было ясно без слов.
— Неужели ты не уразумела, Дамарис, что мое согласие означало бы победу сэра Джона? А он именно этого и добивается ради собственной выгоды! — воскликнул он.
Он был по-своему прав, хоть я и не задумывался, в чем моя выгода. Он не приводил доводов, ограничиваясь голословным осуждением.
— Ради собственной выгоды? — повторила она, ухватившись за конец фразы, как утопающий за соломинку. — Какой выгоды?
— Из наследства, которое при таких обстоятельствах будут делить, десять тысяч фунтов он положит в собственный сундук.
— Они попадут не в мой сундук, а в больницу в Челси, — уточнил я.
Но мне не требовалось защищаться от нападок Понсфорта. Дамарис посмотрела на своего жениха с убийственной насмешкой.
— А вы великолепно изучили условия завещания, — сказала она, одним ударом выбив почву у него из-под ног. — Вероятно, вы не пожалели на это времени, — с этими словами она вышла из комнаты.
Сэр Джон взглянул на гостя и едва заметно улыбнулся. Глаза капитана Гейнора горели, губы были плотно сжаты. Он ловил каждое слово собеседника. Сомнительная игра в доме Понсфорта показалась ему теперь еще более подозрительной. Ведь Понсфорт поставил на карту то, что ему не принадлежало. Можно ли доверять человеку, способному на столь бесчестный поступок? Но сэр Джон еще не закончил своего рассказа.
— После ухода Дамарис Понсфорт раскрылся полностью, — продолжал он. — Его светлость был вне себя от гнева и обрушил на меня шквал угроз.
— Шквал угроз? — слова эти вывели капитана из задумчивости.
— Разумеется, скрытых. Он поклялся, что я горько пожалею о содеянном. Как ты думаешь, Гарри, чем он может угрожать? Что у него на уме?
Капитан выругался, таким образом выразив свое возмущение и негодование.
— Вы полагаете, он законченный негодяй? — спросил он.
— Во всяком случае, ясно, что он задумал какую-то подлость. А от задуманной подлости до совершенной — всего шаг, — ответил сэр Джон. — У меня нет оснований для беспокойства по поводу собственной персоны, я всегда проявлял предельную осторожность, и против меня нет улик. Правительство ко мне благоволит. Любой донос о моем отступничестве будет воспринят как клевета, доносчик сам сунет голову в петлю. Так что обо мне не беспокойся. Но умоляю тебя: подумай о себе. Пойми, бесчестный человек, каким показал себя Понсфорт, да еще оказавшийся в отчаянном положении, начнет нечестную игру, чтобы выпутаться, спастись от долговой тюрьмы.
Капитан, потрясенный услышанным, некоторое время молча смотрел на сэра Джона, потом нахмурился. Он обдумывал слова лорда Понсфорта: «Мои дела не так уж плохи». Означало ли это, рассуждал Гейнор, что Понсфорт уже принял какие-то меры, что догадки баронета подтверждаются?
— Я рассказал тебе эту историю во всех подробностях, чтобы ты сам судил, хорош мой совет или плох, — сказал сэр Джон.
— Благодарю вас, сэр Джон, — ответил капитан. —Боюсь, ваши подозрения небезосновательны, — Он улыбнулся, просветлев лицом: — Поверьте, я буду осторожен, особенно если придется иметь дело с милордом Понсфортом.
На этом они наконец расстались, и сэр Джон в сопровождении двух грумов уехал в Бат к больному брату.
Глава VI
ЗАКОЛДОВАННЫЙ САД
Через поместье Монастырская ограда бежит речушка, устремляясь к полноводной реке Эбби. Она вьется по луговине, огибая, точно ров, заполненный водой, чудесный старый сад. Из особняка к нему можно пройти по тропинке через ельник.
По этой тропинке, испещренной солнечными бликами, на следующее утро неторопливо шел капитан Гейнор. Она привела его к мостику из грубо отесанного камня в двадцать шагов длиною. Далеко внизу журчала река. Гейнор дошел до середины моста и, облокотившись о перила, залюбовался зарослями деревьев на берегах реки.
Место было прохладное и уединенное. Все вокруг было напоено ароматом прогретой солнцем хвои. Где-то неподалеку звонко пел свою песню дрозд. Журчала вода, перекатываясь через мшистые валуны. Гейнор впервые в жизни видел такой мирно-сказочный уголок. Все мирские заботы казались отсюда бесконечно малыми, ничтожными, а людское честолюбие представлялось жалким мыльным пузырем. Здесь капитан Гейнор понял, почему сэр Джон так охладел к их общему делу. Баронет, несомненно, дорожил миром в стране не меньше, чем миром и спокойствием здешних мест. Мысли о том, что миру придет конец, и в ходе переворота страну ждут бедствия и кровопролитие, несомненно, приводили его в отчаяние.
Капитан Гейнор задумчиво вздохнул и прошел по заколдованному мосту в заколдованный сад. Он миновал ельник, мягко ступая по ковру опавших иголок. Наконец в глаза ему ударил яркий солнечный свет, и он залюбовался буйными красками сада. Живой изгородью служили самшитовые деревья гордость сада. Высокие деревья разделяли сад, образуя узкие аллейки, через которые мог пройти лишь один человек. Слева от тропинки, ведущей к дальней красно-кирпичной стене, в бело-розовой кипени цветов нежился фруктовый сад.
Сквозь листву капитан вдруг увидел дочь и племянницу хозяина поместья. Девушки стояли возле речушки и вели разговор, который капитан счел бы серьезным, если бы его изредка не прерывал смех Эвелин. Капитан направился к девушкам, не подозревая о том, что предмет их спора — он сам. Дамарис хотела положить конец обману. Утром она пришла к Эвелин и высказала сожаление, что согласилась в нем участвовать. Она считала их затею пустой и недостойной. Чем дольше будет длиться мистификация, тем более она унизительна.
— Давай объясним капитану Гейнору, что мы в шутку позволили ему пребывать в заблуждении, коли он сам изволил ошибиться, — сказала она.
— Откроем ему правду завтра или послезавтра, — легкомысленно отвечала Эвелин. — К тому же я не согласна, что капитан сам ошибся, — Эвелин рассмеялась, и капитан Гейнор издалека услышал ее резкий пронзительный смех.
Щеки Дамарис слегка порозовели.
— Ну, признайся, признайся, что ты боишься предстать перед ним без позолоты, — не унималась Эвелин, — Или с позолотой?
— Ты просто беспощадна, Эвелин! — мягко укорила ее Дамарис.
Ни Эвелин, ни ее мать не знали о том, что произошло в библиотеке неделю назад. Они и не подозревали о глубокой сердечной ране Дамарис, об ее уязвленном самолюбии. Дамарис была не из тех, кто заламывает руки и стенает на людях. День-два она не выходила из своей комнаты, ссылаясь на легкое недомогание, и за это время научилась держать себя в руках. Она призвала себе на помощь презрение — холодное презрение, порожденное разочарованием. Она испытывала даже нечто вроде благодарности судьбе, позволившей ей увидеть в истинном свете человека, которому она собиралась доверить свою жизнь, благодарности за то, что вовремя обнаружила его суть. Она понимала, что со временем это чувство возобладает, но пока оно уступало боли и горечи от утраты иллюзий.
В данный момент Дамарис резко ощущала свое одиночество и отчужденность. Равнодушная Эвелин ни о чем не догадывалась; внимательно она вглядывалась лишь в собственное отражение в зеркале.
— Беспощадна? — повторила она. — В чем же я беспощадна?
— В своих суждениях обо мне. Если бы капитан... Она обернулась, услышав позади шорох, и увидела направлявшегося к ним капитана. Вчера он вышел к столу в элегантном темно —сером с синим оттенком камзоле, в напудренном парике, лишь бронзовый загар отличал его от придворных кавалеров. Утром он снова облачился в мундир офицера — синий камзол с галунами, глухо застегнутый до самого подбородка, тогда как в моде были камзолы с глубоким вырезом, открывающим кружевную манишку. Высокие сапоги со шпорами довершали его наряд.
Подойдя к девушкам, он снял шляпу с плюмажем, отвесил несколько старомодный поклон и попросил разрешения составить им компанию.
Эвелин с притворной застенчивостью вскинула ресницы и даровала ему эту честь, а потом с озорным желанием продолжить мистификацию сказала, указывал на Дамарис:
— Эвелин очень гордится своим садом.
— Что ж, гордость вполне законная, — заметил капитан. — Я видел множество садов — от Англии до Китая, но ни в одном из них не чувствовал столь благословенного покоя.
— Мадемуазель, — обратился он к Дамарис, — ваш сад стоит того, чтобы им гордиться, он делает честь своей хозяйке.
Искренность и серьезность гостя смягчили неуместность разговора. Взгляд карих глаз на мгновение встретился с его взглядом. Этот взгляд как бы оценивал подлинный смысл его слов. Дамарис отвела взгляд, и слабая улыбка промелькнула на ее матово-бледном, цвета слоновой кости лице. Она слегка наклонила голову в знак признательности.
Глаза их встретились всего лишь на миг, но капитан Гейнор уловил в них грусть, и сердце его дрогнуло: они будто молили о помощи. Капитан сознавал, что мольба обращена не к нему, а к природе, ко всему миру: она просила исцелить ее печаль, откликнуться на внутреннее страстное, непонятное ей самой желание. Неясная грусть Дамарис тронула Гейнора до глубины души, породила желание служить ей, утолять ее печали, выполнять желания.
Эвелин наблюдала за ними, приоткрыв рот, озабоченная лишь тем, чтобы Дамарис не отказалась от навязанной ей роли. Молчание кузины успокоило Эвелин, но вскоре она рассмеялась обычным резким смехом, стараясь скрыть за ним раздражение и недовольство, вызванные тем, что первый комплимент, сорвавшийся с уст этого холодного офицера, достался не ей, а кузине.
В то утра Эвелин являла собой нежное благоуханное воплощение девичества. Казалось, ей не было равных. На ней было бледно-сиреневое платье, точеную талию подчеркивала белая воздушная оборка. Формы ее были изысканно-округлы. Тончайшие кружева прикрывали белоснежную грудь и плечи. Волосы цвета спелой пшеницы ниспадали на плечи локонами. Глаза голубизной могли сравниться с безоблачным июньским небом, щеки — с нежной розовостью яблоневого цвета.
Женственность, воплощенная в Эвелин, казалось, должна была привлечь внимание такого мужественного офицера, как Гейнор, но он не сводил глаз с Дамарис и обращался главным образом к ней. Дамарис была на полголовы выше своей миниатюрной кузины. На ней был коричневый костюм для верховой езды с высоким воротником, расшитым золотом. Ей явно шла черная касторовая шляпа с золотым пером, оттенявшим ее темно-каштановые волосы. Во всем ее облике, отметил капитан, ранее никогда не задумывавшийся над характером женщин, чувствовались сдержанность, решительность и надежность.
Разговор все еще шел об их саде и о садах, в которых капитан побывал во время своих странствий. Дамарис в беседе почти не участвовала, только отвечала на вопросы, когда капитан обращался непосредственно к ней.
— Едва ступив на мостик, я понял, что попал в заколдованный сад, — рассказывал он, — Нам столько рассказывали о нем в детстве. Но житейский опыт делает нас скептиками и заставляет усомниться в волшебстве...
— И вы разгадали, в чем его колдовство? тихо спросила Эвелин, предчувствуя, что его слова — лишь пролог к галантным комплиментам.
— Пожалуй, да, — ответил капитан с удивившей Эвелин серьезностью, глядя прямо перед собой. Он вздохнул: — Я под властью его чар. Стоит мне задержаться здесь, и я буду безнадежно околдован.
Гейнор произнес эти слова без тени иронии. Дамарис пристально посмотрела на него, догадавшись, что за прологом последуют отнюдь не пустые галантности, как полагала ее кузина.
— В чем же состоит колдовство? — Дамарис в первый раз обратилась к капитану.
Их взгляды снова встретились, но капитан, казалось, смотрел на нее невидящим взором — взором поэта или одержимого.
— Колдовство в том, — капитан благоговейно понизил голос, — колдовство в том, что мир Божий, бесценный дар человеку, снизошел на этот сад. Где-то здесь произрастает и древо познания добра и зла. Его благоуханием напоен воздух. Вдыхая его, понимаешь всю низость мира с его войнами и кровопролитиями, проникаешься презрением к честолюбию, в коем лишь эгоизм и тщеславие. Кто, пожив здесь, выберет потом другой уголок? Кто, единожды насладившись здешним благоуханием, оскорбит свое обоняние тлетворными запахами?
Разочарованная Эвелин рассмеялась не без издевки:
— А вы поэт, сэр, ей-богу, поэт!
Взгляд непроницаемых глаз Гейнора на мгновение задержался на девушке.
— Благодарю вас, мисс Холлинстоун, — с поклоном ответил он, — Благодарю за то, что вовремя развеяли чары. Еще немного, и они погубили бы бедного солдата.
— Вы в каком полку служите? — поинтересовалась Эвелин, столь же непоследовательная, как и ее мать.
— Мне довелось служить в разных полках, но сейчас я нигде не служу, — последовал ответ. — А последним местом моей службы была армия султана.
— Султана? — разом воскликнули удивленные девушки.
— Турецкого султана, — спокойно пояснил Гейнор. — У него плохая кавалерия, вот я и занялся ее обучением. Потом участвовал в сражениях против Венеции.
Дамарнс смотрела на него, не веря своим ушам.
— Вы воевали с христианами, служа язычникам! — воскликнула она.
— Я воевал с мошенниками, служа мошенникам, истинное слово. Солдат удачи выбирает ту службу, где больше платят.
Капитан заметил во взгляде Дамарис презрение, но он не знал, какая горечь скрывается за этим презрением: ведь минуту назад, когда капитан говорил о саде, ей показалось, что он совсем другой человек.
— И вы всегда сражаетесь на той стороне, где больше платят? — спросила она.
— С вашего разрешения, я считал бы себя дураком, если бы поступал иначе.
Гейнор спокойно выдержал холодный оценивающий взгляд Дамарис и почти открытую насмешку, прозвучавшую в ее вопросе. Он должен был играть свою роль — ради короля. Он сам себе дивился: ему было неприятно представать перед Дамарис в роли корыстолюбивого наемника. Что ж, такова судьба...
— Война сделалась моим ремеслом, — пояснил он. — Да, я солдат удачи, но при всей кажущейся непоследовательности моего поведения я всегда проявлял последовательность в одном — служил удаче куда вернее, чем она мне, — добавил он печально.
— Как странно! — со вздохом молвила Дамарис. Откровенность капитана подавила нарождавшееся в ее душе отвращение. — Как странно!
— Что же в этом странного? — возразила Эвелин, будто защищая капитана.
— Странно, что люди приносят в жертву все лучшее в себе, подвергают свою жизнь опасности, предают честь ради выгоды, — пояснила Дамарис.
— Отнюдь не все, — произнес капитан с улыбкой, — немало и таких, кто приносит свою жизнь на алтарь мечтаний, желая заслужить благодарность монарха, любовь народа, кто жертвует собой во имя родины, грядущей бессмертной славы и прочих грез.
— И вы презираете их? — в голосе Дамарис прозвучал вызов.
— Как солдат — да, — Гейнор уклонился от прямого ответа. — Излишнее рвение не вознаграждается по заслугам и лишает человека хладнокровия. Я на собственном опыте убедился, что идеалисты уступают хорошо обученным наемникам, ибо руководствуются страстью, а не расчетом.
— Я имею в виду не результат, а цель, — сказала Дамарис, — их стремления, их верность идеалу. Вы это признаете, сэр?
И снова Гейнор спокойно выдержал ее взгляд:
— Нет, не признаю.
— Но вы, конечно, презираете послушных исполнителей чужой воли, рабов! — воскликнула Дамарис.
Она слегка оживилась, вступив в спор: сам предмет его был близок ее израненному сердцу.
— Таких, как я сам? — в голосе капитана не было обиды. — Поверьте, если бы я их презирал, мне пришлось бы подыскать себе иное занятие. Полагаю, и те и другие заслуживают уважения.
Дамарис снова устремила на капитана слегка отчужденный, оценивающий взгляд. Она заключила, что капитан чист душою: свою честность он доказал искренним признанием, не опасаясь презрения, которого она почти не скрывала. Гордая посадка голова, прямая осанка, твердая линия губ, открытый взгляд — все подсказывало Дамарис, что перед ней рыцарь высокой пробы, защитник слабых и угнетенных. Он не унизит человеческого достоинства собрата, ему может довериться женщина.
Угадав в нем эти черты, Дамарис попыталась понять взгляды капитана, казалось, противоречащие самой его природе. Возможно, ей хотелось оспорить их, доказать ему недостойность его целей, в чем она была абсолютно уверена.
— Не думаю, что человек, сделавший своим ремеслом то, к чему следует прибегать лишь для защиты правого дела, достоин уважения. Жизнь столь же драгоценна, как и честь, и подвергать ее риску из-за золота недостойно.
Если войны неизбежны, если люди воюют, то пусть воюют, защищая свободу, справедливость, высокие идеалы. Все остальное не стоит того, чтобы рисковать жизнью. Такой риск ничем не оправдан, неблагороден, — заявила Дамарис.
Она продолжила бы свои речи, но капитан слушал ее так спокойно и невозмутимо, лишь слегка улыбаясь, что Дамарис невольно смолкла и залилась краской.
— Прошу прощения, если сказала лишнее, — виновато молвила она. — В конце концов, у меня нет никакого права судить, я сама лишь хочу разобраться...
Гейнор рассмеялся низким мелодичным смехом.
— Вы сняли камень с моей души, — сказал он. — А я уж было решил, что вам недостает милосердия.
— Вы, конечно, правы, — не упустила случая вмешаться Эвелин. — Ведь вы вернулись, чтобы служить своей стране.
— О нет, вы заблуждаетесь, — горячо запротестовал капитан Гейнор. — Это означало бы, что я осознал свои ошибки и вернулся исправить их.
— А разве дело обстоит иначе? — удивилась Эвелин.
— Конечно, — отвечая Эвелин, капитан обращался к Дамарис. — Просто сейчас мне негде больше предложить свою шпагу. — Во взгляде Дамарис было больше жалости, чем презрения, и, как бы отвечал на ее немой вопрос, Гейнор продолжал: — Тем не менее, если бы нашлось дело, достойное того, чтобы ему служить, я бы ничуть не колебался, даже если бы оказался в проигрыше.
— Я так и думала. — Эвелин не сводила с Гейнора дерзкого зовущего взгляда.
Он поклонился в знак признательности.
— А пока, — продолжал Гейнор, — мне следует опасаться искушения заколдованного сада: его чары погубят бродячего наемника.
По аллее к ним направлялся грум в ливрее, и Эвелин, первой заметившая его, возвестила:
— А вот и Тиббс, милая кузина. Он хочет знать, не желаешь ли ты прокатиться на пони, которого велела оседлать.
Эвелин обрадовалась, что наконец-то избавится от Дамарис и всецело завладеет вниманием капитана, из чего читатель может заключить, что капитан Гейнор per se [Сам по себе (лат.)] был небезразличен ей. Ему как мужчине полагалось курить фимиам ее мелкому тщеславию. Покорив его сердце, Эвелин доказала бы кузине свое превосходство: в данный момент соперничество с ней беспокоило ее больше всего. Но оказалось, что капитан надел сапоги со шпорами вовсе не для того, чтобы все утро бродить по саду. Он тут же заявил, что и сам желал бы прокатиться верхом.
— Если вы, мисс Кинастон, — сказал он, обращаясь к Дамарис, — позволите мне сопровождать вас, вы, в свою очередь, будете моим гидом в этой незнакомой местности. Как видите, я во всем верен своему расчетливому характеру, характеру наемника. — Дамарис с минуту колебалась, и Гейнор с должным смирением почтительно поклонился, расценив ее молчание как отказ. — С моей стороны было весьма самонадеянно предлагать вам услугу, не осведомившись, нужна ли она, — посетовал он. — Леди, я ваш покорный слуга.
С этими словами он поклонился девушкам и уж собрался уходить, но Дамарис остановила его:
— Сэр, вы чересчур поспешно заподозрили меня в нелюбезности.
Глаза Эвелин гневно сверкнули. Дамарис подумала, что крайне невежливо закончить так разговор и отпустить обиженного гостя.