Страница:
Евгений Яковлевич Савицкий
Полвека с небом
От Новороссийска до… Новороссийска
Помимо бомб на землю падали и бомбардировщики. В нее же, в эту дочерна обугленную, выжженную дотла землю, вонзались огненными стрелами истребители — наши и немецкие. В небе на подступах к Новороссийску шел бой.
«Юнкерсы» наплывали волнами.
Схватка завязалась с утра. К полудню она набрала наивысший накал и не отпускала… Все новые и новые полки поднимались с аэродромов, чтобы сменить тех, у кого вышло горючее, кончился боезапас. Безудержная карусель воздушных боев ненасытно втягивала в себя нашу и вражескую авиацию, чтобы, перемолов ее, швырнуть горящими обломками вниз — на дымную, загаженную гарью, изрытую воронками землю, или отбросить в сторону — туда, где на ближних аэродромах вновь зальют опустевшие баки горючим, набьют снарядами ленты. И этому, казалось, не будет конца. Во всяком случае, так было и вчера, и два дня назад, и неделю… Не сулил ни отдыха, ни перемен и завтрашний день.
Впрочем, до него еще надо было дожить… А пока с северо-запада, со стороны моря, наплывала очередная колонна Ю-87; этажом выше, как водится, шли «мессершмитты» — прикрытие. Я вместе со своей группой взял курс наперехват. Пикирующие бомбардировщики врага упорно рвались к клочку земли, который и без того был вдоль и поперек перепахан разрывами бомб, снарядов и мин и который в штабе 4-й воздушной армии именовался плацдарм на Мысхако.
— Всего-навсего тридцать квадратных километров, — вводя в курс дела, пояснил мне несколько дней назад генерал А. З. Устинов, начальник штаба 4-й воздушной армии. 3-й истребительный авиакорпус, которым я тогда командовал, был переброшен в ее оперативное подчинение. — Но хоть и мал золотник, да дорог. Ох как дорог-то! Сами посудите. Плацдарм этот не только полностью лишил противника возможности использовать Новороссийский порт, не только создал прямую угрозу правому флангу его обороны, не только отвлек значительные силы немцев с других участков фронта, — перечислял Устинов с явным чувством удовлетворения, — но и может существенно повлиять на исход дальнейшей борьбы за Таманский полуостров, за Новороссийск и даже Крым. Вот ведь какой узелок завязался! Недаром гитлеровцы стянули сюда такую уйму авиации. С других фронтов перебрасывают…
От начальника разведки полковника В. Ф. Воронова я уже знал, что 4-й воздушный флот люфтваффе сконцентрировал вместе с другими соединениями на этом участке больше тысячи боевых самолетов. С чувством некоторого удивления слушал я, как Воронов перечислял хорошо известные мне соединения геринговской авиации «Удет», «Мельдерс», «Зеленое сердце»… «Значит, успели переформироваться, а то и сформировали заново», — подумалось тогда мне. Ту же «Мельдерс» или «Удет» наша авиация потрепала под Москвой и Сталинградом так, что, по существу, лишь одни названия от них остались. А теперь — поди ж ты! — здесь, на Кубани, объявились… По всему выходит, костью в горле застрял для немцев этот; плацдарм.
Отсюда и вытекала задача, поставленная командующим ВВС Северо-Кавказского фронта генералом Вершининым перед нашим корпусом: усилить действовавшую здесь авиацию и добиться господства в воздухе, а вместе с тем и переломить в свою пользу весь ход событий. С той же целью помимо нашего корпуса сюда были переброшены еще два — 2-й смешанный под командованием генерала Н. Т. Еременко и 2-й бомбардировочный под командованием генерала В. А. Ушакова.
— Важно не просто освободить Тамань. Задача фронта — разгромить семнадцатую немецкую армию, — подчеркнул в беседе со мной генерал Вершинин. — А для этого прежде всего необходимо сохранить за собой плацдарм под Новороссийском. Немцам он все карты путает!.. Сейчас этот плацдарм — клочок обугленной, выжженной земли, который части 18-й армии удерживали вот уже два с половиной месяца, — лежал под крылом моего самолета. И чтобы подавить сопротивление его защитников, противник продолжал наращивать удары с воздуха. Помешать этому, не дать немецким бомбардировщикам сбросить смертоносный груз бомб на позиции наших десантников — входило в основную задачу дня; именно она и определяла действия наших истребительных авиасоединений в данный момент.
Вражеские бомбардировщики надвигались плотной волной. Расстояние между нами быстро сокращалось. Приготовясь к атаке, я вызвал подкрепление. Не считая истребителей прикрытия, одних «лаптежников», как мы называли немецкие Ю-87 за их каплевидные обтекатели неубирающегося шасси, было несколько десятков. В моем распоряжении находилось двенадцать истребителей. Силы явно неравные, но было понятно, что подкрепление подоспеть вовремя не сумеет. Ситуация, в общем-то, привычная. Немецкие аэродромы находились значительно ближе наших. Предстояло обходиться тем, что имелось под рукой.
Десятка «яков» — ударная группа — уже завязала бой с вражескими бомбардировщиками. Вместе с ведомым Семеном Самойловым мы находились выше. Командиру корпуса подниматься в воздух не возбранялось. Хотя, понятно, участвовать в боевых вылетах в его обязанности не входило. Но я придерживался на сей счет собственного мнения. Авторитет командира не приходит вместе с его должностью. Его надо завоевать не на словах, а делом. Потому-то и стремился, едва представлялась малейшая возможность, принимать участие в боевых вылетах. Так лучше можно было видеть просчеты и недостатки в тактике противника и свои собственные, отыскивать нужные решения на будущее — руководить, одним словом, корпусом не только по данным разведки да штабным картам, но и на основе личного боевого опыта.
Правда, подобную точку зрения разделяли не все, и, возможно, она в чем-то являлась спорной. Но мне она казалась правильной, и я ее всегда придерживался. Старался не выпускать своих подчиненных из поля зрения ни на земле, ни в воздухе. А когда требовала того обстановка, и сам вмешивался в ход боя.
В тот раз мы с Самойловым находились выше ударной группы «яков», связавших боем гитлеровских бомбардировщиков. Над нами, казалось, было только одиноко проплывавшее в небе облако, невесть откуда взявшееся в этот, в общем-то, ясный, погожий апрельский день. Из-за него-то и выскочила вдруг еще одна четверка «мессеров». Переворотом через крыло я ушел из-под трассы ведущего и полез вверх. Краем глаза отметил, что Самойлов связал боем два немецких истребителя. Значит, оставшаяся пара на мне. Но теперь преимущество в высоте уже на моей стороне. Тот, что только что промазал по мне, пытается достать Самойлова. Закладываю крутой вираж и тут же перехожу в пикирование. Еще немного — и немец окажется в перекрестии прицела… Огонь! «Мессер» задымил и стал уходить со снижением… Может, доберется до аэродрома, а может, и нет. Я таких на свой счет не записываю… Воспользовавшись моментом, когда я выходил из атаки, еще один «мессер» норовит сесть мне на хвост. Не выйдет! У «яка» радиус виража меньше, да и на вертикаль он идет легче любого «мессершмитта». Вот и оторвался! Теперь сверху можно оглядеться, что вокруг происходит. Того, что дымил, не видно. Остальная тройка тоже куда-то исчезла, видать, ищет работенку полегче. А вот и Самойлов! Пристраивается ко мне сзади. Можно на мгновение перевести дух…
Нет ничего хуже для летчика-истребителя, когда противник переиграет его и зайдет ему в хвост. Такое трудно забыть, трудно простить себе. Если, конечно, останешься жив. Иные корят себя в мыслях подолгу, чувствуя при малейшем напоминании краску стыда. Хотя, казалось бы, что здесь особенного?! Бой есть бой. В бою всегда кто-нибудь побеждает, а кто-то проигрывает. Иначе не может быть.
И все же рассуждать — одно, а самому оказаться в подобном положении — совсем другое. Не знаю, как бы сам я воспринял все это, но, по счастью, судьба пока меня миловала — судьба или опыт. По крайней мере, до сего дня за все воздушные бои, в которых мне уже довелось принимать участие, ни одному вражескому истребителю ни разу еще не удалось сесть мне на хвост. Пробоины от самолетных пушек или от зениток — другое дело. От этого никто не застрахован.
В тот раз произошло нечто похожее. «Мессеру», пытавшемуся зайти мне в хвост, я влепил, а вот от огня воздушных стрелков Ю-87 не уберегся. Да и немудрено. Воздушные стрелки с «лаптежников» такой со страху огневой заслон поставили, будто несколько батарей «эрликонов» с собой в воздух затащили…
Когда мы с Самойловым вновь нагнали колонну «юнкерсов», схватка основной группы «яков» с вражескими истребителями прикрытия подходила к концу — воздушный бой скоротечен! — и помощи нашей вроде не требовалось. Зато фашистские бомбардировщики шли теперь без прикрытия, и мы с Самойловым с ходу пикируем на колонну.
Враг встретил нас сплошной стеной огня. Воздушные стрелки «юнкерсов» старались вовсю: иного выхода у них попросту не было, «мессершмиттам» прикрытия хватало сейчас и своих забот.
Вдавив гашетку, я видел, как загорелся один бомбардировщик, вслед за ним тут же задымил второй. Выходя из атаки, я краем глаза заметил в боевом развороте двух «яков»: разделавшись с «мессерами», ребята спешили на выручку. Колонна «юнкерсов», разваливаясь на глазах, теряла строй. Порядок, подумалось мне, сейчас начнут подтягиваться и остальные, а там, глядишь, и подкрепление подойдет…
И вдруг в наушниках шлемофона послышался голос ведомого:
— Горишь, «Дракон»! Справа пламя. Прыгай!
«Нарвался все-таки! — пронеслось в голове. — Досадно…»
Под крылом свинцовой рябью расстилалось море. Ветер гнал к берегу невысокую волну. Прыгать рано, решил я. Надо постараться подойти как можно ближе к тому участку берега, где располагались наши войска. В кабине уже изрядно тянуло гарью, от дыма начали слезиться глаза, но высоты у меня еще было около полутора тысяч метров, и мотор пока тянул. Вдобавок помогал ветер. Более сильный здесь, наверху, он дул туда же, куда стремился и я. «В общем, какое-то время продержусь», — скользнуло как бы краем сознания.
Ведомый увязался за мной. Он шел сбоку и выше, видимо решив сопровождать меня до конца. В этом, конечно, был смысл. Немцы охотно расстреливали выбросившихся с парашютом летчиков в воздухе. Да и в случае моего удачного приземления не худо засечь место — проще найти потом. Но горючего у Самойлова, по моим расчетам, оставалось в обрез.
— Возвращайся на аэродром!
Дым, густо заволакивающий кабину, жжет горло, не дает говорить. Не знаю, слышит ли меня ведомый, — мне уже не до разговоров. Пора прыгать…
На утро за мной прилетел из штаба армии связной У-2. Не зря, значит, Самойлов кружил надо мной — точно засек координаты командира своего корпуса.
Стоя на берегу моря возле села Кабардинки с двенадцатикратным биноклем, который взял у морских пехотинцев, я рассматривал Новороссийск и его окрестности.
Знакомые места! Да еще как знакомые-то… Вот уж и впрямь угораздило свалиться с неба на землю именно там, где родился и вырос, где провел свое детство, свою юность и где когда-то получил путевку в большую жизнь… Оказывается, не только в кино да романах судьба такие коленца выкидывает!
И пока я шел к поджидавшему меня У-2, в памяти одна за другой оживали картины прошлого…
…Родился я в здешних краях за семь дет до Великой Октябрьской революции — в 1910 году, в декабре месяце.
В Станичке — пригородном поселке Новороссийска, — среди неказистых, приземистых одноэтажных домишек, где в ту пору ютился рабочий люд со своими семьями, стоял среди прочих в конце Варваровской улицы и дом моего отца — стрелочника железной дороги Якова Савицкого. Заработки у отца, как и у большинства обитателей рабочей слободки, были невелики, но семью кое-как содержать удавалось. Я в семье был четвертым. Как младшего, меня, может быть, любили чуточку больше, оберегали от мелких житейских неурядиц не только родители, но и старшие братья.
Жизнь отца оборвала азиатская холера, губительные эпидемии которой случались в те времена нередко. Отца похоронили. Помню, как тихо всхлипывала, почти без слез плача, мать, как молчаливо сгрудились за ее спиной старшие братья…
С того дня жизнь наша быстро покатилась под откос. Сбережений отец не оставил — не те, как говорится, доходы; вещей на продажу тоже не накопили, и вскоре пришел тот день, который в народе издавна привыкли называть черным.
Однажды мать сказала:
— Ума не приложу, как нам жить дальше. Чем кормить вас, во что одевать-обувать…
Кроме хлопот по дому, которых всегда хватало с избытком, ничего другого мать делать не умела, да и попробуй найди в те времена работу для пожилой малограмотной женщины!
— А мы на что?.. — попробовал я ее утешить. — И у нас руки-ноги есть.
Мать в ответ слабо улыбнулась и промолчала. Она-то хорошо знала, что одних только мальчишечьих рук — а мне тогда исполнилось двенадцать лет, — без рабочих навыков да сноровки, для того чтобы накормить семью, недостаточно.
А с едой в доме день ото дня становилось хуже.
И я втайне от матери решился идти на базар. Что продукты надо добывать именно там, в этом я нисколько не сомневался; вопрос заключался в другом — как добывать, каким способом? Ответа на него я не знал, но решил, что на месте как-нибудь все утрясется.
На шумный, всегда многолюдный городской базар попасть из Станички можно было только одним путем — через старые царские казармы. Полуразвалившиеся, с выбитыми окнами и выломанными дверями обветшавшие строения нагоняли страх на местных жителей. Дело в том, что запутанные подземные коридоры и многочисленные подвалы казарм облюбовали в те годы беспризорники, а народец этот, что называется, не верил ни в бога, ни в черта, живя по своим неписаным законам, и потому пользовался в округе самой что ни на есть дурной славой. Чего только про них не говорили! В основном, конечно, все это были сплетни да досужие слухи. Но присказка в таких случаях всегда одна: дескать, дыма без огня не бывает. Мне, досыта наслушавшемуся всяческих ужасов, очень не хотелось показываться одному в этом гиблом месте, но возвращаться домой ни с чем я просто не мог.
Подходя к казармам, я решил, что там, на мое счастье, никого нет. Но, обогнув угол, увидел, что ошибся. На плацу между постройками сгрудились у костра с десяток ребят. Сердце в груди у меня екнуло, но я, не показывая виду, взял себя в руки и даже не замедлил шаг.
То ли неожиданное мое появление, то ли откровенно голодный взгляд, с которым я уставился на висящий над костром закопченный котелок с бурлящим варевом, явно насторожили компанию. Пацаны пытливо, но молча разглядывали меня.
Чувствуя, что надо хоть что-то сказать, я сглотнул набежавшую слюну и кивнул в сторону котелка:
— Здорово пахнет!
Тогда от компании отделился невысокого роста парень в рваном, явно с чужого плеча пиджаке и, окинув меня с ног до головы быстрым оценивающим взглядом, спросил с ухмылкой:
— С ложкой пришел? Или тебе свою дать?
— Дай ему, Зуб! — дурашливо крикнул кто-то от костра. — Дай, не будь жмотом.
И тут же коварный, жесткий удар под ложечку согнул меня пополам, сбив дыхание. Однако на ногах удержаться я все же сумел. А в следующую секунду уже сам Зуб отлетел в сторону — кулак мой в коротком точном замахе уверенно нашел челюсть противника. Однако я знал, что торжествовать рано. На меня тотчас навалились всей сворой. Удары сыпались со всех сторон. Я отбивался как мог, но силы были явно неравными, и мне бы, понятно, несдобровать, если б в дело не вмешался кто-то посторонний.
В самый разгар драки раздался вдруг откуда-то сбоку, чуть ли не из-под земли, как мне тогда почудилось, чей-то резкий и властный голос:
— А ну, шпана, прекратить!..
Человек, столь своевременно прервавший своим вмешательством побоище, и впрямь находился где-то внизу, у самой земли: вместо ног у него торчали обернутые в засаленное тряпье обрубки, плотно прикрученные к доске на четырех колесиках, в руках он держал самодельные колодки, которыми и отталкивался при движении. Инвалид сидел на своей доске по пояс голым, и я мгновенно сумел оценить мощь его тяжелых узловатых рук и великолепно развитой мускулатуры груди и плечевого пояса.
— Кто таков? — строго спросил он меня.
— Женька Савицкий. Из Станички, — охотно дал я о себе необходимые сведения и, помолчав секунду-другую, добавил на всякий случай: — Иду на базар добывать еду.
— Это как — добывать? — удивился инвалид и, видимо, чтобы получше разглядеть свалившегося на его голову чудака, даже приподнялся насколько мог на руках от земли, отчего бугры мышц на них налились и вспухли.
Я сказал, что пока еще не знаю как, но должен же, мол, существовать какой-то способ. Под пристальным взглядом собеседника мне стало неловко, и я на всякий случай прикрыл локтем заплывающий в синяке глаз.
— Эх ты-ы, ду-ура… — сочувственно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?
Я и сам понял, что последний вопрос задан чисто риторически. Воровать я действительно не умел.
— Все ясно! — язвительно хмыкнул он, глядя, как я смущенно переминаюсь с ноги на ногу. Но в последний миг сменил гнев на милость и молча ткнул пальцем в сторону дымящегося костра.
Верно угадав в этом лаконичном движении приглашающий жест, я через минуту уже сидел в компании беспризорников, усердно жевал сунутый мне ломоть хлеба, попутно отмечая про себя, что в драке досталось не одному мне: у кого виднелся синяк, у кого — кровоподтек на скуле, а у парня, устроившегося напротив меня, кровоточила рассеченная ударом губа. Не остались незамеченными результаты схватки и безногим.
— Драться-то где научился? — как бы ненароком спросил он, прикуривая от уголька махорочную самокрутку. — Хорошо хоть кулаки при тебе, раз уж башка не на месте. Как-никак компенсация… Верно говорю?
Я молча проглотил ядовитое словцо. Ладно, мол, смейся, коли охота есть, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А про себя подумал, что тут у меня и в самом деле порядок. Постоять за себя я всегда умел. И братья, передавая нажитой опыт, не скупились. И сама жизнь учила… Улица в те времена щедростью на культурный досуг не отличалась. Клубов да стадионов в ту пору для рабочего люда не строили. Карты да гармонь — вот, считай, и все тогдашние дворовые развлечения. Не повывелась еще до конца и стенка на стенку. Сходились улица на улицу, слободка на слободку. Дрались без церемоний, серьезно: и крови хватало, и ребра, случалось, крушили друг другу… Но не было в этих схватках ни подлости, ни ненужной злобы. Неписаные, но строго соблюдаемые правила не позволяли, например, бить лежачего, поднимать с земли кирпич или применять оружие; противника каждый обычно выбирал себе по росту и по силе — ведь в стенках сходились и взрослые, и подростки… Ни старшие братья, ни сам я от участия в подобных кулачных потехах никогда не отказывались. Бойцами своими наша Станичка всегда славилась. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где городские парни гордились своей ловкостью в драке и бесстрашием. Не по возрасту рослый и физически крепкий, я охотно пускал в дело, когда надо, свои кулаки. Так понемногу и набирался опыта…
А опыт этот порой бывал попросту необходим. И не только в той стычке с беспризорниками. Забегая вперед, расскажу об эпизоде, происшедшем несколькими годами позже.
В Новороссийске, как и в любом портовом городе, был морской клуб, где отдыхали и развлекались моряки с иностранных судов — с греческих, английских, турецких, итальянских… В клубе помимо ресторана и помещения для игры в карты имелся также и гимнастический зал с борцовским ковром, с помостом для штанги и гирь, со столами для игры в настольный теннис… Но наибольшей популярностью пользовался боксерский ринг, на котором обычно первенствовали особо охочие до искусства рукопашного боя англичане и американцы. Существовала при клубе и спортивная секция, которая нередко нуждалась в парнях, вроде меня, готовых ради куска хлеба выходить на ринг в качестве спарринг-партнеров для заморских любителей. Тренеры наскоро натаскивали нас, чтобы при надобности было кого выпихнуть на ринг. Начал я туда ходить ради полагавшихся нам бесплатных завтраков, а потом увлекся. И дело у меня вроде пошло…
Однажды (мне шел уже семнадцатый год) выставили меня против какого-то негра. Противник мне достался серьезный. Во-первых, килограммов на десять — двенадцать тяжелее; во-вторых, старше меня и явно опытнее. Словом, не моя весовая категория. Но встреча предстояла товарищеская, не официальная, да и выставить, кроме меня, в тот день было некого.
Негр начал бой без подготовки, решил, видно, смять противника напором и силой. Вид у него и впрямь был устрашающий: широкая волосатая грудь, мощные плечи и руки, а вдобавок шрам через всю скулу и перебитая переносица… Работал он в основном короткими боковыми, перемежая их апперкотами в область солнечного сплетения. Типичная манера силовика, или, как теперь сказали бы, файтера. Я перекрывался локтями, нырками уходил от хуков, стараясь все время разрывать дистанцию. Ближний бой для меня был невыгоден.
Во втором раунде ситуация не изменилась. Негр продолжал наседать, не снижая темпа. От его частых и тяжелых ударов по корпусу мне приходилось солоно: вот-вот собьется дыхание. Надо было что-то срочно придумать. Я знал, что у меня неплохо поставлен левый прямой, но пустить его в ход в ближнем бою не представлялось возможным. И тогда я решил сделать ставку на игру ног. Уйдя от очередной атаки, я разорвал дистанцию и резко увеличил темп. Быстро перемещаясь по рингу, я не давал противнику сблизиться. Догадка, моя оказалась верной: негр теперь пытался достать меня свингами. Свинг — удар страшный, и, если он проходит, игра, можно сказать, окончена. Но длинный размашистый боковой, в который вкладывается весь вес тела, редко достигает цели. Слишком он размашист, слишком уж весь на виду… На это я и рассчитывал. Когда негр швырнул себя в очередном сокрушительном свинге справа, я вместо отхода назад сделал уклон вправо и нанес встречный удар. Мой левый прямой прошел, и перчатка пришлась точно в подбородок противника. Негр сел на брезент, а затем начал медленно валиться на спину…
После этого боя тренер стал проявлять ко мне интерес, и на занятия в секции я ходил уже регулярно.
Но все это случилось позже. А пока я сидел среди беспризорников, уминал с аппетитом ржаную горбушку и отвечал на не всегда понятные мне вопросы безногого. Один из них и вовсе поставил меня втупик.
— На дело не ходил, на стреме не стоял, воровать не воруешь… — ворчливо перечислял мои недостатки вожак беспризорников. — Ну а хоть ужом бегать умеешь?
Ребята откровенно потешались над моим недоумением, наблюдая за тем, как я каждый раз лишь открываю рот, а что сказать в ответ на очередной вопрос — не знаю.
— Ну хватит ржать! — оборвал смех беспризорников безногий предводитель. — И сами не урками родились, зелень-зеленая! Давно ли по деревням яблоки из поповских садов таскали? — Он немного помолчал и, удовлетворившись наступившей тишиной, бросил небрежно уже в мою сторону: — Значит, на базар шел? Туда и пойдешь. Но не один, а с моей шпаной. Иначе с голоду сдохнешь.
Я понял, что принят в компанию. Беспризорники, как по команде, тоже перестали меня подначивать. Завязался общий разговор. Ко мне теперь обращались, как к своему, расспрашивали о семье: есть ли отец, мать, другая родня. Узнал кое-что я и о своих новых приятелях. Большинство из них оказались с Поволжья. Кое-кто, как и намекал безногий, попали сюда из охваченных голодом деревень, где не только яблок, а и самих садов не осталось; другие пробирались из городов — из Астрахани, Царицына, Саратова. Паренька, первым напавшего на меня, занесло сюда аж из Нижнего Новгорода. Звали его, как позже выяснилось, Николаем, но он, казалось, об этом и сам забыл — Зуб да Зуб, иначе к нему никто не обращался. Имена, впрочем не говоря уж о фамилиях, здесь были не в ходу. Каждый имел свое прозвище. У безногого, например, была кличка Хмель.
Вряд ли кто возьмется объяснить, как и почему к человеку прилипает то или иное прозвище. Меня сразу окрестили Совой. Почему Сова? Подобным вопросом я тогда не задавался. Сова так Сова. Мне, в общем-то, было все равно. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Хуже было другое. Получив кличку и став, таким образом, полноправным членом беспризорной вольницы, я вместе с тем должен был принять и их образ жизни. А тут далеко не все было мне по душе.
Меня пугала не опасность, сопряженная с лихой бесшабашной жизнью, когда живут не задумываясь, живут одним днем; мне претила сама пустота, бесцельность подобного существования. Однако выбирать было не из чего. В подобное положение в ту пору попал не один я. Число беспризорников множилось не только в Новороссийске; беда эта становилась общей для всей страны. С ней боролись, но одолеть ее сразу, одним махом было, конечно, нельзя. Во многих местах царила разруха, заводы и фабрики простаивали, остро не хватало продуктов. А голод не тетка. Голод толкал бездомную ребятню на то, чтобы самим позаботиться о себе. Вот они и «заботились» как умели.
Пришлось какое-то время участвовать в их походах и мне.
Зачем я обо всем этом пишу? Но не сказать об этом означало бы утаить правду, приукрасить действительность. А наше общество, на мой взгляд, в этом не нуждается. Оно достаточно жизнеспособно, чтобы не затушевывать трудности, а преодолевать их. И преодолевало. Ведь именно оно, наше общество, позволило мне, бывшему беспризорнику, найти правильный путь в жизни — стать летчиком, затем командиром, наконец, маршалом авиации. Где, в какой еще стране могло случиться такое? А ведь я не исключение. Схожий жизненный путь прошли многие мои сверстники. Среди них есть и военачальники, как я, и крупные хозяйственники, и писатели, и ученые… Разумеется, я не хочу сказать, что, для того чтобы добиться чего-то в жизни, непременно надо было пройти, что называется, огонь, воду и медные трубы. Нет, конечно. У каждого своя судьба, свой жизненный путь. Но нельзя забывать и о том, что подлинная гуманность нашего общества, неисчерпаемая его жизнеспособность и колоссальная воспитующая сила помогли и продолжают помогать становиться на ноги также и тем, кто при иных условиях мог сбиться с пути, оказаться навсегда в числе отверженных.
«Юнкерсы» наплывали волнами.
Схватка завязалась с утра. К полудню она набрала наивысший накал и не отпускала… Все новые и новые полки поднимались с аэродромов, чтобы сменить тех, у кого вышло горючее, кончился боезапас. Безудержная карусель воздушных боев ненасытно втягивала в себя нашу и вражескую авиацию, чтобы, перемолов ее, швырнуть горящими обломками вниз — на дымную, загаженную гарью, изрытую воронками землю, или отбросить в сторону — туда, где на ближних аэродромах вновь зальют опустевшие баки горючим, набьют снарядами ленты. И этому, казалось, не будет конца. Во всяком случае, так было и вчера, и два дня назад, и неделю… Не сулил ни отдыха, ни перемен и завтрашний день.
Впрочем, до него еще надо было дожить… А пока с северо-запада, со стороны моря, наплывала очередная колонна Ю-87; этажом выше, как водится, шли «мессершмитты» — прикрытие. Я вместе со своей группой взял курс наперехват. Пикирующие бомбардировщики врага упорно рвались к клочку земли, который и без того был вдоль и поперек перепахан разрывами бомб, снарядов и мин и который в штабе 4-й воздушной армии именовался плацдарм на Мысхако.
— Всего-навсего тридцать квадратных километров, — вводя в курс дела, пояснил мне несколько дней назад генерал А. З. Устинов, начальник штаба 4-й воздушной армии. 3-й истребительный авиакорпус, которым я тогда командовал, был переброшен в ее оперативное подчинение. — Но хоть и мал золотник, да дорог. Ох как дорог-то! Сами посудите. Плацдарм этот не только полностью лишил противника возможности использовать Новороссийский порт, не только создал прямую угрозу правому флангу его обороны, не только отвлек значительные силы немцев с других участков фронта, — перечислял Устинов с явным чувством удовлетворения, — но и может существенно повлиять на исход дальнейшей борьбы за Таманский полуостров, за Новороссийск и даже Крым. Вот ведь какой узелок завязался! Недаром гитлеровцы стянули сюда такую уйму авиации. С других фронтов перебрасывают…
От начальника разведки полковника В. Ф. Воронова я уже знал, что 4-й воздушный флот люфтваффе сконцентрировал вместе с другими соединениями на этом участке больше тысячи боевых самолетов. С чувством некоторого удивления слушал я, как Воронов перечислял хорошо известные мне соединения геринговской авиации «Удет», «Мельдерс», «Зеленое сердце»… «Значит, успели переформироваться, а то и сформировали заново», — подумалось тогда мне. Ту же «Мельдерс» или «Удет» наша авиация потрепала под Москвой и Сталинградом так, что, по существу, лишь одни названия от них остались. А теперь — поди ж ты! — здесь, на Кубани, объявились… По всему выходит, костью в горле застрял для немцев этот; плацдарм.
Отсюда и вытекала задача, поставленная командующим ВВС Северо-Кавказского фронта генералом Вершининым перед нашим корпусом: усилить действовавшую здесь авиацию и добиться господства в воздухе, а вместе с тем и переломить в свою пользу весь ход событий. С той же целью помимо нашего корпуса сюда были переброшены еще два — 2-й смешанный под командованием генерала Н. Т. Еременко и 2-й бомбардировочный под командованием генерала В. А. Ушакова.
— Важно не просто освободить Тамань. Задача фронта — разгромить семнадцатую немецкую армию, — подчеркнул в беседе со мной генерал Вершинин. — А для этого прежде всего необходимо сохранить за собой плацдарм под Новороссийском. Немцам он все карты путает!.. Сейчас этот плацдарм — клочок обугленной, выжженной земли, который части 18-й армии удерживали вот уже два с половиной месяца, — лежал под крылом моего самолета. И чтобы подавить сопротивление его защитников, противник продолжал наращивать удары с воздуха. Помешать этому, не дать немецким бомбардировщикам сбросить смертоносный груз бомб на позиции наших десантников — входило в основную задачу дня; именно она и определяла действия наших истребительных авиасоединений в данный момент.
Вражеские бомбардировщики надвигались плотной волной. Расстояние между нами быстро сокращалось. Приготовясь к атаке, я вызвал подкрепление. Не считая истребителей прикрытия, одних «лаптежников», как мы называли немецкие Ю-87 за их каплевидные обтекатели неубирающегося шасси, было несколько десятков. В моем распоряжении находилось двенадцать истребителей. Силы явно неравные, но было понятно, что подкрепление подоспеть вовремя не сумеет. Ситуация, в общем-то, привычная. Немецкие аэродромы находились значительно ближе наших. Предстояло обходиться тем, что имелось под рукой.
Десятка «яков» — ударная группа — уже завязала бой с вражескими бомбардировщиками. Вместе с ведомым Семеном Самойловым мы находились выше. Командиру корпуса подниматься в воздух не возбранялось. Хотя, понятно, участвовать в боевых вылетах в его обязанности не входило. Но я придерживался на сей счет собственного мнения. Авторитет командира не приходит вместе с его должностью. Его надо завоевать не на словах, а делом. Потому-то и стремился, едва представлялась малейшая возможность, принимать участие в боевых вылетах. Так лучше можно было видеть просчеты и недостатки в тактике противника и свои собственные, отыскивать нужные решения на будущее — руководить, одним словом, корпусом не только по данным разведки да штабным картам, но и на основе личного боевого опыта.
Правда, подобную точку зрения разделяли не все, и, возможно, она в чем-то являлась спорной. Но мне она казалась правильной, и я ее всегда придерживался. Старался не выпускать своих подчиненных из поля зрения ни на земле, ни в воздухе. А когда требовала того обстановка, и сам вмешивался в ход боя.
В тот раз мы с Самойловым находились выше ударной группы «яков», связавших боем гитлеровских бомбардировщиков. Над нами, казалось, было только одиноко проплывавшее в небе облако, невесть откуда взявшееся в этот, в общем-то, ясный, погожий апрельский день. Из-за него-то и выскочила вдруг еще одна четверка «мессеров». Переворотом через крыло я ушел из-под трассы ведущего и полез вверх. Краем глаза отметил, что Самойлов связал боем два немецких истребителя. Значит, оставшаяся пара на мне. Но теперь преимущество в высоте уже на моей стороне. Тот, что только что промазал по мне, пытается достать Самойлова. Закладываю крутой вираж и тут же перехожу в пикирование. Еще немного — и немец окажется в перекрестии прицела… Огонь! «Мессер» задымил и стал уходить со снижением… Может, доберется до аэродрома, а может, и нет. Я таких на свой счет не записываю… Воспользовавшись моментом, когда я выходил из атаки, еще один «мессер» норовит сесть мне на хвост. Не выйдет! У «яка» радиус виража меньше, да и на вертикаль он идет легче любого «мессершмитта». Вот и оторвался! Теперь сверху можно оглядеться, что вокруг происходит. Того, что дымил, не видно. Остальная тройка тоже куда-то исчезла, видать, ищет работенку полегче. А вот и Самойлов! Пристраивается ко мне сзади. Можно на мгновение перевести дух…
Нет ничего хуже для летчика-истребителя, когда противник переиграет его и зайдет ему в хвост. Такое трудно забыть, трудно простить себе. Если, конечно, останешься жив. Иные корят себя в мыслях подолгу, чувствуя при малейшем напоминании краску стыда. Хотя, казалось бы, что здесь особенного?! Бой есть бой. В бою всегда кто-нибудь побеждает, а кто-то проигрывает. Иначе не может быть.
И все же рассуждать — одно, а самому оказаться в подобном положении — совсем другое. Не знаю, как бы сам я воспринял все это, но, по счастью, судьба пока меня миловала — судьба или опыт. По крайней мере, до сего дня за все воздушные бои, в которых мне уже довелось принимать участие, ни одному вражескому истребителю ни разу еще не удалось сесть мне на хвост. Пробоины от самолетных пушек или от зениток — другое дело. От этого никто не застрахован.
В тот раз произошло нечто похожее. «Мессеру», пытавшемуся зайти мне в хвост, я влепил, а вот от огня воздушных стрелков Ю-87 не уберегся. Да и немудрено. Воздушные стрелки с «лаптежников» такой со страху огневой заслон поставили, будто несколько батарей «эрликонов» с собой в воздух затащили…
Когда мы с Самойловым вновь нагнали колонну «юнкерсов», схватка основной группы «яков» с вражескими истребителями прикрытия подходила к концу — воздушный бой скоротечен! — и помощи нашей вроде не требовалось. Зато фашистские бомбардировщики шли теперь без прикрытия, и мы с Самойловым с ходу пикируем на колонну.
Враг встретил нас сплошной стеной огня. Воздушные стрелки «юнкерсов» старались вовсю: иного выхода у них попросту не было, «мессершмиттам» прикрытия хватало сейчас и своих забот.
Вдавив гашетку, я видел, как загорелся один бомбардировщик, вслед за ним тут же задымил второй. Выходя из атаки, я краем глаза заметил в боевом развороте двух «яков»: разделавшись с «мессерами», ребята спешили на выручку. Колонна «юнкерсов», разваливаясь на глазах, теряла строй. Порядок, подумалось мне, сейчас начнут подтягиваться и остальные, а там, глядишь, и подкрепление подойдет…
И вдруг в наушниках шлемофона послышался голос ведомого:
— Горишь, «Дракон»! Справа пламя. Прыгай!
«Нарвался все-таки! — пронеслось в голове. — Досадно…»
Под крылом свинцовой рябью расстилалось море. Ветер гнал к берегу невысокую волну. Прыгать рано, решил я. Надо постараться подойти как можно ближе к тому участку берега, где располагались наши войска. В кабине уже изрядно тянуло гарью, от дыма начали слезиться глаза, но высоты у меня еще было около полутора тысяч метров, и мотор пока тянул. Вдобавок помогал ветер. Более сильный здесь, наверху, он дул туда же, куда стремился и я. «В общем, какое-то время продержусь», — скользнуло как бы краем сознания.
Ведомый увязался за мной. Он шел сбоку и выше, видимо решив сопровождать меня до конца. В этом, конечно, был смысл. Немцы охотно расстреливали выбросившихся с парашютом летчиков в воздухе. Да и в случае моего удачного приземления не худо засечь место — проще найти потом. Но горючего у Самойлова, по моим расчетам, оставалось в обрез.
— Возвращайся на аэродром!
Дым, густо заволакивающий кабину, жжет горло, не дает говорить. Не знаю, слышит ли меня ведомый, — мне уже не до разговоров. Пора прыгать…
На утро за мной прилетел из штаба армии связной У-2. Не зря, значит, Самойлов кружил надо мной — точно засек координаты командира своего корпуса.
Стоя на берегу моря возле села Кабардинки с двенадцатикратным биноклем, который взял у морских пехотинцев, я рассматривал Новороссийск и его окрестности.
Знакомые места! Да еще как знакомые-то… Вот уж и впрямь угораздило свалиться с неба на землю именно там, где родился и вырос, где провел свое детство, свою юность и где когда-то получил путевку в большую жизнь… Оказывается, не только в кино да романах судьба такие коленца выкидывает!
И пока я шел к поджидавшему меня У-2, в памяти одна за другой оживали картины прошлого…
…Родился я в здешних краях за семь дет до Великой Октябрьской революции — в 1910 году, в декабре месяце.
В Станичке — пригородном поселке Новороссийска, — среди неказистых, приземистых одноэтажных домишек, где в ту пору ютился рабочий люд со своими семьями, стоял среди прочих в конце Варваровской улицы и дом моего отца — стрелочника железной дороги Якова Савицкого. Заработки у отца, как и у большинства обитателей рабочей слободки, были невелики, но семью кое-как содержать удавалось. Я в семье был четвертым. Как младшего, меня, может быть, любили чуточку больше, оберегали от мелких житейских неурядиц не только родители, но и старшие братья.
Жизнь отца оборвала азиатская холера, губительные эпидемии которой случались в те времена нередко. Отца похоронили. Помню, как тихо всхлипывала, почти без слез плача, мать, как молчаливо сгрудились за ее спиной старшие братья…
С того дня жизнь наша быстро покатилась под откос. Сбережений отец не оставил — не те, как говорится, доходы; вещей на продажу тоже не накопили, и вскоре пришел тот день, который в народе издавна привыкли называть черным.
Однажды мать сказала:
— Ума не приложу, как нам жить дальше. Чем кормить вас, во что одевать-обувать…
Кроме хлопот по дому, которых всегда хватало с избытком, ничего другого мать делать не умела, да и попробуй найди в те времена работу для пожилой малограмотной женщины!
— А мы на что?.. — попробовал я ее утешить. — И у нас руки-ноги есть.
Мать в ответ слабо улыбнулась и промолчала. Она-то хорошо знала, что одних только мальчишечьих рук — а мне тогда исполнилось двенадцать лет, — без рабочих навыков да сноровки, для того чтобы накормить семью, недостаточно.
А с едой в доме день ото дня становилось хуже.
И я втайне от матери решился идти на базар. Что продукты надо добывать именно там, в этом я нисколько не сомневался; вопрос заключался в другом — как добывать, каким способом? Ответа на него я не знал, но решил, что на месте как-нибудь все утрясется.
На шумный, всегда многолюдный городской базар попасть из Станички можно было только одним путем — через старые царские казармы. Полуразвалившиеся, с выбитыми окнами и выломанными дверями обветшавшие строения нагоняли страх на местных жителей. Дело в том, что запутанные подземные коридоры и многочисленные подвалы казарм облюбовали в те годы беспризорники, а народец этот, что называется, не верил ни в бога, ни в черта, живя по своим неписаным законам, и потому пользовался в округе самой что ни на есть дурной славой. Чего только про них не говорили! В основном, конечно, все это были сплетни да досужие слухи. Но присказка в таких случаях всегда одна: дескать, дыма без огня не бывает. Мне, досыта наслушавшемуся всяческих ужасов, очень не хотелось показываться одному в этом гиблом месте, но возвращаться домой ни с чем я просто не мог.
Подходя к казармам, я решил, что там, на мое счастье, никого нет. Но, обогнув угол, увидел, что ошибся. На плацу между постройками сгрудились у костра с десяток ребят. Сердце в груди у меня екнуло, но я, не показывая виду, взял себя в руки и даже не замедлил шаг.
То ли неожиданное мое появление, то ли откровенно голодный взгляд, с которым я уставился на висящий над костром закопченный котелок с бурлящим варевом, явно насторожили компанию. Пацаны пытливо, но молча разглядывали меня.
Чувствуя, что надо хоть что-то сказать, я сглотнул набежавшую слюну и кивнул в сторону котелка:
— Здорово пахнет!
Тогда от компании отделился невысокого роста парень в рваном, явно с чужого плеча пиджаке и, окинув меня с ног до головы быстрым оценивающим взглядом, спросил с ухмылкой:
— С ложкой пришел? Или тебе свою дать?
— Дай ему, Зуб! — дурашливо крикнул кто-то от костра. — Дай, не будь жмотом.
И тут же коварный, жесткий удар под ложечку согнул меня пополам, сбив дыхание. Однако на ногах удержаться я все же сумел. А в следующую секунду уже сам Зуб отлетел в сторону — кулак мой в коротком точном замахе уверенно нашел челюсть противника. Однако я знал, что торжествовать рано. На меня тотчас навалились всей сворой. Удары сыпались со всех сторон. Я отбивался как мог, но силы были явно неравными, и мне бы, понятно, несдобровать, если б в дело не вмешался кто-то посторонний.
В самый разгар драки раздался вдруг откуда-то сбоку, чуть ли не из-под земли, как мне тогда почудилось, чей-то резкий и властный голос:
— А ну, шпана, прекратить!..
Человек, столь своевременно прервавший своим вмешательством побоище, и впрямь находился где-то внизу, у самой земли: вместо ног у него торчали обернутые в засаленное тряпье обрубки, плотно прикрученные к доске на четырех колесиках, в руках он держал самодельные колодки, которыми и отталкивался при движении. Инвалид сидел на своей доске по пояс голым, и я мгновенно сумел оценить мощь его тяжелых узловатых рук и великолепно развитой мускулатуры груди и плечевого пояса.
— Кто таков? — строго спросил он меня.
— Женька Савицкий. Из Станички, — охотно дал я о себе необходимые сведения и, помолчав секунду-другую, добавил на всякий случай: — Иду на базар добывать еду.
— Это как — добывать? — удивился инвалид и, видимо, чтобы получше разглядеть свалившегося на его голову чудака, даже приподнялся насколько мог на руках от земли, отчего бугры мышц на них налились и вспухли.
Я сказал, что пока еще не знаю как, но должен же, мол, существовать какой-то способ. Под пристальным взглядом собеседника мне стало неловко, и я на всякий случай прикрыл локтем заплывающий в синяке глаз.
— Эх ты-ы, ду-ура… — сочувственно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?
Я и сам понял, что последний вопрос задан чисто риторически. Воровать я действительно не умел.
— Все ясно! — язвительно хмыкнул он, глядя, как я смущенно переминаюсь с ноги на ногу. Но в последний миг сменил гнев на милость и молча ткнул пальцем в сторону дымящегося костра.
Верно угадав в этом лаконичном движении приглашающий жест, я через минуту уже сидел в компании беспризорников, усердно жевал сунутый мне ломоть хлеба, попутно отмечая про себя, что в драке досталось не одному мне: у кого виднелся синяк, у кого — кровоподтек на скуле, а у парня, устроившегося напротив меня, кровоточила рассеченная ударом губа. Не остались незамеченными результаты схватки и безногим.
— Драться-то где научился? — как бы ненароком спросил он, прикуривая от уголька махорочную самокрутку. — Хорошо хоть кулаки при тебе, раз уж башка не на месте. Как-никак компенсация… Верно говорю?
Я молча проглотил ядовитое словцо. Ладно, мол, смейся, коли охота есть, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А про себя подумал, что тут у меня и в самом деле порядок. Постоять за себя я всегда умел. И братья, передавая нажитой опыт, не скупились. И сама жизнь учила… Улица в те времена щедростью на культурный досуг не отличалась. Клубов да стадионов в ту пору для рабочего люда не строили. Карты да гармонь — вот, считай, и все тогдашние дворовые развлечения. Не повывелась еще до конца и стенка на стенку. Сходились улица на улицу, слободка на слободку. Дрались без церемоний, серьезно: и крови хватало, и ребра, случалось, крушили друг другу… Но не было в этих схватках ни подлости, ни ненужной злобы. Неписаные, но строго соблюдаемые правила не позволяли, например, бить лежачего, поднимать с земли кирпич или применять оружие; противника каждый обычно выбирал себе по росту и по силе — ведь в стенках сходились и взрослые, и подростки… Ни старшие братья, ни сам я от участия в подобных кулачных потехах никогда не отказывались. Бойцами своими наша Станичка всегда славилась. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где городские парни гордились своей ловкостью в драке и бесстрашием. Не по возрасту рослый и физически крепкий, я охотно пускал в дело, когда надо, свои кулаки. Так понемногу и набирался опыта…
А опыт этот порой бывал попросту необходим. И не только в той стычке с беспризорниками. Забегая вперед, расскажу об эпизоде, происшедшем несколькими годами позже.
В Новороссийске, как и в любом портовом городе, был морской клуб, где отдыхали и развлекались моряки с иностранных судов — с греческих, английских, турецких, итальянских… В клубе помимо ресторана и помещения для игры в карты имелся также и гимнастический зал с борцовским ковром, с помостом для штанги и гирь, со столами для игры в настольный теннис… Но наибольшей популярностью пользовался боксерский ринг, на котором обычно первенствовали особо охочие до искусства рукопашного боя англичане и американцы. Существовала при клубе и спортивная секция, которая нередко нуждалась в парнях, вроде меня, готовых ради куска хлеба выходить на ринг в качестве спарринг-партнеров для заморских любителей. Тренеры наскоро натаскивали нас, чтобы при надобности было кого выпихнуть на ринг. Начал я туда ходить ради полагавшихся нам бесплатных завтраков, а потом увлекся. И дело у меня вроде пошло…
Однажды (мне шел уже семнадцатый год) выставили меня против какого-то негра. Противник мне достался серьезный. Во-первых, килограммов на десять — двенадцать тяжелее; во-вторых, старше меня и явно опытнее. Словом, не моя весовая категория. Но встреча предстояла товарищеская, не официальная, да и выставить, кроме меня, в тот день было некого.
Негр начал бой без подготовки, решил, видно, смять противника напором и силой. Вид у него и впрямь был устрашающий: широкая волосатая грудь, мощные плечи и руки, а вдобавок шрам через всю скулу и перебитая переносица… Работал он в основном короткими боковыми, перемежая их апперкотами в область солнечного сплетения. Типичная манера силовика, или, как теперь сказали бы, файтера. Я перекрывался локтями, нырками уходил от хуков, стараясь все время разрывать дистанцию. Ближний бой для меня был невыгоден.
Во втором раунде ситуация не изменилась. Негр продолжал наседать, не снижая темпа. От его частых и тяжелых ударов по корпусу мне приходилось солоно: вот-вот собьется дыхание. Надо было что-то срочно придумать. Я знал, что у меня неплохо поставлен левый прямой, но пустить его в ход в ближнем бою не представлялось возможным. И тогда я решил сделать ставку на игру ног. Уйдя от очередной атаки, я разорвал дистанцию и резко увеличил темп. Быстро перемещаясь по рингу, я не давал противнику сблизиться. Догадка, моя оказалась верной: негр теперь пытался достать меня свингами. Свинг — удар страшный, и, если он проходит, игра, можно сказать, окончена. Но длинный размашистый боковой, в который вкладывается весь вес тела, редко достигает цели. Слишком он размашист, слишком уж весь на виду… На это я и рассчитывал. Когда негр швырнул себя в очередном сокрушительном свинге справа, я вместо отхода назад сделал уклон вправо и нанес встречный удар. Мой левый прямой прошел, и перчатка пришлась точно в подбородок противника. Негр сел на брезент, а затем начал медленно валиться на спину…
После этого боя тренер стал проявлять ко мне интерес, и на занятия в секции я ходил уже регулярно.
Но все это случилось позже. А пока я сидел среди беспризорников, уминал с аппетитом ржаную горбушку и отвечал на не всегда понятные мне вопросы безногого. Один из них и вовсе поставил меня втупик.
— На дело не ходил, на стреме не стоял, воровать не воруешь… — ворчливо перечислял мои недостатки вожак беспризорников. — Ну а хоть ужом бегать умеешь?
Ребята откровенно потешались над моим недоумением, наблюдая за тем, как я каждый раз лишь открываю рот, а что сказать в ответ на очередной вопрос — не знаю.
— Ну хватит ржать! — оборвал смех беспризорников безногий предводитель. — И сами не урками родились, зелень-зеленая! Давно ли по деревням яблоки из поповских садов таскали? — Он немного помолчал и, удовлетворившись наступившей тишиной, бросил небрежно уже в мою сторону: — Значит, на базар шел? Туда и пойдешь. Но не один, а с моей шпаной. Иначе с голоду сдохнешь.
Я понял, что принят в компанию. Беспризорники, как по команде, тоже перестали меня подначивать. Завязался общий разговор. Ко мне теперь обращались, как к своему, расспрашивали о семье: есть ли отец, мать, другая родня. Узнал кое-что я и о своих новых приятелях. Большинство из них оказались с Поволжья. Кое-кто, как и намекал безногий, попали сюда из охваченных голодом деревень, где не только яблок, а и самих садов не осталось; другие пробирались из городов — из Астрахани, Царицына, Саратова. Паренька, первым напавшего на меня, занесло сюда аж из Нижнего Новгорода. Звали его, как позже выяснилось, Николаем, но он, казалось, об этом и сам забыл — Зуб да Зуб, иначе к нему никто не обращался. Имена, впрочем не говоря уж о фамилиях, здесь были не в ходу. Каждый имел свое прозвище. У безногого, например, была кличка Хмель.
Вряд ли кто возьмется объяснить, как и почему к человеку прилипает то или иное прозвище. Меня сразу окрестили Совой. Почему Сова? Подобным вопросом я тогда не задавался. Сова так Сова. Мне, в общем-то, было все равно. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Хуже было другое. Получив кличку и став, таким образом, полноправным членом беспризорной вольницы, я вместе с тем должен был принять и их образ жизни. А тут далеко не все было мне по душе.
Меня пугала не опасность, сопряженная с лихой бесшабашной жизнью, когда живут не задумываясь, живут одним днем; мне претила сама пустота, бесцельность подобного существования. Однако выбирать было не из чего. В подобное положение в ту пору попал не один я. Число беспризорников множилось не только в Новороссийске; беда эта становилась общей для всей страны. С ней боролись, но одолеть ее сразу, одним махом было, конечно, нельзя. Во многих местах царила разруха, заводы и фабрики простаивали, остро не хватало продуктов. А голод не тетка. Голод толкал бездомную ребятню на то, чтобы самим позаботиться о себе. Вот они и «заботились» как умели.
Пришлось какое-то время участвовать в их походах и мне.
Зачем я обо всем этом пишу? Но не сказать об этом означало бы утаить правду, приукрасить действительность. А наше общество, на мой взгляд, в этом не нуждается. Оно достаточно жизнеспособно, чтобы не затушевывать трудности, а преодолевать их. И преодолевало. Ведь именно оно, наше общество, позволило мне, бывшему беспризорнику, найти правильный путь в жизни — стать летчиком, затем командиром, наконец, маршалом авиации. Где, в какой еще стране могло случиться такое? А ведь я не исключение. Схожий жизненный путь прошли многие мои сверстники. Среди них есть и военачальники, как я, и крупные хозяйственники, и писатели, и ученые… Разумеется, я не хочу сказать, что, для того чтобы добиться чего-то в жизни, непременно надо было пройти, что называется, огонь, воду и медные трубы. Нет, конечно. У каждого своя судьба, свой жизненный путь. Но нельзя забывать и о том, что подлинная гуманность нашего общества, неисчерпаемая его жизнеспособность и колоссальная воспитующая сила помогли и продолжают помогать становиться на ноги также и тем, кто при иных условиях мог сбиться с пути, оказаться навсегда в числе отверженных.