Страница:
Сообщение де Лириа требует некоторых весьма важных уточнений. Описанное им – есть дворцовый переворот. Как после смерти Петра I в 1725 году, так и теперь, в 1730 году гвардейцы решили судьбу престола. Да что там престола! Судьбу России, ее будущего. Нет сомнений, что истерика гвардейцев была подготовлена. С самого приезда в Россию Анна заигрывала с гвардией, о чем есть факты. Немало потрудился, чтобы настроить гвардейцев в нужном ключе, родственник царицы С.А. Салтыков.
Когда оба высших воинских начальника – фельдмаршалы Голицын и Долгорукий – выскочили вослед императрице из обеденного зала на шум, поднятый гвардейцами, они поняли, что произошел бунт гвардии. Они промолчали, когда Анна, вопреки кондициям, стала распоряжаться гвардией, поручив командование его Салтыкову. Оба фельдмаршала, не ведавшие страха в бою, хорошо знали своих гвардейцев и потому не осмелились возражать разгоряченной толпе российских янычар: жизнь-то одна!
К шуму в зале прислушивались и совещавшиеся рядом дворянские прожектеры. Думаю, что им было весьма неуютно, они боялись новых янычар. И когда дворяне вышли в зал к императрице, они подали ей не проект государственного переустройства, а челобитную, в которой «всеподданнейше и всепокорно» просили «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково Ваши славные достохвальные предки имели, а присланные к Вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета и подписанные Вашего величества рукою пункты (то есть кондиции. – Е.А.)уничтожить». А кончали свое писание любимцы вольности так: «Мы, Вашего величества всепокорные рабы, надеемся, по природному Вашего величества благоутробию презрены не будем, но во всяком благополучии и довольстве тихо и безопасно житие свое препровождать имеем. Вашего императорского величества всенижайшие рабы». И подписи. И ни слова о вольности, правах, гарантиях.
Жаль, что в зале в тот момент не было Артемия Волынского. Он бы мог удостовериться в правоте своих слов: рабское начало все-таки победило. Крики и угрозы гвардейцев сделали свое дело – в зале совещания дворяне подписали не проект реформ, а рабское прошение. Под ревнивыми взглядами гвардейцев Анна благосклонно выслушала капитуляцию прожектеров, а затем приказала подать кондиции и, как бесстрастно фиксирует официальный журнал заседаний Совета, «при всем народе изволила, [кондиции] приняв, изодрать». Верховники молча смотрели на это – их партия была проиграна. Понадобилось всего тридцать семь дней, чтобы самодержавие в России возродилось…
В первый день самодержавного правления Анны москвичи были поражены невиданным природным явлением – кроваво-красным северным сиянием необычайной яркости в виде огромных огненных столпов, замыкающихся в зените. Многие расценили это как плохое предзнаменование для будущего царствования…
Так неожиданно для себя самой Анна Иоанновна стала всероссийской императрицей. Пока шла борьба за власть между сторонниками и противниками ограничения императорской власти, никто не думал о герцогине Курляндской как о личности: и те и другие боролись не за нее, а за торжество своих политических идеалов, за дорогие им принципы государственного устройства. И когда борьба закончилась и самодержавие было восстановлено, все с удивлением воззрились на трон – кто же теперь будет нами повелевать? Кто она, эта женщина, ради которой мы так бились с противниками?
Конечно, те, кто бывал при царском дворе, и раньше знали Анну и ее сестер, но относились к ним без особого почтения. Княжна Прасковья Юсупова говорила в своем кругу, что раньше, при государе Петре Великом, Анну и ее сестер называли не царевнами, «а только Ивановнами». Де Лириа, человек близкий ко двору Петра II, в своих донесениях о событиях января – февраля 1730 года поначалу путал новую императрицу с ее сестрой Прасковьей – столь ничтожна была роль Анны при дворе. И вот «Ивановна», к удивлению придворной камарильи, стала не просто императрицей, а самодержицей.
Ни один придворный льстец, как бы подобострастен и лжив он ни был, не решился назвать Анну красавицей. Это было бы уж слишком. С парадных портретов на нас угрюмо смотрит грузная женщина в пышном платье с царской орденской лентой через плечо. Короткая шея, ниспадающие на нее локоны жестких смоляных волос, длинный нос, недобрый взгляд черных глаз… Эмоциональная графиня Шереметева – тогда, в феврале 1730 года, невеста опального князя Ивана Долгорукого – пришла в ужас, увидав в окно шествовавшую мимо окон императрицу: «Пристрашнова была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет – всех головою выше, и черезвычайно толста». Более взвешенно судил об Анне граф Эрнст Миних – сын знаменитого фельдмаршала: «Станом она была велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерастположением (выражением физиономии. – Е.А.).Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое, и голос сильный и пронзительный. Сложением тела она была крепка и могла сносить многие удручения». Конечно, подтвердим мы, зная особое пристрастие Анны к стрельбе, – Анна стреляла каждый день и много лет подряд. Оробевшая гостья царицы, простая дворянка Настасья Шестакова, вспоминала: «Изволила меня к ручке пожаловать и тешилась: взяла меня за плечо так крепко, что даже с телом захватила, ажио больно мне стало». Вообще в Анне была некая грубость, мужиковатость. Де Лириа писал, что у нее «лицо более мужское, нежели женское». Чрезмерную полноту Анны, отсутствие в ней изящества» шарма отмечали и другие наблюдатели. Конечно, каждому приятно иметь дело с императрицей, в которой все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и есть музыкальный слух, ум и воспитание. Но тут уж ничего не поделаешь: какую императрицу сосватал России хитрый князь Дмитрий Голицын – такую и получили…
Став императрицей, Анна чувствовала себя в Москве весьма неуютно. Те люди, которые посадили ее на престол, понятно, особого доверия у нее не вызывали. Дворянские прожектеры, уступившие в решающую минуту натиску гвардии, успокоились не сразу. Еще какое-то время они пытались протащить идею образования «Собрания разных главных чинов». И хотя к началу марта 1730 года стало ясно, что они уже проиграли, слухи и пересуды о возможном повторении событий начала 1730 года не стихали и беспокоили новую императрицу. Принеся в столицу пальмовую ветвь мира, Анна не могла сразу же расправиться со своими притеснителями – верховниками. В начале марта она распустила Верховный тайный совет, но почти все его члены вошли в Сенат и при коронации Анны летом 1730 года даже получили награды.
Показать свои истинные намерения она могла лишь в отношении князей Долгоруких. Бывший фаворит Петра II князь И.А. Долгорукий с женой и его отец князь Алексей со всеми домочадцами были сосланы в сибирский город Березов, где незадолго перед тем умер опальный Меншиков. Не было надежной опоры у Анны и в гвардии. Хотя гвардейцы и привели ее к самодержавию, верить этой капризной и своевольной толпе новых стрельцов она не могла. Как-то раз Анна случайно подслушала разговор гвардейцев, возвращавшихся после тушения небольшого пожара во дворце. Солдаты сожалели что в суете им во дворце «тот, который надобен, не попался, а то [бы] уходил».
Речь шла о недавно приехавшем из Курляндии Бироне. Он сразу же занял первое место у трона, что гвардейцам не понравилось. В августе 1730 года Анна стала поспешно создавать, к вящему неудовольствию гвардии, новый гвардейский полк – Измайловский. Им командовали преимущественно иностранцы во главе с К.Г. Левенвольде и братом Бирона Густавом. Солдат же набирали не из московских дворян, как было принято со времен Петра Великого, а из мелких и бедных дворян южных окраин государства – людей далеких от столичных политических игрищ. Анна, вероятно, рассчитывала на верность этих людей в будущие острые моменты своего царствования.
Слухи о намерении недовольных «исправить дело 1730 года» вынудили Анну в самом начале 1731 года провести невиданную ранее акцию. Всем полкам, генералитету, высшим чиновникам было предписано явиться рано утром ко дворцу. Анна обратилась к собравшимся с речью, в которой сказала, что «для предупреждения беспорядков, подобных наступившим по смерти ее предшественника» Петра II, она намерена заранее назначить себе преемника, но так как его еще нет на свете, то императрица требует от всех немедленной присяги на верность ее будущему любому выбору. С целью устранения династических затруднений Анна приблизила ко двору свою двенадцатилетнюю племянницу Анну Леопольдовну, дочь старшей сестры Екатерины, и намеревалась выдать ее замуж и передать престол ей или будущим ее детям. Гвардия и сановники странному капризу императрицы присягнули безропотно.
Но покоя у Анны все равно не было. Так сложилось, что Москва не была для Анны безопасной. Человек суеверный и мнительный, Анна была потрясена внезапной смертью на ее глазах генерала И. Дмитриева-Мамонова – морганатического супруга ее младшей сестры Прасковьи. И уж совсем скверно стало императрице после того, как во время загородной поездки карета, ехавшая впереди императорской, внезапно провалилась под землю. Расследование показало, что это был искусно подготовленный подкоп. Окончательно решение переехать в Петербург созрело к концу 1730 года, когда архитектор Д. Трезини получил срочный заказ: привести в порядок императорские дворцы. Семнадцатого января 1732 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» с ликованием извещала мир о прибытии императрицы в столицу. Ее встречал генерал Б.X. Миних. С самого начала царствования Анны будущий фельдмаршал, оставаясь за главного начальника в Петербурге, верхним чутьем безошибочно уловил новые веяния из Москвы и сразу же показал свою лояльность новой повелительнице: привел к присяге город, войска и флот. Потом он послал императрице донос на адмирала Сиверса, который советовал не спешить с присягой именно Анне и высказывал симпатии дочери Петра Елизавете. Этим Миних расположил к себе Анну, которая стала давать верному генералу и другие грязные задания политического свойства.
И вот перед приездом Анны Миних развил бурную деятельность. Были построены роскошные триумфальные арки, обновлен Зимний дворец, наведен порядок на петербургских улицах. Жаль, что на дворе стояла зима и нельзя было показать императрице флот. Все было празднично и торжественно: клики толпы, салют построенных вдоль дороги полков, гром барабанов, фейерверки. Прибыв в Петербург, Анна сразу же направилась в Исаакиевскую церковь, где был отслужен торжественный молебен. Затем императрица двинулась в Зимний дворец – свой новый дом. Петербург после четырехлетнего перерыва, когда столица при Петре II фактически переместилась в Москву, вернул себе корону. Теперь, вдали от Москвы, Анна могла вздохнуть спокойно. Накануне переезда двора в Петербург саксонский посланник Лефорт писал, что императрица тем самым хочет «избавиться от многих неприятных лиц, которые останутся здесь (в Москве. – Е.А.)или будут отправлены дальше внутрь страны, она хочет иметь полную свободу…».
Остался доволен переездом и Бирон. Москва – «варварская столица» – ему не нравилась. К тому же с ним в Москве приключился невиданный конфуз: его, блестящего наездника, на глазах императрицы, придворных и толпы сбросила наземь лошадь. Анна, нарушая всю церемонию царского выезда, выскочила из кареты, чтобы самой поднять из проклятой московской грязи бедного, ушибленного, но бесконечно любимого обер-камергера. Если же говорить серьезно, то переезд в Петербург был сильным ходом правительства Анны. Для заграницы перенос при Петре II столицы в Москву символизировал отступление от политической линии Петра Великого. Анна избрала другой путь: вернувшись в Петербург, она демонстрировала близость с Европой. Многие трезвые политики и раньше понимали важность возвращения на берега Невы. Анна вняла этим советам. Возвращение в Петербург демонстрировало преемственность политических идеалов Петра Великого и означало усиление империи и ее новой повелительницы.
И стала Анна Иоанновна жить в Петербурге. В 1732 году Тайной канцелярии рассматривалось дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество Анна сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене – вся императрица. Образ скучающей помещицы, глазеющей из окна на прохожих или на драку козла с дворового собакой, вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне – вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой деревни, а громадной России. Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна» весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных слуг и рабов. Был у нее и свой управляющий. Он ведал самой большой «деревней» – Москвой. Звали его графом Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой. «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве и если его спрячет, то плохо им, Апраксиным, будет. Анна». И такие письма Салтыков получал десять лет подряд.
Не раз и не два главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные кладовые и чуланы подданных императрицы, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет» или чьи-то «письма амурные». «Також осведомися, – пишет Анна Салтыкову, – отец Голицына (одного из придворных. – Е.А.)был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравии, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго болен был». Это уже нашей помещице кто-то донес на притвору князя, и она приказывает проверить, иначе – гнев за обман. Письма к московскому управляющему пестрят оборотами; «слышала я», «слышно нам здесь», «пронеслось, что…», «чрез людей уведомилась». Именно сплетни – незаменимый и универсальный источник информации – Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление, что ей известно все, что она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что, например, «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: «Как у нас, в селе Поливанове есть боярин от-дурак: решетом пиво цедит», что в Москве, в одном из кабаков «на окне стоит клетка с говорящим скворцом», что некто господин Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, шатается по Москве, что, наконец, в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары». И помещица Ивановна тут же строго распоряжалась: мужика слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.
Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось часто действовать, как тогда говорили, «под рукою», то есть тайно. Это тоже была излюбленная манера поведения Анны – полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, Анна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип самодержавия: «А кого хочу пожаловать – в том я вольна». И Анна была абсолютно права – именно неограниченной власти царицы жаждали дворяне на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года.
Часть переписки Анны с Салтыковым можно смело назвать архивом коронованной свахи. «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый и Мы его Нашею милости не оставим». Обрадованная такими обещаниями, жена воеводы была «без всякого отрицания отдать готова» дочь свою, но – вот неудача – девице-невесте не исполнилось еще и двенадцати лет. Значит, сообщили императрице неточно. Неудача постигла коронованную сваху и в деле с дочерью князя Василия Гагарина. Анна ходатайствовала за своего камер-юнкера Татищева и просила Салтыкова обсудить с самим князем все детали заключения брака. Салтыков отвечал, что Гагарин и рад бы угодить императрице, да уже три года лежит немой и неподвижный. Во всех других случаях Анне сопутствовал успех.
В стремлении Анны устроить личное счастье подданных можно увидеть суетное тщеславие свахи, горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки большого имения, которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но это не все. В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых, – пишет она Салтыкову, – одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтобы ему на ней жениться, но оне очень бедны, только собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, – приказывает императрица Салтыкову, – призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба взять. Буде же заупрямятся для того, что оне бедны и приданаго ничего нет, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую выдаст?» Спустя три месяца Анна с удовлетворением писала Салтыкову, что свадьба Матюшкина с его избранницей была веселой и проходила «в моем доме», то есть в императорском дворце. Ничего, кроме добрых чувств, в этой истории усмотреть невозможно. Здесь звучит отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была исковеркана: вдова с семнадцати лет, она стремилась к семейному счастью и покою, но так и не дождалась нового свадебного платья и венца. Зато как безмерно строга была «помещица Ивановна» ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных! Семнадцатого мая 1731 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» – единственной газете того времени – был опубликован такой «репортаж»: «На сих днях некоторой кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увести [ее] вознамерился». Далее описывалась история похищения девицы прямо из-под носа у ее заботливой бабушки, а также тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно, и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков. – Е.А.)прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно арестованы, и «ныне, – заканчивает репортер, – всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица – незыблемый оплот отечественной нравственности. В ее силах было и признать недействительным церковный брак – ведь со времен Петра Великого император или императрица были главой русской Церкви.
Не прав будет тот, кто подумает, что, кроме матримониальных дел своих подданных, Анне нечем было заниматься. У нее были и другие весьма многотрудные заботы. Например, она постоянно занималась шутами. Тут императрица была особенно строга и придирчива – ведь шута принимали как бы в большую придворную семью. Принимая в шуты князя Никиту Волконского, императрица потребовала, чтобы Салтыков досконально сообщил ей все о его привычках и повадках: как он жил и чисто ли у него было в комнатах, не ел ли капустных кочерыжек, не много ли лежал на печи, сколько у него рубах было и по скольку дней он носил одну рубаху. Интерес Анны – женщины мнительной и брезгливой вполне понятен: она брала человека к себе в дом и не хотела, чтобы он был неаккуратен, грязен, портил воздух в дворцовых апартаментах, сопел, храпел или чавкал. После строгого отбора у императрицы образовалась компания из шести профессиональных дураков, не считая множества добровольных шутов. Среди шутов были два иностранца – д'Акоста и Педрилло и четверо русских – Иван Балакирев, князья Никита Волконский и Михаил Голицын, а также граф Алексей Апраксин. Все они были замечательные, редкостные дураки, и сколько потом ни искали по России лучших, так и не нашли.
Конечно, шутов держали преимущественно для смеху веселья. Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичнее. Шут – это постоянное развлечение, это – комедия, которая разыгрывается рядом и без репетиций, это спасение посредине длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Впрочем, зрелище это было довольно непристойное и современному читателю не понравилось бы.
Историк Иван Забелин писал о забавах шутов как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских, норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности – вольные движения жизни». Для Анны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно – оно снимало то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина – ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, но при этом жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом. Об этом Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии, которые она регулярно читала.
Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и их повелителей. Подолгу тянулись потешавшие царицу и двор жизненные истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали многие: императрица, сановники, Синод. То обсуждались вести о борьбе шута с тестем, который не хотел выплачивать зятю приданое, то Святейший Синод всерьез рассматривал проблему «вступления в брачное соитие по-прежнему» Балакирева с его непослушной в постели женой. То вдруг новая беда – шут проиграл в карты половину своей лошади, и среди знати устраивалась лотерея для спасения кобылы любимца царицы. Блистал при дворе и Голицын-Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, с успехом носил шутовской колпак. Анна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил». Не стоит думать, что, становясь шутами, русские князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Эту обязанность они воспринимали как разновидность службы государю – своему господину, к которой к тому же был способен не всякий: медицинский дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая в придворные дураки прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть в [шутах при дворе] за милость, а не за гнев». Так они и жили все вместе – царица и ее дураки.
Каждую зиму в Петербурге, на льду Невы, сооружались ледяные городки и крепости – это была любимое зимнее развлечение горожан. Но в феврале 1740 года множество рабочих начали строить из невского льда нечто необычное. Петербуржцы с любопытством следили, как день за днем рос сказочный Ледяной дворец. При дворе была задумана грандиозная шутовская свадьба, которая должна была затмить прежние развлечения такого типа, вроде женитьбы шута Педрилло на козе, с которой он, к великому удовольствию Анны, лег в постель. На этот раз новобрачными были шут князь Михаил Голицын и калмычка Авдотья Буженинова. Некогда князь Голицын попал в шуты в наказание за женитьбу во время пребывания в Италии на католичке. Жена его, привезенная в Россию и брошенная всеми на произвол судьбы, так и погибла в чужой стране. А Голицын стал выдающимся шутом, и теперь Анна – всероссийская сваха – решила устроить его семейную жизнь самым необычным способом. Для свадебного торжества и шутовского шествия по улицам столицы было приказано доставить в Петербург со всей страны по паре всех известных «инородцев» – всех национальностей подданных царицы в их традиционных одеждах, что само по себе казалось императрице весьма смешным.
Для новобрачных и предназначался Ледяной дворец. Он полностью вписывался в тогдашнюю культуру «курьеза» – шутки, обмана, когда зрители видели вроде бы реальные вещи, а на самом деле это оказывались муляжи, макеты, восковые персоны. Здесь же все было изо льда. Дворец окружали ледяные кусты и деревья, на их выкрашенных зеленой краской ледяных ветвях сидели разноцветные ледяные птицы. Перед фасадом стоял ледяной слон в натуральную величину, и сидящий внутри него человек трубил через высоко поднятый хобот. Днем из хобота бил фонтан воды, а по ночам – горящей нефти. Но больше всего зрителей поражал сам дворец его устройство и убранство. Роскошные покои, где все окна, стены, двери, мебель были сделаны изо льда, искусно раскрашенного красками под естественные цвета. На столе лежали даже игральные карты. В спальне новобрачных все было как в настоящей королевской спальне – ледяная кровать с ледяным балдахином, простыня, ледяные подушки и ледяное одеяло. На эту кровать торжественно и уложили после всех церемоний доставленных в клетке новобрачных. А свадебное шествие всех народов приветствовал своими стихами тогдашний придворный поэт Василий Тредиаковский. Молодоженов, промерзших до костей на ледяной постели, выпустили только под утро. Как много было веселья при дворе, когда Анна Иоанновна и ее свита расспрашивали Голицына о сладости первой брачной ночи…
Когда оба высших воинских начальника – фельдмаршалы Голицын и Долгорукий – выскочили вослед императрице из обеденного зала на шум, поднятый гвардейцами, они поняли, что произошел бунт гвардии. Они промолчали, когда Анна, вопреки кондициям, стала распоряжаться гвардией, поручив командование его Салтыкову. Оба фельдмаршала, не ведавшие страха в бою, хорошо знали своих гвардейцев и потому не осмелились возражать разгоряченной толпе российских янычар: жизнь-то одна!
К шуму в зале прислушивались и совещавшиеся рядом дворянские прожектеры. Думаю, что им было весьма неуютно, они боялись новых янычар. И когда дворяне вышли в зал к императрице, они подали ей не проект государственного переустройства, а челобитную, в которой «всеподданнейше и всепокорно» просили «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково Ваши славные достохвальные предки имели, а присланные к Вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета и подписанные Вашего величества рукою пункты (то есть кондиции. – Е.А.)уничтожить». А кончали свое писание любимцы вольности так: «Мы, Вашего величества всепокорные рабы, надеемся, по природному Вашего величества благоутробию презрены не будем, но во всяком благополучии и довольстве тихо и безопасно житие свое препровождать имеем. Вашего императорского величества всенижайшие рабы». И подписи. И ни слова о вольности, правах, гарантиях.
Жаль, что в зале в тот момент не было Артемия Волынского. Он бы мог удостовериться в правоте своих слов: рабское начало все-таки победило. Крики и угрозы гвардейцев сделали свое дело – в зале совещания дворяне подписали не проект реформ, а рабское прошение. Под ревнивыми взглядами гвардейцев Анна благосклонно выслушала капитуляцию прожектеров, а затем приказала подать кондиции и, как бесстрастно фиксирует официальный журнал заседаний Совета, «при всем народе изволила, [кондиции] приняв, изодрать». Верховники молча смотрели на это – их партия была проиграна. Понадобилось всего тридцать семь дней, чтобы самодержавие в России возродилось…
В первый день самодержавного правления Анны москвичи были поражены невиданным природным явлением – кроваво-красным северным сиянием необычайной яркости в виде огромных огненных столпов, замыкающихся в зените. Многие расценили это как плохое предзнаменование для будущего царствования…
Так неожиданно для себя самой Анна Иоанновна стала всероссийской императрицей. Пока шла борьба за власть между сторонниками и противниками ограничения императорской власти, никто не думал о герцогине Курляндской как о личности: и те и другие боролись не за нее, а за торжество своих политических идеалов, за дорогие им принципы государственного устройства. И когда борьба закончилась и самодержавие было восстановлено, все с удивлением воззрились на трон – кто же теперь будет нами повелевать? Кто она, эта женщина, ради которой мы так бились с противниками?
Конечно, те, кто бывал при царском дворе, и раньше знали Анну и ее сестер, но относились к ним без особого почтения. Княжна Прасковья Юсупова говорила в своем кругу, что раньше, при государе Петре Великом, Анну и ее сестер называли не царевнами, «а только Ивановнами». Де Лириа, человек близкий ко двору Петра II, в своих донесениях о событиях января – февраля 1730 года поначалу путал новую императрицу с ее сестрой Прасковьей – столь ничтожна была роль Анны при дворе. И вот «Ивановна», к удивлению придворной камарильи, стала не просто императрицей, а самодержицей.
Ни один придворный льстец, как бы подобострастен и лжив он ни был, не решился назвать Анну красавицей. Это было бы уж слишком. С парадных портретов на нас угрюмо смотрит грузная женщина в пышном платье с царской орденской лентой через плечо. Короткая шея, ниспадающие на нее локоны жестких смоляных волос, длинный нос, недобрый взгляд черных глаз… Эмоциональная графиня Шереметева – тогда, в феврале 1730 года, невеста опального князя Ивана Долгорукого – пришла в ужас, увидав в окно шествовавшую мимо окон императрицу: «Пристрашнова была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет – всех головою выше, и черезвычайно толста». Более взвешенно судил об Анне граф Эрнст Миних – сын знаменитого фельдмаршала: «Станом она была велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерастположением (выражением физиономии. – Е.А.).Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое, и голос сильный и пронзительный. Сложением тела она была крепка и могла сносить многие удручения». Конечно, подтвердим мы, зная особое пристрастие Анны к стрельбе, – Анна стреляла каждый день и много лет подряд. Оробевшая гостья царицы, простая дворянка Настасья Шестакова, вспоминала: «Изволила меня к ручке пожаловать и тешилась: взяла меня за плечо так крепко, что даже с телом захватила, ажио больно мне стало». Вообще в Анне была некая грубость, мужиковатость. Де Лириа писал, что у нее «лицо более мужское, нежели женское». Чрезмерную полноту Анны, отсутствие в ней изящества» шарма отмечали и другие наблюдатели. Конечно, каждому приятно иметь дело с императрицей, в которой все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и есть музыкальный слух, ум и воспитание. Но тут уж ничего не поделаешь: какую императрицу сосватал России хитрый князь Дмитрий Голицын – такую и получили…
Став императрицей, Анна чувствовала себя в Москве весьма неуютно. Те люди, которые посадили ее на престол, понятно, особого доверия у нее не вызывали. Дворянские прожектеры, уступившие в решающую минуту натиску гвардии, успокоились не сразу. Еще какое-то время они пытались протащить идею образования «Собрания разных главных чинов». И хотя к началу марта 1730 года стало ясно, что они уже проиграли, слухи и пересуды о возможном повторении событий начала 1730 года не стихали и беспокоили новую императрицу. Принеся в столицу пальмовую ветвь мира, Анна не могла сразу же расправиться со своими притеснителями – верховниками. В начале марта она распустила Верховный тайный совет, но почти все его члены вошли в Сенат и при коронации Анны летом 1730 года даже получили награды.
Показать свои истинные намерения она могла лишь в отношении князей Долгоруких. Бывший фаворит Петра II князь И.А. Долгорукий с женой и его отец князь Алексей со всеми домочадцами были сосланы в сибирский город Березов, где незадолго перед тем умер опальный Меншиков. Не было надежной опоры у Анны и в гвардии. Хотя гвардейцы и привели ее к самодержавию, верить этой капризной и своевольной толпе новых стрельцов она не могла. Как-то раз Анна случайно подслушала разговор гвардейцев, возвращавшихся после тушения небольшого пожара во дворце. Солдаты сожалели что в суете им во дворце «тот, который надобен, не попался, а то [бы] уходил».
Речь шла о недавно приехавшем из Курляндии Бироне. Он сразу же занял первое место у трона, что гвардейцам не понравилось. В августе 1730 года Анна стала поспешно создавать, к вящему неудовольствию гвардии, новый гвардейский полк – Измайловский. Им командовали преимущественно иностранцы во главе с К.Г. Левенвольде и братом Бирона Густавом. Солдат же набирали не из московских дворян, как было принято со времен Петра Великого, а из мелких и бедных дворян южных окраин государства – людей далеких от столичных политических игрищ. Анна, вероятно, рассчитывала на верность этих людей в будущие острые моменты своего царствования.
Слухи о намерении недовольных «исправить дело 1730 года» вынудили Анну в самом начале 1731 года провести невиданную ранее акцию. Всем полкам, генералитету, высшим чиновникам было предписано явиться рано утром ко дворцу. Анна обратилась к собравшимся с речью, в которой сказала, что «для предупреждения беспорядков, подобных наступившим по смерти ее предшественника» Петра II, она намерена заранее назначить себе преемника, но так как его еще нет на свете, то императрица требует от всех немедленной присяги на верность ее будущему любому выбору. С целью устранения династических затруднений Анна приблизила ко двору свою двенадцатилетнюю племянницу Анну Леопольдовну, дочь старшей сестры Екатерины, и намеревалась выдать ее замуж и передать престол ей или будущим ее детям. Гвардия и сановники странному капризу императрицы присягнули безропотно.
Но покоя у Анны все равно не было. Так сложилось, что Москва не была для Анны безопасной. Человек суеверный и мнительный, Анна была потрясена внезапной смертью на ее глазах генерала И. Дмитриева-Мамонова – морганатического супруга ее младшей сестры Прасковьи. И уж совсем скверно стало императрице после того, как во время загородной поездки карета, ехавшая впереди императорской, внезапно провалилась под землю. Расследование показало, что это был искусно подготовленный подкоп. Окончательно решение переехать в Петербург созрело к концу 1730 года, когда архитектор Д. Трезини получил срочный заказ: привести в порядок императорские дворцы. Семнадцатого января 1732 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» с ликованием извещала мир о прибытии императрицы в столицу. Ее встречал генерал Б.X. Миних. С самого начала царствования Анны будущий фельдмаршал, оставаясь за главного начальника в Петербурге, верхним чутьем безошибочно уловил новые веяния из Москвы и сразу же показал свою лояльность новой повелительнице: привел к присяге город, войска и флот. Потом он послал императрице донос на адмирала Сиверса, который советовал не спешить с присягой именно Анне и высказывал симпатии дочери Петра Елизавете. Этим Миних расположил к себе Анну, которая стала давать верному генералу и другие грязные задания политического свойства.
И вот перед приездом Анны Миних развил бурную деятельность. Были построены роскошные триумфальные арки, обновлен Зимний дворец, наведен порядок на петербургских улицах. Жаль, что на дворе стояла зима и нельзя было показать императрице флот. Все было празднично и торжественно: клики толпы, салют построенных вдоль дороги полков, гром барабанов, фейерверки. Прибыв в Петербург, Анна сразу же направилась в Исаакиевскую церковь, где был отслужен торжественный молебен. Затем императрица двинулась в Зимний дворец – свой новый дом. Петербург после четырехлетнего перерыва, когда столица при Петре II фактически переместилась в Москву, вернул себе корону. Теперь, вдали от Москвы, Анна могла вздохнуть спокойно. Накануне переезда двора в Петербург саксонский посланник Лефорт писал, что императрица тем самым хочет «избавиться от многих неприятных лиц, которые останутся здесь (в Москве. – Е.А.)или будут отправлены дальше внутрь страны, она хочет иметь полную свободу…».
Остался доволен переездом и Бирон. Москва – «варварская столица» – ему не нравилась. К тому же с ним в Москве приключился невиданный конфуз: его, блестящего наездника, на глазах императрицы, придворных и толпы сбросила наземь лошадь. Анна, нарушая всю церемонию царского выезда, выскочила из кареты, чтобы самой поднять из проклятой московской грязи бедного, ушибленного, но бесконечно любимого обер-камергера. Если же говорить серьезно, то переезд в Петербург был сильным ходом правительства Анны. Для заграницы перенос при Петре II столицы в Москву символизировал отступление от политической линии Петра Великого. Анна избрала другой путь: вернувшись в Петербург, она демонстрировала близость с Европой. Многие трезвые политики и раньше понимали важность возвращения на берега Невы. Анна вняла этим советам. Возвращение в Петербург демонстрировало преемственность политических идеалов Петра Великого и означало усиление империи и ее новой повелительницы.
И стала Анна Иоанновна жить в Петербурге. В 1732 году Тайной канцелярии рассматривалось дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество Анна сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене – вся императрица. Образ скучающей помещицы, глазеющей из окна на прохожих или на драку козла с дворового собакой, вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне – вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой деревни, а громадной России. Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна» весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных слуг и рабов. Был у нее и свой управляющий. Он ведал самой большой «деревней» – Москвой. Звали его графом Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой. «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве и если его спрячет, то плохо им, Апраксиным, будет. Анна». И такие письма Салтыков получал десять лет подряд.
Не раз и не два главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные кладовые и чуланы подданных императрицы, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет» или чьи-то «письма амурные». «Також осведомися, – пишет Анна Салтыкову, – отец Голицына (одного из придворных. – Е.А.)был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравии, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго болен был». Это уже нашей помещице кто-то донес на притвору князя, и она приказывает проверить, иначе – гнев за обман. Письма к московскому управляющему пестрят оборотами; «слышала я», «слышно нам здесь», «пронеслось, что…», «чрез людей уведомилась». Именно сплетни – незаменимый и универсальный источник информации – Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление, что ей известно все, что она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что, например, «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: «Как у нас, в селе Поливанове есть боярин от-дурак: решетом пиво цедит», что в Москве, в одном из кабаков «на окне стоит клетка с говорящим скворцом», что некто господин Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, шатается по Москве, что, наконец, в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары». И помещица Ивановна тут же строго распоряжалась: мужика слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.
Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось часто действовать, как тогда говорили, «под рукою», то есть тайно. Это тоже была излюбленная манера поведения Анны – полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, Анна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип самодержавия: «А кого хочу пожаловать – в том я вольна». И Анна была абсолютно права – именно неограниченной власти царицы жаждали дворяне на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года.
Часть переписки Анны с Салтыковым можно смело назвать архивом коронованной свахи. «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый и Мы его Нашею милости не оставим». Обрадованная такими обещаниями, жена воеводы была «без всякого отрицания отдать готова» дочь свою, но – вот неудача – девице-невесте не исполнилось еще и двенадцати лет. Значит, сообщили императрице неточно. Неудача постигла коронованную сваху и в деле с дочерью князя Василия Гагарина. Анна ходатайствовала за своего камер-юнкера Татищева и просила Салтыкова обсудить с самим князем все детали заключения брака. Салтыков отвечал, что Гагарин и рад бы угодить императрице, да уже три года лежит немой и неподвижный. Во всех других случаях Анне сопутствовал успех.
В стремлении Анны устроить личное счастье подданных можно увидеть суетное тщеславие свахи, горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки большого имения, которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но это не все. В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых, – пишет она Салтыкову, – одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтобы ему на ней жениться, но оне очень бедны, только собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, – приказывает императрица Салтыкову, – призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба взять. Буде же заупрямятся для того, что оне бедны и приданаго ничего нет, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую выдаст?» Спустя три месяца Анна с удовлетворением писала Салтыкову, что свадьба Матюшкина с его избранницей была веселой и проходила «в моем доме», то есть в императорском дворце. Ничего, кроме добрых чувств, в этой истории усмотреть невозможно. Здесь звучит отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была исковеркана: вдова с семнадцати лет, она стремилась к семейному счастью и покою, но так и не дождалась нового свадебного платья и венца. Зато как безмерно строга была «помещица Ивановна» ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных! Семнадцатого мая 1731 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» – единственной газете того времени – был опубликован такой «репортаж»: «На сих днях некоторой кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увести [ее] вознамерился». Далее описывалась история похищения девицы прямо из-под носа у ее заботливой бабушки, а также тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно, и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков. – Е.А.)прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно арестованы, и «ныне, – заканчивает репортер, – всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица – незыблемый оплот отечественной нравственности. В ее силах было и признать недействительным церковный брак – ведь со времен Петра Великого император или императрица были главой русской Церкви.
Не прав будет тот, кто подумает, что, кроме матримониальных дел своих подданных, Анне нечем было заниматься. У нее были и другие весьма многотрудные заботы. Например, она постоянно занималась шутами. Тут императрица была особенно строга и придирчива – ведь шута принимали как бы в большую придворную семью. Принимая в шуты князя Никиту Волконского, императрица потребовала, чтобы Салтыков досконально сообщил ей все о его привычках и повадках: как он жил и чисто ли у него было в комнатах, не ел ли капустных кочерыжек, не много ли лежал на печи, сколько у него рубах было и по скольку дней он носил одну рубаху. Интерес Анны – женщины мнительной и брезгливой вполне понятен: она брала человека к себе в дом и не хотела, чтобы он был неаккуратен, грязен, портил воздух в дворцовых апартаментах, сопел, храпел или чавкал. После строгого отбора у императрицы образовалась компания из шести профессиональных дураков, не считая множества добровольных шутов. Среди шутов были два иностранца – д'Акоста и Педрилло и четверо русских – Иван Балакирев, князья Никита Волконский и Михаил Голицын, а также граф Алексей Апраксин. Все они были замечательные, редкостные дураки, и сколько потом ни искали по России лучших, так и не нашли.
Конечно, шутов держали преимущественно для смеху веселья. Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичнее. Шут – это постоянное развлечение, это – комедия, которая разыгрывается рядом и без репетиций, это спасение посредине длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Впрочем, зрелище это было довольно непристойное и современному читателю не понравилось бы.
Историк Иван Забелин писал о забавах шутов как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских, норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности – вольные движения жизни». Для Анны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно – оно снимало то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина – ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, но при этом жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом. Об этом Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии, которые она регулярно читала.
Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и их повелителей. Подолгу тянулись потешавшие царицу и двор жизненные истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали многие: императрица, сановники, Синод. То обсуждались вести о борьбе шута с тестем, который не хотел выплачивать зятю приданое, то Святейший Синод всерьез рассматривал проблему «вступления в брачное соитие по-прежнему» Балакирева с его непослушной в постели женой. То вдруг новая беда – шут проиграл в карты половину своей лошади, и среди знати устраивалась лотерея для спасения кобылы любимца царицы. Блистал при дворе и Голицын-Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, с успехом носил шутовской колпак. Анна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил». Не стоит думать, что, становясь шутами, русские князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Эту обязанность они воспринимали как разновидность службы государю – своему господину, к которой к тому же был способен не всякий: медицинский дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая в придворные дураки прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть в [шутах при дворе] за милость, а не за гнев». Так они и жили все вместе – царица и ее дураки.
Каждую зиму в Петербурге, на льду Невы, сооружались ледяные городки и крепости – это была любимое зимнее развлечение горожан. Но в феврале 1740 года множество рабочих начали строить из невского льда нечто необычное. Петербуржцы с любопытством следили, как день за днем рос сказочный Ледяной дворец. При дворе была задумана грандиозная шутовская свадьба, которая должна была затмить прежние развлечения такого типа, вроде женитьбы шута Педрилло на козе, с которой он, к великому удовольствию Анны, лег в постель. На этот раз новобрачными были шут князь Михаил Голицын и калмычка Авдотья Буженинова. Некогда князь Голицын попал в шуты в наказание за женитьбу во время пребывания в Италии на католичке. Жена его, привезенная в Россию и брошенная всеми на произвол судьбы, так и погибла в чужой стране. А Голицын стал выдающимся шутом, и теперь Анна – всероссийская сваха – решила устроить его семейную жизнь самым необычным способом. Для свадебного торжества и шутовского шествия по улицам столицы было приказано доставить в Петербург со всей страны по паре всех известных «инородцев» – всех национальностей подданных царицы в их традиционных одеждах, что само по себе казалось императрице весьма смешным.
Для новобрачных и предназначался Ледяной дворец. Он полностью вписывался в тогдашнюю культуру «курьеза» – шутки, обмана, когда зрители видели вроде бы реальные вещи, а на самом деле это оказывались муляжи, макеты, восковые персоны. Здесь же все было изо льда. Дворец окружали ледяные кусты и деревья, на их выкрашенных зеленой краской ледяных ветвях сидели разноцветные ледяные птицы. Перед фасадом стоял ледяной слон в натуральную величину, и сидящий внутри него человек трубил через высоко поднятый хобот. Днем из хобота бил фонтан воды, а по ночам – горящей нефти. Но больше всего зрителей поражал сам дворец его устройство и убранство. Роскошные покои, где все окна, стены, двери, мебель были сделаны изо льда, искусно раскрашенного красками под естественные цвета. На столе лежали даже игральные карты. В спальне новобрачных все было как в настоящей королевской спальне – ледяная кровать с ледяным балдахином, простыня, ледяные подушки и ледяное одеяло. На эту кровать торжественно и уложили после всех церемоний доставленных в клетке новобрачных. А свадебное шествие всех народов приветствовал своими стихами тогдашний придворный поэт Василий Тредиаковский. Молодоженов, промерзших до костей на ледяной постели, выпустили только под утро. Как много было веселья при дворе, когда Анна Иоанновна и ее свита расспрашивали Голицына о сладости первой брачной ночи…