- Место получить вы можете, но прежде всего необходимо знать, имеете ли вы принципы.
   Я смешался; я думал, что меня хотят испытать, и потому с негодованием отвечал:
   - Никаких принципов я никогда не имел!
   - Каким же образом вы предполагаете управлять тою частью, которой домогаетесь?
   - Я буду подписывать бумаги! - отвечал я, - каждый день пишутся новые бумаги, и я каждый день буду подписывать их!
   Увы! Оказалось, что бумаги подписывать, конечно, надо, но в то же время надо и нечто умышлять! Что бумага есть не просто бумага, но в то же время и каверза! Что люди, движущиеся перед нашими глазами, суть не просто Петры, Иваны, Сидоры и т. д., одинаково подлежащие воздействию, но имеют еще особенные клички, сообразно с которыми самое воздействие должно быть умеряемо или усиливаемо! Все это отлично растолковал мне Поль Беспалый (к счастью, мне с ним пришлось иметь дело).
   - Mon cher! - сказал он мне, - я, конечно, могу оказать содействие к удовлетворению вашего справедливого желания, но прежде всего вы должны иметь принципы. Далеко уже то доброе старое время, когда всякий, кто жевал жвачку, имел право думать, что он живет, служит и вообще вносит лепту. Если жвачка не перестала быть жвачкой, то явилась необходимость ее осветить. Осветить принципами. Многие задумываются над этим словом и не знают, как его определить. Однако ж нет ничего легче, как выполнить эту задачу. Наш принцип - это то самое, что поэты называют признательностью сердца и что, по моему мнению, было бы гораздо прямее назвать сердечною субординацией. Тут, собственно, нет даже принципа, а есть энтузиазм, есть рыцарское чувство. Есть люди, которые рыцарское чувство чем-нибудь наполняют, то есть сперва придумают принцип, а потом привяжут к нему рыцарство. Мы действуем совершенно наоборот; для нас рыцарское чувство есть рыцарское чувство - и больше ничего. В этом наш принцип. Наши симпатии - не наши; наши ненависти не наши, и наоборот. Процесс, посредством которого все "не наше" претворяется в "наше", так сложен, что снаружи кажется даже простым. Мы не анализируем, не размышляем, не критикуем - мы пламенеем! Кажется, просто, а сквозь какой сложный жизненный процесс должно было пройти, чтоб достичь этой чистоты, этой беззаветности рыцарства!
   - Я не знаю, но мне кажется, я всегда... я тоже... - осмелился я прервать моего собеседника.
   - Понимаю, что вы хотите сказать, и вполне верю, что вы стоите на хорошей дороге, dans le bon chemin. Но дело в том, что вы стоите на ней слишком естественно. Вы хорошо чувствуете, хорошо мыслите, потому что у вас хорошая природа, потому что вы порядочный человек. Надо, чтоб это хорошее вышло из своего состояния естественности и сделалось - не то чтобы противоестественным, - а (тут Поль задумался, ища слова)... а... ну да, почти что противоестественным. Вы хорошо мыслите, но не относитесь критически к мыслям других, не требуете, чтоб и другие хорошо мыслили. В прежнее время это было очень возможно, потому что в прежнее время вообще мало мыслили; нынче, напротив, почти все стали мыслить, и мыслить по большей части вредно. Самое лучшее, конечно, было бы опять прийти к прежнему положению, но кажется, что такая задача не по силам. Поэтому нужно добиваться, чтоб люди мыслили хорошо. Можете ли вы сказать, что выполните эту задачу?
   Я начинал понимать. Но все-таки задача казалась мне столь огромною, что я невольно терялся.
   - Везде... куда... где... во всяком случае... до последней капли крови... - бормотал я бессвязно.
   - Прекрасно; но будем развивать нашу мысль далее. Уверяют, будто бы, увлекаясь одним рыцарством, мы рискуем набрести на людей, не имеющих ни талантов, ни знаний, ни даже действительной честности. Mon cher! если уж на то пошло, то все эти громкие фразы о талантах, знании, честности и т. д. все это только одно недоразумение. Рыцарское чувство - вот единственное твердое основание. Говорят, будто бы с этим твердым основанием можно дойти до всеобщего обессиления, до поголовного мютизма - опять-таки недоразумение, не более как недоразумение. Все зависит от того, что кому нужно. Мой идеал: внутренняя тишина и внешний блеск. Если эти два понятия оказываются несовместимыми, то я говорю себе: счастье живет не в одних золоченых палатах, но и в хижинах...
   Шуми, Иртыш!..
   et... et vogue la galere! {И... и будь что будет!}
   Поль покраснел и стал быстро ходить по комнате, как бы обдумывая решительный шаг. Я был весь вниманье. Наконец он остановился,
   - Дело в том, - продолжал он, - что я отстаиваю свое существование. На это дает мне permis {разрешение.} сам идол наших нигилистов, Дарвин. Мне говорят, что я шалопай; я не желаю ни оспаривать это мнение, ни соглашаться с ним; я просто отвечаю: и шалопаи имеют право на существование. Пускай попробуют опровергнуть меня на этой почве! Дарвин... ха-ха! Connu, messieurs, connu! {Известно, господа, известно!}
   Опять последовала пауза, в продолжение которой Поль машинально насвистывал романс "На заре ты ее не буди".
   - Вот этот-то самый романс и сгубил нас, - сказал он, смеясь, - если б мы тогда "ее не будили", - кто знает, может быть, все оставалось бы на своих местах! Но я чувствую, что я слишком увлекся своею задачей и наговорил тебе с три короба таких околичностей, которые прямо к делу не относятся. Итак, постараюсь резюмироваться. Тебе надо знать: должен ли ты иметь принципы и какие именно? На это отвечаю: должен, а если тебя спросят, что ты под этим разумеешь, то ты можешь смело отвечать тремя словами: les bons principes {хорошие принципы.}. Этого вполне достаточно, потому что под этим разумеется все хорошее, все пригодное, все непостыдное. В обстоятельном разъяснении это значит: отрицание всяких принципов (тех самых, которых ты инстинктивно боялся), но отрицание твердое, неуклонное, или, как любят нынче выражаться, принципияльное. Да-с, messieurs, принципияльное! Смейтесь, смейтесь над этим каламбуром, но не забудьте, что в конце его есть одна штучка, от которой ой-ой как вам не поздоровится! Затем, мой друг, ты можешь дерзать всюду и даже бежать куда глаза глядят. Можешь махать руками направо и налево, можешь сегодня делать, а завтра переделывать, можешь внимать и не внимать, можешь действовать мерами кротости или палить... Я знаю: у тебя есть слабость женщины! Можешь, мой друг, можешь и это! Пускай наши милые провинциялки узнают, какие произошли по сей части усовершенствования в столицах! Одним словом, можешь все; можешь даже... быть глупым, хотя я и не предполагаю в тебе возможности иметь такое желание...
   Говоря последние слова, Поль взял меня за обе руки и, как мне показалось, взглянул мне в глаза несколько иронически. Но я не имел даже времени покраснеть, потому что он продолжал:
   - Одного не можешь, - голос его сделался почти что торжественным, одного не можешь: это изменить чувству рыцарства и дисциплине сердца, о которой мы сейчас беседовали!
   Я вышел от Поля слегка отуманенный; но постепенно мне становилось все легче и легче, как будто тяжелое бремя скатывалось с души моей.
   - Что ж! - говорил я себе, - все это я давно знал, только не мог хорошенько выразить - вот и все! Ведь если наш разговор пересказать своими словами, то выйдет так: принцип есть неимение никаких принципов... помилуйте! да разве я когда-нибудь думал противное! Стало быть, я не совсем глуп, и он напрасно посмотрел на меня иронически, когда утверждал, что, обладая принципом, я имею право быть даже... глупым! нет, это не так, mon cher!
   И я чувствовал, как во мне зарождалось и с изумительной быстротой крепло сознание. Покуда я ехал по Невскому, покуда повернул в Большую Морскую, все уже было готово. Двери Дюссо распахнулись передо мною, но как-то нерешительно, как будто не узнали меня. Перед ними стоял старый Базиль, Васюк, Васька, все, что хотите, но под новым лаком.
   - Принципы! - весело твердил я, - et dire que ce n'est que ca! {только и всего!}
   Они все были в сборе. Появление мое произвело сенсацию.
   - Вася! Васька! Васюк! как поживает последняя тысяча! - раздавалось со всех сторон.
   - Messieurs! - сказал я, - отныне вы должны смотреть на меня серьезно! Вы видите перед собой... l'homme aux principes {человека с принципами.}.
   Сначала грянул взрыв хохота; потом последовал так называемый обмен мыслей.
   - Уж не дал ли ему кто-нибудь взаймы денег!
   - Нет, он открыл новый способ подделывать духовные завещания!
   - Нет, он отыскал добрую старушку, которая соглашается за известное вознаграждение уделить ему часть своих капиталов.
   - Он вступает в компанию с Бергом!
   - Он основывает журнал!
   - Он получает концессию!
   И т. д. и т. д.
   - Messieurs! - сказал я, - не шутите! "принципы" - это то, что каждый из вас носит в самом себе! Но вы не знаете, что вы носите, а я - знаю.
   - Черт возьми! ты, кажется, сказал целый период!
   - Да; я сказал период, и скажу еще два, три, бесконечное число периодов... потому что я человек принципа!
   - Ну, говори! говори! внимание!
   - Вы вот сидите у Дюссо, пьете вино, едите, болтаете вздор и не знаете, что вы делаете это по принципу. Вы ездите к Бергу, слушаете гривуазные песни, видите всякое подниманье - и не знаете, что делаете это по принципу. Вы целый день рыскаете по городу, не зная, куда приклонить голову, и думая, что все это не больше как шалопайство, - и не знаете, что вы делаете это по принципу! Вы занимаете деньги без отдачи, не платите вашему портному, обсчитываете вашу прачку, кормите завтраками вашего лакея - и не знаете, что все это делает в вас принцип! А я - знаю!
   - Браво! продолжай! Васенька, продолжай!
   - Принцип, messieurs, есть не что иное, как последовательно проведенный образ действия. Пусть каждый из вас сойдет в глубины своего сердца, пусть каждый подвергнет зрелому обсуждению свое прошлое! Если окажется, что он обманывал своего портного постоянно, то это значит, что в нем жив принцип; если окажется, что он обманывал только временно, то это будет значить, что принцип ослабевал! Но что же надобно сделать, чтобы принцип никогда, никогда не ослабевал! Для этого надобно, чтоб те, которые чувствуют в себе его присутствие, подали друг другу руки и тесно сдвинули ряды свои! Тогда, и только тогда, messieurs, мы образуем живую изгородь, сквозь которую не проскочит ни один неблагонамеренный заяц, или лучше сказать, заплетем такую сеть, которая опутает собой все пространства и перспективы!
   Я кончил. Я чувствовал, что это был мой первый ораторский успех. По местам еще раздавалось хихиканье; но более серьезные из собутыльников задумались. Их поразила идея: сдвинуть ряды.
   - Как? как ты это сказал? "сдвинуть ряды"? - переспрашивали меня.
   - Подадим друг другу руки, messieurs, и сдвинем наши ряды! - повторил я, поднимая бокал.
   - Браво! - раздался общий голос.
   Один Simon (известный служитель в ресторане) не принимал участия в общем энтузиазме и, по-видимому, рассчитывал, сколько придется ему на водку.
   - Нас называют проходимцами, говорят que nous sommes des hommes perdus de dettes {что мы люди, погрязшие в долгах.}, докажем же миру, что мы люди принципов, что в нас есть нечто такое, что составляет силу.
   - Докажем! докажем!
   - И начнем с того, что отсюда поедем всей толпой к Бергу!
   - Отлично! delicieux! {восхитительно!}
   Через полчаса мы были уж там. Комплот восприял начало.
   ----
   Через месяц я был уже в городе N.
   Речь, которую я сказал на первый случай, была моим вторым ораторским успехом.
   Затем, я приказал составить мне список людей, которые о чем-нибудь думают и выражают свои мысли, и в ожидании отправился осматривать N-ских дам. Alea jacta est. {Жребий брошен.}.
   ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОДНОГО ПРОСВЕТИТЕЛЯ
   НУМЕР ТРЕТИЙ
   Я принадлежу к хорошей фамилии. Один из моих предков ездил в Тушино; другой кому-то целовал крест, потом еще целовал крест и потом еще целовал крест. За все эти поцелуи ему выщипали по волоску бороду и заточили в Чердынский острог. Третий предок соперничал в грасах с Бироном, но оплошал и за измену был сослан в Березов.
   С материальной стороны обстановка моя представляется далеко не столь блистательною.
   Предки мои жили весело; но так как и в то время насчет этого существовали законы, то мои веселые дедушки и бабушки почти постоянно находились под судом. Мой прадедушка просудил свое саратовское имение (около 800 душ) за то, что скатил в бочке с горы попа; моя прабабушка просудила свое пензенское имение (около 600 душ) за то, что вымазала капитан-исправника медом и выдержала его в этом виде несколько часов на солнечном припеке.
   Результатом всех этих веселостей было то, что когда мне пришлось вступить во владение наследственным имением, то предо мной предстало неуловимое село Прахово, при котором значились какие-то странные земли: по болоту покос, да по мокрому месту покос, да лесу ненастоящего часть и т. д. Даже мужики явились какие-то ненастоящие: или совсем дряхлые, или подростки с огромными, выпяченными вперед животами.
   Разумеется, я сейчас же всю эту чущь побоку и, получис куш (последний куш!), отправился с ним в Петербург.
   Воспитание получил я очень изящное, но не могу скрыть, что знаний больших не имею. В том закрытом заведении, где протекли годы моей юности, науки преподавались коротенькие: тетрадки в две, в три, не больше. Приводились примеры рыцарских чувств и утонченной вежливости; излагалось кратко, что рыцари имели обыкновение сечь (rosser) и обдирать различных буржуа и manants, но за что собственно производилось это хроническое сечение - этого никто нам не объяснял. Только уже по выходе из школы я узнал, что это была целая величественная система, задуманная в видах предотвращения коммунизма и нигилизма...
   По субботам нас отпускали к родителям. Но родители у нас были милые и, точно так же как и мы, воспитывались в чувствах рыцарства и утонченной вежливости. Ничего буржуазного, ничего такого, что напоминало бы унылый семейный очаг. Когда мы являлись домой, нас очень любезно осматривали, давали целовать ручку, произносили: amusez-vous! и уезжали в гости. После этого мы были свободны, как ветер в поле.
   Собственно у меня maman была настоящая конфетка. Всякий раз, как я являлся домой (особенно когда я был на последнем курсе), она в каком-то детском страхе зажмуривала глаза и восклицала:
   - Ах, какой большой! ах, какой большой!
   - Но нельзя же, ma chere, - утешал ее papa, - таков закон природы! Молодое растет, старое старится! (Он отлично знал наши прекрасные русские поговорки.)
   - Ах, нет! ах, нет! я хочу, чтоб он был маленький! всегда, всегда маленький! - повторяла maman и затем, бросив последний взгляд на свой туалет, уезжала в гости.
   Затем из всех воспоминаний моего детства остались в моей памяти только два: воспоминание о том, как я в первый раз напился пьян (мне было тогда тринадцать лет, и, клянусь честью, я думал, что совершил бог весть какое преступление!) и воспоминание о моем первом грехопадении (мне было тогда пятнадцать лет... Леокади!).
   Ни наук, ни искусств...
   Ничего, кроме рыцарских чувств и утонченной вежливости.
   ----
   Годы летели мимо меня с такой быстротой, что я даже не чувствовал их. Умер папа, скончалась maman; я поплакал. Серые рысаки сменились караковыми, караковые - вороными. Леокади уступила место Армансе, Арманса - Жозефине (не француженке, а шведке). Даже Марья Петровна какая-то была... из русских. Все это плыло и плыло и заставляло вместе за собой уплывать те тысячи, которые были выручены через продажу села Прахова с ненастоящей землею и ненастоящими мужиками. Я возмужал, а в кармане у меня оставалась только одна тысяча... на всю жизнь!
   Когда я убедился в этом, то мне показалось, как будто я сейчас только родился. Я понял, что покуда у меня были деньги в кармане, я их расходовал; что теперь у меня нет денег в кармане, и я не могу расходовать. Что такое: нет денег? почему я не могу расходовать?.. Я думал, что я с ума сойду! Весь мир представлялся мне в каком-то новом свете; все эти портные, прачки, квартиры, лакеи, все, что прежде представлялось как во сне, вдруг приняло какие-то живые образы, заговорило, запротестовало... я положительно думал, что сойду с ума!
   Но ежели у меня нет ни имений, ни капиталов, если предки мои проживали свое достояние, как они выражались, "ради вящего Российской империи блеску и авантажа", - ужели я не должен быть за это вознагражден? Рыцарские чувства! утонченная вежливость! - tout ca est bel et bon, messieurs! {все это прекрасно, господа!} но мне нужен пирог, настоящий пирог, который я мог бы кусать a belles dents! {в полное свое удовольствие!} я желаю его! я требую его! я требую той доли, на которую мне дают право мои рыцарские чувства, мои правила утонченной вежливости!
   И вот, в эту критическую минуту, в уме моем созрела мысль о месте в провинции.
   Я рвался в провинцию, потому что жизнь уже поистрепала меня. Борьба с кокотками подорвала мои силы; опасение встретиться с портным (которому я много лет не платил) убило во мне всякую предприимчивость. В Петербурге я решительно не годился; Петербург требует, чтоб человек разглядывал свою добычу издалека и налетал на нее с уверенностью. Я никогда не мог достичь этой виртуозности. Я был хищник второго разряда; я не нападал, а просил и вследствие этого очень скоро поступил в разряд пик-ассьетов. С тех пор никто не хотел смотреть на меня серьезно. Самые, что называется, шалопаи из шалопаев - и те легкомысленно улыбались при упоминовении моего имени. В тех редких случаях, когда мне поручалось какое-нибудь дело по службе, - это считалось анекдотом, который, с разными прибаутками, ходил по городу, услаждая всеобщие досуги. Когда у меня появлялись деньги, то говорили, что я придумал новый способ подделывать духовные завещания или что я вступил в компанию с некоей Адольфинкой и выписал, по ее поручению, женщину с усами... Каждый мой поступок истолковывался самым непозволительным образом, а некоторые утверждали, что у меня даже совсем нет поступков... Меня кормили обедами и поили шампанским и в то же время вымещали на мне каждый съеденный кусок, каждую выпитую бутылку. Иногда это оскорбляло меня. Ужели я в самом деле гороховый шут? - спрашивал я себя внутренне и давал слово проучить первого шалопая, который позволит себе назвать меня этим именем. Но самый гнев выходил у меня как-то странно, и вместо того чтоб устрашать, пробуждал еще больший взрыв веселости...
   Несмотря на все это, я продолжал жить. Я чувствовал, что еще одна минута - и все будет кончено. Голова наполнялась каким-то туманом, в глазах мелькал хаос, в ушах звенело. Я вставал утром с постели и спрашивал себя: скоро ли? Я ложился спать на ночь и спрашивал себя: скоро ли? Я целый день куда-то спешил, сам не отдавая себе отчета, куда спешу, и только спрашивая себя - скоро ли?
   Провинция! Не там ли тихая гавань, в которой должно навсегда погрузиться мое прошлое, в которой, в первый раз в жизни, сказанное мною слово не будет встречено ни хохотом, ни щелчками!
   Но тут, на первых же порах, я был озадачен совершенно неожиданным образом.
   - Ваши принципы? - спросили меня, едва я успел заикнуться о предмете моих вожделений.
   Я смутился; я думал, что меня хотят испытать.
   - Никаких принципов я никогда не имел! - отвечал я с негодованием.
   - Подумайте и придите в другой раз.
   Собеседник мой улыбнулся (он некогда видал меня у Леокади) и прошел далее.
   - Ваши принципы? - вторично раздался в ушах моих вопрос, обращенный уже к следующему соискателю.
   - Священное исполнение предписаний начальства... до последней капли крови... Ваше превосходительство! ежели!..
   С говорившим сделалось дурно.
   Я вышел словно ошеломленный. Принципы!
   Я не могу сказать, чтоб это слово было мне совершенно неизвестно. Я знаю, что принципы существуют, но при этом слове в воображении моем всегда рисовалось что-то лохматое, неумытое, тайнодействующее. И вдруг я слышу это самое слово... где? когда? по какому случаю?
   Как зародилось это нововведение? какой был процесс его развития? По-видимому, тут не было ни зарождения, ни развития, а было только внезапное помрачение. Принципы явились на сцену жизни, как являются не помнящие родства на сцену полицейского действия. Откуда? как? где ночевал? где днем шатался? кто был пристанодержателем? - никто ничего не знает, никто ничего объяснить не может. Приходит откуда-то нечто и требует, чтоб его взяли в острог. Острогом оказалась чья-то голова. Вот и все.
   К счастию, у меня был приятель Поль Беспалый, который мог объяснить мне все это. Он служил сначала в гусарах, потом определился к штатским делам, потом прошел огонь и воду и имел один недостаток: терпеть не мог, когда его называли действительным статским кокодеесом.
   - Mon cher, - сказал я ему, - ты, который знаешь все, ты должен объяснить мне, что такое "принципы"!
   Мне показалось, что на лице его выразилось моментальное изумление. По крайней мере, он не тотчас ответил, а ущипнул меня разом за обе щеки и сказал:
   - Душка!
   - Но, мой друг, мне предложен вопрос, имею ли я принципы, и я завтра же, в одиннадцать часов утра, должен дать ответ!
   - И ты меня спрашиваешь об этом! ты, который снизу доверху преисполнен самыми лучшими принципами! нет, это какое-то недоразумение! - весело смеялся Поль.
   - Да не смейся же, Поль! скажи, что должен я отвечать?
   - Во-первых, ты ничего отвечать не должен; во-вторых, ты должен приложить руку к сердцу, в-третьих, слегка закатить глаза и, в-четвертых, что-нибудь пробормотать. "Смею уверить"... "безграничная преданность"... "святое исполнение долга"... что-нибудь в этом роде. Чем невнятнее, тем лучше, потому что это докажет, что в тебе говорит не ум, а чувство. Скажи, пожалуйста, ведь ты... не очень умен?
   Вопрос этот был так неожидан, что я невольно сконфузился.
   - Виноват, мой друг, - продолжал Поль, - но этот вопрос нам необходимо очистить, чтоб иметь под ногами совершенно твердую почву.
   Как я ни привык к веселонравию моих друзей, но ответ был так щекотлив, что просто-напросто не срывался с моего языка.
   - Хорошо; будем говорить яснее, - вновь начал Поль. - Возьмем для примера хоть наши теперешние взаимные отношения. Я тебя искренно люблю, и ты меня искренно любишь - это несомненно; но почему же мы любим друг друга? спрашиваю я тебя. А потому, душа моя, что мы оба: и ты, и я - оба _не очень_ умны. Понимаешь: оба, не ты один! Ты расскажешь мне какой-нибудь проект, и я тебе расскажу какой-нибудь проект - и нам обоим... не стыдно! Тогда как, если б ты был _очень_, а я _не очень_ умен, то мне было бы постоянно совестно, и я кончил бы тем, что возненавидел бы тебя... понял?
   - Так, но ведь я могу, наконец, скрыть свой ум?
   - Нет, это уж не то! Человек, который скрывает свой ум, хоть невзначай да обмолвится. Нет, если ты хочешь успеть, то лучше не скрывай, а прямо так, как есть. Итак, этот вопрос очищен...
   - Позволь, тут могут встретиться еще некоторые подробности, которые тоже необходимо предусмотреть... Например, может понадобиться мой взгляд, мое мнение... que sais-je enfin! {как знать, наконец!}
   - Ну да, и взгляды, и мнения... все это ты обязан! Ах, да пойми же, душа моя, что ты сам весь состоишь из взглядов и мнений и только не подозреваешь, что все это называется взглядами и мнениями...
   Поль сделал несколько туров по комнате, как бы желая наглядно объяснить, в чем заключаются взгляды и мнения.
   - Все взгляды известны, все мнения составлены, - продолжал он, останавливаясь передо мною, - разумеется, не очень умные. И чем больше ты будешь высказывать таких взглядов и мнений, тем лучше. Ты не поверишь, мой друг, как это развязывает язык, когда знаешь наверное, что не скажешь ничего... _очень_ умного! У нас в клубе случился на днях поразительный пример в этом роде. Сорок лет сряду прожил Пьер Накатников на белом свете, и сорок лет нельзя было разобрать, говорит он или молчит. Говорят, будто он боялся сказать что-нибудь _очень_ умное. И вдруг этот человек убедился, что он хоть и умен, но не _очень_... и заговорил! И что ж! мы целый час его слушали, и, право, слушали не без удовольствия... Потому что он действительно говорил не _очень_ умные вещи!
   - Но Накатников ведь был басней целого города!
   - А теперь он сделался чуть не гением. Ах! ты не поверишь, душа моя, как это освежает, когда вдруг заговорит перед тобой нечто такое, что десятки лет сряду сидело против тебя и молча предлагало тебе рюмку вина! Наплыв какой-то чувствуешь... радость какую-то! Так бы и вырядил его в одежды златотканые и пустил бы на все четыре стороны: лопай кого угодно!
   По мере того как Поль говорил, я чувствовал, что мне делается легче и легче. "За что ж они меня называли шалопаем?" - спрашивал я себя.
   - Понимаю, - сказал я после некоторого размышления, - но ведь это почти то же самое... ну да, это совсем то же самое, что я всегда...
   - Вот то-то и есть, что мы часто создаем себе затруднения там, где их совсем не существует. Но резюмируем наши дебаты. Ты хочешь знать, в чем состоят наши принципы: вот они. Принцип первый: везде... всегда... куда угодно... Принцип второй: мыслей не имею, чувствовать - могу. Если ты усвоишь эти два принципа, то можешь дерзать совершенно свободно!
   Поль обнял меня с нежностью. Очевидно, что роль ментора была для него еще внове, и я был чуть ли не первым учеником его в деле искусства приобретать успехи.
   - Ах да - чуть не забыл, - спохватился он, - принцип третий: вот! - Он сжал правую руку в кулак, как будто держал вожжи. Глаза его сверкнули. - Это для тех, которые... ты понимаешь? ну, для тех... для умников!
   Объяснение кончилось. Я вышел от Поля слегка отуманенным, но по мере того как я удалялся от его квартиры, туман постепенно рассеивался и уступал место лучам света.
   - Что ж! - говорил я себе, - все это я давно знал, только не мог хорошо выразить - вот и все! Ведь если наш разговор пересказать своими словами, то выйдет так: принцип есть неимение никаких принципов... помилуйте! да разве я когда-нибудь думал противное!