Сазанович Елена Ивановна. Улица вечерних услад

   – А у тебя, безусловно, хватит совести копаться в его личной переписке, Лобов, – И Жанна посмотрела на меня, как на преступника.
   Мне оставалось только выдать что-то похожее на вздох. Я был совершенно согласен с Жанной. Моей совести хватит и на такое.
   Совсем скоро Жанна протягивала мне целлофановый мешок. Туго набитый словами и мыслями поклонниц Китова. Неужели она и впрямь их не читала? И по ее суровому виду. И по ее гордой осанке. Я понял, что ее принципы не возводят ей снизойти до такого. И я уже нисколечки не сомневался в умопомешательстве Кита. Ну что это за женщина, которая способна выдержать. И не засунуть нос в личную жизнь человека, с которым она провела не одну ночь. Да, такая женщина все-таки достойна быть героиней романа. Но увольте! Только не моего!
   Дома я, развалившись в кресле. Копался без зазрения совести, в словах и мыслях многочисленных поклонниц Кита. И совесть меня ни капельки не мучила. Что мой нос ворошил его личную жизнь. Я уверен, что попроси я при жизни Кита, его переписку. Он и глазом не моргнув, мне бы ее отдал. Но у него и мысли не возникло, что для меня это представит какой-либо интерес. И его мысль работала в правильном направлении. Ври жизни Кита к черту все это было мне нужно! Мне было достаточно красочных описаний его любовных похождений. На которые не скупился в своих рассказах Кит. Да и теперь я находил мало удовольствия, разбирая этот хлам женских вздохов и слез. Уже на третьем письме я понял, что все остальное будет в таком же духе. Я мысленно видел всех женщин Кита перед собой. Крупных грудастых блондинок. С умным выражением на лице. И в каждом письме был упрек Китову за его легкомысленный нрав. За его легкое отношение к жизни. И любви. А затем – подробные инструкции, как подобает себя вести приличному человеку. Пожалуй, из этих писем можно было составить целый трактат о морали. Но уж чего-чего, а моего таланта на это бы не хватило. И у меня не раз возникало желание сгрузить все это в кучу. И сжечь. И все-таки что-то удерживало меня от этого поспешного шага. Наверно, я все-таки за долгие годы привык доверять своей потаскушке – Музе. И на сей раз мое предчувствие в очередной раз оправдалось.
   И я, набравшись ангельского терпения, разбирал письма. И наткнулся на маленький, помятый голубой конверт. Он пах чем-то до боли знакомым. Далеким. Очень теплым. И почерк – мелкий, корявый. С прыгающими буквами. И массой орфографических ошибок. Так не похожий на аккуратные, каллиграфически выведенные буквы многочисленных поклонниц Кита.

   «Дурачок ты мой, дурачок. Я и не подозревала, что из-за этого можно устроить такой скандал. Нет, целое скандалище! Тем более Лоб и не стоит таких переживаний, глупенький мой мальчик. Он и танцевать толком не умеет. Наступает все время на ноги. Лоб у него большой. А ума Бог не дал. Разве это не так? Я надеюсь ты с ним не поссорился? А у меня до сих пор синяк на плече от твоей дурацкой ревности. Веди себя хорошо, прилежно. И не дерись. Учись на одни пятерки. Ужас, как люблю отличников. А я здесь без тебя скучаю. Ты мне веришь? Ну и что, что море. Оно такое грязное. И даже нет красивых ракушек. И цветы мне здесь не нравятся. А Лобов-старший такой зануда! Все время о чем-то думает, думает. И книжки читает. Даже мне попытался подсунуть какую-то. Я полстраницы осилила. И уснула. И сгорела. Теперь хожу красной. Как рак. А Лобову нравится. По-моему, он в красоте вообще ничего не волокет. Шкура моя скоро слезет. И я научу тебя ее сдирать, хорошо? Особенно на плечах, а то я не достану. И не думай, ради бога, так много! Это тебя портит. Ты же всегда такай веселый. Я по-прежнему в тебя влюблена. И уже мне хочется тебя поцеловать. Только чур не кусаться! А то у меня всегда вспухшая губа. И Лобов на меня стал чаще подозрительно поглядывать. Ты знаешь, при всем его занудстве в нем столько такого… Не зря я его все-таки полюбила. Один раз он даже сумел побить трех парней, которые ко мне приставали на пляже. Кстати, ребята ничего. Один даже очкарик. Но Лобов их все равно побил. Вот и все, пожалуй. Если захочешь – передай привет Лбу. Хотя нет. Лучше не надо. А то он что-нибудь заподозрит. А я ужасно не люблю разбирательств. Пока, мой славный мальчик. Я улыбаюсь, вспоминая тебя. Целую крепко-крепко. Только, чур не кусаться!

Вера».

   Вера… Вера… Вера… Боже, как это было давно. И Кит. Болтливый Кит. Душа нараспашку. И ни одного слова – про Веру. Видимо, он слишком уважал моего отца. И слишком любил меня. А, может быть, что-то гораздо большее удержало его заговорить про Веру. Видимо, я об этом уже никогда не узнаю. Боже, как это было давно. Наш маленький дворик, утопающий в тополях. Зеленые цветы на балконе. Мой красавец и умница отец, вертлявый хохотун Кит. Я, флегматичный до смеха. И Вера. Вера… Боже, как это было давно…
   Я выключил свет. И лег спать. И неожиданно для себя мгновенно уснул. Хотя вот уже сколько пет мучился бессонницей. Единственной своей болезнью…
 
   Утром я сидел за столом в углу, как всегда. И ждал кофе. И передо мной лежали бумага и ручка.
   – Здравствуйте, – официантка поставила чашечку передо мной. И как всегда, робко улыбнулась. – Вы сегодня будете писать?
   Я пробурчал что-то невнятное в ответ. И со страхом подумал, что она сейчас спросит: «А о чем?»
   – А о чем, если не секрет? – спросила она, чуть покраснев.
   – Секрет, милая девушка. Все, что еще непридуманно, всегда секрет, – изрек я на всякий случай для истории.
   – А-а-а, – протянула она понимающе. И все так же продолжала стоять, уставившись во все свои красивые глаза на меня. Явно, она что-то хотела еще спросить.
   – Вы что-то хотите спросить?
   Официантка замялась.
   – А та… женщина… Ну, вчера, помните? В узком коротком платье… Она ваша жена?
   Я замахал руками.
   – Ну разве я похож на женатого человека? Это моя муза, милая девушка.
   – Ну и муза у вас, – она обиженно покачала головой. – У нас, между прочим, довольно приличное кафе. С такими музами можно встречаться и в другом месте.
   – Я непременно воспользуюсь вашим советом, милая, – и я уткнулся носом в чистый лист бумаги. Чтобы не наговорить грубостей. И не заметил, как она ушла. И уже ничего не замечал. И моя рука, мимо моей воли вывела в центре белого листа два слова:

   «Без Веры…»

   Вера… Вера… Вера… Боже, как это было давно. Наш маленький дворик, утопающий в тополях. Мой умница и красавец отец. Вертлявый хохотун Кит. Я, флегматичный до смеха. И Вера. Вера… Боже, как это было давно…
   Отец привел ее в наш дом, когда мне только стукнуло шестнадцать. И я закончил девятый класс.
   – Знакомься, Костя. Это Вера, – и отец за руку подвел ее ко мне.
   По возрасту она мало отличалась от меня. И я позднее узнал, что ей уже 23 года. И очень удивился.
   – Это Вера, – повторил отец. И виновато улыбнулся.
   А я, заглядевшись на ее стройные ноги, не мог сообразить в каком качестве она вошла в наш дом.
   Отец откашлялся в кулак.
   – Она будет у нас жить.
   Я поднял на него удивленный взгляд, наконец-то сообразив, что он сказал.
   – Она что – беспризорница? – спросил я.
   И Вера расхохоталась. И смешно сморщила свой острый носик.
   – Какой большой у тебя лоб, – восхитилась Вера. И легонько прикоснулась кончиком пальца к моему лбу.
   Я резко отпрянул.
   – Какой милый у тебя мальчик, – Вера назвала моего отца на «ты». И меня это неприятно удивило. – И лоб у него большой. Как тебя зовут, мальчик? – и ей при этих словах оставалось вытащить конфетку.
   – Лоб, – представился я. И поклонился до земли.
   Вера прыснула.
   – Лоб, – передразнила она меня. – Очень подходит. – Лоб маленький, – и она бесцеремонно тыкнула в меня пальцем. И тут же повернулась к отцу. – А ты – Лобов-большой. Когда Лоб вырастет, его тоже станут называть по фамилии. Он вырастет и станет Лобовым, а не Лбом.
   Она несла такую чушь. Что я не выдержал и незаметно замахал руками возле ушей, глядя на отца. Отец ответил мне укоризненным взглядом.
   – Боже! – Вера всплеснула маленькими ручками. – И так живут ученые! – и она жестом указала на нашу комнату.
   – Да в такой комнате можно сдохнуть от скуки! Ни одного цветочка даже!
   И, оглядев комнату новыми глазами, я неожиданно согласился. Судя по виду отца, он согласился тоже. Хотя раньше мы этого не замечали. Письменный стол, тахта, книжный шкаф, набитый книжками, нас вполне устраивали. Во всяком случае все было под рукой.
   Но Веру эта обстановка явно шокировала. Мы стояли с отцом, вытянув руки по швам. А она порхала из угла в угол. Щебетала, как лучше устроить наш уют.
   – А на балконе мы посадим цветы, – заключила она. – Они называются вечерние услады. Потому что пахнут только по вечерам. Лобов, ты любишь цветы?
   Отец пожал плечами. Над этим вопросом он, пожалуй, за всю свою жизнь ни разу не задумался.
   – А что ты любишь, Лобов?
   – Канта, – отец почесал за ухом.
   Вера посмотрела на него, как на чокнутого.
   – А ты, Лоб? – уже с опаской обратилась она ко мне.
   Я отдал учтивый поклон.
   – Шопенгауэра, к вашему почтению.
   Вера щелкнула язычком.
   – Ну и ну! Так недолго и повеситься. И чтобы не сделать этого опрометчивого шага. С сегодняшнего дня вы полюбите совсем другое.
   – Что??? – со страхом почти одновременно крикнули мы. С отцом.
   Вера потащила нас на балкон.
   – Лобовы! Ну посмотрите же! Протрите глаза, Лобовы! – и она показала куда-то вдаль.
   Мы терли глаза. Но ничего там не видели заслуживающего нашей любви.
   – Какие тополя, Лобовы! А воздух! – Вера глубоко вдохнула утренний воздух летнего дня. – Вы чувствуете? А запах! Лобовы! Под вашим окном цветет целый куст жасмина! А вы в это время любите какого-то Канта и… как его, – тут Вера запнулась. – Шопенагура, кажется…
   – Шопенгаура, – обиделся я за своего любимого философа.
   – Ну, это без разницы, – Вера махнула рукой. Явно, что эта фамилия была для нее пустым звуком.
   – И еще лето, Лобовы! Сейчас лето. Вы это хоть знаете?
   Мы дружно кивнули головой. Уж что-что, а это мы знали точно.
   – С сегодняшнего дня вы и его начнете любить. А еще… А еще – меня.
   Отец развел руками. Это для него было неоспоримым.
   Через пару дней наша квартира преобразилась. И если раньше в нее еще как-то можно было попасть через дверь. То теперь это было сделать практически невозможно. Потому что дверь просто-напросто с трудом открывалась. По-моему. Вера понятия не имела, что в комнату входят через дверь. Она завалила ее какими-то разноцветными коробками. Книги все выгрузила из книжного шкафа на пол. По ее мнению так будет легче найти любую книжку. А книжный шкаф постепенно заполнялся какими-то ветками, засушенными цветами, бабочками, камнями и много-много еще другим. На что способна природа. А стены она разрисовала какими-то разноцветными кляксами. Как она объяснила мне, что это цветы. Но с этим заявлением я довольно легко согласился, так как часто бывал на выставках современной живописи. А у Веры получилось не хуже. И к тому же за несколько минут. Творческих исканий она не знала. И не хотела знать.
   В углу комнаты она поставила клетку, в которую посадила белую мышь. По ее мнению клетка – лучшее место жительства для мышей. Поскольку они вольны распоряжаться своим временем. И в любую минуту могут легко проникнуть через прутья на волю. В общем, я ничего в этой обстановке не понял.
   – Ну ты и тупой, Лоб, – заявила Вера, усевшись на каком-то ящике. И затягиваясь глубоко сигаретой, когда я попытался разузнать, что все это значит. – Ну в кого ты такой тупой? – не унималась она. – Ты просто слушай, что говорят старшие.
   – Это ты-то старшая? – съязвил я.
   Она утвердительно кивнула.
   – Семь лет разницы – это много, Лоб. – Я, можно сказать, тебе в матери гожусь.
   – Мамочка, – гнусаво пропел я. И протянул к ней руки. Она хлопнула со всей силы меня по рукам. Я разозлился и шпульнул в нее огромной шишкой. Она легко увернулась. И как тигрица прыгнула на меня. И повалила на пол. И заломила вверх руки.
   – Вот так, Лоб. К чему приводит непослушание. Тебя еще можно в угол ставит, Лоб. – И она больно щелкнула меня по лбу.
   Она была на полторы головы ниже меня, эта чертовка. Я легко мог поместить ее подмышку. И я никак не мог ожидать, что в ней столько силы. И с этого дня я зауважал ее. Как своего парня. И мы даже подружились. Хотя отца я долго не мог понять.
   – Если бы жива была бабушка, она все равно бы умерла, увидев эту беспризорницу. В нашем благовоспитанном доме, – выговаривал я отцу, важным шагом расхаживая взад-вперед по комнате. – Я не спорю, мой дорогой отец, – продолжал с пафосом я, – фигурка у нее – класс. Любая девчонка может позавидовать. Хотя личико… Нет, отец? Личико – так себе…
   – Перестань паясничать, – перебил меня отец недовольно.
   – Во всяком случае я благодарен тебе, что ты принял ее… Без всяких…
   – Ну, отец! Не стоит благодарности! Я понимаю, что взрослому мужчине время от времени нужна женщина, – попытался сказать я как можно серьезнее. – Но это не значит, что нужно сразу тащить ее в дом.
   – Сколько жизненного опыта, сын мой! – и отец хлопнул меня по влечу.
   Я его хлопнул в ответ. Но гораздо сильнее.
   – Честно говоря, меня мучает один вопрос, старик. О чем с ней можно разговаривать? Она даже понятия не имеет кто такой Кафка. А когда я спросил, что такое рококо. Она ответила – пирожное.
   – Никогда не задавай женщинам слишком много умных вопросов, Костя, – рассмеялся отец. – От них они быстро стареют. И по – том. Твой жизненный опыт на сей раз подвел тебя.
   – Ты о чем? – не понял я.
   – Чтобы любить – общие темы для разговора не обязательны. А иногда они только мешают. Усвоил?
   В дверях показалась каштановая головка. И остренький носик.
   – Лобовы! Обед готов!
   Мы с опаской переглянулись. И наши опасения оказались ненапрасны.
   В наших тарелках покоилось нечто липкое, вязкое, серо-буро-малинового цвета. Нечто вроде смеси манной каши, творога и переспелой малины. В общем, в наших тарелках умещалась вся жизненная философия Веры.
   – А вообще-то вкусно, – с трудом выдавил из себя отец. И поперхнулся.
   Ну что тут возразишь против любви?
   Но я все-таки попытался оттянуть долгожданный момент принятия пищи.
   – Вы слышали, передавали но телевизору, что в Египте один мальчик съел крокодила. И у него выросли клыки? – и я задержал ложку у самого рта.
   Вера подскочила на стуле от удивления.
   – Египет – это в Китае? – спросила она.
   – Египет, Вера, это в Египте, – я многозначительно постучал ложкой по столу. Так и не применив ее по назначению.
   – Ну я же не крокодила вам предлагаю, – и Вера обиженно поджала свои маленькие губки.
   Отец вмиг очутился возле нее. И со всей силы прижал ее к себе. Вера обвила руками его шею. И зажмурила глаза. А я понял, что мне здесь больше делать нечего. И пообедать так и не придется. И я чуть-чуть позавидовал отцу, что он умудрился съесть двух крокодилов сразу.
 
   Мой отец, по-моему, понятия не имел что такое солнце. Он уходил рано утром. Когда оно только вставало. И возвращался поздно вечером. Когда оно уже отслужило свою службу. Целыми днями он пропадал в своей лаборатории. Изучая строение молекул. И их перемещение в пространстве. И появление Веры ни коим образом не отразилось на его работоспособности. Напротив, только усилило ее. Но каждый вечер он, как мальчишка прибегал домой. Запыхавшись, со слипшимися потными волосами. И в его светлых глазах играл лихорадочный блеск. Он хватал Веру на руки. Обнимал со всей силы. И осыпал поцелуями ее маленькое остренькое личико.
   – Вера, Верка! – на одном вздохе повторял он тысячу раз. – Как я соскучился по тебе, Вера.
   Она тащила его в ванную. И, хохоча, обливала холодной водой. Про мое существование отец забыл вообще. И я бы не удивился. Если бы случайно встретив меня в прихожей, он спросил, рассеянно шаря глазами по моему лицу:
   – Мальчик, а что ты тут делаешь?
   И я бы непременно ответил, что собираю металлолом. Солнце этого лета мы встречали вдвоем с Верой. И провожали вдвоем тоже.
   – Вере необходима опора и поддержка. Ты же знаешь, я не могу уделять ей слишком много времени. А у тебя – каникулы, – не без зависти заметил отец. – Постарайся развлечь ее. И не обижай, пожалуйста. Вера – слабая женщина.
   Я утвердительно кивнул. Вспомнив невзначай, как ловко она умеет заламывать руки.
   – Она не плохой парень, отец. Я не дам ей скучать, – пообещал я отцу. Наконец-то сообразив. Что мое последнее безмятежное лето детства летит коту под хвост.
   Целыми днями мы с Верой проводили на пляже городской реки. Не раз я встречал там своих школьных товарищей. Которые с завистью пялились на Веру. И иногда шептали мне на ухо, где это я умудрился подцепить такую милую обезьянку. При этом я многозначительно закатывал глаза.
   Правда, как-то я попытался разнообразить наше времяпрепровождение. Пригласив Веру в музей. Вера округлила свои каштановые пуговки. И неожиданно согласилась. Целое утро она выбирала себе наряд, разбросав по всей квартире многочисленное количество тряпок. По-видимому она решила, что в музее живут художники. И непременно пишут портреты очаровательных обезьянок.
   – Тебе нравится, Лобик? – ласково спрашивала она меня. Кружась возле зеркала в очередном наряде.
   Я пожимал плечами. И до меня уже начинало доходить, почему в моем кармане образовались дыры.
   – Вера, – я взял ее за руку, – ты прелестна, Вера, – как можно правдоподобнее промяукал я. – Но почему бы тебе не поделиться со мной своими доходами?
   – Ты о чем, Лоб? – и она удивленно вытаращила свои пуговины на меня.
   – Ну, Вера. Я же тоже какой-никакой родственник старшему Лобову. Ведь ты не станешь отрицать наши родственные связи?
   Вера покачала головой. Этого они не отрицала.
   – Ну и умница! Не одной же тебе транжирить его монеты. К тому же я честно заслужил. Что ты думаешь, я бы даром таскал тебя по музеям? Или добровольно жертвовал своей молодой кожей на пляже?
   – Ну ты и наглец! – рассмеялась Вера. И вытащила из своего кошелька рубль. И приклеила слюной к моему лбу. Тут пришла очередь расхохотаться мне.
   – Школьникам не положено больше! – строго ответила Вера, еле сдерживая улыбку. – А сигаретами я тебя угощу, – и она мне заговорщицки подмигнула.
   – Не курю, – вздохнул я. – Мой молодой организм нуждается в доброкачественной пище. Для дальнейшего роста.
   – Ну и зря, – заключила Вера.
   В музее мы с ней пробыли ровно пять минут. Вера сказала, что ей там жарко. Хотя это была наглая ложь. По-моему ее обидело, что все почему-то таращились на картины. И никто по достоинству не оценил ее легкого платья цвета малахита. Которое посоветовал одеть я. И она никак не могла понять почему.
   А деньжата из нашего дома убывали со скоростью света. И я понял, что скоро мы с отцом пойдем по миру. И эта перспектива меня явно не устраивала.
   – У тебя сегодня новый браслет, Вера, – заметил я, разваливаясь с ней рядом на горячем песке. – Странно. Ученый человек. Лауреат, не без гордости замечу, многих международных премий. От его открытий торчит весь запад. И все оказывается ради чего?
   – Ради чего? – полюбопытствовала Вера, с любовью гладя свой новый золотой браслетик. Который, кстати, очень шел ее золотому загару.
   – Ради браслета для одной маленькой обезьянки. Как оказывается, комичен мир? – с пафосом заключил я. И уткнулся носом в песок.
   – Лоб, какой ты тупой! – и она кулаком стукнула меня по спине так, что я подскочил. – Премии для того и даются. Чтобы их тратить вот на такие браслеты. Когда-нибудь и ты, Лоб, уж мне-то поверь. Ухнешь свои деньжата не на благотворительные цели. Но тебе этого не понять. Ты еще слишком мал.
   – Я этого никогда не пойму, Вера, – и я повернулся к ней боком.
   – А я никак не пойму другого, – и Вера искренне вздохнула.
   – Чего? – буркнул я, заметив про себя. Что она вообще мало что понимает.
   – Как можно давать такие бешеные деньги за какие-то молекулы. Которых даже не видно. А природа, которую видно. Слышно. В это время погибает.
   – Погибает, Вера.
   – Лоб, – она прикоснулась к моему плечу. – Вот ты умный, Лоб. Да?
   Я не без гордости утвердительно кивнул.
   – И что? Мне Лобов что-то говорил, но я плохо усвоила. И что? Правда, что эти молекулы водятся в человеке?
   Я закусил нижнюю губу.
   – Водятся, Вера. Водятся.
   – Как это?
   – Очень просто, Вера. В кошке водится блохи. Ты разве не знала? А в человеке – молекулы. Это так просто, Вера.
   Вера брезгливо сморщила носик. И с опаской прикоснулась к своему загорелому телу.
   – Извини, но мне иногда кажется, что твой папаша не слишком умен, – поделилась она со мной своими драгоценными мыслями. – Он не знает названия ни одного цветка. Ни разу не видел, как всходит солнце. И представляешь, даже не слышал, как в одной ракушке умещается целое море? И при этом своем невежестве он занимается какими-то блохами. Или, как их? Молекулами? Да? Которых даже не видно. А зачем заниматься тем, что не видно? Что даже никак не попробовать на вкус? Так, Костя? Мне не нравится то, чем занимается Лобов, – вздохнула она. – Но приходится с этим мириться.
   – Зато ты ему нравишься, Вера.
   – Еще бы? – уж в этом она ни сколечки не сомневалась. И не понимала, что возможно иное.
   Странно… Я, действительно, не соглашался с философией Веры. Я иронизировал над ней при любом удобном случае. И по мере возможности – сопротивлялся. Но с каждым днем я почему-то все больше понимал отца.
   Вера… Маленький верткий зверек. Она была частью природы. Она не противостояла ей, как все мы. Она сливалась с ней. Соглашалась со всеми ее капризами и ошибками. И бесхитростно поддавалась всем ее инстинктам. Она тащила в наш дом ветки, палки, шишки, улиток и цветы. И визжала от восторга, показывая их нам. И каждой частичке природы давала собственное название. Она бегала босиком по острым камням. Она легко взбиралась на дерево. И отважно прыгала с любой высоты. Не задумываясь, она бросалась в заросли крапивы. И потом со смехом нам демонстрировала вздувшиеся волдыри на коже. Я никогда не видел, чтобы она плакала. И никогда не мог представить, что ее могут угнетать мрачные мысли. Каждый день она принимала, как подарок. И из каждого дня могла извлечь наслаждение. И из каждого вечера – усладу. Она никогда ничего не читала. И вся ее философия была ее личной собственностью. Не загроможденная чужим опытом. Чужими мыслями. Чужой моралью.
   – Лобовы! – она хватала нас за руки. Едва заслышав раскаты грома. – Лобовы? Вы слышите, Лобовы? Это же – дождь!
   Она не переставала удивляться солнцу. Радуге. Звездам. Словно их видела каждый раз впервые.
   – Лобовы! Побежали! – и она тащила нас на улицу в ливень. Когда ни одна порядочная собака не посмела бы высунуть носа.
   Мы с отцом покорно тащились за ней. Хотя промокнуть у нас не было никакого желания. И мы жались под крышей подъезда. Так ни разу и не рискнув высунуть свой нос под проливной дождь.
   А она опрокидывала назад лицо. Протягивала вперед руки. И ливень хлестал ее по щуплому телу. И струи дождя растекались по ее каштановым волосам. И она с наслаждением слизывала капли дождя со своих обветренных губ. А потом я покорно делал из бумаги кораблики. И она, промокшая до нитки, запускала их по ручью. И хлопала от радости в ладоши, наблюдая, как они кувыркаются в чистой дождевой воде.
   Дома она без стеснения сбрасывала мокрое платьице. И я смущенно отворачивался. И глядя в потолок. Насвистывал какую-то неопределенную мелодию.
   – Вера, – строго выговаривал ей отец. – Как можно при мальчике. Ты его портишь, Вера.
   – Он любит Шопен… Шопе… Шопенагура, Лобов. Таких трудно испортить. Он уже давным-давно испорчен, – отвечала невозмутимо Вера. – И вообще… Тело – это не молекулы, Лобов. На тело надо смотреть. К тому же, можешь спросить, какие висят картинки в музее. А твой мальчик на них с удовольствием пялится. А там – обнаженные девки. К тому же в увеличенных размерах…
   О себе Вера ничего не рассказывала. И когда я пытался навести справки о ее прошлом. Она морщила свой остренький носик. И отвечала:
   – Меня родила обезьяна. Детство я провела в джунглях. Кушала исключительно кокосы и бананы. А один раз влюбилась в большого и милого обезьяна. Гиппопотам, кажется. Есть такой сорт обезьян, Лоб?
   Честно говоря, я был склонен поверить. Что в один прекрасный солнечный день она убежала из джунглей. И случайно попала в наш запыленный задымленный засоренный цивилизованный мир. И приняла его. Впрочем, как все принимала в жизни.
   – Хочешь, Костя? – и она протянула мне зажженную сигарету.
   Я погрозил ей пальцем.
   – Ты отказываешься от маленького удовольствия. От удовольствий отказываются только дураки.
   – Я где-то читал, – я сморщил лоб, словно что-то вспоминая, – кажется, сигареты сокращают жизнь.
   Вера искренне удивилась.
   – Не может быть! Какой идиот это выдумал? Если что и сокращает жизнь, так это – воздержание. Усек?
   Я усек. Она ни от чего воздерживаться не собиралась. Ей, видимо, предстояла долгая-предолгая жизнь. И я поддался ее простодушным агиткам. Я научился курить. Так же, как и научился стоять на голове. И шевелить ушами. Вначале меня несколько обнажало. Что она за целый день ни разу не вспоминала отца. Она по-моему, даже без него не скучала. Но вскоре я понял. Ни прошлое, ни будущее для нее не представляло никакой ценности. Она умела ценить только настоящее. И оценивала его по достоинству. И казалось, ей нет дела ни до прошлого. Ни до будущего моего отца. И все-таки я ошибался. Однажды она все-таки не выдержала. Я застукал ее, сидящей на полу среди груды личной переписки старшего Лобова. Она настолько была увлечена чтением. Что даже не заметила, как я вошел. Я громко откашлялся.