Новое решение о межевании было принято царем и Думой в 1679 году, еще одно – в 1680 году. Вновь, в четвертый раз обещая провести межевание, царь отмечал, что даже среди высшего слоя его двора при разграничении владений «чинятся меж собою бои и грабеж, а у иных и смертные убойства»: для межевания в Московском уезде пришлось разработать «дополнительные статьи к наказу писцам».
   Выезд писцов на границы владений был едва ли не опасней штурма Чигиринских высот: не прибьют, так наверное оклевещут! Царь запретил отвод межевщиков и обвинение их по любой статье Уложения (вплоть до покушения на государево здоровье): лишь в случае, если будет доказано неправое межевание, у писца отбирали половину поместий и вотчин – и столько же отнималось у хозяина, обвинившего писца неверно; половина владений в обоих случаях оставлялась женам и детям.
   Правительство долго еще пыталось пресечь «бой, и грабеж, и смертное убийство» при межевании и определить его правила, но тщетно. Утомившись уговаривать помещиков, Федор Алексеевич решил споры демократично: из собравшихся «для ратных и земских дел» дворянских представителей были сформированы две команды под предводительством молодых честолюбивых князей-соперников Ивана Голицына и Андрея Хованского, критически рассмотревшие статьи писцового наказа 1681 года.
   Результаты были доложены Боярской думе, принявшей большинство поправок, поскольку соперничающие команды отразили самые общие интересы дворянского сословия. Внеся свои поправки, Дума всего за два заседания 7 и 17 марта 1682 года приняла удовлетворившие всех правила межевания. Но без воли Федора Алексеевича реализовать их не удалось.
   Важная поправка к наказу межевщикам касалась вотчин монастырей, полученных ими после Уложения 1649 года, запрещавшего принимать по вкладам или покупать к монастырским владениям новые земли. Дворяне потребовали и бояре согласились, что такие вотчины подлежат конфискации. Одного этого было достаточно, чтобы патриарх Иоаким невзлюбил молодого государя, несмотря на то, что в чине своего венчания на царство Федор Алексеевич отвел ему выдающееся место и позже шел на многие уступки.
   В самом деле – если государь позволил патриарху распоряжаться при своем венчании на царство, то только в связи с тем, что в 1676 году впервые на высшем официальном уровне утверждалась формула Российского православного самодержавного царства. Если Федор Алексеевич поддерживал борьбу Иоакима с расколом, то он же, невзирая на недовольство патриарха, настойчиво добивался (и добился) возвращения из ссылки Никона.
   В отношениях с Церковью Федор Алексеевич строго придерживался буквы закона (особенно в вопросе о землевладении) и интересов казны – вплоть до таких мелочей, как запрет духовным лицам пользоваться ямскими подводами на Сибирской дороге: их – де и чиновникам не хватает. Царь, разумеется, украшал церкви, выкупал христианских пленных и проводил весьма много времени на многочисленных торжественных церковных церемониях.
   Не меняли несколько напряженные отношения с высшим Духовенством и экстраординарные успехи Федора Алексеевича в христианизации российских подданных. Метод царя был прост. В 1680 году он пожаловал группу крестившихся татар в князья и стольники, дал поместные и денежные оклады, простил повинности и провинности (вплоть до дезертирства). Пример оказался заразителен. В 1681 году мусульмане «и иных вер иноземцы многие» от Поволжья до Дальнего Востока крестились так дружно, что не хватало денег на обычные подарки новокрещеным и приходилось расплачиваться льготами.
   Начало массовой христианизации позволило принять особые меры к упорствующим в иноверии, запретив им владеть вотчинами и поместьями с христианским населением. При этом крестьянам (например, мордовским) предлагалось креститься и таким образом освобождаться от помещиков. К зиме 1682 года последним единичным нехристям было объявлено, что не «познавше веру» до 25 февраля навечно лишатся дворянства, но таких оставалось мало.
   По мнению царя, закрепление результатов христианизации и борьба с раскольниками (которые дошли до того, что разбрасывали «воровские письма на смущение народа» с Ивановской колокольни) требовали решительного укрепления церковной иерархии: на необъятное пространство страны приходилось вместе с патриархом всего семнадцать архиереев (девять митрополитов, шесть архиепископов и один епископ). К осени 1681 года Федор Алексеевич имел тщательно разработанный проект епархиальной реформы.
   Государь исходил из того, что «заблуждения староверов и иноверцев коренятся в невежестве, а неспособность, подчас и нежелание приходских священников противостоять мнению паствы проистекает от недостатков церковного управления. Обширности и славе Российского государства, его роли оплота истинного христианского благочестия во вселенной должна соответствовать великая Церковь, в которой патриарху, как наместнику Христа, подчиняется двенадцать митрополитов (наподобие апостолов) и семьдесят архиепископов и епископов (шестьдесят из последних – через митрополитов).
   Проект епархиальной реформы предусматривал соответствие административному делению государства, чиновной реформе, результатам подворного описания и изучения движений староверов, предусматривал источники содержания и подчинение каждой епископии. Однако патриарх долго откладывал рассмотрение проекта и только 15октября, в ответ на письменное требование Федора Алексеевича, обещал представить его Церковному собору.
   Вместо этого в ноябре 1681 года проект был обсужден и отвергнут собранием высшего духовенства, – в нем участвовали даже архимандриты крупнейших монастырей, которые могли бы претендовать на епископский сан в новых епархиях. Архиереи не пожелали пойти навстречу политическим потребностям государства, сократить свои не поддающиеся управлению огромные и беспорядочно расположенные епархии, раствориться среди десятков новых архиереев.
   Царю было прямо заявлено, что установление иерархии митрополита, архиепископов и епископов невозможно «для того, чтоб во архиерейском чине не было какого церковнаго разногласия и меж себя распри и высости». Федор Алексеевич дважды сокращал проект, в результате чего от прежнего списка осталось семь архиепископов и двадцать епископов при двенадцати митрополитах, но и этот вариант, уже оформленный указом, не прошел. Нехотя духовенство согласилось, не меняя ничего по сути, учредить четыре архиепископии и семь епископий, a также повысить сан епископа Вятского.
   Федор Алексеевич столкнулся с полным неприятием своих убеждений. Вместо решения многочисленных поднятых царем проблем с помощью убеждения, разумного просвещения и благотворительности, архиереи предлагали расширить монастырские тюрьмы и елико возможно более ужесточить по духовным делам «градской суд», «прещение и страх по градским законам», действия «караулов» и воинских команд. Провалив епархиальную реформу, Иоаким постарался и новую систему чинов представить как попытку расчленения страны между аристократами в духе Речи Посполитой.
   Но даже смертельно больной Федор Алексеевич не сдавался. С февраля 1682 года по свою кончину он заставил Духовенство учредить несколько новых епархий и повысить статус старых, считая реформу утвержденной. Поскольку архиереи, невзирая на вред, наносимый борьбе с расколом, отказывались признавать умершего Никона патриархом, царь демонстративно лично принял участие в его погребении, приказал поминать как патриарха и добился реабилитации Никона от Собора восточных патриархов.
 
Просвещение и попечительство
 
   Глубокое расхождение с Иоакимом и возглавляемыми патриархом «мудроборцами» коренилось в европейском образовании Федора Алексеевича. Как и его старший, рано умерший брат Алексей, он, помимо воспитания у обычных учителей, приобрел знание языков и «семи свободных мудростей» у выдающегося славянского просветителя Симеона Полоцкого. Личная библиотека государя (помимо доступной ему библиотеки русских царей) свидетельствует о его тесных связях с лучшими русскими и украинскими писателями-учеными того времени и о хорошем знакомстве с западноевропейской литературой.
   Быт государя был заполнен полезными занятиями не менее, чем его рабочие часы. Он много читал, получая дарственные экземпляры на разных языках от авторов и выписывая новые книги. Сам Федор Алексеевич, по словам В.Н. Татищева, «великое искусство в поезии имел и весьма изрядные вирши складывал»; также и «к пению был великий охотник», имел обширную музыкальную библиотеку, довел до совершенства придворную капеллу и одобрил переход со старых крюковых на европейские линейные ноты.
   Любители музыки хорошо знакомы с его песнопением «Достойно есть». Возможно, Федор Алексеевич оставил след и в инструментальной музыке – по крайней мере клавикорды, орган и другие «струменты» были в его комнатах с раннего детства. Станковой живописью придворных художников были увешаны в его царствование чуть ли не все помещения Кремлевского и пригородных дворцов: царь умел ценить и вознаграждать труд мастеров и сам имел дело с красками, заказывал определенные сюжеты и композиции.
   Сильвестр Медведев пишет и многочисленные упоминания в документах подтверждают, что царь проявлял глубокий интерес к работе мастеров Оружейной и мастерских палат в самых различных областях ремесленного «художества».
   Показателем уровня его занятий науками и искусствами служит знаменитое «Учение историческое»: выраженное в. форме указа Федора Алексеевича изложение основных принципов создания совершенно необходимого, по его мнению, печатного курса русской истории. «Учение», опираясь на античную традицию (со ссылками на Геродота, Фукидида, Платона, Дионисия Геликарнасского, Полибия, Цицерона, Тацита и др.), утверждает определяющее значение исторических знаний для общества в целом и развития всех наук, вплоть до богословия: «во всех делах, искусствах и учениях свободных, в которых история молчит, великое неисправление видится и несовершенство».
   Критическая, правдивая история России, гласит «Учение», необходима «ко всенародной пользе» россиян и народов всего мира; она должна быть создана на самом современном методическом и историософском уровне. Изложивший пожелания Федора Алексеевича автор «Учения» заметил, что эти указания – лишь часть общего стремления государя народ свой «приукрасити всякими добродетельми, и учениями, и искусствами, прославити не токмо нынешние российские народы, но и прежде бывших славных предков своих».
   Просвещение, университетское (или, как тогда говорили, академическое) образование понималось Федором Алексеевичем как важнейшая государственная потребность, однако, в отличие от Петра, он считал необходимым опираться прежде всего на национальные научные кадры. В 1677 году, лично переговорив с вернувшимся из негласной ссылки лучшим учеником Симеона Полоцкого Сильвестром Медведевым, государь убедился, что нашел себе необходимого помощника.
   При содействии царя Медведев стал вторым, после Полоцкого, лицом в Заиконоспасском монастыре, справщиком Печатного двора и руководителем новосозданной Федором Алексеевичем светской бесцензурной Верхней типографии, имевшей всего вдвое меньшую, но более современную, чем Печатный двор, полиграфическую базу. Светские книги Верхней типографии были прокляты патриархом Иоахимом, а в 1679 году борьба просветителей и «мудроборцев» обострилась до предела: в России и за границей прошел слух о твердом намерении царя открыть в Москве университет.
   Консерваторы, при поддержке московского и иерусалимского патриархов, немедленно призвали уничтожить в России все книги на латыни – языке европейской науки, чтобы «пламень западного зломысленного мудрования» не спалил исконное благочестие. В крайнем случае они допускали духовное обучение по-гречески. В противовес открытой Медведевым на средства государя Славяно-латинской гимназии они завели Типографскую славяно-греческую школу, призванную оградить любознательных от светской науки. Однако царь не внял убеждениям духовенства и утвердил в начале 1682 года «Привилей Московской Академии».
   Документ подчеркивал, что забота о просвещении – одна из главных обязанностей государя, именно науками «вся царствия благочинное расположение, правосудства управление, и твердое защищение, и великое распространение приобретают!». Руководствуясь идеей «общей пользы», Федор Алексеевич утверждал учреждение Академии для изучения всех гражданских и духовных наук: от грамматики, поэтики и риторики до диалектики, логики, метафизики, этики, богословия, юриспруденции «и прочих всех свободных наук», принятых в университетах, на русском, латинском и греческом языках.
   Академия должна была управляться советом преподавателей во главе с «блюстителем», иметь финансовую и юридическую автономию (даже по обвинению в убийстве студента нельзя было арестовать без санкции блюстителя). К ней приписывались доходы с дворцовых земель, ей передавалась бесценная царская библиотека. В студенты допускались представители всех сословий, бедные получали стипендии и освобождались от преследования за долги родителей.
   Главное же – выпускники Академии получали преимущественное право (наряду с представителями знатнейших родов и лиц, совершивших выдающиеся подвиги) на занятие высоких государственных должностей в зависимости от успехов в учебе: царь обещал каждому «приличные чины их разуму».
   Одновременно государь озаботился развитием прикладных наук, техники и ремесел, сознательно стремясь преодолеть техническое отставание страны от промышленно развитых стран. Во избежание ненужной борьбы с косностью старшего поколения царь приказал собирать в казенные приюты детей-сирот и детей убогих родителей (нищих, калек, престарелых, преступников). В зависимости от способностей их следовало учить либо математике, «фортификации или инженерной науке», архитектуре, живописи, геометрии, артиллерии, либо – делу шелковому, суконному, золотому и серебряному, часовому, токарному, костяному, кузнечному, оружейному.
   Таким образом, вместо будущих тунеядцев страна получала бы солидных, зажиточных граждан, не тратилась бы на приглашение иноземных специалистов (из которых «многие в тех науках не совершенны») и постепенно вместо ввоза товаров перешла бы к экспорту собственных изделий: «и так бы богатства множились». Забота о. богатстве подданных, столь ярко проявившаяся в фискальной политике Федора Алексеевича, подтверждается его мерами по защите и упорядочению русской торговли и промышленности, включая поиск полезных ископаемых, совещаниями с купечеством о заграничной торговле и т. п. деяниями.
   Поддерживая производителей товаров, государство должно было заботиться об инвалидах войны и вообще обо всех «бедных, увечных и старых людях, которые никакой работы работать не могут… приюту себе не имеют, – и должно по смерть их кормить». Указ о сиротах содержал конкретные распоряжения о строительстве богаделен в Знаменском монастыре в Китай-городе и на Гранатном дворе за Никитскими воротами, рассчитанных на тысячи человек и под присмотром Аптекарского приказа!
   Указ разъяснял, что царь рассчитывает устроить таким образом всех нетрудоспособных в стране – а значит, очистить улицы от заразы и воров, которые не смогут более скрываться в обличий нищих. Первые богадельни он строил на свои средства, но призывал всех граждан жертвовать на общеполезное дело. Он выносил этот вопрос и на совещание с духовенством, но был встречен холодно.
   Принятие такого указа было бы нелепым, если бы предварительно в 1679-м и 1680 годах Федор Алексеевич не отменил членовредительные казни (отсечение ног, рук, пальцев): отныне виновные ссылались в Сибирь с семьями, причем дети старше трех лет могли не ехать в ссылку.
 
Жизнь и смерть реформатора
 
   Активное милосердие и неуклонное стремление опираться на национальные кадры составляют заметное различие во взглядах Федора и Петра. Старший брат отнюдь не отторгал иноземцев – именно в его царствование прославились, например, генерал-майоры Афанасий Трауернихт и Патрик Гордон, полковники Грант, Россворм и Верст, западноевропейские инженеры, мастера, художники; даже авантюрист Франц Лефорт нашел себе местечко на службе. Но их опыт и знания царь использовал для обучения россиян, добиваясь, чтобы те превзошли учителей, как это стало с первыми генералами.
   Было у братьев и немало родственных черт: энергий, неспособность сидеть без дела, стремление вмешиваться во все и вся, стиль указов, гипертрофированная склонность к регламентации жизни подданных. Уже при венчании на царство Федор Алексеевич велел всем явиться в золотой одежде, а ненарядно одетых – гнать в темный угол между Столовой и Сборной палатами. В дальнейшем он беспрерывно распоряжался, как должны выглядеть «золотчики», а в 1680 году издал роспись, в какие дни года носить при дворе золотую, бархатную или шелковую одежду, причем нарушителей гнали с церемоний. Наконец, в октябре 1681 года вместо старинной одежды (ферязей, охабней, однорядок и т. п.) мужчинам и женщинам велено было носить европейское короткое платье. Этот указ был быстро внедрен, поскольку в старой одежде стрельцы не пускали в Кремль – а кто же хотел удалиться от двора!
   Царь то запрещал являться в Кремль на извозчиках, то определял, сколько, кому и когда впрягать лошадей в кареты и сани, то отговаривал младших придворных сходить с лошадей и кланяться в землю перед боярами, то регламентировал дуэли (искоренить их даже в Кремле он был не в силах), то серчал на толчею в Столовых сенях, то измышлял правила прохода разных чинов во дворец…
   Федор учредил под контролем приказа Каменных дел единые меры для кирпича и белого камня, причем для проверки велел кирпичникам ставить на каждом десятом кирпиче личное клеймо. Но если Петр при каждом удобном случае стремился заглянуть в карман подданных, то Федор, указав строить в Китай-городе только каменные здания, выдал всем хозяевам десятилетнюю ссуду на строительство и многим простил этот долг.
   В.Н.Татищев, писавший уже в послепетровские времена о затеях Федора, видел в этих невозвратных ссудах сплошное разорение казны, тогда как старший брат Петра усматривал прибыль в увеличении зажиточности подданных, защите от пожаров, возросшей красоте и величии своей столицы. Великолепием своего дворца и столицы царь с успехом потрясал воображение иностранцев, что было немаловажно, так же как и организованная им при своем венчании сакрализация самодержавной власти (он даже миропомазался, вопреки традиции, в алтаре, как архиерей).
   Однако Федор Алексеевич знал меру, как свидетельствует указ от 8 июня 1680 года, интересно раскрывающий характер государя. Царь рассердился, узнав, что придворные в челобитных стали уподоблять его Богу: «И то слово в челобитных писать непристойно… а если кто впредь дерзнет так писать – и тем за то от него… быть в великой опале!» Тут, вполне в духе Петра, мысль его перескочила на иную тему: являются к нему во дворец из домов, где есть заразные больные, – сие есть «безстрашная дерзость… и неостерегательство его, государева, здоровья». Лучше бы поздравляли с праздником и здоровья желали, а не Богу уподобляли.
   Читатель знает Петра I как жизнерадостного кутилу, а соцарствовавшего с ним Ивана – как аскета-богомольца. Федор сочетал в себе эти качества без крайностей. Он неукоснительно исполнял царские обязанности на церковных церемониях, но мысли его не всегда возносились при этом к небу. Мы помним, как на богомолье в Соловецкой пустыни он развлекался стрельбой из лука. А в 1679 году на крестном ходе он углядел в толпе зрителей девушку, был сражен наповал, но по привычке к быстрым решениям реагировал мгновенно: шепнул постельничему И.М. Языкову узнать, кто такова.
   Языков проследил, разузнал и доложил: дочь смоленского шляхтича Агафья Симеоновна Грушевская, живет в доме тетки, жены окольничего С.И. Заборовского. Царь Федор послал Языкова в дом познакомиться с семьей поближе, а вскоре велел объявить Заборовскому, «чтоб он ту свою племянницу хранил и без указа замуж не выдавал». Намерение государя жениться вопреки вековечным правилам повергло родню в шок, Милославский даже брякнул по-русски прямо: «Мать ея и она в некоторых непристойностях известны!»
   Федор поверил, впал в тоску, кушать перестал, но преданные слуги уговорили его проверить слова дяди. И.М. Языков и А.Т. Лихачев (воспитатель царевича Алексея Алексеевича) поехали к Заборовскому и, ужасно смущаясь, вопросили «о состоянии» невесты. Все «уставили бороды» и задумались, «как стыд о таком деле девице говорить», однако Агафья Симеоновна вышла к гостям сама и сказала напрямик, «чтоб оне о ея чести ни коего сомнения не имели и она их в том под потерянием живота своего утверждает»!
   Царь вновь поверил в счастье, прогарцевал, направляясь со свитой в Воробьево, мимо дома Заборовских, узрев свою милую в «чердачном окошке», и 18 июля 1680 года отпраздновал свадьбу. Царица простила И.М. Милославского, «разсудя слабость человеческую», но царь, встретив его как-то в темном закутке дворца с подарками Агафье Симеоновне, разъярился: «Ты прежде непотребною ея поносил, а ныне хочешь дарами свои плутни закрыть!» – и вытолкал боярина в шею, насилу государя успокоили.
   Счастье Федора Алексеевича длилось не долго. 11 июля 1681 года он радостно объявил стране о рождении царевича Илии, но 14 числа скончалась царица, а утром в четверг 21 июля – и младенец. Неизвестно, влюбившись или по настоянию приближенных, обеспокоенных отсутствием наследника, царь 12 февраля 1682 года объявил о выборе второй супруги – Марфы Матвеевны Апраксиной, дочери незнатного дворянина (зато свойственника И.М. Языкова).
   Пятнадцатого февраля была скромно сыграна свадьба, без обычного чина и при запертом Кремле. Супружеское общение с пятнадцатилетней девушкой, вдобавок к бремени реформ и государственного управления, оказалось непосильной ношей. Царь слег, и только 21 -го сумел принять придворных с Поздравлениями, а 23-го царь и царица дали свадебные «столы».
   Отход царя от непосредственного управления взволновал столицу. На посаде, особенно в стрелецких и солдатских полках, ширился ропот против «налогов начальнических и неправедных обид», против «временщиков», с которыми стакнулось мелкое начальство. Видно, Федору так и не удалось наладить государственную машину, способную «мирствовать многое множество людей» справедливостью и правосудием без бдительного ока самодержца.
   Даже больной, царь продолжал принимать важные государственные решения. Так, получив известия об опасности угрожавшей русским поселениям в Приамурье со стороны Цинской империи, он резко потребовал от патриарха назначить епископов в Даурские, Нерчинские и Албазинские остроги «для исправления и спасения людей, пребывающих в тех градех».
   Одновременно он двинул войска Казанского округа под командой П.В. Большого Шереметева в Симбирск, а с «Сибирским полком на китайцы» велел идти К.О. Хлопову. Федор Алексеевич не желал позорно жертвовать Амуром, как это сделало правительство Софьи и подтвердило правительство Натальи Кирилловны. Однако царь не знал, что совсем рядом, в кольце стрелецких слобод вокруг Москвы, закипает гнев на «бояр и думных людей», приказавших высечь челобитчика; обратившегося в Стрелецкий приказ с жалобой на особенно свирепого полковника.
   В этой «неправде» многие обвиняли И.М. Языкова – невеликого политика, только с 1680 года возглавившего Оружейную, Золотую и Серебряную палаты и получившего боярство, но близкого к царю комнатного человека, значение которого увеличивалось при болезни государя. Говорили также, что Языков, Лихачевы и Апраксины стакнулись со сторонниками царевича Петра и именно они уговорили Федора облегчить ссылку Матвеева и Нарышкиных. Предвидя кончину государя, многие видные роды во главе с патриархом Иоакимом уже готовили переворот с целью отстранения от законного наследства шестнадцатилетнего царевича Ивана в пользу десятилетнего Петра.
   Двадцать третьего апреля знать пировала в палатах патриарха: были даже друзья Федора Алексеевича – В.В. Голицын и В.Д. Долгоруков. А на окраинах Москвы и в Бутырках лучшие полки русской армии, собравшись «в круги» по казачьему обычаю, приняли решение о совместном выступлении против «тяжелоносия» полковников. В тот же день два десятка стрелецких полков и дивизия выборных солдат направили во дворец представителей с жалобой на одного полковника – Семена Грибоедова.
   Ни Языков, никто другой не посмели отказать в передаче этой челобитной царю, который сразу понял значение объединения всей гвардии против одного начальника. Двадцать четвертого апреля 1682 года Федор Алексеевич указал: «Семена послать в Тотьму, и вотчины отнять, и ис полковников отставить». Это был самый последний указ государя, лишившегося сил и неотвратимо близившегося к могиле. Он мог бы остановить назревавшее вооруженное восстание, но «верхи» уже не боялись царского контроля. Полковник был посажен в тюрьму – и через сутки выпушен, а 27 апреля 1682 года, «сей же час» по смерти Федора Алексеевича, на престол был посажен малолетний Петр.
   Известие о смерти Федора, «иже име леты довольны, и разум совершен, и бе милосерд», и воцарении Петра, «иже млад сый и Российскаго царствия на управление не доволен», означало для подданных, что бояре и приказные люди, «не имея над собою довольнаго… правителя и от неправды воздержателя, яко волки имут нас, бедных овец, по своей воли во свое насыщение и утешение пожирати». Это известие означало также, что подданные «лучше избрали смерть, нежели бедственный живот», и что те, кто в эти дни беспечно плетет интриги во дворце, вскоре полетят на копья и будут «в мелочь» изрублены восставшими.