Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я слишком многого от него требую.
— Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.
— Будущей, — поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. — Так сгоняем две-три партии?
— Никита, — спросил я, — почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?
— Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.
— Может, соскучились по Оле?
Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьёзными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил её впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.
Никита бережно упрятал фотокарточку.
— Ладно, раз шахматы у нас не получаются…
— Погодите, — сказал я, — это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там всё-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?
— Почему, почему… — Никита скривил губы, махнул рукой и пошёл к двери. — А ещё умным человеком себя считает…
— Да погодите вы, чёрт возьми! — Я схватил его за руку. — Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?
Никита промолчал.
— Тогда поставим вопрос по-иному, — озарённый внезапной догадкой, сказал я. — Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?
Никита резко обернулся.
— Как собака палку, — с силой сказал он. — Ненавижу!
Разорванная схема (Окончание)
Катамаран
Чернышёв в своём репертуаре
— Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.
— Будущей, — поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. — Так сгоняем две-три партии?
— Никита, — спросил я, — почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?
— Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.
— Может, соскучились по Оле?
Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьёзными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил её впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.
Никита бережно упрятал фотокарточку.
— Ладно, раз шахматы у нас не получаются…
— Погодите, — сказал я, — это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там всё-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?
— Почему, почему… — Никита скривил губы, махнул рукой и пошёл к двери. — А ещё умным человеком себя считает…
— Да погодите вы, чёрт возьми! — Я схватил его за руку. — Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?
Никита промолчал.
— Тогда поставим вопрос по-иному, — озарённый внезапной догадкой, сказал я. — Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?
Никита резко обернулся.
— Как собака палку, — с силой сказал он. — Ненавижу!
Разорванная схема (Окончание)
Никита вышел и хлопнул дверью.
Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмём курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолёте. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жёсткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!
На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь — уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…
Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность — сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют — моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах ещё больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазнёй и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, поражённый неожиданно охватившим меня ощущением.
Мне совсем не хотелось возвращаться!
Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все моё существо, могут забить без меня. А не забьют — я всё-таки сидел, болел, делал всё, что мог. Не получится цикл — черт с ним, не беда: всё, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.
Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».
Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.
С той самой минуты так со мной и происходило на «Семёне Дежневе».
Чернышёв сидел в кресле чрезвычайно довольный — таким я не видывал его недели две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки — вот тебе и «сглазили Алёшу, порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.
— Садись, Паша, — с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. — Пей чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. Где пропадал?
— Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.
— Ну, буквально мои слова! — восторженно подхватил Чернышёв, — Я тебе по секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу, а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и правильно, да ведь оклады понизят, оклады!
— Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.
— Последнего, — поправил Чернышёв. — Потому что мой заместитель по науке, человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора кончать. Я тут же прикинул на счетах — а я сызмальства, с детского сада, Паша, к арифметике был способами, как дьявол, — что остаётся двенадцать суток. А там, — он зажмурился от удовольствия, — домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью — может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в кино буду ходить… Жизнь, Паша!
— Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, — сказал я.
— Склероз! — Чернышёв ударил себя ладонью по лбу. — Мой тебе совет, Паша: ешь большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе — от обеих. Подруги стали, — он схватился за щеку, — водой не разольёшь!
— Архипыч, — устало сказал я, — если вы позвали меня только для того, чтобы передать привет… Честно говоря, нет настроения.
— Чего ж ты сразу не сказал? — огорчился Чернышёв. — Хотя нет, как ты вошёл, я сразу шепнул самому себе: «Паша нынче не в духе». Надоело болтаться в моем корыте?
— Даже подумываю, не пора ли списаться, — признался я.
— Де-ла… — протянул Чернышёв. — Материальчик собрал — второй сорт? Не дадут Знака качества?
— Скорее дадут по шапке, — неуклюже сострил я.
— Кто же в этом виноват? — Чернышёв изобразил на лице чрезвычайную работу мысли и, озарённый, хлопнул ладонью по колену. — Бьюсь об заклад — однообразное, недостаточно калорийное питание! Говорил же я Любе — икры и балыка бери побольше, а она… Неужто не угадал? Ладно. Чернышёв виноват?
— В значительной мере.
— Ай-ай, как подвёл, — сокрушённо пробормотал Чернышёв и вдруг уставился на меня острым взглядом. — А как бы ты поступил на моем месте? Ну?
Я промолчал.
— Боишься оскорбить? — с вызовом, теперь уже без всякого глумления спросил он. — А ты не бойся, если уж сама Маша… одним словом, тебе разрешается. Ну? Разочарован?
— Да.
— Тем, что Чернышёв поднял ручки кверху?
— Да.
— А почему, не знаешь?
— Вы не пожелали со мной объясниться.
— Верно, — мрачно подтвердил Чернышёва, — не пожелал. А теперь уж всё равно скажу. Мне, Паша, до пенсии четырнадцать лет; иной раз приснится, что остался без моря, — ночь ко всем, чертям, я без моря не могу, Паша. Отбери у меня «Дежнева» — и приходи на капитанское кладбище с большущим букетом, цветов. А Виктор Сергеич Корсаков грозился отобрать!
— Вы имеете в виду ту злосчастную радиограмму?
— От начальника, управления? Ерунда, кого-кого, а Чернышёва он в обиду не даст! В тот самый вечер Корсаков имел со мной доверительную беседу. В гости пришёл, чай пил, остроумно шутил, про семью свою рассказывал — ну, брата не надо, друг до гробовой доски! И между прочим, вскользь, этак совершенно случайно упомянул, что женат на родной сестре заместителя нашего министра, который что хошь для зятя сделает, любого капитана усадит за самый обшарпанный канцелярский стол — до пенсии бумаги регистрировать. Поверь, Паша, этот усадит — всесильный человек, захочет найти у Чернышёва блоху, глазом не успеешь моргнуть, как найдёт. Ну, как бы ты повёл себя на моем месте? Не знаешь? То-то, сила солому ломит, получил по морде — облизнись и делай вид, что только о таком знаке внимания и мечтал…
— Так вот почему мы стреляем из пушки по воробьям…
— А вот это баранья чушь! — с живостью возразил Чернышёв. — Очень важные вещи изучены, рекомендации правильные подготовлены… о том, как быстро надо уходить из зоны обледенения. Опять же Баландину от рыбаков низкий поклон, Ерофееву и Кудрейко… Не говори, много сделано… в пределах земной атмосферы, до космоса — это я, Паша, образно — руки у нас не дотянулись. Закончим экспедицию, благодарности получим, Виктор Сергеич монографию напишет и один экземплярчик — хочешь пари? — с дарственной надписью пришлёт. Он теперь во мне души не чает — Виктор Сергеич, уж очень вы, говорит, Алексей Архипыч, умный и покладистый человек. Такие дела, Паша. Значит, надумал уходить?
— Меня тигроловы в тайгу приглашают, — невпопад сказал я.
Чернышёв оживился:
— Ты про Лыкова напиши, он у нас крупный специалист по тиграм. Позапрошлым летом поехал на мотоцикле в тайгу, у него в деревне старики живут, и вдруг навстречу тигр — здесь они непуганые, наглые, знают, что заповедник. Антоныч брык в обморок, а тигр подошёл, оттащил его в кусты и листьями забросал, сытый был, на завтра полакомиться оставил.
— Брехня, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — кивнул Чернышёв, — хотя Филя божится, что не брехня. Он следом ехал и очень удивился — мотоцикл валяется, а тут Лыков из кустов выполз, весь в листьях и это… помыться ему очень было необходимо. Так что, Паша, первым делом запасись двумя сменами белья, очень нужная вещь при охоте на тигра. Мы посмеялись, поговорили о том, о сём; Чернышёв зевнул и взглянул на часы. Я встал и с тяжёлым сердцем стал прощаться.
— Спасибо за все, Архипыч, пойду укладываться. Списываюсь.
— Да, да, — пробормотал Чернышёв, делая вид, что пытается что-то вспомнить. — Тьфу ты, дьявол, забыл, я ведь хотел в ресторан тебя пригласить, столик обеспечен: друг директором работает.
— Сан Саныч? — усмехнулся я.
— Он, — не моргнув глазом, подтвердил Чернышёв. — Посидим вчетвером, потравим, кваску медового попьём, а?
— С кем это?
Чернышёв широко открыл глаза и дёрнул себя за нос.
— Как… разве не говорил, что они приехали? Ну, Маша с Инной?
Я вздохнул.
— Зачем?
— Инна будет выступать на судах по приглашению знатных рыбаков тралового флота. И Маша с ней, как эта… компаньонка, бесплатное приложение, тётку у себя поселила за дочками присматривать. Так что брейся, Паша, штаны утюжь и сапоги ваксой надраивай. Хочешь, «Шипру» дам? А то в ресторан всякую шантрапу не пускают. В девятнадцать ноль-ноль, договорились?
— Жаль, не смогу. — Я по возможности равнодушно зевнул. — Никите обещал вечером в шахматы сгонять.
— Раз обещал, то конечно. — Чернышёв изобразил понимание. — Привет-то хоть передать?
— Непременно передайте, — попросил я, вставая. — Самый тёплый, удачи, мол, и счастья.
— Садись. — Чернышёв с обычной бесцеремонностью толкнул меня рукой в грудь. — Не строй из себя надутого индюка, Паша, я этого не люблю. Прочисти оба уха и внимай. Двум людям я верю, как самому себе, и один из этих двух — Мария Чернышёва. Думаешь, моя бесовка только юбки с заманочками шить умеет да лещей на красную нитку ловить? Глаз у неё хороший, нашего брата насквозь видит, человека от хмыря в два счета умеет отличить — и ты ей показался. Ну, понравился, хотя и не пойму, что она в тебе увидела: тощий — штаны падают, грудь цыплячья и глаза телячьи.
— Спасибо, — с чувством сказал я.
— Носи на здоровье. А теперь слушай и каждое слово взвешивай, как ювелир камушки: как, по-твоему, почему Инна Крюкова, у которой этих приглашений вагон и маленькая тележка, именно сюда приезжает, не догадываешься?
Я промолчал.
— Взвесил? — Чернышёв снова воткнул в меня пронзительный взгляд. — Слушай дальше: от мужа Инна ушла, уже десять дней как у Марии живёт. Так что думай. В твой огород я залез не по своей охоте — приказано высшей инстанцией, понял? Все, можешь идти.
Я поднялся и побрёл к двери, в голове у меня гудело.
— Постой! — рявкнул мне в спину Чернышёв. — Придёшь?
— Приду.
— Тогда вот что…
В каюту быстро, без стука вошёл радист Лесота, самый важный и неприступный человек на судне. Он искоса взглянул на меня и сунул Чернышёву листок. Чернышёв пробежал его глазами, крякнул, сделал знак Лесоте, и тот вышел.
— Застолье отменяется? — спросил я.
— Очень даже возможно, — пробурчал Чернышёв, сбрасывая домашние тапочки и надевая сапоги. — Раньше не мог, петух длинноногий!
— Какого именно петуха вы подразумеваете?
— Да не тебя, Ваську Чеботарёва. — Чернышёв встал, набросил на плечи куртку. — ПРС «Байкал» (ПРС — посыльно-разъездное судно) в тридцати милях сильно обледенело, просит указаний.
— А «Буйный»?
— Ещё утром срочно перебросили к Татарскому проливу, там он куда нужнее. — Чернышёв пошёл к двери, обернулся, сощурил глаза. — Напоследок: не помнишь, о чём, бишь, мы с тобой здесь беседовали?
— Отлично помню, кроссворд решали.
— Не друг ты, Паша, а чистое золото… Что, кончилась твоя спокойная жизнь?
— Черт с ней.
— Ну, пошли.
Я прижался лбом к холодному окну. Темнело, на небе зажглись первые звезды, откуда-то вывалилась луна. Шторм по-настоящему ещё не разыгрался, намётанным взглядом я определил три-четыре забрызгивания в минуту; палуба, однако, покрылась ледяной коркой, а с рангоута и такелажа свисали здоровенные сосульки. Наверное, к возвращению в Вознесенскую как раз набралось бы тонн двадцать — наша привычная норма. В нескольких кабельтовых поднимала трал «Кострома», поисковый траулер, и больше никаких огней не было видно.
С силой хлопнула тяжёлая дверь рубки.
— А, «Кострома» сматывает удочки! — послышался голос Корсакова. — Наперегонки, Антоныч?
— Не угнаться, Виктор Сергеич, — скорбно поведал Лыков. — Она после капремонта, не машина у неё, а зверь.
— Курс семьдесят пять, — выходя из штурманской, негромко приказал Чернышёв и перевёл ручку машинного телеграфа на «полный вперёд».
— Есть, курс семьдесят пять. — Перышкин лихо крутанул штурвал.
— Одерживай! — рыкнул Чернышёв. — Пошёл… противолодочным зигзагом… Точней на курсе!
— Есть, точней на курсе…
Боковым зрением я следил за Корсаковым. Уж он-то хорошо понимал, что такое курс семьдесят пять — «Семён Дежнев» уходит в открытое море; Корсаков посматривал то на Чернышёва, то на Лыкова, ожидая разъяснений, но и тот и другой будто забыли, что он здесь находится.
— У нас новости? — спросил он.
Ему никто не ответил.
— Алексей Архипович, у нас новости? — настойчиво переспросил Корсаков.
— Ах, вы ко мне… — встрепенулся Чернышёв. — А я думал, Виктор Сергеич, вы про себя рассуждаете, как Паша. Он иногда погрузится в свои мысли, забудется и такое выдаст, что обхохочешься!
Он протянул Корсакову листок с радиограммой и включил трансляцию.
— Палубной команде приступить к околке льда!
— Лёд пока что вязкий, — подал голос из тёмного угла рубки Ерофеев. — Лучше всего пешней и лопатой. Разрешите, Архипыч?
— Побереги силы, Митя, — сказал Чернышёв. — Может, пригодятся.
В распахнувшейся двери тамбучины показался Птаха, обвязанный страховочным концом. Широко расставив, ноги, он сильными ударами пешни сбил лёд со штормового леера, прикрепился к нему карабином и махнул рукой. Один за другим из тамбучины вышли Воротилин, Дуганов и ещё трое матросов.
Подсвечивая себе фонариком, Корсаков прочитал радиограмму и вернул её Чернышёву.
— Все-таки не понимаю, — сказал он, — разве «Байкал» терпит бедствие?
Лыков чуть слышно выругался и постучал по дереву штурвала.
— Капитан на «Байкале» молодой, из вчерашних старпомов, — глядя в локатор, ответил Чернышёв. — За молодёжью, Виктор Сергеич, глаз да глаз нужен, горячая она, что твой кипяток! Антоныч, ты за палубой проследи, чтоб не лихачили.
— Вы так и не разъяснили… — начал Корсаков.
— Я в радиорубку, Антоныч, — пошёл к двери Чернышёв. — Всех посторонних прошу покинуть мостик.
— Но я… — встрепенулся Корсаков.
— Прошу покинуть! — повторил Чернышёв.
Я собрал шахматы, сложил разбросанные бумаги и закурил. Качать стало заметно сильнее, к ужину Ванчурин обещал семь-восемь баллов; значит, к полному удовлетворению Васютина, мы вскоре возьмём курс на Вознесенскую. А почему только Васютина? Ко всеобщему удовлетворению! Переночую в гостинице, а утром, даст бог погоду, полечу домой на самолёте. Никто по мне здесь скучать не будет, экспедиция программу завершает, понемногу все разъедутся. К черту это холодное море, качку, узкую и жёсткую, похожую на гроб, койку, постылую, обманувшую мои надежды экспедицию!
На минуту мне стало жаль Никиту, но только на минуту. Не крепостное право, ненавидишь — уходи, а раз не уходишь, значит, как говорит Федя, раб в тебе сидит… А, пусть сами разбираются, мне и своих фурункулов хватает…
Как всегда в таких случаях, я стал перебирать в памяти неудачи, анализировать и очень жалеть свою невезучую личность — сентиментальное состояние, в которое куда легче впасть, чем из него выйти. Смешно, однако, находятся люди, которые и мне завидуют — моей довольно-таки жалкой журналистской известности, холостому состоянию, квартирке и даже ржавой железной банке, хромоногому «Запорожцу». Все-таки нет такого разнесчастного человека, который в глазах ещё больших неудачников не кажется избранником божьим, баловнем судьбы… А чего это я, в самом деле, разнылся? Ноги ходят, голова не бог весть как, но варит, и крыша над ней не дырявая, а под крышей Монах. Обругав себя размазнёй и слюнтяем, я вытащил из рундука чемодан, начал складывать вещи и застыл, поражённый неожиданно охватившим меня ощущением.
Мне совсем не хотелось возвращаться!
Я снова присел и закурил. Да, совсем не хотелось. Как болельщик проигрывающей команды не покидает стадион, так и я должен сидеть здесь до финального свистка. Иначе ответный гол, которого жаждало все моё существо, могут забить без меня. А не забьют — я всё-таки сидел, болел, делал всё, что мог. Не получится цикл — черт с ним, не беда: всё, что я здесь увидел, спрячется в подкорке и когда-нибудь проглянет, как после бурных ливней, размывших овраг, иногда обнажаются зарытые в землю монеты.
Будоражимый этими нестройными мыслями, я сунул чемодан обратно в рундук и только хотел одеться, чтобы выбраться на палубу, как по трансляции послышался голос Лыкова: «Крюкова просят зайти в каюту капитана».
Бывает, что неделями никаких событий не происходит и никому ты не нужен, тоскуешь, места себе не находишь, и, вдруг события прут навалом, и всем до тебя есть дело, и рвут тебя на части, ничего ты не успеваешь и сожалеешь только о том, что в сутках двадцать четыре часа, а не сорок восемь.
С той самой минуты так со мной и происходило на «Семёне Дежневе».
Чернышёв сидел в кресле чрезвычайно довольный — таким я не видывал его недели две, никак не меньше. Мне даже показалось, что он еле удерживается, чтоб не пуститься в пляс: притопывает ногой, потирает руки — вот тебе и «сглазили Алёшу, порчу вывели», как только вчера жаловалась Баландину Любовь Григорьевна.
— Садись, Паша, — с крайним дружелюбием поглядывая на меня, предложил он. — Пей чай, кури. Совсем забыл капитана, хоть бы проведал, здоровьем поинтересовался. Где пропадал?
— Отсыпался. Очень хорошо в нашем плавании спится, как в санатории.
— Ну, буквально мои слова! — восторженно подхватил Чернышёв, — Я тебе по секрету, Паша, как другу: отпуска не надо! Только чур: в газете об этом ни гугу, а то из моего парохода и впрямь плавучий санаторий сделают. Может, оно и правильно, да ведь оклады понизят, оклады!
— Увертюра окончена? Переходим к содержанию первого действия.
— Последнего, — поправил Чернышёв. — Потому что мой заместитель по науке, человек, мнение которого для меня закон, решил, что к концу февраля пора кончать. Я тут же прикинул на счетах — а я сызмальства, с детского сада, Паша, к арифметике был способами, как дьявол, — что остаётся двенадцать суток. А там, — он зажмурился от удовольствия, — домой… Паркет натру, ковры на снегу выбью — может, подсобишь, у тебя это здорово получается, а? Каждый вечер с дочками в кино буду ходить… Жизнь, Паша!
— Вы про Марию Васильевну забыли упомянуть, — сказал я.
— Склероз! — Чернышёв ударил себя ладонью по лбу. — Мой тебе совет, Паша: ешь большими ложками варенье из черноплодной рябины, очень, не помню от чего, помогает. Разве я не говорил, что утром был на почте и лично беседовал с Марией Васильевной по телефону? Вот, смотри квитанцию… куда-то задевалась, ты на слово поверь, Паша: на рупь шестьдесят пять копеек наговорил! Привет тебе — от обеих. Подруги стали, — он схватился за щеку, — водой не разольёшь!
— Архипыч, — устало сказал я, — если вы позвали меня только для того, чтобы передать привет… Честно говоря, нет настроения.
— Чего ж ты сразу не сказал? — огорчился Чернышёв. — Хотя нет, как ты вошёл, я сразу шепнул самому себе: «Паша нынче не в духе». Надоело болтаться в моем корыте?
— Даже подумываю, не пора ли списаться, — признался я.
— Де-ла… — протянул Чернышёв. — Материальчик собрал — второй сорт? Не дадут Знака качества?
— Скорее дадут по шапке, — неуклюже сострил я.
— Кто же в этом виноват? — Чернышёв изобразил на лице чрезвычайную работу мысли и, озарённый, хлопнул ладонью по колену. — Бьюсь об заклад — однообразное, недостаточно калорийное питание! Говорил же я Любе — икры и балыка бери побольше, а она… Неужто не угадал? Ладно. Чернышёв виноват?
— В значительной мере.
— Ай-ай, как подвёл, — сокрушённо пробормотал Чернышёв и вдруг уставился на меня острым взглядом. — А как бы ты поступил на моем месте? Ну?
Я промолчал.
— Боишься оскорбить? — с вызовом, теперь уже без всякого глумления спросил он. — А ты не бойся, если уж сама Маша… одним словом, тебе разрешается. Ну? Разочарован?
— Да.
— Тем, что Чернышёв поднял ручки кверху?
— Да.
— А почему, не знаешь?
— Вы не пожелали со мной объясниться.
— Верно, — мрачно подтвердил Чернышёва, — не пожелал. А теперь уж всё равно скажу. Мне, Паша, до пенсии четырнадцать лет; иной раз приснится, что остался без моря, — ночь ко всем, чертям, я без моря не могу, Паша. Отбери у меня «Дежнева» — и приходи на капитанское кладбище с большущим букетом, цветов. А Виктор Сергеич Корсаков грозился отобрать!
— Вы имеете в виду ту злосчастную радиограмму?
— От начальника, управления? Ерунда, кого-кого, а Чернышёва он в обиду не даст! В тот самый вечер Корсаков имел со мной доверительную беседу. В гости пришёл, чай пил, остроумно шутил, про семью свою рассказывал — ну, брата не надо, друг до гробовой доски! И между прочим, вскользь, этак совершенно случайно упомянул, что женат на родной сестре заместителя нашего министра, который что хошь для зятя сделает, любого капитана усадит за самый обшарпанный канцелярский стол — до пенсии бумаги регистрировать. Поверь, Паша, этот усадит — всесильный человек, захочет найти у Чернышёва блоху, глазом не успеешь моргнуть, как найдёт. Ну, как бы ты повёл себя на моем месте? Не знаешь? То-то, сила солому ломит, получил по морде — облизнись и делай вид, что только о таком знаке внимания и мечтал…
— Так вот почему мы стреляем из пушки по воробьям…
— А вот это баранья чушь! — с живостью возразил Чернышёв. — Очень важные вещи изучены, рекомендации правильные подготовлены… о том, как быстро надо уходить из зоны обледенения. Опять же Баландину от рыбаков низкий поклон, Ерофееву и Кудрейко… Не говори, много сделано… в пределах земной атмосферы, до космоса — это я, Паша, образно — руки у нас не дотянулись. Закончим экспедицию, благодарности получим, Виктор Сергеич монографию напишет и один экземплярчик — хочешь пари? — с дарственной надписью пришлёт. Он теперь во мне души не чает — Виктор Сергеич, уж очень вы, говорит, Алексей Архипыч, умный и покладистый человек. Такие дела, Паша. Значит, надумал уходить?
— Меня тигроловы в тайгу приглашают, — невпопад сказал я.
Чернышёв оживился:
— Ты про Лыкова напиши, он у нас крупный специалист по тиграм. Позапрошлым летом поехал на мотоцикле в тайгу, у него в деревне старики живут, и вдруг навстречу тигр — здесь они непуганые, наглые, знают, что заповедник. Антоныч брык в обморок, а тигр подошёл, оттащил его в кусты и листьями забросал, сытый был, на завтра полакомиться оставил.
— Брехня, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — кивнул Чернышёв, — хотя Филя божится, что не брехня. Он следом ехал и очень удивился — мотоцикл валяется, а тут Лыков из кустов выполз, весь в листьях и это… помыться ему очень было необходимо. Так что, Паша, первым делом запасись двумя сменами белья, очень нужная вещь при охоте на тигра. Мы посмеялись, поговорили о том, о сём; Чернышёв зевнул и взглянул на часы. Я встал и с тяжёлым сердцем стал прощаться.
— Спасибо за все, Архипыч, пойду укладываться. Списываюсь.
— Да, да, — пробормотал Чернышёв, делая вид, что пытается что-то вспомнить. — Тьфу ты, дьявол, забыл, я ведь хотел в ресторан тебя пригласить, столик обеспечен: друг директором работает.
— Сан Саныч? — усмехнулся я.
— Он, — не моргнув глазом, подтвердил Чернышёв. — Посидим вчетвером, потравим, кваску медового попьём, а?
— С кем это?
Чернышёв широко открыл глаза и дёрнул себя за нос.
— Как… разве не говорил, что они приехали? Ну, Маша с Инной?
Я вздохнул.
— Зачем?
— Инна будет выступать на судах по приглашению знатных рыбаков тралового флота. И Маша с ней, как эта… компаньонка, бесплатное приложение, тётку у себя поселила за дочками присматривать. Так что брейся, Паша, штаны утюжь и сапоги ваксой надраивай. Хочешь, «Шипру» дам? А то в ресторан всякую шантрапу не пускают. В девятнадцать ноль-ноль, договорились?
— Жаль, не смогу. — Я по возможности равнодушно зевнул. — Никите обещал вечером в шахматы сгонять.
— Раз обещал, то конечно. — Чернышёв изобразил понимание. — Привет-то хоть передать?
— Непременно передайте, — попросил я, вставая. — Самый тёплый, удачи, мол, и счастья.
— Садись. — Чернышёв с обычной бесцеремонностью толкнул меня рукой в грудь. — Не строй из себя надутого индюка, Паша, я этого не люблю. Прочисти оба уха и внимай. Двум людям я верю, как самому себе, и один из этих двух — Мария Чернышёва. Думаешь, моя бесовка только юбки с заманочками шить умеет да лещей на красную нитку ловить? Глаз у неё хороший, нашего брата насквозь видит, человека от хмыря в два счета умеет отличить — и ты ей показался. Ну, понравился, хотя и не пойму, что она в тебе увидела: тощий — штаны падают, грудь цыплячья и глаза телячьи.
— Спасибо, — с чувством сказал я.
— Носи на здоровье. А теперь слушай и каждое слово взвешивай, как ювелир камушки: как, по-твоему, почему Инна Крюкова, у которой этих приглашений вагон и маленькая тележка, именно сюда приезжает, не догадываешься?
Я промолчал.
— Взвесил? — Чернышёв снова воткнул в меня пронзительный взгляд. — Слушай дальше: от мужа Инна ушла, уже десять дней как у Марии живёт. Так что думай. В твой огород я залез не по своей охоте — приказано высшей инстанцией, понял? Все, можешь идти.
Я поднялся и побрёл к двери, в голове у меня гудело.
— Постой! — рявкнул мне в спину Чернышёв. — Придёшь?
— Приду.
— Тогда вот что…
В каюту быстро, без стука вошёл радист Лесота, самый важный и неприступный человек на судне. Он искоса взглянул на меня и сунул Чернышёву листок. Чернышёв пробежал его глазами, крякнул, сделал знак Лесоте, и тот вышел.
— Застолье отменяется? — спросил я.
— Очень даже возможно, — пробурчал Чернышёв, сбрасывая домашние тапочки и надевая сапоги. — Раньше не мог, петух длинноногий!
— Какого именно петуха вы подразумеваете?
— Да не тебя, Ваську Чеботарёва. — Чернышёв встал, набросил на плечи куртку. — ПРС «Байкал» (ПРС — посыльно-разъездное судно) в тридцати милях сильно обледенело, просит указаний.
— А «Буйный»?
— Ещё утром срочно перебросили к Татарскому проливу, там он куда нужнее. — Чернышёв пошёл к двери, обернулся, сощурил глаза. — Напоследок: не помнишь, о чём, бишь, мы с тобой здесь беседовали?
— Отлично помню, кроссворд решали.
— Не друг ты, Паша, а чистое золото… Что, кончилась твоя спокойная жизнь?
— Черт с ней.
— Ну, пошли.
Я прижался лбом к холодному окну. Темнело, на небе зажглись первые звезды, откуда-то вывалилась луна. Шторм по-настоящему ещё не разыгрался, намётанным взглядом я определил три-четыре забрызгивания в минуту; палуба, однако, покрылась ледяной коркой, а с рангоута и такелажа свисали здоровенные сосульки. Наверное, к возвращению в Вознесенскую как раз набралось бы тонн двадцать — наша привычная норма. В нескольких кабельтовых поднимала трал «Кострома», поисковый траулер, и больше никаких огней не было видно.
С силой хлопнула тяжёлая дверь рубки.
— А, «Кострома» сматывает удочки! — послышался голос Корсакова. — Наперегонки, Антоныч?
— Не угнаться, Виктор Сергеич, — скорбно поведал Лыков. — Она после капремонта, не машина у неё, а зверь.
— Курс семьдесят пять, — выходя из штурманской, негромко приказал Чернышёв и перевёл ручку машинного телеграфа на «полный вперёд».
— Есть, курс семьдесят пять. — Перышкин лихо крутанул штурвал.
— Одерживай! — рыкнул Чернышёв. — Пошёл… противолодочным зигзагом… Точней на курсе!
— Есть, точней на курсе…
Боковым зрением я следил за Корсаковым. Уж он-то хорошо понимал, что такое курс семьдесят пять — «Семён Дежнев» уходит в открытое море; Корсаков посматривал то на Чернышёва, то на Лыкова, ожидая разъяснений, но и тот и другой будто забыли, что он здесь находится.
— У нас новости? — спросил он.
Ему никто не ответил.
— Алексей Архипович, у нас новости? — настойчиво переспросил Корсаков.
— Ах, вы ко мне… — встрепенулся Чернышёв. — А я думал, Виктор Сергеич, вы про себя рассуждаете, как Паша. Он иногда погрузится в свои мысли, забудется и такое выдаст, что обхохочешься!
Он протянул Корсакову листок с радиограммой и включил трансляцию.
— Палубной команде приступить к околке льда!
— Лёд пока что вязкий, — подал голос из тёмного угла рубки Ерофеев. — Лучше всего пешней и лопатой. Разрешите, Архипыч?
— Побереги силы, Митя, — сказал Чернышёв. — Может, пригодятся.
В распахнувшейся двери тамбучины показался Птаха, обвязанный страховочным концом. Широко расставив, ноги, он сильными ударами пешни сбил лёд со штормового леера, прикрепился к нему карабином и махнул рукой. Один за другим из тамбучины вышли Воротилин, Дуганов и ещё трое матросов.
Подсвечивая себе фонариком, Корсаков прочитал радиограмму и вернул её Чернышёву.
— Все-таки не понимаю, — сказал он, — разве «Байкал» терпит бедствие?
Лыков чуть слышно выругался и постучал по дереву штурвала.
— Капитан на «Байкале» молодой, из вчерашних старпомов, — глядя в локатор, ответил Чернышёв. — За молодёжью, Виктор Сергеич, глаз да глаз нужен, горячая она, что твой кипяток! Антоныч, ты за палубой проследи, чтоб не лихачили.
— Вы так и не разъяснили… — начал Корсаков.
— Я в радиорубку, Антоныч, — пошёл к двери Чернышёв. — Всех посторонних прошу покинуть мостик.
— Но я… — встрепенулся Корсаков.
— Прошу покинуть! — повторил Чернышёв.
Катамаран
Я решил сделать вид, что это ко мне не относится, и, сжавшись в комок, затаился в тёмном левом углу рубки.
— Одно слово — и выгоню, — заметив меня, предупредил Чернышёв.
Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмёрзли, в моей каюте их вовсе не было — внизу бы я сходил с ума.
Обколов и выбросив за борт лёд, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор «Дежнева» не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.
— Право руля три румба! — приказал Чернышёв.
— Есть право руля три румба.
Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.
Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными — широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил — нет, но различил, угадал — обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.
Это было ПРС «Байкал».
На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта — все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор «Байкала» то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.
Это был корабль-призрак, людей на нём не было видно.
Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.
— Значит, как решили, Архипыч?
— Другого выхода не вижу, — сказал Чернышёв. — Катамаран.
— Катамаран, — кивнул Лыков. — Воротилин и Дуганов?
— Они, кто же ещё.
Вцепившись в поручни, оглушённый ужасом, я смотрел, как «Байкал» вдруг лёг на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышёва, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне — предусмотрительно же мы избавились ото льда!
Я отпрянул — здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.
— Держись, Георгич! — крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале — «Дежнева» круто положило на борт.
— Одерживай, трам-тарарам!
«Дежнев» описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.
— Понял, что такое «задумался»?
— Молчать на руле!
«Байкал» по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.
Чернышёв повернулся к Лыкову.
— Антоныч, пора.
— Я тоже пойду! — неожиданно выпалил Перышкин. — У Дуганова колено распухло.
Чернышёв внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.
— Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.
Теперь, когда мы оказались совсем рядом с «Байкалом», я отчётливо видел тёмную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что «Байкал» до жути похож на мёртвого кита; ещё я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, «Дежнев» треснет и рассыплется, как гнилой орех.
— Приготовиться к прыжку! — возвестил по трансляции Чернышёв.
Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин — оба в оранжевых спасательных жилетах — и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда «Дежнев» нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.
Чернышёв сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.
Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь её распахнул.
— Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!
— Воротилин, Перышкин, заводи концы! — выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышёв. — Птаха, трави швартовые!
Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышёвым слов: «Другого выхода не вижу — катамаран!» Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.
Оранжевые фигурки ползли по льду.
Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла «Байкал».
— Назад! — Чернышёв отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышёв, где-то вроде бы заело лебёдку, никак не удавалось завести за мачту «Байкала» швартовый конец.
— Лыков, Птаха — вира!
Одним прыжком Чернышёв оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.
«Байкал» медленно выпрямлялся — призрак оживал!
Чернышёв подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.
— Руль прямо! — бешено заорал он.
Треск, грохот — и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал. В солёном рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.
— До свадьбы заживёт! — Чернышёв помог мне подняться, на его глазах были слезы. — А ты говоришь — оверкиль!
Не чувствуя боли, я бросился к двери.
Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС «Байкал» и СРТ «Семён Дежнев».
Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов «Байкала». Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая «Байкал», очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасённое судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лёд. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплёлся в каюту.
Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошённый, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на своё распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгорячённые, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на «Байкале», и теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в тёмную пропасть, неестественный, похожий на мёртвого кита корабль и слезы на глазах Чернышёва.
— А я ему ответил, — громко сказал Баландин, — что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чём я подумал, было то, что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный манёвр Чернышёва.
— Одно слово — и выгоню, — заметив меня, предупредил Чернышёв.
Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмёрзли, в моей каюте их вовсе не было — внизу бы я сходил с ума.
Обколов и выбросив за борт лёд, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор «Дежнева» не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.
— Право руля три румба! — приказал Чернышёв.
— Есть право руля три румба.
Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.
Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными — широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил — нет, но различил, угадал — обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.
Это было ПРС «Байкал».
На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта — все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор «Байкала» то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.
Это был корабль-призрак, людей на нём не было видно.
Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.
— Значит, как решили, Архипыч?
— Другого выхода не вижу, — сказал Чернышёв. — Катамаран.
— Катамаран, — кивнул Лыков. — Воротилин и Дуганов?
— Они, кто же ещё.
Вцепившись в поручни, оглушённый ужасом, я смотрел, как «Байкал» вдруг лёг на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышёва, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне — предусмотрительно же мы избавились ото льда!
Я отпрянул — здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.
— Держись, Георгич! — крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале — «Дежнева» круто положило на борт.
— Одерживай, трам-тарарам!
«Дежнев» описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.
— Понял, что такое «задумался»?
— Молчать на руле!
«Байкал» по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.
Чернышёв повернулся к Лыкову.
— Антоныч, пора.
— Я тоже пойду! — неожиданно выпалил Перышкин. — У Дуганова колено распухло.
Чернышёв внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.
— Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.
Теперь, когда мы оказались совсем рядом с «Байкалом», я отчётливо видел тёмную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что «Байкал» до жути похож на мёртвого кита; ещё я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, «Дежнев» треснет и рассыплется, как гнилой орех.
— Приготовиться к прыжку! — возвестил по трансляции Чернышёв.
Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин — оба в оранжевых спасательных жилетах — и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда «Дежнев» нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.
Чернышёв сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.
Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь её распахнул.
— Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!
— Воротилин, Перышкин, заводи концы! — выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышёв. — Птаха, трави швартовые!
Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышёвым слов: «Другого выхода не вижу — катамаран!» Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.
Оранжевые фигурки ползли по льду.
Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла «Байкал».
— Назад! — Чернышёв отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышёв, где-то вроде бы заело лебёдку, никак не удавалось завести за мачту «Байкала» швартовый конец.
— Лыков, Птаха — вира!
Одним прыжком Чернышёв оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.
«Байкал» медленно выпрямлялся — призрак оживал!
Чернышёв подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.
— Руль прямо! — бешено заорал он.
Треск, грохот — и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал. В солёном рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.
— До свадьбы заживёт! — Чернышёв помог мне подняться, на его глазах были слезы. — А ты говоришь — оверкиль!
Не чувствуя боли, я бросился к двери.
Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС «Байкал» и СРТ «Семён Дежнев».
Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов «Байкала». Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая «Байкал», очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасённое судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лёд. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплёлся в каюту.
Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошённый, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на своё распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгорячённые, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на «Байкале», и теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в тёмную пропасть, неестественный, похожий на мёртвого кита корабль и слезы на глазах Чернышёва.
— А я ему ответил, — громко сказал Баландин, — что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чём я подумал, было то, что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный манёвр Чернышёва.
Чернышёв в своём репертуаре
Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз — и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош — в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.