Страница:
После смерти Сталина преднамеренный развал контрольно-репрессивного аппарата привел к коррупции и безбоязненному грабежу общественной собственности партийно-государственной верхушкой (русской и национальной).
Где Ты, Сталин?!
Сталинская "надстройка" была преднамеренно разрушена, а без "надстройки" ОБХСС куплен весь!.. Покритиковал начальство (сдуру поверив в перестройку) - остался без премии или положенной тебе доплаты, "забыли" тебя включить в соответствующий приказ. Написал заявление - оно попало в руки к самому "обвиняемому" для принятия соответствующих мер к заявителю. Ты работаешь - и в это время работают все бытовые учреждения, ты кончил работать - и они кончили работать. Нужно тебе - уходи с работы за свой счет, и некому пожаловаться.
Можно только восхищаться сталинской гениальной прозорливостью: по мере продвижения к социализму классовая борьба обостряется. История подтвердила сталинское предвидение...
Сейчас нам жить тяжело и материально, и главным образом морально. Нет у нас теперь Великой Идеи, отобрал ее Хрущев.
Вы упоминаете кинофильм "Покаяние" - а при чем здесь Сталин? Там рассматривается случай с работником МВД национальной республики. Недавно мы узнали, что у некоторых современных раисов имелись даже собственные тюрьмы...
12 июня 1987 г.
Дм. Стахов, младший научный
сотрудник ИСИ АН СССР, 33 года,
г. Москва
РАССКАЗ МАМЫ
Я родился после смерти Сталина. Мое отношение к нему раз и навсегда определено тем, что мой дед, рабочий-политкаторжанин Станислав Андреевич Таукин, приговоренный в 1907 году к пожизненному заключению в Шлиссельбурге и освобожденный революцией, был безвинно осужден в 1938 году и погиб в лагере. Я попросил свою маму Викторию Станиславовну рассказать о том, как однажды в жизни она видела Сталина, и с ее слов записал следующий рассказ:
"Над нашей школой шефствовал Наркомат обороны, и в ней под руководством главного капельмейстера РККА был создан шумовой оркестр - забытое ныне, милое детище начала 30-х. Жизни оркестру было отведено немного:
он только должен был вместе со школьным хором выступить на вечере в Большом театре в честь Дня Красной Армии. Разучивались три песни: "С неба полуденного жара - не подступи! Конница Буденного раскинулась в степи..." - эта была основная, на ней делался главный акцент. Потом - "Шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве..." и, наконец, "Распрягайте, хлопцы, коней..." - эта в качестве лирического десерта.
Я играла на мерлитоне. Этим звучным именем называлась деревянная трубка с мундштуком и прорезью, заклеенной папиросной бумагой. При дутье в мундштук получался тот же звук, который можно извлечь из обыкновенной расчески, обернутой той же папиросной бумагой. У главного капельмейстера дергалась нога - последствия контузии на гражданской. Он ставил ногу на футляр от баяна, ободряюще улыбался и, придерживая левой рукой ходившее ходуном колено, дирижировал правой. Репетировали каждый день допоздна, все нервничали. 23 февраля и хор, и оркестр освободили от занятий. И с утра белый верх, черный низ - мы прели в спортзале, где повторяли небогатый наш репертуар бессчетное количество раз. Ближе к вечеру нас отправили домой переодеться и пообедать. Второй белой кофточки у меня не было, я вернулась в розовой.
Февраль тридцать четвертого запомнился мне морозным, снежным, безветренным. У школы меж высоких сугробов стояли автобусы - длинные, заграничные, красивые - желтый верх, красный низ. То, что я выделяюсь своей розовой кофточкой, выяснилось лишь в артистических уборных Большого. Капельмейстер куда-то умчался и вернулся с белой кофтой. Она была мне велика, ее подкололи булавками, и меня с моим мерлитоном задвинули в задний ряд. Нас построили на сцене. За занавесом чувствовался огромный бурлящий зал. А когда занавес разошелся, то первое, что я увидела, Сталин, Ворошилов и Буденный сидят в самой близкой к сцене ложе, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Не помню, как мы играли, дудела ли я в мерлитон или только раздувала щеки. Вместо капельмейстера дирижировала Нюрочка, дочка школьной уборщицы. У нее были русые куделечки и румянец как кумач. Сталин сидел бесстрастным бронзовым божком, Ворошилов улыбался, вертел головой и, кажется, шмыгал носом, Буденный крутил ус. Нам много хлопали. Из этой ложи сдержанно, из соседней прямо-таки неистово: там сидели Орджоникидзе и Киров, и Орджоникидзе, аплодируя, далеко перегибался через бархатный барьерчик.
После концерта в артистических уборных нас ждало шикарное по тем временам угощение: ситро, бутерброды с вареной колбасой и сыром, пирожное. У школы меня встречал отец. Мы прошли по Антипьевскому, перешли Волхонку, прошли по Ленивке и вошли в наш двор со стороны реки. Дома первым делом мама спросила: "Какой он, Сталин?" И я ответила: "Да ну, какой-то рыжий дядька..."
В прихожую вышел гостивший у нас Загейм, друг отца еще по Шлиссельбургу. "Говоришь - рыжий?" - спросил он, пряча улыбку в вислых усах, но отец затолкал его обратно в комнату, и они вдруг начали кричать там друг на друга.
Мама прикрыла дверь, увидела на мне необъятную белую кофту и прыснула. А из комнаты неслось: "Съезд победителей! А мы где были?" - "А помнишь у Асеева:
Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено
рыжим цветом,
а не красным
время?!
(Н. Асеев. Лирическое отступление)
Больше Сталина я не видела никогда. До тридцать восьмого я ощущала его как некое верховное существо, всеблагое и всемудрое, проникающее во все потаенные уголки, видящее то, чего не видят другие. После тридцать восьмого благо обернулось злом: ночные аресты, требования отречься от родители на открытых комсомольских собраниях. Я не отреклась. Когда я слышу имя "Сталин", я словно вновь и вновь присутствую на тризне по умершему в лагере отцу, по его расстрелянным и замученным друзьям, по Загейму, читавшему стихи Асеева..."
...Я думаю о том времени - и, честно признаться, по спине пробегает холодок. Мне страшно. Вот соседняя со сталинской ложа, и люди в ней Киров и Орджоникидзе. Вот мой дед и его друг. При всем различии масштабов этих людей уже пущен ход единой машины, которая так или иначе переломает кости и тем и другим, невзирая на то что одни - вожди государства, лидеры партии, а другие - бывшие эсеры-максималисты, скромные работники Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Как же так, как это произошло? Что их погубило - злонамеренная воля одного человека или неуправляемый "исторический" процесс, стихия, вышедшая из-под контроля?
16 июня 1987 г.
А. 3. Рубинчик, авиаконструктор,
г. Москва
УРОКИ ИСТОРИИ
В начале 30-х годов я ехал в командировку в г. Запорожье. Под мерный стук колес хорошо спится. Поезд остановился на какой-то станции, и я проснулся от странного шума. Возле окна купе стояла девочка лет двенадцати и держала на руках братика годиков трех. Это были не дети, а скелеты, и произносили одно только слово: "Хлеба, хлеба, хлеба".
Я отдал все, что у меня было. Я видел, как люди рылись в помойках. Это было давно, но до сих пор вижу этих людей. В Москве магазины ломились от продуктов, а Украина голодала.
Секретарь ЦК КПУ Терехов обратился к Сталину с просьбой о помощи. Сталин не дослушал, оборвал и с насмешкой сказал: "Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор. Но, оказывается, вы и хороший сказочник.
Сочинили сказку о голоде, думали нас запугать - не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря ЦК КПУ и Харьковского обкома и пойти в детские писатели? Будете сказки писать, а дураки их будут читать".
8 ноября 1932 года в своей комнате застрелилась Надежда Сергеевна Аллилуева - вторая жена Сталина. Уход из жизни молодой (год рождения 1901-й), здоровой женщины свидетельствовал о том, что в семье генсека не все в порядке. Как в таких условиях должен поступить коммунист?
Уйти в отставку. Секретарь ЦК должен быть чист, как слеза ребенка. Сталин не ушел в отставку, а те, кто на этом должен был настоять - Молотов и Ворошилов, - выразили соболезнование.
Художник Серов написал картину "В. И. Ленин провозглашает Советскую власть". Кроме Ленина он нарисовал Сталина, Дзержинского и в конце Свердлова. Миллионы людей не знали, был ли Сталин на II съезде Советов, но Сталин знал, что не был и в тот исторический момент не мог стоять рядом с Лениным. Вместо того чтобы вызвать художника и проучить лжеца как следует, он так не поступил. Когда спустя много лет художника вызвали в соответствующие органы и спросили, зачем он отошел от исторической правды, тот лепетал что-то несуразное. Картину переделал. В новом варианте изъял Сталина, Дзержинского и даже Свердлова, который был на съезде.
Другой художник - Финогенов - нарисовал картину "Сталин на фронте под Москвой в 1942 г.", хотя хорошо знал, что Сталин на передовой не был. В траншее сидят солдаты и офицеры, защитники Родины, а Он один стоит в открытом поле с биноклем. Я стоял у картины и думал, чем руководствовался художник, создавая заведомую ложь?
В 1932 году в Московский авиационный институт, где я учился, пришел лектор и сказал: "В последние годы Ленин думал над одним вопросом: кто может возглавить партию?
И после долгих, повторяю, долгих раздумий остановил свой выбор.на товарище Сталине". Сегодня мы знаем, что этого не было. Не кто иной, как Ленин, ставил вопрос о перемещении Сталина с поста генсека.
С 26 января по 10 февраля 1934 года проходил XVII съезд ВКП(б). После съезда начались массовые репрессии, в первую очередь была устранена значительная часть делегатов съезда. Из 1961 делегата уничтожено 1108, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК погибло 98 [См.: Октябрь, 1988, No 4, с. 181]. Тяжелый, непоправимый удар был нанесен старой ленинской гвардии.
В декабре 1936 года Сталин заявил, что в стране построен социализм и тем самым уничтожена почва, на которой произрастают враждебные элементы. Кажется, хорошо, очень хорошо! Прошло два месяца. На февральско-мартовском (1937 года) Пленуме ЦК выступил Молотов, он заявил, что страна наводнена врагами и что борьбу с ними нельзя вести обычными средствами. Необходимо создать "тройки", или особые совещания. После пленума начался невиданный в цивилизованном мире разбой. Рабочий, колхозник, герой Октября, маршал или академик - никто не чувствовал себя в безопасности. Этот разгул продолжался долгие годы.
За 13 месяцев до войны Сталин стал получать тревожные радиограммы о планах фашистов. Первую радиограмму послала из Германии Ильза Штобе. Эта героическая женщина ходила по краю пропасти, но выполняла свой долг.
Фашистские мерзавцы выследили ее, и она погибла. Ценнейшие данные сообщали наши разведчики из Токио. Сталин получил 76 тревожных сообщений о готовящейся войне и ни на одно не обратил внимания. В 1943 году в беседе с Черчиллем он сказал, что не нужно было никаких предупреждений, знал, что война начнется, но думал, что удастся выиграть месяцев шесть. У наших границ 5 миллионов вооруженных фашистов, а он "думает"! Вот что писали сами немцы: "В 3.30 22 июня вся наша артиллерия открыла огонь - и затем случилось то, что показалось чудом: русская артиллерия не ответила". В первый день войны немцы уничтожили около 1200 наших самолетов на аэродромах и в неравных боях. Наши войска лишились авиационного прикрытия.
Летом 1941 года фашисты форсировали Днепр севернее и южнее Киева. Обе фашистские группировки спешили друг другу навстречу, чтобы окружить советские войска. Разгадать замысел врага - достаточно двух классов духовной семинарии... В создавшихся условиях было одно разумное решение сохранить армию. Так поступил Кутузов в 1812 году. И такое же предложение внес Жуков, предлагая отвести войска за реку Псел. Сталин не разрешал отвод, а когда разрешил, было поздно. Немцы кричали, что захватили в плен 650 тысяч русских. Если эти данные уменьшить втрое, то и 216 тысяч страшная потеря, 500 офицеров во главе с командующим Кирпоносом темной ночью хотели вырваться, но счастье им не улыбнулось. Они все погибли.
...Эту тему можно продолжать и продолжать. Но сердце не камень и требует отдыха. Мы судим убийцу одного человека, а как поступить с тем, по чьей вине погибли миллионы?
19 июня 1987 г.
Ю И. Музыченко,
сын командующего 6-й армией
генерала И. Музыченко, г. Москва
ПРИШЛО ВРЕМЯ ПРАВДЫ
В 1938 году мой отец, комбриг, командир 4-й Донской казачьей дивизии (дивизию принял от Г. К, Жукова), неожиданно летом получил от доброжелателей по телефону предупреждение о том, что ночью его арестуют органы НКВД. По характеру решительный, он поднял этой же ночью всю семью: мать, сестру, меня. Вызвал "эмочку" - и не успели мы охнуть, как покатили на поезде в Москву. Переволновались так, что вспоминать тошно.
В Наркомате обороны отец получил разъяснение: его обвиняют в том, что он скрывает свою национальность, что он не русский, а швед, еще какая-то чепуха. Надо же было какому-то злопыхателю и доносчику состряпать такое!
Ворошилов дал отцу отпуск, чтобы тот доказал, что он русский (а не наоборот - чтобы органы НКВД доказали, что он швед). Повезло отцу! Разыскал моего деда, а тот - попа, который крестил отца. Он, поп, и выдал убедительные документы.
Угодил отец после этого в преподаватели оперативнотактического искусства на Высших кавалерийских курсах в Новочеркасске. Обратно в дивизию его уже не послали.
Они, командиры, называли это "ссылкой"...
Как Генеральный секретарь ВКП(б) и глава правительства, Сталин несет ответственность за все, что присходило в стране в тех нелегких условиях, но разделить с ним эту ответственность следует всем: и Политбюро, и ЦК партии, и правительству, и органам НКВД.
Меры к повышению боеготовности войск принимались, и немалые. Войска Юго-Западного фронта (заблаговременно созданного) сумели занять УРы (укрепленные районы).
Мой отец, в ту пору командующий 6-й армией, разъяснял мне: чтобы быстро, по тревоге, занять УРы, войска должны быть обучены, действовать по минутам - и решительно!
Историки в свое время отметят, что командующие 5, 6, 26-й армиями были соратниками Г. К. Жукова, и боевая готовность этих войск была на должном уровне.
Да, Евгений Аронович Долматовский, автор "Зеленой брамы", совершил гражданский подвиг, поведав суровую правду о гибели наших 6-й и 12-й армий в 1941 году под Уманью. Поведал с высоких позиций, не опустился до уровня обывателя.
За две недели до смерти отца у меня с ним был тяжелый разговор. Он сказал: "Я очень жалею, что правду о гибели 6-й армии народ наш никогда не узнает. Я, как командующий, никаких претензий к красноармейцам и командирам не имею - они дрались героически и свой долг выполнили до конца. Я хотел бы, чтобы память о них осталась в народе".
Я горячо доказывал отцу, что придет время, найдутся те, кто поведает правду. Е. Долматовский первым сказал эту правду, и жаль, что отец не дожил до этого дня.
После освобождения из плена и прохождения госпроверки приказом Сталина от 31 декабря 1945 года отцу и его боевым товарищам были восстановлены генеральские звания, годы плена засчитали как службу в Красной Армии, возвратили все ордена. Судьба же командующего 12-й армией генерала Понеделина оказалась после госпроверки трагической... [См.: Симонов К.. Уроки правды. - Наука и жизнь, 1988, No 4, с. 16 - 25]
22 июня 1987 г.
А. Гланц, переводчик, 40 лет,
г. Горловка Донецкой обл.
ПОБЕДА НАД СТРАХОМ
Мы много говорим об ущербе, который принесли обществу сталинские репрессии. Называем цифры репрессированных, тысячи известных и миллионы неизвестных имен. Но никакие цифры не передадут точного количества людей, не убитых, а контуженных ударной волной сталинизма, волной страха, отчуждения, трусости, растления человеческих душ. Эта ударная волна не только искалечила души современников Сталина. Она продолжает уродовать судьбы по сей день, подобно атомной бомбе Хиросимы, жертвы которой умирают уже в третьем-четвертом поколении.
И. Эренбург пишет в мемуарах о самоубийстве военного журналиста генерал-майора М. Р. Галактионова. Он был контужен "ударной волной ежовщины"; застрелился после пресс-конференции, на которой американские журналисты задали ему вопрос: "Может ли советский журналист потребовать отставки Сталина и замены его хотя бы Молотовым или Литвиновым?" Страшно было не только отвечать - страшно было слышать это...
Надежда Мандельштам вспоминает, как знакомые при встрече с ней и с опальным мужем перебегали на другую сторону улицы. Точно такой же случай запомнился и мне в детстве. В 1952 году мне было пять лет, и я помню, как из нашего дома исчез сосед-шофер дядя Володя. Впоследствии оказалось, что он, будучи за городом, попал в автокатастрофу, был несколько дней без сознания. Документов при нем не было, и личность его долго не могли установить, а когда установили, то не сразу сообщили семье о случившемся. За неделю или полторы, которые он отсутствовал, среди соседей пронесся слух, что его "забрали органы".
И этого было достаточно, чтобы соседи подвергли остракизму его семью. При встрече с его женой соседи перебегали на другую сторону улицы. Соседка, ребенка которой спасла жена Володи во время сердечного приступа, захлопнула дверь перед ее носом. Соседские дети кидали камни в ее детей и обзывали "немцами". Я сначала не хотел этого делать, но сладкий яд безнаказанной травли сидит в каждом из нас. Я уже нагнулся за камнем, я уже кричал, но мать схватила меня за руку.
В 1971 году я приехал в гости к своему дяде, подполковнику медицинской службы, кандидату медицинских наук.
Черт меня дернул упомянуть за столом, что у меня с собой стихи, которые редакторы в моем городе не публикуют и которые я хочу показать редакторам в его городе. Но первым "редактором" стал дядя: "Я с тобой буду говорить об этих стихах по стандартам тридцать седьмого года. Вот этот стих - 10 лет, за этот - 15, а за этот - 25..." Я пытался объяснить, что неопубликованные стихи - не значит запрещенные. Но куда там!..
В 1978 году инструктор Горловского ГК КПУ вызвал секретаря общества книголюбов Людмилу Ильиничну Светлицу: "На вечере, посвященном футуристам, ваш подопечный Гланц читал антисоветских поэтов". - "Что вы, каких антисоветских? Он читал Маяковского и Пастернака!" - "Пастернак антисоветский поэт". - "Но, позвольте, его ведь печатают!" Тогда инструктор торжествующе показал ей свой текстовой анализ вечера: оказывается, два стихотворения Пастернака - "Гамлет" и "Август", которые я читал на вечере, к 1978 году еще не были опубликованы (их напечатали в
1980-м).
Вернусь к эпизоду, с которого начал свое письмо. Когда Володя возвратился, самое страшное, на мой взгляд, заключалось в том, что ни он, ни жена на соседей нисколько не обиделись. Они восприняли их поведение как совершенно нормальное, само собой разумеющееся. Они бы, наверно, и сами так поступили, если б это случилось с кем-то другим.
Самое страшное в тоталитарных диктатурах - даже не убийство, а растление душ. Самое страшное - не тогда, когда за человеком приходят ночью и уводят в ночь. Самое страшное - когда при солнечном свете его друзья перебегают на другую сторону улицы.
Страшно, когда из библиотек изымают книги опальных авторов. Но еще страшнее, когда человек в собственной квартире тайком уничтожает эти книги. Помните слова Фадеева по поводу санкционированного им временного изъятия романа Эренбурга "Падение Парижа"? "Я проявил политическую перестраховку в лучшем смысле этого слова", Что же говорить о худшем смысле этого слова - "перестраховка", корень в котором все тот же "страх"?
Волна страха и ненависти могла бы и приутихнуть за 34 года, прошедшие после смерти Сталина. Но затухнуть ей не давали и те, кто заставлял писать покаянные "объяснительные", и те, кто их писал, черня друзей и выгораживая себя.
Сталинизм не победишь одним изъятием портретов и переименованием городов. Сталинизм - это прежде всего страх. Страх перед начальством, перед неверными друзьями, перед самим собой. И когда умрет страх, умрет и сталинизм. Победа над страхом - самое важное в искоренении ошибок прошлого.
22 июня 1987 г.
А. П. Охрименко, журналист,
65 лет, г. Москва
ЧИСТЫЙ ПЕРЕУЛОК,
ЧЕРНЫЕ РАССВЕТЫ
Рано утром меня разбудил резкий звук - у подъезда нашего дома затормозила машина.
Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошел к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идет от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну...
Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чем думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.
Глядя в окно, отец слово в слово мысленно повторял записку В. И. Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована "тт. Енукидзе, Л. Б. Каменеву, Е. Д. Стасовой" [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 83 - 84.] В записке после фамилий адресатов говорилось:
"Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко, Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.
12X1.1919
В. Ульянов (Ленин)".
Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: "С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А. С. Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!" [Охрименко П. Воспоминания о В. И. Ленине. - В. И. Ленин в воспоминаниях писателей. М., 1980, с. 198].
А. С. Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве.
Приют он нашел в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость ведь у него не было работы, а значит, и пайка...
Отец хорошо знал английский язык - после революции 1905 года, в которой он участвовал, эмигрировал в Америку, где прожил несколько лет. И теперь решил попробовать свои силы в переводе с английского художественной литературы. Он перевел стихотворение Эдварда Карпентера "Англия, восстань!" и 6 ноября 1919 года принес его в "Правду". Там он встретил Марию Ильиничну Ульянову, секретаря редакции, которая, узнав о цели его прихода, привела отца к редакторам Н. Л. Мещерякову и А. А. Сольцу. После того как отец по их просьбе вслух прочел стихотворение, Мещеряков позвонил выпускающему и спросил, непоздно ли сдать в набор стихи для завтрашнего праздничного номера. Оказалось, что непоздно, хотя было уже около пяти часов вечера.
И на следующий день, 7 ноября, когда отмечалась вторая годовщина Октября, это стихотворение было напечатано в "Правде", рядом со статьей В. И. Ленина.
Теперь, в 1938 году, уже были арестованы и Енукидзе, и Каменев, в опале Сольц...
А еще отец вспоминал встречу в коридоре здания Коминтерна, где вскоре после ленинской записки стал работать переводчиком. Шедший ему навстречу человек в кожаной тужурке остановился, поздоровался и сказал:
- Петр Федорович, а что вы в партию не вступаете?
Отец ответил, что не считает себя достаточно подготовленным, так как много лет является последователем учения Льва Толстого и лишь не так давно занялся изучением марксизма, трудов В. И. Ленина.
Собеседник рассмеялся:
- Все мы очень почитаем великого Льва Николаевича, хотя и не согласны с его теорией непротивления злу насилнем. А марксизм доучите потом впрочем, доучить его до конца невозможно, - у марксизма нет конца! Вступайте, вступайте, Петр Федорович, я вам рекомендацию дам.
Этим человеком, который быстрой походкой удалялся по коридору, был Николай Иванович Бухарин.
Легко понять, какая судьба ожидала отца, вступи оп тогда в партию. Слишком уж подозрительно по тем временам было такое стечение обстоятельств. Жил в Америке...
знаком с Енукидзе... "проник" в Коминтерн... а в партию его рекомендовал Бухарин. Яснее ясного - агент иностранной разведки, контрреволюционер, враг народа.
Вот о чем думал, стоя порой у ночного окна большой, в тридцать метров, комнаты с балконом в доме No 6 по Чистому переулку, он, член Союза писателей со дня его основания (членский билет был подписан А. М. Горьким), переводчик с английского, Петр Федорович Охрименко...
Стоял он до тех пор, пока из подъезда не вышли четыре человека. Отец узнал только одного, остальные ему, понятно, были незнакомы. А знакомым был наш сосед по лестничной площадке архитектор Никита Петрович Налетов.
Его семья занимала две комнаты в общей квартире. В свое время их предложили отцу (для начала А. С. Енукидзе выдал ему ордер в общежитие ВЦИК на Воздвиженке). Отец сказал, что ему хватит и одной. А Никита Петрович с женой, больной пороком сердца, почти не встававшей с постели, поселился на той жилплощади, от которой отказался отец. Примерно через год после ареста Никиту Петровича освободили, но из тюрьмы он вернулся совсем больной, все время кашлял и вскоре умер.
Где Ты, Сталин?!
Сталинская "надстройка" была преднамеренно разрушена, а без "надстройки" ОБХСС куплен весь!.. Покритиковал начальство (сдуру поверив в перестройку) - остался без премии или положенной тебе доплаты, "забыли" тебя включить в соответствующий приказ. Написал заявление - оно попало в руки к самому "обвиняемому" для принятия соответствующих мер к заявителю. Ты работаешь - и в это время работают все бытовые учреждения, ты кончил работать - и они кончили работать. Нужно тебе - уходи с работы за свой счет, и некому пожаловаться.
Можно только восхищаться сталинской гениальной прозорливостью: по мере продвижения к социализму классовая борьба обостряется. История подтвердила сталинское предвидение...
Сейчас нам жить тяжело и материально, и главным образом морально. Нет у нас теперь Великой Идеи, отобрал ее Хрущев.
Вы упоминаете кинофильм "Покаяние" - а при чем здесь Сталин? Там рассматривается случай с работником МВД национальной республики. Недавно мы узнали, что у некоторых современных раисов имелись даже собственные тюрьмы...
12 июня 1987 г.
Дм. Стахов, младший научный
сотрудник ИСИ АН СССР, 33 года,
г. Москва
РАССКАЗ МАМЫ
Я родился после смерти Сталина. Мое отношение к нему раз и навсегда определено тем, что мой дед, рабочий-политкаторжанин Станислав Андреевич Таукин, приговоренный в 1907 году к пожизненному заключению в Шлиссельбурге и освобожденный революцией, был безвинно осужден в 1938 году и погиб в лагере. Я попросил свою маму Викторию Станиславовну рассказать о том, как однажды в жизни она видела Сталина, и с ее слов записал следующий рассказ:
"Над нашей школой шефствовал Наркомат обороны, и в ней под руководством главного капельмейстера РККА был создан шумовой оркестр - забытое ныне, милое детище начала 30-х. Жизни оркестру было отведено немного:
он только должен был вместе со школьным хором выступить на вечере в Большом театре в честь Дня Красной Армии. Разучивались три песни: "С неба полуденного жара - не подступи! Конница Буденного раскинулась в степи..." - эта была основная, на ней делался главный акцент. Потом - "Шел под красным знаменем командир полка. Голова обвязана, кровь на рукаве..." и, наконец, "Распрягайте, хлопцы, коней..." - эта в качестве лирического десерта.
Я играла на мерлитоне. Этим звучным именем называлась деревянная трубка с мундштуком и прорезью, заклеенной папиросной бумагой. При дутье в мундштук получался тот же звук, который можно извлечь из обыкновенной расчески, обернутой той же папиросной бумагой. У главного капельмейстера дергалась нога - последствия контузии на гражданской. Он ставил ногу на футляр от баяна, ободряюще улыбался и, придерживая левой рукой ходившее ходуном колено, дирижировал правой. Репетировали каждый день допоздна, все нервничали. 23 февраля и хор, и оркестр освободили от занятий. И с утра белый верх, черный низ - мы прели в спортзале, где повторяли небогатый наш репертуар бессчетное количество раз. Ближе к вечеру нас отправили домой переодеться и пообедать. Второй белой кофточки у меня не было, я вернулась в розовой.
Февраль тридцать четвертого запомнился мне морозным, снежным, безветренным. У школы меж высоких сугробов стояли автобусы - длинные, заграничные, красивые - желтый верх, красный низ. То, что я выделяюсь своей розовой кофточкой, выяснилось лишь в артистических уборных Большого. Капельмейстер куда-то умчался и вернулся с белой кофтой. Она была мне велика, ее подкололи булавками, и меня с моим мерлитоном задвинули в задний ряд. Нас построили на сцене. За занавесом чувствовался огромный бурлящий зал. А когда занавес разошелся, то первое, что я увидела, Сталин, Ворошилов и Буденный сидят в самой близкой к сцене ложе, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Не помню, как мы играли, дудела ли я в мерлитон или только раздувала щеки. Вместо капельмейстера дирижировала Нюрочка, дочка школьной уборщицы. У нее были русые куделечки и румянец как кумач. Сталин сидел бесстрастным бронзовым божком, Ворошилов улыбался, вертел головой и, кажется, шмыгал носом, Буденный крутил ус. Нам много хлопали. Из этой ложи сдержанно, из соседней прямо-таки неистово: там сидели Орджоникидзе и Киров, и Орджоникидзе, аплодируя, далеко перегибался через бархатный барьерчик.
После концерта в артистических уборных нас ждало шикарное по тем временам угощение: ситро, бутерброды с вареной колбасой и сыром, пирожное. У школы меня встречал отец. Мы прошли по Антипьевскому, перешли Волхонку, прошли по Ленивке и вошли в наш двор со стороны реки. Дома первым делом мама спросила: "Какой он, Сталин?" И я ответила: "Да ну, какой-то рыжий дядька..."
В прихожую вышел гостивший у нас Загейм, друг отца еще по Шлиссельбургу. "Говоришь - рыжий?" - спросил он, пряча улыбку в вислых усах, но отец затолкал его обратно в комнату, и они вдруг начали кричать там друг на друга.
Мама прикрыла дверь, увидела на мне необъятную белую кофту и прыснула. А из комнаты неслось: "Съезд победителей! А мы где были?" - "А помнишь у Асеева:
Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено
рыжим цветом,
а не красным
время?!
(Н. Асеев. Лирическое отступление)
Больше Сталина я не видела никогда. До тридцать восьмого я ощущала его как некое верховное существо, всеблагое и всемудрое, проникающее во все потаенные уголки, видящее то, чего не видят другие. После тридцать восьмого благо обернулось злом: ночные аресты, требования отречься от родители на открытых комсомольских собраниях. Я не отреклась. Когда я слышу имя "Сталин", я словно вновь и вновь присутствую на тризне по умершему в лагере отцу, по его расстрелянным и замученным друзьям, по Загейму, читавшему стихи Асеева..."
...Я думаю о том времени - и, честно признаться, по спине пробегает холодок. Мне страшно. Вот соседняя со сталинской ложа, и люди в ней Киров и Орджоникидзе. Вот мой дед и его друг. При всем различии масштабов этих людей уже пущен ход единой машины, которая так или иначе переломает кости и тем и другим, невзирая на то что одни - вожди государства, лидеры партии, а другие - бывшие эсеры-максималисты, скромные работники Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Как же так, как это произошло? Что их погубило - злонамеренная воля одного человека или неуправляемый "исторический" процесс, стихия, вышедшая из-под контроля?
16 июня 1987 г.
А. 3. Рубинчик, авиаконструктор,
г. Москва
УРОКИ ИСТОРИИ
В начале 30-х годов я ехал в командировку в г. Запорожье. Под мерный стук колес хорошо спится. Поезд остановился на какой-то станции, и я проснулся от странного шума. Возле окна купе стояла девочка лет двенадцати и держала на руках братика годиков трех. Это были не дети, а скелеты, и произносили одно только слово: "Хлеба, хлеба, хлеба".
Я отдал все, что у меня было. Я видел, как люди рылись в помойках. Это было давно, но до сих пор вижу этих людей. В Москве магазины ломились от продуктов, а Украина голодала.
Секретарь ЦК КПУ Терехов обратился к Сталину с просьбой о помощи. Сталин не дослушал, оборвал и с насмешкой сказал: "Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор. Но, оказывается, вы и хороший сказочник.
Сочинили сказку о голоде, думали нас запугать - не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря ЦК КПУ и Харьковского обкома и пойти в детские писатели? Будете сказки писать, а дураки их будут читать".
8 ноября 1932 года в своей комнате застрелилась Надежда Сергеевна Аллилуева - вторая жена Сталина. Уход из жизни молодой (год рождения 1901-й), здоровой женщины свидетельствовал о том, что в семье генсека не все в порядке. Как в таких условиях должен поступить коммунист?
Уйти в отставку. Секретарь ЦК должен быть чист, как слеза ребенка. Сталин не ушел в отставку, а те, кто на этом должен был настоять - Молотов и Ворошилов, - выразили соболезнование.
Художник Серов написал картину "В. И. Ленин провозглашает Советскую власть". Кроме Ленина он нарисовал Сталина, Дзержинского и в конце Свердлова. Миллионы людей не знали, был ли Сталин на II съезде Советов, но Сталин знал, что не был и в тот исторический момент не мог стоять рядом с Лениным. Вместо того чтобы вызвать художника и проучить лжеца как следует, он так не поступил. Когда спустя много лет художника вызвали в соответствующие органы и спросили, зачем он отошел от исторической правды, тот лепетал что-то несуразное. Картину переделал. В новом варианте изъял Сталина, Дзержинского и даже Свердлова, который был на съезде.
Другой художник - Финогенов - нарисовал картину "Сталин на фронте под Москвой в 1942 г.", хотя хорошо знал, что Сталин на передовой не был. В траншее сидят солдаты и офицеры, защитники Родины, а Он один стоит в открытом поле с биноклем. Я стоял у картины и думал, чем руководствовался художник, создавая заведомую ложь?
В 1932 году в Московский авиационный институт, где я учился, пришел лектор и сказал: "В последние годы Ленин думал над одним вопросом: кто может возглавить партию?
И после долгих, повторяю, долгих раздумий остановил свой выбор.на товарище Сталине". Сегодня мы знаем, что этого не было. Не кто иной, как Ленин, ставил вопрос о перемещении Сталина с поста генсека.
С 26 января по 10 февраля 1934 года проходил XVII съезд ВКП(б). После съезда начались массовые репрессии, в первую очередь была устранена значительная часть делегатов съезда. Из 1961 делегата уничтожено 1108, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК погибло 98 [См.: Октябрь, 1988, No 4, с. 181]. Тяжелый, непоправимый удар был нанесен старой ленинской гвардии.
В декабре 1936 года Сталин заявил, что в стране построен социализм и тем самым уничтожена почва, на которой произрастают враждебные элементы. Кажется, хорошо, очень хорошо! Прошло два месяца. На февральско-мартовском (1937 года) Пленуме ЦК выступил Молотов, он заявил, что страна наводнена врагами и что борьбу с ними нельзя вести обычными средствами. Необходимо создать "тройки", или особые совещания. После пленума начался невиданный в цивилизованном мире разбой. Рабочий, колхозник, герой Октября, маршал или академик - никто не чувствовал себя в безопасности. Этот разгул продолжался долгие годы.
За 13 месяцев до войны Сталин стал получать тревожные радиограммы о планах фашистов. Первую радиограмму послала из Германии Ильза Штобе. Эта героическая женщина ходила по краю пропасти, но выполняла свой долг.
Фашистские мерзавцы выследили ее, и она погибла. Ценнейшие данные сообщали наши разведчики из Токио. Сталин получил 76 тревожных сообщений о готовящейся войне и ни на одно не обратил внимания. В 1943 году в беседе с Черчиллем он сказал, что не нужно было никаких предупреждений, знал, что война начнется, но думал, что удастся выиграть месяцев шесть. У наших границ 5 миллионов вооруженных фашистов, а он "думает"! Вот что писали сами немцы: "В 3.30 22 июня вся наша артиллерия открыла огонь - и затем случилось то, что показалось чудом: русская артиллерия не ответила". В первый день войны немцы уничтожили около 1200 наших самолетов на аэродромах и в неравных боях. Наши войска лишились авиационного прикрытия.
Летом 1941 года фашисты форсировали Днепр севернее и южнее Киева. Обе фашистские группировки спешили друг другу навстречу, чтобы окружить советские войска. Разгадать замысел врага - достаточно двух классов духовной семинарии... В создавшихся условиях было одно разумное решение сохранить армию. Так поступил Кутузов в 1812 году. И такое же предложение внес Жуков, предлагая отвести войска за реку Псел. Сталин не разрешал отвод, а когда разрешил, было поздно. Немцы кричали, что захватили в плен 650 тысяч русских. Если эти данные уменьшить втрое, то и 216 тысяч страшная потеря, 500 офицеров во главе с командующим Кирпоносом темной ночью хотели вырваться, но счастье им не улыбнулось. Они все погибли.
...Эту тему можно продолжать и продолжать. Но сердце не камень и требует отдыха. Мы судим убийцу одного человека, а как поступить с тем, по чьей вине погибли миллионы?
19 июня 1987 г.
Ю И. Музыченко,
сын командующего 6-й армией
генерала И. Музыченко, г. Москва
ПРИШЛО ВРЕМЯ ПРАВДЫ
В 1938 году мой отец, комбриг, командир 4-й Донской казачьей дивизии (дивизию принял от Г. К, Жукова), неожиданно летом получил от доброжелателей по телефону предупреждение о том, что ночью его арестуют органы НКВД. По характеру решительный, он поднял этой же ночью всю семью: мать, сестру, меня. Вызвал "эмочку" - и не успели мы охнуть, как покатили на поезде в Москву. Переволновались так, что вспоминать тошно.
В Наркомате обороны отец получил разъяснение: его обвиняют в том, что он скрывает свою национальность, что он не русский, а швед, еще какая-то чепуха. Надо же было какому-то злопыхателю и доносчику состряпать такое!
Ворошилов дал отцу отпуск, чтобы тот доказал, что он русский (а не наоборот - чтобы органы НКВД доказали, что он швед). Повезло отцу! Разыскал моего деда, а тот - попа, который крестил отца. Он, поп, и выдал убедительные документы.
Угодил отец после этого в преподаватели оперативнотактического искусства на Высших кавалерийских курсах в Новочеркасске. Обратно в дивизию его уже не послали.
Они, командиры, называли это "ссылкой"...
Как Генеральный секретарь ВКП(б) и глава правительства, Сталин несет ответственность за все, что присходило в стране в тех нелегких условиях, но разделить с ним эту ответственность следует всем: и Политбюро, и ЦК партии, и правительству, и органам НКВД.
Меры к повышению боеготовности войск принимались, и немалые. Войска Юго-Западного фронта (заблаговременно созданного) сумели занять УРы (укрепленные районы).
Мой отец, в ту пору командующий 6-й армией, разъяснял мне: чтобы быстро, по тревоге, занять УРы, войска должны быть обучены, действовать по минутам - и решительно!
Историки в свое время отметят, что командующие 5, 6, 26-й армиями были соратниками Г. К. Жукова, и боевая готовность этих войск была на должном уровне.
Да, Евгений Аронович Долматовский, автор "Зеленой брамы", совершил гражданский подвиг, поведав суровую правду о гибели наших 6-й и 12-й армий в 1941 году под Уманью. Поведал с высоких позиций, не опустился до уровня обывателя.
За две недели до смерти отца у меня с ним был тяжелый разговор. Он сказал: "Я очень жалею, что правду о гибели 6-й армии народ наш никогда не узнает. Я, как командующий, никаких претензий к красноармейцам и командирам не имею - они дрались героически и свой долг выполнили до конца. Я хотел бы, чтобы память о них осталась в народе".
Я горячо доказывал отцу, что придет время, найдутся те, кто поведает правду. Е. Долматовский первым сказал эту правду, и жаль, что отец не дожил до этого дня.
После освобождения из плена и прохождения госпроверки приказом Сталина от 31 декабря 1945 года отцу и его боевым товарищам были восстановлены генеральские звания, годы плена засчитали как службу в Красной Армии, возвратили все ордена. Судьба же командующего 12-й армией генерала Понеделина оказалась после госпроверки трагической... [См.: Симонов К.. Уроки правды. - Наука и жизнь, 1988, No 4, с. 16 - 25]
22 июня 1987 г.
А. Гланц, переводчик, 40 лет,
г. Горловка Донецкой обл.
ПОБЕДА НАД СТРАХОМ
Мы много говорим об ущербе, который принесли обществу сталинские репрессии. Называем цифры репрессированных, тысячи известных и миллионы неизвестных имен. Но никакие цифры не передадут точного количества людей, не убитых, а контуженных ударной волной сталинизма, волной страха, отчуждения, трусости, растления человеческих душ. Эта ударная волна не только искалечила души современников Сталина. Она продолжает уродовать судьбы по сей день, подобно атомной бомбе Хиросимы, жертвы которой умирают уже в третьем-четвертом поколении.
И. Эренбург пишет в мемуарах о самоубийстве военного журналиста генерал-майора М. Р. Галактионова. Он был контужен "ударной волной ежовщины"; застрелился после пресс-конференции, на которой американские журналисты задали ему вопрос: "Может ли советский журналист потребовать отставки Сталина и замены его хотя бы Молотовым или Литвиновым?" Страшно было не только отвечать - страшно было слышать это...
Надежда Мандельштам вспоминает, как знакомые при встрече с ней и с опальным мужем перебегали на другую сторону улицы. Точно такой же случай запомнился и мне в детстве. В 1952 году мне было пять лет, и я помню, как из нашего дома исчез сосед-шофер дядя Володя. Впоследствии оказалось, что он, будучи за городом, попал в автокатастрофу, был несколько дней без сознания. Документов при нем не было, и личность его долго не могли установить, а когда установили, то не сразу сообщили семье о случившемся. За неделю или полторы, которые он отсутствовал, среди соседей пронесся слух, что его "забрали органы".
И этого было достаточно, чтобы соседи подвергли остракизму его семью. При встрече с его женой соседи перебегали на другую сторону улицы. Соседка, ребенка которой спасла жена Володи во время сердечного приступа, захлопнула дверь перед ее носом. Соседские дети кидали камни в ее детей и обзывали "немцами". Я сначала не хотел этого делать, но сладкий яд безнаказанной травли сидит в каждом из нас. Я уже нагнулся за камнем, я уже кричал, но мать схватила меня за руку.
В 1971 году я приехал в гости к своему дяде, подполковнику медицинской службы, кандидату медицинских наук.
Черт меня дернул упомянуть за столом, что у меня с собой стихи, которые редакторы в моем городе не публикуют и которые я хочу показать редакторам в его городе. Но первым "редактором" стал дядя: "Я с тобой буду говорить об этих стихах по стандартам тридцать седьмого года. Вот этот стих - 10 лет, за этот - 15, а за этот - 25..." Я пытался объяснить, что неопубликованные стихи - не значит запрещенные. Но куда там!..
В 1978 году инструктор Горловского ГК КПУ вызвал секретаря общества книголюбов Людмилу Ильиничну Светлицу: "На вечере, посвященном футуристам, ваш подопечный Гланц читал антисоветских поэтов". - "Что вы, каких антисоветских? Он читал Маяковского и Пастернака!" - "Пастернак антисоветский поэт". - "Но, позвольте, его ведь печатают!" Тогда инструктор торжествующе показал ей свой текстовой анализ вечера: оказывается, два стихотворения Пастернака - "Гамлет" и "Август", которые я читал на вечере, к 1978 году еще не были опубликованы (их напечатали в
1980-м).
Вернусь к эпизоду, с которого начал свое письмо. Когда Володя возвратился, самое страшное, на мой взгляд, заключалось в том, что ни он, ни жена на соседей нисколько не обиделись. Они восприняли их поведение как совершенно нормальное, само собой разумеющееся. Они бы, наверно, и сами так поступили, если б это случилось с кем-то другим.
Самое страшное в тоталитарных диктатурах - даже не убийство, а растление душ. Самое страшное - не тогда, когда за человеком приходят ночью и уводят в ночь. Самое страшное - когда при солнечном свете его друзья перебегают на другую сторону улицы.
Страшно, когда из библиотек изымают книги опальных авторов. Но еще страшнее, когда человек в собственной квартире тайком уничтожает эти книги. Помните слова Фадеева по поводу санкционированного им временного изъятия романа Эренбурга "Падение Парижа"? "Я проявил политическую перестраховку в лучшем смысле этого слова", Что же говорить о худшем смысле этого слова - "перестраховка", корень в котором все тот же "страх"?
Волна страха и ненависти могла бы и приутихнуть за 34 года, прошедшие после смерти Сталина. Но затухнуть ей не давали и те, кто заставлял писать покаянные "объяснительные", и те, кто их писал, черня друзей и выгораживая себя.
Сталинизм не победишь одним изъятием портретов и переименованием городов. Сталинизм - это прежде всего страх. Страх перед начальством, перед неверными друзьями, перед самим собой. И когда умрет страх, умрет и сталинизм. Победа над страхом - самое важное в искоренении ошибок прошлого.
22 июня 1987 г.
А. П. Охрименко, журналист,
65 лет, г. Москва
ЧИСТЫЙ ПЕРЕУЛОК,
ЧЕРНЫЕ РАССВЕТЫ
Рано утром меня разбудил резкий звук - у подъезда нашего дома затормозила машина.
Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошел к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идет от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну...
Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чем думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.
Глядя в окно, отец слово в слово мысленно повторял записку В. И. Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована "тт. Енукидзе, Л. Б. Каменеву, Е. Д. Стасовой" [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 83 - 84.] В записке после фамилий адресатов говорилось:
"Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко, Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.
12X1.1919
В. Ульянов (Ленин)".
Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: "С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А. С. Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!" [Охрименко П. Воспоминания о В. И. Ленине. - В. И. Ленин в воспоминаниях писателей. М., 1980, с. 198].
А. С. Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве.
Приют он нашел в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость ведь у него не было работы, а значит, и пайка...
Отец хорошо знал английский язык - после революции 1905 года, в которой он участвовал, эмигрировал в Америку, где прожил несколько лет. И теперь решил попробовать свои силы в переводе с английского художественной литературы. Он перевел стихотворение Эдварда Карпентера "Англия, восстань!" и 6 ноября 1919 года принес его в "Правду". Там он встретил Марию Ильиничну Ульянову, секретаря редакции, которая, узнав о цели его прихода, привела отца к редакторам Н. Л. Мещерякову и А. А. Сольцу. После того как отец по их просьбе вслух прочел стихотворение, Мещеряков позвонил выпускающему и спросил, непоздно ли сдать в набор стихи для завтрашнего праздничного номера. Оказалось, что непоздно, хотя было уже около пяти часов вечера.
И на следующий день, 7 ноября, когда отмечалась вторая годовщина Октября, это стихотворение было напечатано в "Правде", рядом со статьей В. И. Ленина.
Теперь, в 1938 году, уже были арестованы и Енукидзе, и Каменев, в опале Сольц...
А еще отец вспоминал встречу в коридоре здания Коминтерна, где вскоре после ленинской записки стал работать переводчиком. Шедший ему навстречу человек в кожаной тужурке остановился, поздоровался и сказал:
- Петр Федорович, а что вы в партию не вступаете?
Отец ответил, что не считает себя достаточно подготовленным, так как много лет является последователем учения Льва Толстого и лишь не так давно занялся изучением марксизма, трудов В. И. Ленина.
Собеседник рассмеялся:
- Все мы очень почитаем великого Льва Николаевича, хотя и не согласны с его теорией непротивления злу насилнем. А марксизм доучите потом впрочем, доучить его до конца невозможно, - у марксизма нет конца! Вступайте, вступайте, Петр Федорович, я вам рекомендацию дам.
Этим человеком, который быстрой походкой удалялся по коридору, был Николай Иванович Бухарин.
Легко понять, какая судьба ожидала отца, вступи оп тогда в партию. Слишком уж подозрительно по тем временам было такое стечение обстоятельств. Жил в Америке...
знаком с Енукидзе... "проник" в Коминтерн... а в партию его рекомендовал Бухарин. Яснее ясного - агент иностранной разведки, контрреволюционер, враг народа.
Вот о чем думал, стоя порой у ночного окна большой, в тридцать метров, комнаты с балконом в доме No 6 по Чистому переулку, он, член Союза писателей со дня его основания (членский билет был подписан А. М. Горьким), переводчик с английского, Петр Федорович Охрименко...
Стоял он до тех пор, пока из подъезда не вышли четыре человека. Отец узнал только одного, остальные ему, понятно, были незнакомы. А знакомым был наш сосед по лестничной площадке архитектор Никита Петрович Налетов.
Его семья занимала две комнаты в общей квартире. В свое время их предложили отцу (для начала А. С. Енукидзе выдал ему ордер в общежитие ВЦИК на Воздвиженке). Отец сказал, что ему хватит и одной. А Никита Петрович с женой, больной пороком сердца, почти не встававшей с постели, поселился на той жилплощади, от которой отказался отец. Примерно через год после ареста Никиту Петровича освободили, но из тюрьмы он вернулся совсем больной, все время кашлял и вскоре умер.