Страница:
Несли потери и мы. 18 апреля погиб старший лейтенант Филатов. Его звено прикрывало группу штурмовиков, когда на «илы» набросились шестьдесят «фоккеров». Филатов связал немцев боем, в результате которого те потеряли пять самолетов, но и сам не уберегся от вражеской трассы…
Но постепенно напряженность воздушной обстановки стала снижаться. Если за эти два дня летчики 16-й воздушной армии провели 312 боев, сбив в общей сложности 173 самолета противника, то 20 и 21 апреля число воздушных схваток сократилось почти наполовину[27]. Немцы, судя по всему, отказались от борьбы за инициативу в воздухе. Фашистская люфтваффе доживала последние дни. Как, впрочем, и сам «тысячелетний рейх» Адольфа Гитлера и его нацистской клики.
К исходу 21 апреля наши передовые части завязали бои на улицах столицы Германии. Началось сражение за Берлин. А 22 апреля войска 1-го Белорусского фронта, прорвав внутренний оборонительный обвод, устремились в глубь городских кварталов. Одновременно танковые соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, взаимодействуя с общевойсковыми армиями, продолжали маневр по окружению и расчленению берлинской группировки.
Прикрывать танки с воздуха оставалось нашей главной задачей. Чтобы не отрываться от них, приходилось выдвигать подвижной командный пункт корпуса на многие десятки километров впереди пехоты. Однажды развернули мы его в небольшом городке, название которого теперь не припомню. Танкисты продолжали продвигаться на запад, а мы остались, чтобы организовать управление авиацией. Присмотрели подходящее здание, установили на крыше радиоантенну. Бронетранспортер и три грузовых «студебеккера» поставили во дворе, выставили охрану. Всего нас было человек тридцать, считая и девушек-связисток, а из вооружения — автоматы, гранаты, пара ручных пулеметов и ящик противопехотных мин. Не бог весть что, но отбиться, если сунутся немцы, на первых порах можно. Во всяком случае, мы к подобному положению вещей успели привыкнуть, да и выбора у нас не было.
Вышел я на связь со штабом армии и доложил генералу Руденко, что находимся в таком-то населенном пункте и готовы приступить к управлению боевыми действиями авиации. В ответ радиограмма: «Уточните местонахождение. По нашим данным, этот населенный пункт находится в руках противника».
Может, название перепутал, подумалось мне. Сверились еще раз с картой: нет, все сходится. Спросили на всякий случай старуху немку, оказавшуюся вместе с нами в пустом, брошенном жильцами трехэтажном здании; та подтвердила, что городок именуется именно так, как я и назвал его при своем докладе Руденко.
Выхожу вновь на связь, докладываю вторично, что местонахождение наше указано правильно. Немцев в городке нет. Неподалеку от нас на окраине имеется небольшой пятачок, подходящий для посадки связного По-2. Какие будут указания?
Руденко после довольно продолжительной паузы ответил, что завтра в семь утра к нам вылетит офицер связи, и дал данные, необходимые для управления авиацией — причем не только истребительной, но штурмовой и бомбардировочной.
А поздно вечером, когда мы в одном из помещений верхнего этажа заканчивали собранный на скорую руку ужин, на улице послышался гул моторов. Сперва подумали: наша пехота подошла. Заместитель начальника связи капитан Штейн подошел к окну, бросил взгляд на улицу и, тотчас обернувшись ко мне, негромко сказал:
— Немцы, командир! И много их…
Улица действительно была запружена машинами и мотоциклами, кругом полно солдат, но видно, что о нашем присутствии никто не подозревает… Стоят возле машин, о чем-то совещаются. Судя по всему, на ночлег собрались устроиться.
На решение у меня оставались считанные секунды: вот-вот в дом войдут или во двор, где наш бронетранспортер с грузовиками стояли. Если они нас обнаружат первыми, нам несдобровать. Единственный шанс — ошеломить противника внезапностью, напасть, пока он того не ожидает.
Не теряя времени, я послал обоих пулеметчиков на крышу, расставил людей у окон, распорядился, чтобы подтащили ящик с противопехотными минами и по команде — выстрел из пистолета — открыли боевые действия. В окна на головы вражеских солдат посыпались мины и гранаты, с крыши ударили пулеметы, хлестнули автоматные очереди. Атака из всех видов имевшегося у нас оружия оказалась для немцев столь неожиданной и сокрушительной, что через несколько минут улица опустела. Остались только несколько горящих машин да трупы немцев.
Спустившийся с крыши пулеметчик рассказал, что при первых же взрывах мин немцы бросились кто куда и быстро скрылись в переулках, ведущих в поле за окраинными домишками городка.
— Кто на машинах, кто на своих двоих! — не скрывая чувства радостного торжества, пояснил пулеметчик. — Они, видимо, решили, что по ним танки из орудий бьют. Уж очень внушительно мины эти взрывались. Все стекла в соседних домах повылетели.
Выслал я вниз двух автоматчиков на разведку: не осталось ли поблизости кого? А сам связался по радио со штабом корпуса, сообщил о случившемся. В ответ радиограмма: «У вас на подходе танковая бригада второго эшелона. Займите оборону и ждите».
Об обороне напоминать нам было незачем. Сами, как говорится, в курсе. Только немцы, подумалось, вряд ли вернутся. Удар получили чувствительный: девять автомашин под окнами догорают. А какие у нас силы в действительности, немцам неизвестно, иначе бы сломя голову не бросились в разные стороны.
Вскоре подошли наши танки. Правда, охраняли они нас всего одну ночь, а с рассветом двинулись дальше, на запад. Но больше нас никто не тревожил, и наш подвижной КП сразу же после ухода танкистов приступил к работе.
Днем позже мы вместе с начальником оперативного отдела корпуса полковником Чернухиным возвращались на связном самолете — «кукурузнике» — к себе в штаб. Идем низко, скорость тоже соответствующая — не истребитель все-таки. Но и расстояние невелико, лететь каких-нибудь пятнадцать, от силы двадцать минут. И хотя на «кукурузнике» всех огневых средств — личный пистолет летчика, однако за обстановкой в воздухе наблюдаю внимательно — будто на «яке» в свободной охоте. Привычка сказывается. Пусть и нечем врага атаковать, а глазами его ищешь. Сыскался он, как на грех, и на этот раз. Вижу: показалась в небе пара Ме-109, и, главное, чувствую, они наш «кукурузник» тоже заметили. Так и есть! Оба «мессера» разворачиваются в нашу сторону и переходят в пикирование. А как же иначе: легкая добыча! Что делать? Уйти — и думать нечего: скорости не хватит. Хочешь не хочешь, придется принимать бой.
Немцы, снизившись почти до бреющего, заходят в атаку.
Я делаю, что могу: иду им в лоб. Скорости наши складываются, и немцы, не ожидая такой наглости со стороны «русфанеры», как они называли наши По-2, проскакивают мимо, не успев прицелиться. Один — ноль, усмехаюсь про себя я. Каким-то будет конечный счет? «Мессеры» разворачиваются, чтобы повторить атаку. Я — тоже. И все повторяется. Третий раз — то же самое. Не шибко опытные, к счастью, «асы» попались, из наспех обученного пополнения, видать. Однако понимаю, что долго это продолжаться не может. Слишком уж велика разница в весовых категориях… И, заметив впереди небольшой пятачок, внезапно иду после очередной неудачной атаки противника на посадку.
Пятачка едва хватило, чтобы не врезаться в подступившие к нему деревья, — «кукурузник» чуть не уперся носом в стволы разлапистых сосен. Выскочили мы с Чернухиным из самолета и со всех ног в лесок. Наблюдаем оттуда: потеряли нас немцы. Рыскают, а найти не могут — самолет почти скрылся под ветвями деревьев. Покружили немного и улетели. А нам с Чернухиным пришлось добираться до штаба корпуса пешком. Во-первых, винт при посадке погнули. А главное, пятачок оказался столь крохотным, что взлететь с него не представлялось никакой возможности. Как сесть умудрились — ума не приложу. Одно объяснение: великая нужда заставила. Инженеру корпуса полковнику Суркову пришлось потом на части «кукурузник» наш разбирать, чтобы можно было вывезти на автомашинах.
— Совсем иссяк противник! Ослабел от страха, — иронично отозвался по этому поводу Сурков. — Шутка сказать: два «мессера» с одним «кукурузником» справиться не смогли. Сразу видно: к концу дело идет.
До победы и в самом деле оставались считанные дни. И хотя сил у врага еще хватало, и сопротивлялся он с величайшим упорством и ожесточением, но все мы понимали, что изменить это уже ничто не может.
24 апреля войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, обойдя Берлин с севера и юга, рассекли вражескую группировку и отрезали почти всю 9-ю армию и часть 4-й танковой армии противника от города, а 25 апреля соединились в районе Кетцина и окончательно замкнули кольцо окружения[28].
Однако хотя Берлин и был окружен, его еще предстояло взять. Фашисты цеплялись за каждый квартал, за каждое отдельное здание. Чтобы помочь ведущим ожесточенные уличные бои наземным частям, авиацией фронта был осуществлен 25 апреля ряд ударов с воздуха под кодовым названием «Салют». В ночь на 25 апреля 600 Ил-4 обрушили бомбы на центр города и прилегающие к нему кварталы. Вскоре после полудня и вечером были совершены еще два налета: в первом участвовало 896 и во втором — 590 бомбардировщиков[29]. Чтобы бомбардировщики могли работать без помех, истребительная авиация блокировала оставшиеся у противника аэродромы. Летчики нашего корпуса, в частности, держали под контролем аэродромы Нейруппин, Дальгов, Вильгельмштадт; осуществляли над Берлином и пригородами свободную охоту, с тем чтобы очистить небо от вражеских истребителей, находившихся в воздухе.
В результате этих массированных ударов было уничтожено значительное число артиллерийских батарей, разгромлена часть опорных пунктов и дзотов противника, разрушены башни ПВО в парке Тиргартен.
Кстати сказать, над Тиргартеном двумя днями позже мне удалось побывать самому. И разумеется, не ради праздного любопытства. Дело в том, что немцы, утратив к тому времени практически все свои аэродромы, собирались, по данным разведки, использовать центральную аллею парка как взлетно-посадочную полосу. Возник также слух, будто именно оттуда собираются вывезти самолетом из осажденного города Гитлера. Вот я и решил взглянуть собственными глазами, что происходит в парке Тиргартен.
Говоря об этом боевом вылете, лучше всего, пожалуй, сослаться на рассказ Сергея Игнатьевича Руденко, который в своих воспоминаниях коснулся этой истории довольно подробно.
«В те дни дым от пожаров поднимался над городом в высоту до двух километров, — писал Герой Советского Союза маршал авиации Руденко. — Облака перемешивались с пеплом. И в таких условиях летчики должны были поддерживать пехоту, буквально прокладывать ей дорогу через завалы и баррикады.
Генерал Евгений Яковлевич Савицкий, бывший в то время командиром 3-го истребительного авиационного корпуса, поднялся 27 апреля в воздух. И вдруг увидел, что с центральной аллеи Тиргартена взлетает двухместный связной самолет. Савицкий уничтожил его и тут же сообщил об этом в штаб армии. Нам не надо было объяснять, кто и для чего стартует на таком самолете из самого логова Гитлера.
Послали мы к Бранденбургским воротам одного из наиболее опытных разведчиков, летчика-истребителя В. Оганесова в паре с ведомым. Вернулись они и подтвердили: действительно, вблизи имперской канцелярии замаскировано два или три самолета и несколько танков.
На следующий день Оганесов вылетел уже во главе двух восьмерок бомбардировщиков и штурмовиков. Видимость минимальная. Но разведчик по ему лишь известным ориентирам вывел обе группы на цель и даже указал очередью из трассирующих пуль, где она расположена. Бомбардировщики нанесли по парку и по главной аллее удар, а штурмовики прочесали местность из пулеметов. Оганесов сделал повторный заход, чтобы уточнить результаты. На месте самолетов горели обломки, вся аллея была изрыта воронками. Но тут очухались вражеские зенитчики. Один из снарядов разорвался совсем рядом, летчик получил ранение, однако сумел вернуться на аэродром и совершил посадку. Позже В. Оганесову было присвоено звание Героя Советского Союза.
А мы и после этого налета не спускали глаз с Тиргартена, держали наготове звено, чтобы никто не смог покинуть со всех сторон обложенный гитлеровский «зверинец». И не ошиблись. Уже после войны, разбирая архивы, исследователи нашли телеграмму командующего Центральной группой армий Шернера: «…я прошу Вас, мой горячо любимый фюрер, в этот час тяжелого испытания судьбы оставить Берлин и руководить борьбой из Южной Германии». А заместитель министра пропаганды Фриче прямо признал: «В самый последний момент, когда советские войска подошли к Берлину, шли разговоры об эвакуации в Шлезвиг-Гольштейн. Самолеты держались в полной готовности в районе имперской канцелярии, но были вскоре разбиты советской авиацией». Выходит, не простую дорожку в парке обнаружил Е. Я. Савицкий, она должна была вывести Гитлера и его приближенных из окружения. Но наши летчики выбили из-под бесноватого фюрера последнюю надежду на спасение…»[30]
Думаю, Сергей Игнатьевич Руденко слегка переоценивал решимость Гитлера «руководить борьбой из Южной Германии», как выразился в своей телеграмме Шернер. Самолеты-то для него в парке Тиргартен действительно припрятали. Только вот руководить было уже нечем ни из Берлина, ни из Южной Германии, ни из какого-либо другого места. Бетонные подземелья имперской канцелярии, ежеминутно сотрясаемые взрывами бомб и снарядов, оказались для некогда всесильного фюрера последним убежищем, где он, обезумев от страха, окончательно понял, что война проиграна, а неизбежная расплата за все содеянные преступления неотвратимо надвигается. И, боясь ее пуще смерти, Гитлер 30 апреля покончил жизнь самоубийством. Это был позорный и трусливый конец, но ни на что другое у возомнившего себя сверхчеловеком бывшего ефрейтора Адольфа Шикльгрубера не хватило духа.
Но я несколько забежал вперед. В то утро, 27 апреля, когда я вернулся после боевого вылета в район Тиргартена, мне было не до Гитлера и его проблем. Своих, как говорится, хватало с избытком. Для эффективной работы истребителей требовались, как всегда, новые площадки. На сей раз уже в самом Берлине.
— А что, если перебазироваться на Темпельгоф? Хотя бы несколько эскадрилий для начала?! — предложил начальник оперативного отдела Чернухин. — Центральный аэродром Берлина расположен практически в черте города.
— А чей он? Немцев-то успели оттуда выкурить?
— По данным разведки, наши танковые части сегодня на рассвете вели там бои.
— Выходит, нам остается проверить, чем они закончились? — заключил я, видя, что полученная полковником Чернухиным информация должной полнотой, мягко говоря, не обладает. — Что ж, дело стоит того. Темпельгоф — именно то, что нам нужно.
Вылетели четверкой. Ведомым моей пары шел майор Новиков. Под крылом, куда ни глянешь, идут бои. В городе кругом пожары. В небе дым, гарь, копоть. Видимость из-за этого неважная. Однако к аэродрому вышли безошибочно. Гляжу вниз: вроде бы все в порядке. Широкая бетонная полоса пуста, немецких самолетов нигде не видно.
— Прикрой! — говорю Новикову. — Иду на посадку.
Сел нормально. Вслед за мной приземлились и остальные три «яка». Вылезли мы из машин, отошли в сторонку, обсуждаем, где что разместить. Новиков, расставив циркулем ноги, рисует подобранным прутиком на земле, где, по его мнению, лучше всего штаб полка расположить, а где… Но высказать до конца свои соображения он так и не успел. Внезапно там, куда он только что тыкал своим прутиком, землю вспорола пулеметная очередь. Только комья во все стороны брызнули. Мы, естественно, бегом к самолетам. Запустили моторы, взлетели. А на взлете я уже разобрался, что к чему. Оказалось, немцев успели выбить лишь с восточной части аэродрома, а западная все еще оставалась в их руках. Оттуда и ударили по нас из пулеметов.
Рискованным, если не сказать — дерзким, стало решение перебазировать несколько полков корпуса на такие аэродромы, как Дальгов, Нейруппин, Нойштадт, Бранденбург. Все они находились западнее Берлина, тогда как почти вся авиация 16-й воздушной армии базировалась восточнее, частично западнее Берлина и в черте города. Но мы решились на это, учитывая накопленный во время Белорусской и Висло-Одерской операций опыт, когда, идя вслед за танками, занимали аэродромы на территории, где нашей пехоты еще не было, а встречи с разрозненными группами врага становились более чем вероятными.
Примерно то же самое происходило и теперь. Приведу в качестве примера один из многочисленных случаев, типичных для тех дней.
В последние дни апреля КП танковой армии генерала Богданова, которую мы прикрывали, перебазировался в район города Нейруппин. Двигались небольшой колонной. Впереди Т-34, за ним бронетранспортер, где разместились мы с начальником штаба армии генерал-лейтенантом Радзиевским, следом штабные машины и в конце колонны еще четыре танка. Мы с Радзиевским ехали, высунувшись из люка и глядя по сторонам.
Вошли в какое-то селение и двинулись по узкой улочке. По обеим ее сторонам росли вековые липы. За ними стояли одно-двухэтажные домики. Сквозь редкую еще весеннюю зелень в окнах некоторых из них виднелись белые простыни, наспех вывешенные перепуганными жителями. Вдруг из одного домика — не помню сейчас, был там белый флаг или нет, — выбежала немолодая уже женщина. Правую руку она держала за спиной. Поравнявшись с нашим бронетранспортером, женщина размахнулась и бросила гранату. Граната упала по ту сторону дороги, в кювет, и взорвалась, не причинив нам никакого вреда. Командир машины, коротко выругавшись, вскинул автомат. В ту же секунду к женщине подбежал мальчик лет семи-восьми и прижался к ней, обхватив обеими руками.
Выстрела не прозвучало. Не замедляя хода, мы проехали мимо. Весь эпизод занял не больше десяти секунд.
Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата — а плохие до апреля 45-го не дотянули, — у командира нашей машины мгновенно сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чем не виноватый ребенок. И верх взяла простая человеческая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат. Да что гадать! Мало ли их было, таких случаев. И за редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора — старикам, женщинам, детям.
А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал. Пусть, дескать, другим неповадно будет. Фашист всегда и везде был безжалостен и по-изуверски изобретателен. Все, кто не с ним, — так он, но крайней мере, считал — против него. Все, вплоть до собственных союзников. Не случайно еще в 1943 году немцы безжалостно расстреляли во Львове около двух тысяч итальянских солдат и офицеров только за то, что те не пожелали принести присягу Гитлеру.
Откуда все это? Надо полагать, сказывались плоды нацистской пропаганды. Той человеконенавистнической идеологии, которой нацисты годами отравляли немецкий народ. Фашист в каждом человеке видел врага. А советский солдат даже во враге стремился разглядеть человека. И стремление это, как правило, преодолевало страх, ненависть и жажду мести.
К вечеру того же дня мы добрались до Бранденбурга. Командующий армией генерал Богданов принял решение продолжать наступление, обойдя город с северной стороны. На ночлег остановились в соседнем селе. Выставили охранение, легли спать. Глубокой ночью, часа в два, нас с генералом Радзиевским — мы с ним спали в одной комнате — разбудила пальба. Стреляли тридцатьчетверки.
Мы поспешно оделись и, захватив автоматы, выбежали на улицу. Ни души. В двух шагах от дома горит наш танк. Невдалеке стреляют. Прислушались — где-то на центральной площади. Добравшись туда, увидели, что наша танковая рота ведет бой. Немцев было не меньше батальона.
Втроем, с оказавшимися рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого, с настежь открытыми дверями дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу.
Окно в комнате, куда мы вбежали, не открывалось. Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.
Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу.
Прямо напротив дома показалась группа гитлеровцев, человек семь. Не сговариваясь, мы открыли огонь и почти всех сразу же уложили. Мы пробыли наверху еще некоторое время, стреляя в появлявшихся то тут, то там немцев. Вскоре бой стал стихать. Вдруг прямо из-под нашего окна что-то тяжело ухнуло — и на противоположной стороне площади разорвался снаряд.
Удивляться времени не было, но успел подумать: откуда стреляли? Ведь ни танков, ни орудий перед домом вроде бы не стояло.
Вскоре все стихло, и мы спустились вниз, на площадь. Командир танковой роты докладывал Радзиевскому о том, что произошло. Сначала фаустпатроном кто-то поджег наш танк, и почти сразу вслед за этим немцы открыли с площади орудийный и пулеметный огонь по остальным машинам. Мы потеряли один танк и четырех человек убитыми. Немцев погибло много, но сколько именно, неизвестно. Считать их никто не собирался.
— А вот этот экипаж, — танкист показал рукой в сторону, — уничтожил два противотанковых орудия.
Я посмотрел в том направлении, куда махнул рукой старший лейтенант, и никакого экипажа, а тем более танка не увидел. Только приглядевшись, разобрал, что в первом этаже дома, откуда мы вели бой, расположен парфюмерный магазин. Вот там-то, проломив витрину, и укрылся от вражеских снарядов один из наших танков, выставив наружу ствол орудия.
Наутро солдаты подобрали на площади около двухсот пятидесяти автоматов и пистолетов. Там же стояли два орудия. А за углом, нетронутые пулями и осколками, отыскались два легковых автомобиля, «опель» и «Татра».
На следующий день на По-2 прилетел мой начальник штаба. Он сообщил, что мы оторвались от наступавшей вслед за нами 8-й гвардейской армии на 100 — 120 километров. Начштаба сменил меня на подвижном КП, а я вернулся в штаб корпуса.
В те же последние дни апреля бои в Берлине приняли особенно ожесточенный характер. Авиации к тому времени у противника практически не осталось. И истребители вместе со штурмовиками работали по наземным целям. Удары с воздуха помогали нашим танкам и пехоте продвигаться вперед, подавлять узлы вражеского сопротивления. Работать приходилось в сложных условиях. В горящих, окутанных клубами дыма кварталах трудно было различить, где свои, а где противник. Штурмовики и истребители, выбирая цели для атак, ходили над самыми крышами, сбрасывали бомбы на головы врага буквально с ювелирной или, лучше сказать, хирургической точностью. И все же оставались опасения, что в неразберихе уличных сражений можно попасть по своим. Встал вопрос, а не лучше ли, чтобы не рисковать, вообще отказаться от боевых вылетов. Но командиры наземных частей настаивали, чтобы вылеты продолжались. Пусть в крайнем случае не бомбят, говорили они, пусть хотя бы просто летают: немцы во время налетов прячутся, прекращают вести огонь, а нам во время таких пауз легче ворваться в здание, подавить их опорный пункт. И мы продолжали летать, продолжали бомбить и штурмовать вражеские узлы сопротивления, пока к этому предоставлялась хоть малейшая возможность.
30 апреля начался штурм рейхстага. Вскоре над ним заалело Знамя Победы — его по поручению Военного совета 3-й ударной армии водрузили сержанты М. А. Егоров и М. В. Кантария.
На другой день, 1 Мая, над рейхстагом на малой высоте прошли две восьмерки истребителей под командованием Героя Советского Союза полковника А. В. Ворожейкина и сбросили на парашютах два красных полотнища. На одном из них была надпись: «Да здравствует 1 Мая!», а на другом — одно-единственное, но столь долгожданное и дорогое всем слово: «Победа».
2 мая возглавлявший оборону Берлина генерал Вейдлинг подписал приказ, предлагавший гарнизону города сложить оружие. Аналогичный приказ подписал и заместитель Геббельса Фриче. Солдаты и офицеры Берлинского гарнизона бросали оружие, вылезали с задранными вверх руками из своих убежищ и подвалов разрушенных зданий. Началась массовая сдача гитлеровцев в плен.
Но постепенно напряженность воздушной обстановки стала снижаться. Если за эти два дня летчики 16-й воздушной армии провели 312 боев, сбив в общей сложности 173 самолета противника, то 20 и 21 апреля число воздушных схваток сократилось почти наполовину[27]. Немцы, судя по всему, отказались от борьбы за инициативу в воздухе. Фашистская люфтваффе доживала последние дни. Как, впрочем, и сам «тысячелетний рейх» Адольфа Гитлера и его нацистской клики.
К исходу 21 апреля наши передовые части завязали бои на улицах столицы Германии. Началось сражение за Берлин. А 22 апреля войска 1-го Белорусского фронта, прорвав внутренний оборонительный обвод, устремились в глубь городских кварталов. Одновременно танковые соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, взаимодействуя с общевойсковыми армиями, продолжали маневр по окружению и расчленению берлинской группировки.
Прикрывать танки с воздуха оставалось нашей главной задачей. Чтобы не отрываться от них, приходилось выдвигать подвижной командный пункт корпуса на многие десятки километров впереди пехоты. Однажды развернули мы его в небольшом городке, название которого теперь не припомню. Танкисты продолжали продвигаться на запад, а мы остались, чтобы организовать управление авиацией. Присмотрели подходящее здание, установили на крыше радиоантенну. Бронетранспортер и три грузовых «студебеккера» поставили во дворе, выставили охрану. Всего нас было человек тридцать, считая и девушек-связисток, а из вооружения — автоматы, гранаты, пара ручных пулеметов и ящик противопехотных мин. Не бог весть что, но отбиться, если сунутся немцы, на первых порах можно. Во всяком случае, мы к подобному положению вещей успели привыкнуть, да и выбора у нас не было.
Вышел я на связь со штабом армии и доложил генералу Руденко, что находимся в таком-то населенном пункте и готовы приступить к управлению боевыми действиями авиации. В ответ радиограмма: «Уточните местонахождение. По нашим данным, этот населенный пункт находится в руках противника».
Может, название перепутал, подумалось мне. Сверились еще раз с картой: нет, все сходится. Спросили на всякий случай старуху немку, оказавшуюся вместе с нами в пустом, брошенном жильцами трехэтажном здании; та подтвердила, что городок именуется именно так, как я и назвал его при своем докладе Руденко.
Выхожу вновь на связь, докладываю вторично, что местонахождение наше указано правильно. Немцев в городке нет. Неподалеку от нас на окраине имеется небольшой пятачок, подходящий для посадки связного По-2. Какие будут указания?
Руденко после довольно продолжительной паузы ответил, что завтра в семь утра к нам вылетит офицер связи, и дал данные, необходимые для управления авиацией — причем не только истребительной, но штурмовой и бомбардировочной.
А поздно вечером, когда мы в одном из помещений верхнего этажа заканчивали собранный на скорую руку ужин, на улице послышался гул моторов. Сперва подумали: наша пехота подошла. Заместитель начальника связи капитан Штейн подошел к окну, бросил взгляд на улицу и, тотчас обернувшись ко мне, негромко сказал:
— Немцы, командир! И много их…
Улица действительно была запружена машинами и мотоциклами, кругом полно солдат, но видно, что о нашем присутствии никто не подозревает… Стоят возле машин, о чем-то совещаются. Судя по всему, на ночлег собрались устроиться.
На решение у меня оставались считанные секунды: вот-вот в дом войдут или во двор, где наш бронетранспортер с грузовиками стояли. Если они нас обнаружат первыми, нам несдобровать. Единственный шанс — ошеломить противника внезапностью, напасть, пока он того не ожидает.
Не теряя времени, я послал обоих пулеметчиков на крышу, расставил людей у окон, распорядился, чтобы подтащили ящик с противопехотными минами и по команде — выстрел из пистолета — открыли боевые действия. В окна на головы вражеских солдат посыпались мины и гранаты, с крыши ударили пулеметы, хлестнули автоматные очереди. Атака из всех видов имевшегося у нас оружия оказалась для немцев столь неожиданной и сокрушительной, что через несколько минут улица опустела. Остались только несколько горящих машин да трупы немцев.
Спустившийся с крыши пулеметчик рассказал, что при первых же взрывах мин немцы бросились кто куда и быстро скрылись в переулках, ведущих в поле за окраинными домишками городка.
— Кто на машинах, кто на своих двоих! — не скрывая чувства радостного торжества, пояснил пулеметчик. — Они, видимо, решили, что по ним танки из орудий бьют. Уж очень внушительно мины эти взрывались. Все стекла в соседних домах повылетели.
Выслал я вниз двух автоматчиков на разведку: не осталось ли поблизости кого? А сам связался по радио со штабом корпуса, сообщил о случившемся. В ответ радиограмма: «У вас на подходе танковая бригада второго эшелона. Займите оборону и ждите».
Об обороне напоминать нам было незачем. Сами, как говорится, в курсе. Только немцы, подумалось, вряд ли вернутся. Удар получили чувствительный: девять автомашин под окнами догорают. А какие у нас силы в действительности, немцам неизвестно, иначе бы сломя голову не бросились в разные стороны.
Вскоре подошли наши танки. Правда, охраняли они нас всего одну ночь, а с рассветом двинулись дальше, на запад. Но больше нас никто не тревожил, и наш подвижной КП сразу же после ухода танкистов приступил к работе.
Днем позже мы вместе с начальником оперативного отдела корпуса полковником Чернухиным возвращались на связном самолете — «кукурузнике» — к себе в штаб. Идем низко, скорость тоже соответствующая — не истребитель все-таки. Но и расстояние невелико, лететь каких-нибудь пятнадцать, от силы двадцать минут. И хотя на «кукурузнике» всех огневых средств — личный пистолет летчика, однако за обстановкой в воздухе наблюдаю внимательно — будто на «яке» в свободной охоте. Привычка сказывается. Пусть и нечем врага атаковать, а глазами его ищешь. Сыскался он, как на грех, и на этот раз. Вижу: показалась в небе пара Ме-109, и, главное, чувствую, они наш «кукурузник» тоже заметили. Так и есть! Оба «мессера» разворачиваются в нашу сторону и переходят в пикирование. А как же иначе: легкая добыча! Что делать? Уйти — и думать нечего: скорости не хватит. Хочешь не хочешь, придется принимать бой.
Немцы, снизившись почти до бреющего, заходят в атаку.
Я делаю, что могу: иду им в лоб. Скорости наши складываются, и немцы, не ожидая такой наглости со стороны «русфанеры», как они называли наши По-2, проскакивают мимо, не успев прицелиться. Один — ноль, усмехаюсь про себя я. Каким-то будет конечный счет? «Мессеры» разворачиваются, чтобы повторить атаку. Я — тоже. И все повторяется. Третий раз — то же самое. Не шибко опытные, к счастью, «асы» попались, из наспех обученного пополнения, видать. Однако понимаю, что долго это продолжаться не может. Слишком уж велика разница в весовых категориях… И, заметив впереди небольшой пятачок, внезапно иду после очередной неудачной атаки противника на посадку.
Пятачка едва хватило, чтобы не врезаться в подступившие к нему деревья, — «кукурузник» чуть не уперся носом в стволы разлапистых сосен. Выскочили мы с Чернухиным из самолета и со всех ног в лесок. Наблюдаем оттуда: потеряли нас немцы. Рыскают, а найти не могут — самолет почти скрылся под ветвями деревьев. Покружили немного и улетели. А нам с Чернухиным пришлось добираться до штаба корпуса пешком. Во-первых, винт при посадке погнули. А главное, пятачок оказался столь крохотным, что взлететь с него не представлялось никакой возможности. Как сесть умудрились — ума не приложу. Одно объяснение: великая нужда заставила. Инженеру корпуса полковнику Суркову пришлось потом на части «кукурузник» наш разбирать, чтобы можно было вывезти на автомашинах.
— Совсем иссяк противник! Ослабел от страха, — иронично отозвался по этому поводу Сурков. — Шутка сказать: два «мессера» с одним «кукурузником» справиться не смогли. Сразу видно: к концу дело идет.
До победы и в самом деле оставались считанные дни. И хотя сил у врага еще хватало, и сопротивлялся он с величайшим упорством и ожесточением, но все мы понимали, что изменить это уже ничто не может.
24 апреля войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, обойдя Берлин с севера и юга, рассекли вражескую группировку и отрезали почти всю 9-ю армию и часть 4-й танковой армии противника от города, а 25 апреля соединились в районе Кетцина и окончательно замкнули кольцо окружения[28].
Однако хотя Берлин и был окружен, его еще предстояло взять. Фашисты цеплялись за каждый квартал, за каждое отдельное здание. Чтобы помочь ведущим ожесточенные уличные бои наземным частям, авиацией фронта был осуществлен 25 апреля ряд ударов с воздуха под кодовым названием «Салют». В ночь на 25 апреля 600 Ил-4 обрушили бомбы на центр города и прилегающие к нему кварталы. Вскоре после полудня и вечером были совершены еще два налета: в первом участвовало 896 и во втором — 590 бомбардировщиков[29]. Чтобы бомбардировщики могли работать без помех, истребительная авиация блокировала оставшиеся у противника аэродромы. Летчики нашего корпуса, в частности, держали под контролем аэродромы Нейруппин, Дальгов, Вильгельмштадт; осуществляли над Берлином и пригородами свободную охоту, с тем чтобы очистить небо от вражеских истребителей, находившихся в воздухе.
В результате этих массированных ударов было уничтожено значительное число артиллерийских батарей, разгромлена часть опорных пунктов и дзотов противника, разрушены башни ПВО в парке Тиргартен.
Кстати сказать, над Тиргартеном двумя днями позже мне удалось побывать самому. И разумеется, не ради праздного любопытства. Дело в том, что немцы, утратив к тому времени практически все свои аэродромы, собирались, по данным разведки, использовать центральную аллею парка как взлетно-посадочную полосу. Возник также слух, будто именно оттуда собираются вывезти самолетом из осажденного города Гитлера. Вот я и решил взглянуть собственными глазами, что происходит в парке Тиргартен.
Говоря об этом боевом вылете, лучше всего, пожалуй, сослаться на рассказ Сергея Игнатьевича Руденко, который в своих воспоминаниях коснулся этой истории довольно подробно.
«В те дни дым от пожаров поднимался над городом в высоту до двух километров, — писал Герой Советского Союза маршал авиации Руденко. — Облака перемешивались с пеплом. И в таких условиях летчики должны были поддерживать пехоту, буквально прокладывать ей дорогу через завалы и баррикады.
Генерал Евгений Яковлевич Савицкий, бывший в то время командиром 3-го истребительного авиационного корпуса, поднялся 27 апреля в воздух. И вдруг увидел, что с центральной аллеи Тиргартена взлетает двухместный связной самолет. Савицкий уничтожил его и тут же сообщил об этом в штаб армии. Нам не надо было объяснять, кто и для чего стартует на таком самолете из самого логова Гитлера.
Послали мы к Бранденбургским воротам одного из наиболее опытных разведчиков, летчика-истребителя В. Оганесова в паре с ведомым. Вернулись они и подтвердили: действительно, вблизи имперской канцелярии замаскировано два или три самолета и несколько танков.
На следующий день Оганесов вылетел уже во главе двух восьмерок бомбардировщиков и штурмовиков. Видимость минимальная. Но разведчик по ему лишь известным ориентирам вывел обе группы на цель и даже указал очередью из трассирующих пуль, где она расположена. Бомбардировщики нанесли по парку и по главной аллее удар, а штурмовики прочесали местность из пулеметов. Оганесов сделал повторный заход, чтобы уточнить результаты. На месте самолетов горели обломки, вся аллея была изрыта воронками. Но тут очухались вражеские зенитчики. Один из снарядов разорвался совсем рядом, летчик получил ранение, однако сумел вернуться на аэродром и совершил посадку. Позже В. Оганесову было присвоено звание Героя Советского Союза.
А мы и после этого налета не спускали глаз с Тиргартена, держали наготове звено, чтобы никто не смог покинуть со всех сторон обложенный гитлеровский «зверинец». И не ошиблись. Уже после войны, разбирая архивы, исследователи нашли телеграмму командующего Центральной группой армий Шернера: «…я прошу Вас, мой горячо любимый фюрер, в этот час тяжелого испытания судьбы оставить Берлин и руководить борьбой из Южной Германии». А заместитель министра пропаганды Фриче прямо признал: «В самый последний момент, когда советские войска подошли к Берлину, шли разговоры об эвакуации в Шлезвиг-Гольштейн. Самолеты держались в полной готовности в районе имперской канцелярии, но были вскоре разбиты советской авиацией». Выходит, не простую дорожку в парке обнаружил Е. Я. Савицкий, она должна была вывести Гитлера и его приближенных из окружения. Но наши летчики выбили из-под бесноватого фюрера последнюю надежду на спасение…»[30]
Думаю, Сергей Игнатьевич Руденко слегка переоценивал решимость Гитлера «руководить борьбой из Южной Германии», как выразился в своей телеграмме Шернер. Самолеты-то для него в парке Тиргартен действительно припрятали. Только вот руководить было уже нечем ни из Берлина, ни из Южной Германии, ни из какого-либо другого места. Бетонные подземелья имперской канцелярии, ежеминутно сотрясаемые взрывами бомб и снарядов, оказались для некогда всесильного фюрера последним убежищем, где он, обезумев от страха, окончательно понял, что война проиграна, а неизбежная расплата за все содеянные преступления неотвратимо надвигается. И, боясь ее пуще смерти, Гитлер 30 апреля покончил жизнь самоубийством. Это был позорный и трусливый конец, но ни на что другое у возомнившего себя сверхчеловеком бывшего ефрейтора Адольфа Шикльгрубера не хватило духа.
Но я несколько забежал вперед. В то утро, 27 апреля, когда я вернулся после боевого вылета в район Тиргартена, мне было не до Гитлера и его проблем. Своих, как говорится, хватало с избытком. Для эффективной работы истребителей требовались, как всегда, новые площадки. На сей раз уже в самом Берлине.
— А что, если перебазироваться на Темпельгоф? Хотя бы несколько эскадрилий для начала?! — предложил начальник оперативного отдела Чернухин. — Центральный аэродром Берлина расположен практически в черте города.
— А чей он? Немцев-то успели оттуда выкурить?
— По данным разведки, наши танковые части сегодня на рассвете вели там бои.
— Выходит, нам остается проверить, чем они закончились? — заключил я, видя, что полученная полковником Чернухиным информация должной полнотой, мягко говоря, не обладает. — Что ж, дело стоит того. Темпельгоф — именно то, что нам нужно.
Вылетели четверкой. Ведомым моей пары шел майор Новиков. Под крылом, куда ни глянешь, идут бои. В городе кругом пожары. В небе дым, гарь, копоть. Видимость из-за этого неважная. Однако к аэродрому вышли безошибочно. Гляжу вниз: вроде бы все в порядке. Широкая бетонная полоса пуста, немецких самолетов нигде не видно.
— Прикрой! — говорю Новикову. — Иду на посадку.
Сел нормально. Вслед за мной приземлились и остальные три «яка». Вылезли мы из машин, отошли в сторонку, обсуждаем, где что разместить. Новиков, расставив циркулем ноги, рисует подобранным прутиком на земле, где, по его мнению, лучше всего штаб полка расположить, а где… Но высказать до конца свои соображения он так и не успел. Внезапно там, куда он только что тыкал своим прутиком, землю вспорола пулеметная очередь. Только комья во все стороны брызнули. Мы, естественно, бегом к самолетам. Запустили моторы, взлетели. А на взлете я уже разобрался, что к чему. Оказалось, немцев успели выбить лишь с восточной части аэродрома, а западная все еще оставалась в их руках. Оттуда и ударили по нас из пулеметов.
Рискованным, если не сказать — дерзким, стало решение перебазировать несколько полков корпуса на такие аэродромы, как Дальгов, Нейруппин, Нойштадт, Бранденбург. Все они находились западнее Берлина, тогда как почти вся авиация 16-й воздушной армии базировалась восточнее, частично западнее Берлина и в черте города. Но мы решились на это, учитывая накопленный во время Белорусской и Висло-Одерской операций опыт, когда, идя вслед за танками, занимали аэродромы на территории, где нашей пехоты еще не было, а встречи с разрозненными группами врага становились более чем вероятными.
Примерно то же самое происходило и теперь. Приведу в качестве примера один из многочисленных случаев, типичных для тех дней.
В последние дни апреля КП танковой армии генерала Богданова, которую мы прикрывали, перебазировался в район города Нейруппин. Двигались небольшой колонной. Впереди Т-34, за ним бронетранспортер, где разместились мы с начальником штаба армии генерал-лейтенантом Радзиевским, следом штабные машины и в конце колонны еще четыре танка. Мы с Радзиевским ехали, высунувшись из люка и глядя по сторонам.
Вошли в какое-то селение и двинулись по узкой улочке. По обеим ее сторонам росли вековые липы. За ними стояли одно-двухэтажные домики. Сквозь редкую еще весеннюю зелень в окнах некоторых из них виднелись белые простыни, наспех вывешенные перепуганными жителями. Вдруг из одного домика — не помню сейчас, был там белый флаг или нет, — выбежала немолодая уже женщина. Правую руку она держала за спиной. Поравнявшись с нашим бронетранспортером, женщина размахнулась и бросила гранату. Граната упала по ту сторону дороги, в кювет, и взорвалась, не причинив нам никакого вреда. Командир машины, коротко выругавшись, вскинул автомат. В ту же секунду к женщине подбежал мальчик лет семи-восьми и прижался к ней, обхватив обеими руками.
Выстрела не прозвучало. Не замедляя хода, мы проехали мимо. Весь эпизод занял не больше десяти секунд.
Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата — а плохие до апреля 45-го не дотянули, — у командира нашей машины мгновенно сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чем не виноватый ребенок. И верх взяла простая человеческая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат. Да что гадать! Мало ли их было, таких случаев. И за редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора — старикам, женщинам, детям.
А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал. Пусть, дескать, другим неповадно будет. Фашист всегда и везде был безжалостен и по-изуверски изобретателен. Все, кто не с ним, — так он, но крайней мере, считал — против него. Все, вплоть до собственных союзников. Не случайно еще в 1943 году немцы безжалостно расстреляли во Львове около двух тысяч итальянских солдат и офицеров только за то, что те не пожелали принести присягу Гитлеру.
Откуда все это? Надо полагать, сказывались плоды нацистской пропаганды. Той человеконенавистнической идеологии, которой нацисты годами отравляли немецкий народ. Фашист в каждом человеке видел врага. А советский солдат даже во враге стремился разглядеть человека. И стремление это, как правило, преодолевало страх, ненависть и жажду мести.
К вечеру того же дня мы добрались до Бранденбурга. Командующий армией генерал Богданов принял решение продолжать наступление, обойдя город с северной стороны. На ночлег остановились в соседнем селе. Выставили охранение, легли спать. Глубокой ночью, часа в два, нас с генералом Радзиевским — мы с ним спали в одной комнате — разбудила пальба. Стреляли тридцатьчетверки.
Мы поспешно оделись и, захватив автоматы, выбежали на улицу. Ни души. В двух шагах от дома горит наш танк. Невдалеке стреляют. Прислушались — где-то на центральной площади. Добравшись туда, увидели, что наша танковая рота ведет бой. Немцев было не меньше батальона.
Втроем, с оказавшимися рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого, с настежь открытыми дверями дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу.
Окно в комнате, куда мы вбежали, не открывалось. Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.
Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу.
Прямо напротив дома показалась группа гитлеровцев, человек семь. Не сговариваясь, мы открыли огонь и почти всех сразу же уложили. Мы пробыли наверху еще некоторое время, стреляя в появлявшихся то тут, то там немцев. Вскоре бой стал стихать. Вдруг прямо из-под нашего окна что-то тяжело ухнуло — и на противоположной стороне площади разорвался снаряд.
Удивляться времени не было, но успел подумать: откуда стреляли? Ведь ни танков, ни орудий перед домом вроде бы не стояло.
Вскоре все стихло, и мы спустились вниз, на площадь. Командир танковой роты докладывал Радзиевскому о том, что произошло. Сначала фаустпатроном кто-то поджег наш танк, и почти сразу вслед за этим немцы открыли с площади орудийный и пулеметный огонь по остальным машинам. Мы потеряли один танк и четырех человек убитыми. Немцев погибло много, но сколько именно, неизвестно. Считать их никто не собирался.
— А вот этот экипаж, — танкист показал рукой в сторону, — уничтожил два противотанковых орудия.
Я посмотрел в том направлении, куда махнул рукой старший лейтенант, и никакого экипажа, а тем более танка не увидел. Только приглядевшись, разобрал, что в первом этаже дома, откуда мы вели бой, расположен парфюмерный магазин. Вот там-то, проломив витрину, и укрылся от вражеских снарядов один из наших танков, выставив наружу ствол орудия.
Наутро солдаты подобрали на площади около двухсот пятидесяти автоматов и пистолетов. Там же стояли два орудия. А за углом, нетронутые пулями и осколками, отыскались два легковых автомобиля, «опель» и «Татра».
На следующий день на По-2 прилетел мой начальник штаба. Он сообщил, что мы оторвались от наступавшей вслед за нами 8-й гвардейской армии на 100 — 120 километров. Начштаба сменил меня на подвижном КП, а я вернулся в штаб корпуса.
В те же последние дни апреля бои в Берлине приняли особенно ожесточенный характер. Авиации к тому времени у противника практически не осталось. И истребители вместе со штурмовиками работали по наземным целям. Удары с воздуха помогали нашим танкам и пехоте продвигаться вперед, подавлять узлы вражеского сопротивления. Работать приходилось в сложных условиях. В горящих, окутанных клубами дыма кварталах трудно было различить, где свои, а где противник. Штурмовики и истребители, выбирая цели для атак, ходили над самыми крышами, сбрасывали бомбы на головы врага буквально с ювелирной или, лучше сказать, хирургической точностью. И все же оставались опасения, что в неразберихе уличных сражений можно попасть по своим. Встал вопрос, а не лучше ли, чтобы не рисковать, вообще отказаться от боевых вылетов. Но командиры наземных частей настаивали, чтобы вылеты продолжались. Пусть в крайнем случае не бомбят, говорили они, пусть хотя бы просто летают: немцы во время налетов прячутся, прекращают вести огонь, а нам во время таких пауз легче ворваться в здание, подавить их опорный пункт. И мы продолжали летать, продолжали бомбить и штурмовать вражеские узлы сопротивления, пока к этому предоставлялась хоть малейшая возможность.
30 апреля начался штурм рейхстага. Вскоре над ним заалело Знамя Победы — его по поручению Военного совета 3-й ударной армии водрузили сержанты М. А. Егоров и М. В. Кантария.
На другой день, 1 Мая, над рейхстагом на малой высоте прошли две восьмерки истребителей под командованием Героя Советского Союза полковника А. В. Ворожейкина и сбросили на парашютах два красных полотнища. На одном из них была надпись: «Да здравствует 1 Мая!», а на другом — одно-единственное, но столь долгожданное и дорогое всем слово: «Победа».
2 мая возглавлявший оборону Берлина генерал Вейдлинг подписал приказ, предлагавший гарнизону города сложить оружие. Аналогичный приказ подписал и заместитель Геббельса Фриче. Солдаты и офицеры Берлинского гарнизона бросали оружие, вылезали с задранными вверх руками из своих убежищ и подвалов разрушенных зданий. Началась массовая сдача гитлеровцев в плен.