5

   Уже оттуда, из могилы, выхватила Таисия Викторовна пятерых горюх.
   В диспансере на них махнули. Безнадёжные! Медицина сделала всё, что могла, что было ей по зубам.
   А теперь чего без толку тиранить людей? Чего изводить врачей и себя?
   Выпишем домой. «На воздух». «На солнечные ванны».
   Их выписывали умирать в кругу семьи.
   А они рвались жить, рвались растить детей, рвались к делу и, поникшие, отчаявшиеся, готовые на всё – голому разбой не страшен! – шатнулись к закавырцевской травушке.
   Травушка спасла, достала из гроба.
   На ком камнем висела инвалидность – сняли. Все вернулись к прежней работе, к будничным семейным заботам, набавив радостных хлопот и самой Таисии Викторовне.
   В обычае, она встречала с работы мужа на крыльце, ласково заглядывала в глаза. Ну что, всё в порядке?
   А тут нетерпёж поджёг. Выскочила на угол улицы.
   – Кока! – со всех ног бросилась к мужу, едва выворотился тот из-за дома. – Кока! Она жива! Это тебе не баран чихал!.. Жива!.. Вот телеграмма! Ёлкин дед, её телеграмма!
   Малорослая, худенькая, как девочка-подросток, Таисия Викторовна с лёту ткнулась в мужнино утёсное плечо, прижалась, подбираясь всем телом под надёжную, широкую руку Николая Александровича.
   – Так ну читай, крошунечка!
   – «Бесценная моя Таисия Викторовна!» – на ходу разбежалась читать она и тут же осеклась, смущенно бросила взор на мужа. Ну видал, как меня?!
   Он ободряюще кивнул: всё правильно.
   – «Чувствую я себя хорошо. Работаю на старой работе. Домашнюю работу делаю всю сама. Воспитываю шестерых сынков. Спасибо Вам за внимательность, за жалость к больным, за горячие чувства. Вы подняли меня со смертельной постели. Прошло ровно три года после моего лечения, и когда я в мыслях иду мимо этого здания, я боюсь вспоминать. Сегодня ровно три года, как я выписалась. Сегодня ровно три года, как я живу благодаря только Вам, дорогая Таисия Викторовна. Большое спасибо за всё. Ваша якутяночка».
   Таисия Викторовна очарованно смотрела на раскрытую телеграмму и не верила, что пришла она с самого Ледовитого океана. С какой дали дать голос!
   Надо же...
   Тогда Таисия Викторовна только начала скрадчиво работать с борцом, а шумок про неё скоро добежал до ледовитой воды. Земля сухая, как пепел, слухи бегут, бегут...
   Безо всякого предупреждения заявляется якутяночка с мужем, молится-просится в стационар к Таисии Викторовне. Сам подпевает – была она у своего мужика в нахвале – и не гулёна, и сынков шесть, и оленеводиха первая... Одно слово, славная норовом. Да вот горе-запята, хворь смяла. Возьмитесь, доктор! Спасите!
   Если б всё решала Таисия Викторовна!
   Грицианов, главный врач, ни в какие силы:
   – Нет, не примем. В такой стадии не примем. Уж всё до крайней крайности запущено.
   Муж-хитрован и кинь последний козырь.
   Мне, говорит, дурь молотить некогда... Я уведал... Вам нужон дворник в диспансере? Главный аж затрясся. Нужен, ка-ак еще нужен! Всё никого не усватаем! А муж и упрись в своей линии: бери жёнку лечи, я пойду дворником, всё ближе к жене... Буду за жёнкой до победы ухаживать, буду и дворничать.
   Тут главный и пал, одним моментом принял обоих.
   Якутяночка была пятая, кого подпёрла борцом Таисия Викторовна, и вот все пятеро живут уже по три года. Последней эту заветную черту сегодня перешла якутяночка.
   Таисия Викторовна ликующе выглянула из-под мужниной руки, как из нерушимого убежища, хватила частушку:

– Серебриста в поле липка,
Серебрист на липке лист.
Мил высоко носик носит —
Опусти немного вниз!

   – А тебе, малышка, не кажется, что кто-то преувеличивает? – иронично глядя сверху вниз, весело спросил Николай Александрович, из-за спины вынося и подавая в поклоне жене букет из пяти роз. – Я всегда помнил... Я ждал этого дня... Я верил... С успехом тебя! Пять жизней – пять роз!
   – Пять жизней – пять роз... – мечтательно повторила Таисия Викторовна. – Хорошо сказал. Спасибо. Жизнь – цветок... И во власти человека, увянуть цветку или расцвести... Как-то недавно Катя явилась в диспансер на проверку. В регистратуре долго искали её карточку, наконец нашли в ячейке, где стояли карточки умерших. Представляешь! Ее уже считали давно покойницей, выписывали-то совсем в плохом состоянии...
   Вспомнилось им и то, как напрасно хлопотала Катя насчёт заменной жены своему Игнатику. Не припало Игнатику вдруголя жениться. И Катя рада, и Игнатик не горем повит. Вовсе не бил Игнатик клинья под вторую женитьбу. Как ни завороти клевучая судьба, не женился б всё равно. А что подменку приводил, так то одна видимость. Для Кати и старался, водил, чтоб её успокоить. Уклянчил у себя в цехе приятеля, и тот дал своей молоденькой жене-девчонишке поручение: набегай вечерами, стряпай-бегай по дому. И только. Безо всяких там кренделей. Да какие ещё могли выскочить кренделя, когда цвела уже замужем за любимым?
   – Умница! Великая ты у меня умница! – сказал Николай Александрович. – Да вот думка давит... Живи твой татко, пришлось бы ему ай и краснеть. Ну, как он мог назвать тебя Тайгой?
   – Точно так же, как твой назвал тебя Николаем.
   Герой японской кампании, её будущий отец вернулся с войны к бедняку отцу в глухое местечко под Каменец-Подольском. Оженился, а земли носовым платком закроешь. И поехал отец переселением вместе с женой да с двумя своими младшими братьями в Нарымский край. В Нарым людей слали в ссылку, а эти своей охотой шатнулись за вольной землёй.
   В Нарыме земля немереная. Разве что ведьма её одна мерила, да и та аршин потеряла не то в болоте, не то в тайге.
   Ну, сели братья в поселочке Золотом.
   Раскорчевали ложбистый лес, посеяли хлеб.
   Хлеб – из тайги, живность какая – из тайги, ягодка, гриб – из тайги, дрова – из тайги, травонька какая живая – из тайги... Тайга кормила, тайга одевала, тайга согревала, тайга лечила, тайга веселила... Куда ни крутнись, всё тебе валом валит тайга. А ты-то, человече, что ей в отдачу подашь?
   Отец как разумел, так и заплатил тайге.
   Первеницу Тайгой назвал.
   В метрику так и бухнули. Тайга! Тайга Викторовна!
   Весь Золотой рты распахнул. Ну хохол! Ну вовсе тайга тайгой! ^[19]И большатка ^[20]у тебя Тайга. Как же дочке с эким срамным да увечным именем в народе жить?
   Отца подпекали, подкусывали и те, и те, а он в дыбки: «Твоё мытьё на моё бельё – и не надь!» Мол, не мешайся в чужую кучку.
   Была маленькая, звали Таёжкой. Всем нравилось.
   Вошла дочка в года, могла сменить имя, да не стала. Самой легло к сердцу лучше лучшего. А в миру навеличивали её чаще Таисией, вроде привычней так, уважительней. Она и на Таисию с охоткой откликается, негордая...

   Уже дома, на скрипких ступеньках, когда поднимались к себе на второй этажишко, Николай Александрович полушутя спросил:
   – Таёжка! Ну когда у тебя торжественный выход из подполья?
   – Как и намечала... Завтра в девять ноль-ноль. Поклялась родом и плодом, дала зарок, если эта пятёрка осилит три года, ко всем чертям бросаю лечить в секрете, берусь открыто в диспансере. Почему от пирога народного опыта могут отщипнуть и то украдкой лишь редкие счастливцы, а не все больные? Пирог-то черствеет, зря пропадает.
   – Ты у меня бабинька-ух, масштабно загребаешь! – вскинул палец Николай Александрович.
   – Иначе, ёлкин дед, зачем я?
   – Думаешь, главный возрадуется твоему выходу?
   – Думаю, будет приятно удивлён, налегке шокирован, но не запретит. Всё-таки у меня ни одного компромата. Всё хорошо, хорошо, хорошо. Без борца мне б так до дуру не хорошило. Я у него вроде восходящая звёздочка, всё повышает, всё повышает... Ординатор-гинеколог, консультант-терапевт, завотделением, зав организационно-методическим отделом. Это тебе не баран чихал! Как отбрыкивалась, как просила: ну двиньте на отдел Желтоглазову, вместе учились, знания одинаковые. Может, страшные завидки перестанут её ломать, может, бросит злиться, как хорёк. Лыбится наш Золотой Скальпель: «Не могу-с Желтоглазову. Они хоть и академическая племянница, в просторечии племянница самого Кребса, но, извините, основательно глупы-с, основательно тупы-с...» Что главный, наш Золотой Скальпель... Я, Кока, в саму в свет Москву скакану, в минздраве доложу. Это будет тесно на планете!
   Николай Александрович с укором, рассеянно окинул жену, угадывая, что это она, и не угадывая.
   – Ух ты и воспарила... Говори да оглядывайся... Не лишку ли замахиваешься? Так тебя министр и принял! А лететь в Москву... Поздороваться с министерским вахтёром... навар невелик. Ну, в лучшем случае выпоешь ему, он-то со скуки послушает. Одначе... Не с докладом... Как бы... Ну да чего названивать? Как бы какой ушлый, проворливый активник не уморщил, не сцопал твой методишко. С заявкой на авторство надо ехать! Вот... Это серьёзно... В тяжёлую телегу, крошунька, ты впряглась... Да, время наше... не ахти... Пора захоронения идей... Если твоя затея с борцом в кон... на конце концов лопнет мыльным пузырём, тебе будет проще, легко отделаешься. Но если завяжется толк, завистники, кусливые завистники ещё покатают тебя в грязи! Ух ка-ак по-ка-та-ют! Чует моё бедное сердце рентгенолога... Видит...

6

   Главный врач диспансера хирург Грицианов по прозвищу Золотой Скальпель – он слышал, что за границей отличным хирургам дарят золотые скальпели, он до смерти хотел иметь такой скальпель, это знали все в диспансере, – Грицианов воспринял путаную, с девятого на десятое, исповедь Таисии Викторовны до неправдоподобия, до бестолковости радостно.
   – Таисия!.. Викторовна!!.. Голубушка!!!.. Что ж вы раньше молчали?
   – Ну... раньше... Это было раньше...
   – Ай жа скромница! Ай жа мы! А ведь, – Грицианов церемонно поднёс руку к мохнатой груди – ворот серой рубашки был расстёгнут, из-под неё круто, дико курчавилась смоль волос, черно забрызгивая и края рубашки под горлом, – а ведь я чувствовал. Чувствовал! Только ума не дам... Гляжу, что-то у других народушко снопами валится, а ваши как ваньки-встаньки вскакивают да домой, да сшелушивают с себя проклятущую инвалидность... Думаете, за синие за глазки я вас поднимал по табели о рангах? Ей-ей, чувствую, кто-то в вас засел и сидит. Бес не бес, но силён. На поверку я не ошибся. Борец в вас засел. Сам борец в помощнички пристегнулся! Сам Самыч! Борец! – Грицианов дурашливо хохотнул. – Без клоуна! Фильм такой был. «Борец и клоун»...
   В каком-то безотчётном угаре Грицианов сыпал слова, блаженно тянул широко раскрытые ручищи с угрюмыми чёрными щётками волос на пальцах, будто готовясь что-то взять, что подавали ему, тянул вперёд по краям стола, по ту сторону которого бочком сидела Таисия Викторовна, и чем дальше пускал он руки, тем всё ощутимей слышал желанное тепло невидимого божественного костра.
   Лет десять назад Грицианов защитил кандидатскую.
   Звание кандидата его не грело, с ним ему было как-то неуютно, холодно, и он полубрезгливо, полужалеюще под случай дразнил себя кандидатом в человеки. Выскочить в человеки значило отстоять докторскую.
   Аредовы веки бился он над докторской, аки лев, бился «львояростно», что, однако не мешало ему с постоянным успехом взбулгачивать в надсадной пляске лишь старую, усталую пыль. Докторская не вытанцовывалась, по-прежнему была пустенькая, тощенькая, дохленькая. Одно слово, беззащитная.
   Тут только и вздохнёшь: хоть и погано баба танцюе, зато довго.
   И вот теперь, когда он собственными ушами слышит, что во вверенной ему Богом заведенции творится этакейская чудасия, он хмелеет от восторга.
   «Наша Дунька не брезгунька, чужой мёд так ложкой жрёт! – со злым умилением думает он о себе и, уже твёрдо не слыша Таисию Викторовну, уходит весь в раскладку, как это он навалится чужой мёд убирать. – Ну-с, раскинем щупальца. Кто есмь я? – В ответ он подобрался в кресле, осанисто развёл, растоперил плечи. – А кто такая, извините, Закавырцева? – Скользкая усмешка лениво помялась у него на лице и пропала. – Невелика крендедюлина... Уж точно, не какая там Жозефинка, ^[21]а всё про всё диковатая Тайга. Приплясывать, ломать колени, увы, не перед кем. Рядовая... врач-практик... Так... лёгенькая закавычечка, на гладком месте шишулечка... конопушечка, букашечка, пчёлучка... Правда, плодовитенькая. Что выдаёт – экстра. Этого не отнимешь. А мы, упаси Бог, и не отнимаем. Всё вокруг общее, всё наше!Дружно заклеймим позором звериное слово моё. Дружно воспоём прекрасное наше.Всё – наше! Мудрая природа разве зря толкует: не на себя пчёлка медок растит, не на себя работает? Не возражаю, пускай работает. А мы своё по праву возьмём. Из чужого... брр!.. из нашего костерка выхвачу горящее полешко... другое... пятое, десятое... Выворочу поувалистей, разведу свой персональный костерок. Неправда, согрею зазябшие руки... Сабо самой... Отогреется, глядишь, наша докторская и стронется, великомученица, с мёрзлой точки... Ну, Грицианов, не спи, а то умёрзнешь!» – млея, приказал себе Грицианов и преданно-ликующе уставился прямо в зрачки Таисии Викторовне.
   Таисия Викторовна сконфузилась, потупилась.
   – Вот вы, – глухо забормотала, – спрашиваете, почему раньше не говорила. А как говорить? Раньше не было пятёрки, прожившей три года, не было многих других, кого поставила на ноги борцом... Вот теперь... Вы видите, дело стоящее. Это вам не баран чихал! Надо продолжать работу с борцом... – На миг она запнулась и бухнула, как в лужу, первое, что упало на язык: – Если сомнём... человечество нам не простит...
   Сильно морщась, Грицианов обеими руками замахал на Таисию Викторовну:
   – Ой-ой-ой! Кислый вы агитатор... Так и передайте вашему человечеству, нечего ему, дорогому, беспокоиться. Да пусть знает, что в эту в историческую минуту... – Грицианов сановито выпрямился в мягком кресле, вмельк глянул на часы на стене, – пусть знает ваше глубокоуважаемое человечество, что в девять часов двадцать минут сего дня и сего года в моем лице ваш могучий борец получил преданнейшего друга! Что друга... Слугу! Пока я горячий, требуйте, сабо самой, что хотите! – на патетической ноте, облитой фальшью, закончил Грицианов и с чувством высоко исполненного долга рассвобождённо откинулся на спинку красного кресла.
   Таисия Викторовна как-то с недоверием, оробело покосилась на главного. Неужели всё это правда? А если это розыгрыш? А если он мне глаза туманит?
   Грицианов в нетерпении отдёрнулся от алости мягкой спинки. Её молчание ущипнуло его чуткое самолюбие.
   – Что же вы ни слова? – отечески гневливо бросил он. – Не верите? Так я повторю... Пока я горячий, требуйте, что хотите! – И заторопил: – Ну требуйте! Требуйте! Пожалуйста! Ради нашего борца последнюю рубаху с плеча!
   Грицианов взялся за манжету.
   Таисия Викторовна в спехе выкинула перед собой в защите ладонку:
   – Нет! Нет!
   Грицианов и не отдавал рубаху. Он просто поправил у себя манжету, поудобней сел в кресле и только. Смутно подумал, на миг зацепившись вороватым глазом за молодые её вкусные плечи: «Своя рубашка ближе к телу, а без рубашки ближе к делу... Мхмм...»
   – Без паники! – сказал он. – Рубаха мне и самому нужна. Просите, пока...
   – Не остывайте ввек по веки... Никогда не остывайте к борцу... – жалко выдавила она.
   – Вечное кипение я вам, сабо самой, гарантирую, – постно сронил Грицианов. – Что ещё?
   Таисия Викторовна ужалась спиной в жёсткий стул и пискнула. Она хотела сказать тихонько, клянчаще, как и надлежит молящему милостыньку, но голос у неё совсем съехал, из неё выпал какой-то умученный писк:
   – Мне б уголочек...
   – Это уже что-то по теме! – подхвалил Грицианов. – Уж кому я от души сочувствую, так это вам, – с протягом вздохнул он, деланно-неловко пряча глаза. Этой игры Таисия Викторовна не заметила. Грицианов был большой притворяшка. – Кабинетец у вас не из показательных. Прямо говоря, показательная жмурня ^[22]в миниатюре. Без меры холодная... образцовое трупохранилище... Без меры тёмное, без меры тесное. Надо и исследования проводить... Да вам целую по-хорошему лабораторию нужно! И приличный кабинет, и лаборатория будут! Ловите на слове. Ради человечества приношу в дар вам свой кабинетище, а сам, – он бросил глаза на верх окна, где под крышей желтело старое гнездо, – а сам в ласточкину резиденцию. Оттуда стану чирикать-предводительствовать. Не улыбайтесь... Пока весна, у пташек потомство... не выселишь... А вот брызнут птички по югам, ключ от этого кабинета будет у вас!
   Какая весна, когда на дворе ещё зима? Где какие птички?
   Таисия Викторовна смолчала про птичий каламбур.
   Неси, что угодно, лишь бы к делу правился.
   Раньше прилёта птиц увеялся Грицианов на юг, в отпуск.
   Ключ отдал Таисии Викторовне:
   – Можете вести приём в моём кабинете.
   Не чуя под собой ног от радости, она весь месяц носила его ключ с собой, но в кабинет так и не посмела войти. Да в кабинете ли счастье? Главное, на конце концов лечила она в открытку, не таясь. А большего ей и не надо.
   Но всякое счастье границами мечено.
   Возвращается утомлённый ласками юга, местами, кажется, слегка обугленный Грицианов, а ему ещё в его приёмной с трепетом вручают правительственную телеграмму.

КОМАНДИРУЙТЕ МОСКВУ ИНСТИТУТ ЛЕКАРСТВЕННЫХ РАСТЕНИЙ ВРАЧА ЗАКАВЫРЦЕВУ ВСЕМ МАТЕРИАЛАМИ ЛЕЧЕНИЯ РАКОВЫХ БОЛЬНЫХ РАСТЕНИЯМИ = ЗАМСОЮЗ МИНЗДРАВ КОЧЕРГИН

   Вот тебе и дуда!
   Вызвал Грицианов Таисию Викторовну. Открыл кабинет, впустил её первой, и ключик ткнул себе в карман.
   И всё это молча, сопком.
   Таисия Викторовна шуткой-пробауткой и напомни:
   – Ласточки вроде ещё не прилетели.
   – Главная ласточка, извините, прилетела, – мрачно показал на себя Грицианов. – И там ей, – потыкал в верх окна, в летошнее гнездо, – оченно тесно.
   Таисия Викторовна не поймала, шутил он или не шутил.
   Под конец какого-то кислого и пустого послеотпускного разговора он чуже пошатал головой:
   – Я вот, мягко говоря, удивляюсь вам... В мой отпуск вы, правда, в отгульные дни, осчастливили Москву своим визитом. Сколько пели мне про всякие достопримечательности, которые вы удостоили своим высоким вниманием и любезно посетили. Но что же вы и не заикнулись, что летали в минздрав?
   Таисия Викторовна дрогнула.
   – А разве что-нибудь есть?
   – Вам ничего нет и, сабо самой, не ожидается. Идите.
   Грицианов чувствовал себя околпаченным. Провести стреляного воробья на соломе! Ухватистая ж пташка! Тут глазки не смеет поднять, еле чиликает этакой невинной канареечкой, через стол не совсем разберёшь, а её чиликанье слышно в Москве!
   Про телеграмму он умолчал. Сделал вид, что никакой телеграммы не было. Однако это вовсе не означало, что её действительно не было.
   «Она не сказала мне, что самоволом была в министерстве, я не сказал про телеграмму. Следовательно, мы квиты», – подвёл он черту и забыл думать о какой-то там телеграмме.
   А через неделю уже ей домой пришла телеграмма.

ОБЛАСТНОМУ ОНКОЛОГИЧЕСКОМУ ДИСПАНСЕРУ МИНЗДРАВОМ СОЮЗА ДАНО УКАЗАНИЕ КОМАНДИРОВАТЬ ВАС МОСКВУ ИНСТИТУТ ЛЕКАРСТВЕННЫХ РАСТЕНИЙ СООБЩИТЕ ЛЕНИНО ДАЧНОЕ МОСКОВСКИЙ ИНСТИТУТ ЛЕКАРСТВЕННЫХ РАСТЕНИЙ ВРЕМЯ ПРИЕЗДА
=ДИРЕКТОР ИЦКОВ

   Растерянная, раздавленная неизвестностью она молча отдала Грицианову свою телеграмму. Он наискоску пробежал её безразличным взглядом, кинул на стол вниз лицом.
   – Гм... Видали, сообщите им время прибытия английской королевы!
   Таисия Викторовна механически подтвердила:
   – Да, да... Время...
   – Так вот и сообщите: ни-ког-да!
   – По... почему?... Меня ж не на блины...
   – Не знаю.
   Таисия Викторовна опало выдохнула:
   – Бы-ыстро вы откипели... Что случилось?
   – Это вы спросите себя. И вообще, кто старое помянет, – Грицианов силой заставил себя состроить улыбку, – тому кое да что долой!
   – Согласна. И всё же почему вы отпихиваетесь от борца?
   Грицианов отяготительно подпёр щёку рукой, с горькой иронией молча закивал:
   «А потому, что дарило уплыло, осталось одно купило, как говаривала одна бабуся. Борец уплыл, остался один клоун... покорный ваш слу-га-с... Разбежался хренов бабай подпереть свою докторскую борцом, а ты на весь свет и раззвони про борец. Даже в самой в Москве уже знают! На кой же чёрт мне теперь „дружиться“ с тобой да целовать пуп тебе? От тебя, канареюшка, теперь и крошку не умкнуть... Всем же известно, кто подлинный автор, а кто примкнувший болванище... В таком разе я и вообще нахлопну твои борцовские штукенции! Вот только дай разойтись туману, вот только дай послушать, что ещё сыграет на флейточке нам свет наша белокаменная...»

7

   Через облздрав достучалась Таисия Викторовна, пустили её в Москву.
   Прилетает в министерство, а ученый совет, куда звали, уже прошёл, отшумел. Без неё совет рассмотрел её заявку, разрешил клиническое испытание борца.
   Врасполох узнала про всё про это Таисия Викторовна в приемной министра и на радостях пустила росу, а там и вовсе разлилась навзрёв.
   Её успокоили.
   Говорят, поберегите слёзы, они вам ой как ещё понадобятся, а сейчас к делу. Готовьте настойку, пишите инструкцию, как ею пользоваться.

   Таисия Викторовна приоткрыла на ладошку дверь, увидела, что Грицианов не один, а с Желтоглазовой, дёрнула к себе ручку.
   – Не-ет! – крикнул Грицианов. – Вы уж окажите, пожалуйста, милость. Войдите уж, пожалуйста! Тараньте нам поскорей московские новости.
   Делать нечего, он видел, надо идти.
   Как-то боком, опасливо Таисия Викторовна пошла к Грицианову за столом.
   – Вот... – с облегчением проговорила, подавая вспотевшими руками министерскую папку.
   Грицианов настороже раскрыл её, вонзил глаза в первый же лист.
   – Ба-ба-ба! – холодея от ужаса, пробубнил он, подсаживая очки на лоб.
   Очкам не хотелось лезть на лоб. Они то и дело валились на мягкий, мясистый нос. Раза три Грицианов подсадил их снова, пока они наконец-то не присмирели на лбу.
   Грицианов подал папку Желтоглазовой, сидела рядом, и та, меняясь в лице и в страхе выбурив шарёнки, потянулась к папке безо всякой охоты, не дотянулась, на полпути задержала свои руки, а дальше подать ей папку у главного не было ни сил, ни видимых желаний. Так они и глядели в недоумении друг на друга со встречно выставленными руками.
   – Да возьмите же! – шёпотом прикрикнул Грицианов, и Желтоглазова, точно пришпоренная лошадь, вздрогнула, инстинктивно дёрнула к себе папку, видимо боясь того, что было в ней. – Читайте!
   Желтоглазова тупо пялилась то в верх лощёного листа, то на Грицианова, трудно хлопала жёлтыми глазами, а ни слова не могла произнести, хотя и порывалась.
   Грицианов выжидательно поставил локти по край стола, срезанно уронил подбородок на сцепленные пальцы.
   Закавырцева держалась за спинку свободного стула, всё не решалась сесть.
   Он пригнул мизинец. Садись!
   Повинуясь, та бесшумно села.
   «Ты привезла, – думал он, – смертный приговор моей докторской. Теперь ты мне нужна, сабо самой, как медведю летом пимы. Больше мне с тобой дипломатию не размазывать... Не спи, Грицианов, а то умёрзнешь! Война! Война! Открытая!.. Третья мировая война!»
   Он покосился на Желтоглазову – всё не решалась начать читать.
   – Вы что? Читать не можете?
   – М-могу... я м-могу... – И быстро перенесла взгляд на лист. – «Утверждена фармакологическим комитетом ученого совета Минздрава СССР 12 февраля 1955 года... Инструкция номер 194 по клиническому испытаю настойки борца, приготовленной по госфармакопее, для лечения раковых больных...»
   Она спрашивающе посмотрела на него. Он пошевелил мизинцем. Довольно!
   Она опустила папку на стол.
   – К счастью, – сожалительно сказал Грицианов Таисии Викторовне, – вы нас не огорчили и не обрадовали. А только, сабо самой, озадачили.
   – То есть? – тихо спросила Таисия Викторовна.
   Грицианов что-то сказал, но Таисия Викторовна не услышала его. И вовсе не потому, что у него вдруг голос пропал, а потому, когда он, отвечая, не без злого поджигающего укора глянул на Желтоглазову, и та, поняв его злой взгляд как команду к нападению, заблажила по-бабьи визгливо, сорванно, так что забила и грициановский голос:
   – Почему вы работали за спиной учёных?... Почему с ними не делились?... А теперь мы на вас гни горбушку? Н-не ж-жалаем!!!
   – Простите, это вы-то учёные? – мягко, выдержанно уточнила Таисия Викторовна у академической племянницы Кребса.
   Кребс пока профессор.
   Но будет же он когда-нибудь академиком, и его любимой племяннице загодя, авансом щедрая молва прилепила титул академической.
   – Есть учёные и повыше! – Желтоглазова обеими руками повела в сторону Грицианова и, брезгливо ударяя ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль разговора, недостойного её, демонстративно вышла.
   – Это, – Грицианов посмотрел на закрывшуюся дверь, – был голос, так сказать, народа, рядовых врачей. А вот голос руководства...
   Грицианов подвигался в кресле, угнёздываясь поудобней, попрочней, и, выдержав паузу, похолодел лицом.
   – Тайга Викторовна...
   Таисия Викторовна напряглась.
   Когда Грицианов хотел выпятить крайнюю степень недоброжелательства, всегда называл её по паспорту. Тайга Викторовна. С одной стороны, вроде строже, официальней, а с другой уязвимей. Мол, что с тобой талы-балы городить, раз ты тайга тайгой!
   – Уважаемая Тайга Викторовна! – не глядя на Закавырцеву, сухо забунтил Грицианов, зажёвывая концы слов. – Я главный врач и, следовательно, отвечаю за проводимые в диспансере лечения... Я считаю данные эксперименты в условиях нашего диспансера неприемлемыми.