Сазанович Елена Ивановна. Улица вечерних услад

   Кит ворвался ко мне в комнату. И топая ногами. И размахивая руками. Заорал прямо с порога:
   – Старик!!! Неужели ты забыл, какой завтра день!
   Я флегматично пожал плечами. Давно зная, что он имеет в виду.
   – День? Ты спрашиваешь, какой завтра день?
   – Ну! Ну! – торопил меня Кит. – Напряги свой лоб.
   – День как день, – отвечал я, старательно демонстрируя, как я умев напрягать лоб. – А что? Разве завтра передают дождь?
   Возмущению Кита не было предела.
   – И это мой друг! Вы слышали! Это мой лучший товарищ и друг! – и Кит почему-то обратился к спящему ежу, ища у него поддержки. Но еж проигнорировал его вопли.
   – А-а-а, – протянул я. – Кажется что-то припоминаю.
   – Наконец-то, радостно вздохнул Кит.
   – День охраны природы и памятников! – заключил я. – Вы с Верой организаторы, не так ли?
   Кит почему-то смутился.
   – При чем тут Вера? Мы, действительно, с Верой любим живую природу. Не в пример тебе, варвару. И насобирали, между прочим, целую коллекцию бабочек, – отчитался передо мной Кит.
   – А я и не подозревал, что бабочкам легче летается по вечерам, – абсолютно без задней мысли ляпнул я.
   Кит как-то съежился. И направился к двери.
   – Да, кстати, – он оглянулся у выхода, – в общем, мне завтра стукнет семнадцать. Придешь? Жаль, что ты об этом забыл.
   Я приблизился к Киту. И положил руку на его плечо. И чуть его сжал.
   – Ну что ты, Лешка. Разве можно забыть дату рождения великого мастера слова?
   – Нельзя, – согласился со мной Кит. – Кстати, для тебя я тоже кое-кого пригласил. Так что скучать не придется.
   И только я попытался раскрыть рот. Как Кит хлопнул перед моим носом дверью. И я так и остался стоять с открытым ртом, размышляя о чуткости и заботе моего верного товарища.
   На следующий день отец. Вера и я бодро шагали поздравлять Лешку Китова. Я не переставал мысленно восхищаться предстоящей компанией. Ну, я – это еще понятно. Я – закадычный друг Кита. Вера – тоже куда ни шло. Вместе охотятся по вечерам за бедными насекомыми. Вроде как бы – подружка. С отцом – посложнее. Он к Киту никакого отношения не имеет. Особенно по возрастным показателям. Но он – как-никак друг Веры. Значит, получается – при ней. Отец Кита дядя Витя – в командировке. Но тетя Шура ни в какие командировки не собиралась. Хотя, насколько мне известно, родителей ни дни рождения отправляют подышать свежим воздухом. Иди в кино. Но, если останется мой отец, судя по всему, тетя Шура никуда прогуливаться не собирается, ибо…
   На «ибо» я споткнулся. И пенял, что можно сломать голову, вычисляя родственные связи гостей.
   Как я и предполагал, у тети Шуры даже и мысли не возникло дышать свежим воздухом. Иди пойти в кино. И выглядела она потрясающе. И я впервые задумался, почему отец так легкомысленно ею пренебрег. Высокая, белокурая. Очень пышная. И очень яркая. Вера по сравнению выглядела общипанным цыпленком.
   – Вы прекрасны, – выдохнул я, и поцеловал руку тете Шуре.
   Тетя Шура покраснела и победителем взглянула на отца.
   Отец, как осел, мялся в дверях. И виновато улыбался.
   – У тебя очень вежливый мальчик, Лобов, – сказала она отцу. И смущенно поправила цветастую юбку. – Не в пример моему оболтусу.
   А оболтус в это время раздавал поклоны налево и направо. Принимая благодарно подарки.
   – Это тебе, старик, – буркнул я. И неловко всунув ему в руки китайскую удочку. – Ты же любишь животный и растительный мир. Бабочки скоро смотают на юг. А рыбок и зимой можно ловить.
   Кит запрыгал от радости:
   – А ты не дурак, Лоб, – и он меня крепко обнял. – Правда, я не умею ловить рыбу…
   – А я умею, – ненароком заметила Вера. Облизывая пальчик от крема. Который она украдкой умудрилась слизать с торта.
   – Особенно золотые рыбки, – я ей хитро подмигнул.
   Кит меня увел в сторону.
   – Сейчас она придет.
   – Кто?
   – Ну, кто-кто. Неужели не помнишь? Не сидеть же тебе здесь целый вечер, как дураку.
   Я хотел было заметить, что никогда не чувствую себя дураком. Но Кит не дал мне раскрыть рта.
   – Она очень ничего, кстати. Новенькая. Будет с нами десятилетку заканчивать. Усек? А все новенькие – ничего.
   – Потому что новенькие, – согласился я.
   – Вот именно! Для тебя же старался! – уже на ходу крикнул Лешка, потому что в дверь позвонили.
   А я так и не понял, почему он так старался для меня. А для себя почему Кит не соизволил никого пригласить? Или ему нравится сидеть, как дураку, одному? Или Кит проявил истинное джентльменство? Но искать отрет на эти вопросы у меня не было никакого желания.
   Она появилась на пороге комнаты. И первое, что бросилось в глаза. Это длиннющая толстенная коса. Я даже присвистнул от удивления. Такое мне удалось повидать разве что в сказке в глубоком детстве. И я не без удовольствия подумал. Что не плохо бы ее дернуть пару раз за косичку.
   – Меня зовут Оля, – и она смущенно улыбнулась. И протянула Киту книжку.
   А я украдкой заглянул на обложку. И прочитал, даже в уме, чуть заикаясь: «Альберт Камю». Да, это были далеко не сказки. И я еще раз присвистнул на всякий случай.
   – Ты что, вместо соловья сегодня будешь? – перебил мой художественный свист Китов. – Это Лобов. Костя Лобов. Можно просто Лоб, – представил меня он. И как-то ехидненько подмигнул мне.
   Оля протянула мне руку. И я ее дружески пожал. И подумал не без раздражения, что уж кем-кем, а дураком быть сегодня не придется точно. Поскольку, судя по всему, придется целый вечер выслушивать с умным видом лекцию об экзистенциализме. Что меня далеко не прельщало. И мои предчувствия оправдались.
   – Я очень увлекаюсь экзистенциализмом, – первое, что сказала мне Оля. Усаживаясь рядом со мной. И слово она выговаривала без единой ошибки. Что меня окончательно убило.
   Зато Вера, услышав это. Округлила и без того свои круглые вишенки. И открыла рот.
   – Что ты сказала? – чуть заикаясь, переспросила Вера.
   – Чем ты увлекаешься, девочка?
   – Экзистенциализмом, – невозмутимо повторила Оля, словно оно для нее то же самое, как сказать: «мама мыла раму».
   Тетя Шура была в восторге. А отец, как я заметил краем глаза, недовольно поморщился.
   – Ничего себе! – выдохнула Вера, с удовольствием потягивая уже второй бокал шампанского. – Я и не подозревала, что на свете существуют такие идиотские слова. Это что – из области спорта?
   На личике Оли выступила снисходительная ухмылочка.
   – Это из области философии.
   Я взглянул на Кита с ненавистью. Кит пожал плечами. И развел руками. Кит ни о чем подобном не догадывался и в помине.
   А потом мы танцевали. Тетя Шура сидела рядом с отцом. И всем своим видом показывала, что танцы – это для молодежи. А не для них – стариков. Удивительно, они тогда действительно казались стариками.
   Отец сидел нахмурившись. И не отрываясь наблюдал за Верой. Которая в это время дурачилась с Китом. Они прыгали. Свистели. Разве что не кувыркались. И отец, по-видимому, впервые осознал разницу в возрасте.
   – Мы тоже так когда-то плясали, помнишь, Лобов? – и тетя Шура чокнулась с отцом рюмкой.
   – Мы так не танцевали, – хмуро ответил отец.
   – Правильно, Лобов! – радостно воскликнула тетя Шура. Ее глаза блестели о шампанского. На щеках выступил яркий румянец. Нет, определенно в день рождения своего оболтуса она выглядела неотразимо.
   – Мы совсем из другого времени, Олег. Неужели ты так этого и не понял. Совсем из другого.
   – Время одно, Шура, – грустно улыбнулся отец. – Оно одно и оно неделимо.
   – В этом вся твоя жизненная ошибка, Олег, – тетя Шура ближе придвинулась к отцу и взяла его за руку. – Ты никогда не ориентировался во времени. И из-за этого, считай, проиграл.
   Отец не убирал рук и не смотрел на тетю Шуру. Она его совсем не интересовала как женщина. Но с ней можно было поговорить. Ну если не об экзистенциализме. То о жизненной философии – точно. И это в ней отец высоко ценил.
   – Ты всегда стремился к невозможному, Лобов. Ты всегда старался сочетать абсолютно несочетаемые вещи. И ты никогда не делил время. Ты, я, Витя – это наше время. И мы повязаны в нем. До конца жизни. Твой, сын, мой оболтус, Вера – они будут повязаны в своем.
   Отец не отрываясь смотрел на Веру. Она ему подмигнула. И показала язык.
   – Шурочка, если в жизни все буквально рассчитать по мелочам. На этом можно споткнуться. Неожиданность – это дар жизни. И Она бывает. Очень часто. Ведь ты не станешь отрицать… – сказал уже чуть заплетающимся языком отец.
   Я уже не слышал, что станет отрицать или не отрицать тетя Шура. Потому что мы с Олей двинулись танцевать.
   Я осторожно погладил Олину косу. Она удивленно на меня посмотрела.
   – Мне нравится, – от чистого сердца признался я.
   Оля отвела взгляд.
   – Жаль, что я не знала раньше, что существует школа с литературным уклоном. А что – у вас все писатели и поэты?
   Я пожал плечами.
   – У нас все просто очень любят литературу.
   – Если в жизни ничего не добьешься – это ужасно. Это крах, – продолжала нудеть Оля. – Я не хочу быть неудачницей. А ты, Костя?
   Я вновь пожал плечами в ответ.
   – Я не думал об этом. Как получится. – Значит ты уже потенциальный неудачник. А вообще-то, все в жизни так сложно.
   Я хотел было спросить, что все-таки сложно. Но раздумал. На секунду представив, что придется выслушивать ответ. И я от нечего делать стал пялиться на Веру. Которая продолжала дурачиться с Китом. И громко хохотать на весь дом. Я невольно улыбнулся. И перехватил взгляд отца на Веру. И впервые в моей голове промелькнула догадка, насколько мы похожи с отцом.
   Я кое-как ускользнул от Оли. И бухнулся на диван. И закрыл глаза. От выпитого шампанского голова шла кругом. И как в тумане пронеслись слова тети Шуры.
   – И всю жизнь любить одного человека, Лобов, – сквозь пьяные слезы довольно громко проговорила тетя Шура. Хотя, видимо, ей казалось, что она шепчет на ухо. – Это наказание. Но тебе этого не понять. Ты столько раз в жизни любил. Ты счастливчик.
   – А мне казалось, что всю жизнь я любил одну женщину.
   – Один тип женщины, – поправила его тетя Шура. – И от этого ты проиграл тоже.
   – А в чем ты выиграла, Шура?
   – Во всяком случае у меня есть нормальный дом. Если хочешь – мое убежище. А что у тебя, кроме сына? Которого ты не щадишь. Приводишь в дом девку…
   – Перестань, – окрикнул отец, – и как я представил сквозь туман – зажал ей рот. Или просто сжал до боли плечо.
   – Она ведь тебя не любит, Олег! – не унималась тетя Шура.
   – Неужели ты так и не понял, что любовь – это совсем другое.
   – Любовь – это любовь, – уже спокойнее ответил отец.
   – Если она есть – значит это любовь.
   В этот момент трагедии я приоткрыл слипшиеся глаза. И поймал на себе взгляд Веры. Она мне говорила жестами, чтобы я шел за ней на балкон. И показывала сигареты.
   Я с трудом поднялся. Встряхнул головой. И послушно направился к Вере.
   Вера стояла на балконе. И, опрокинув голову вверх, улыбалась.
   – Правда хорошо, Костя? И так все просто.
   Я кивнул, вспомнив, как Оля твердила о жизненных сложностях.
   – И такая дурочка эта Оля. Правда, Лоб?
   – Как сказать, Вера. Они много знает. В отличие от тебя. Вот и все, – я почему-то решил позлить Веру, забыв, что этим Веру не разозлишь никогда.
   – Вот именно! – захохотала Вера. – А тебе иногда не приходит в голову, Костя. Что те, кто действительно много знают, чаще всего молчат? Для них это естественно. Нормально, что ли. Как пить, спать. То же самое – знать. Ведь ты постоянно не твердишь о еде? Правда, Лоб?
   Я промолчал.
   – Но у нее замечательная коса! – Вера встряхнула своей короткой стрижкой. – Из-за косы. Только из-за одной косы в нее можно влюбиться. Да, Костя?
   А я словил себя на мысли. Что в последнее время невольно стал сравнивать всех женщин с Верой. И никогда мне не удалось сравнить. Потому что лучше Веры я пока никого не встречал. И мне почему-то захотелось об этом сказать вслух. И я почему-то об этом промолчал.
   – Почему ты молчишь, Лоб?
   – Может быть, и влюбился, Вера, – неожиданно для себя сказал я.
   Вера этого не ожидала тоже. Она вздрогнула. И посмотрела мне прямо в глаза.
   – Но ведь у тебя еще никого не было. Да, Костя? – и не дожидаясь ответа, добавила. – А у Кита? Как ты думаешь, у Кита кто-нибудь был?
   Я улыбнулся.
   – Если бы кто и был. Будь уверена. Он бы непременно об этом сказал.
   – Тогда почему он это не сделал? – выпалила Вера. И тут же осеклась.
   Я нахмурился.
   – Ты о чем, Вера?
   – Я так… Просто… Просто мне показалось… Разве… Разве ты ничего не заметил? Он как-то изменился, что-то новое появилось в его лице.
   – Нет. Я ничего не заметил. Каким был оболтусом. Таким и остался, – почему-то с удовольствием повторил я слова тети Шуры.
   – Пойдем, потанцуем? – и не успел я опомниться. Как Вера за руку меня втащила я комнату. И положила мне руки на плечи. И прижалась щекой к моим ключицам. Я невольно сжал ее острые лопатки.
   – Вера, – прошептал я еле слышно. Но она услышала.
   – Что? – Да так, – и я чуть ослабил руки.
   – Ты такой длинный, Лоб. И так похож на Лобова.
   – Это плохо, Вера?
   – Не знаю. Но в Олю ты все равно влюбишься.
   Я засмеялся.
   – Я не люблю экзистенциализм, Вера.
   – Это не имеет значения. Можно влюбиться в девушку. А не в экзе… – и Вера запнулась. Выговорить это слово было выше ее сил.
   И я не выдержал. И задержал дыхание. И приподнял ее. И крепко-крепко прижал к себе. И закружился на месте. И тут же опустил ее на пол.
   Все гости удивленно вытаращили на нас глаза. Лишь отец сидел не шелохнувшись. Низко опустив голову. И скрестив руки перед собой.
   – Ты что, Лоб? – засмеялась Вера.
   – А ты что, Вера?
   – Мне хорошо.
   – Мне тоже. А тебе бывает когда-нибудь плохо, Вера?
   – Нет. Никогда. Жизнь нам столько преподносит сюрпризов. Что плохое отношение к ней – это оскорбление. И еще. Запомни, Костя. В жизни всегда есть замена. Слышишь, всегда! Что бы ни случилось! Какая бы потеря ни выпала на твою долю, Костя. Помни, что в жизни всегда есть замена. Только нужно уметь искать. Ты научишься искать, Костя?
   – Я научусь любить жизнь, Вера…
   Но Вера меня уже не слушала. Она выпорхнула из моих рук. И уже сидела перед отцом на корточках. И зажав его большие ладони в своих. Что-то шептала…
 
   А вскоре они уехали на море. И мне стало невыносимо скучно. Кит реже заглядывал ко мне. Он почему-то моему обществу предпочел книги. По ночам в моей пустой квартире топал еж. И скреблась белая мышь. И разве что они как-то напоминали мне, что я не один в этом одиноком мире. И еще напоминала Оля. Неожиданно я подружился с ней. И потихоньку стал к ней привыкать. К ее монотонному голосу. К ее плавным манерам. Хотя, признаюсь, наша дружба была вначале не из легких. Увидев нашу квартиру, она ужаснулась. И от негодования встряхнула длиннющей косой. И тут же стала сгребать камни, палки, засушенные цветы и шишки в кучу. Чтобы выбросить. Но я ее остановил.
   – Оля, – сквозь зубы выдавил я, – если ты притронешься к нашим вещам, Оля. Я тебя не пущу на порог. Запомни.
   Она выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью. И я про нее сразу забыл. И мне было приятно думать, что я оставил мир Веры неприкосновенным. Но на следующее утро Оля уже стояла в моих дверях.
   – Хочешь, сходим в музей?
   – Не хочу, Оля.
   – А что ты хочешь?
   – Свари мне кофе, Оля.
   – Я не умею.
   – А что ты умеешь?
   Играть на скрипке.
   – … О-о-о! – протянул я. Но уже почему-то не присвистнул.
   – Хочешь послушать? – серьезно спросила Оля.
   Мне ничего не оставалось, как согласиться. Поскольку с правилами хорошего тона я был знаком.
   … Ее коса была заброшена назад. И ее хрупкие плечи давила скрипка. Ее голубые глаза смотрели мимо меня. И ее пухлые губы были сжаты. Под музыку я рассматривал ее. И она мне все больше нравилась. А, возможно, мне нравилась ее музыка. И как от выпитого бокала шампанского. Моя голова пошла кругом. И все поплыло перед глазами. Окно, длинная коса девочки Оли, ее скрипка, ее острые коленки. И я вскочил с места. И она прервала игру. И я схватил ее неумело за плечи. И со всей силы прижал к себе. И нашел ее губы. И сильно-сильно поцеловал. По-моему, слишком сильно. Потому что она вскрикнула. И прошептала:
   – Больно.
   И я опомнился. И отпустил ее. И направился к двери. И, открывая дверь, оглянулся.
   – Ты прелестно играла, Ольга, – выдавил я. Она стояла, опустив скрипку. И опустив голову. И не смотрела на меня. И, по-моему, в ее глазах скапливались слезы. Я ни на секунду не забывал вкус моего первого поцелуя. Он не давал мне покоя по ночам. Я тысячу раз мысленно повторял его. Вспоминая мельчайшие подробности этого дня. И Оля постепенно вытесняла Веру из моей жизни. И мне показалось, что я влюблен. Каждое утро, я, как идиот торчал у ее окон. И ждал, пока она проснется. А потом мы вместе куда-нибудь убегали. Оля много говорила о литературе. Пожалуй, слишком много. Но я все это пропускал мимо ушей. Мои мысли были направлены в совсем другом направлении. Я частенько подумывал, где бы ее прижать. Но второй раз почему-то боялся на это пойти.
   – Вот так, Лобов, – говорила она мне. – Я не понимаю этих людей. Абсолютно не понимаю. Вот мои родители. Это же можно сойти с ума! Ты представляешь! Тысячи людей живут не имея понятия о Кортасаре. Представляешь, насколько ничтожно их существование?
   Честно говоря, я этого не представлял. Будучи уверенным, что Вера и не слышала о таком писателе. Но ее существование я никогда не посмел бы назвать ничтожным.
   – Я сразу себе сказала, Лобов. Никаких детей! Ну, разве что в далеком будущем. В самом далеком. Когда хотя бы 90% будет достигнуто.
   А я почему-то легко мог представить Олю, окруженную тремя, а то и четырьмя ребятишками. Она непременно растолстеет, не без удовольствия подумал я.
   – Оля, и ты никогда не обрежешь косу? – спрашивал я.
   – Что? – не понимала Оля. – А-а-а… Косу, – и она пожимала плечами. При чем тут коса, Лобов. Хотя я знаю, что все эмансипатки были стриженными.
   – Не стригись, Оля, – жалобно просил я ее. И мне почему-то при этом хотелось добавить слова Веры: «Это единственное твое достоинство». Но моего ума хватало чтобы промолчать. И я вновь уносился в свои мечты. Где прижимал Олю в какой-нибудь темной подворотне. И до крови искусывал ее пухлые губы. В общем, я по уши был влюблен. И она, как мне казалось. Тоже была далеко не равнодушна ко мне. Хотя ее все чаще шокировала мое слишком равнодушное отношение к окружающему миру. А особенно – к своему будущему. Видимо, это и повлияло на наши дальнейшие отношения. И случилось это 1-го сентября. Когда я ее за руку, как маленькую притащил в наш класс. И посадил рядышком с собой. С этого дня ее интерес ко мне стал резко падать. Наверно потому, что возрос интерес всех ребят нашего класса к ней. Именно потому, что Оде посчастливилось стать новенькой. А новенькое всегда приятней на вкус. Даже, если оно не вкусно.
   Со школы мы уже шли втроем. Я, Оля и Вовка Пьянов, ярый любитель экэестенциализма. И такой же строитель яркого будущего. Шансы мои упали до нуля. И я уже начинал искренне жалеть, что так мало уделял внимания современной зарубежной литературе. Про которую они без конца мололи. Начисто забыв про существование моей скромной персоны.
   Возле Олиного подъезда я протянул ей желто-красный кленовый лист. И неестественно посвистывал какую-то неопределенную мелодию. Изображая беспечного парня.
   – Олька, давай сходим в музей, а?
   Оля с недоумением покосилась на кленовый лист. И даже к нему не притронулась. И глядя почему-то на него, а не на меня. Ответила, чуть откашлявшись.
   – Лобов… Понимаешь, Лобов, – и она запнулась. – Пьянов мне сказал, что у него богатейшая библиотека зарубежного экзистенциализма. Ты же знаешь… Я от них без ума. Жаль… Мне очень жаль, что ты к ним остался равнодушен.
   Кленовый красно-желтый лист качнулся в моей руке. И низко поклонился на прощанье Оле.
 
   Дома я, лежа на поду, изучал потолок. И бубнил себе под нос какую-то прилипшую мелодию. Пожалуй, хуже мне никогда не было. И вообще кроме потолка я в тот день ничего не помню. Помню, что на потолке были трещины. Водяные подтеки. Я плохо помню, как я встал и вышел на балкон. И почему-то стал срывать последние осенние цветы, которые Вера называла услады. Я насобирал целую охапку этих пахучих цветов изумрудного цвета. А потом я не заметил, как очутился возле единого дома. И бросил цветы возле ее квартиры. И почему-то стал топтать со всей силы ногами. Они лежали на дырявом половичке. Истерзанные, испорченные изумрудные цветы. И очень сладко пахли. И мне почему-то вспомнилось, что именно так пахла Вера, когда я с ней танцевал, и я позвонил в дверь. И бросился вниз по лестнице. А потом не помня себя долго сновался по улицам. И наконец-то где-то около полуночи очутился в беседке.
   – Успокойся, старик, – услышал я отчетливо единственную фразу Кита. А потом не слышал ни единого слова. Он, по-моему, что-то болтал о Вере, море, экзистенциализме и Олиной косе. Но подробностей я не слышал. И не запомнил, как очутился в своей квартире. На своем диване. И от усталости закрыл глаза…
   И если бы утром не затрезвонил оглушительный звонок. Пожалуй, меня бы ждало будущее полного кретина. Но судьба распорядилась иначе. Она не позволила губить мою жизнь в безумной безответной любви, И никто так не умел распоряжаться судьбой, как Вера.
   Утром она ворвалась в комнату. И за ней, как всегда, чуть смущенный, плелся мой красавец и умница отец.
   – Боже! – всплеснула руками Вера, едва заметив меня. – Боже! Проспать такое утро могут только полные кретины!
   – Я кретин, Вера, – безропотно согласился я.
   – Ты слышишь, Лобов! – обратилась она к моему отцу, – Лобов, ты слышишь! Твой сын стоит на краю гибели!
   – Лежит, Вера, – поправил ее отец.
   Но Вера его не собиралась слушать. Она подскочила ко мне. И стала лихорадочно тормошить.
   – Боже! И синяки под глазами! Лоб, ты совсем без нас опустился, Лоб!
   Отец крепко обнял меня. И посмотрел в глаза.
   – Костя, что-нибудь произошло?
   – Ничего, – пожал я плечами. – Разве что наступила осень.
   – Осень! Какая прелесть – осень! – и Вера причмокнула языком. – Лучшее время года. Да, Лоб?
   По-моему, для Веры все времена лучшие. Но я ей не возражал.
   И только тут я заметил, насколько шел Вере загар. Она еще больше напоминала шуструю шоколадную обезьянку. И в ее глазах прыгали шоколадные чертики. И от нее пахло морем, персиками, пальмами, папуасами и еще черт знает чем. К никогда не слышал, чтобы так вкусно пахла женщина. И я невольно вспомнил дорогие духи Оли. И меня замутило. И я, чтобы перебить неприятные воспоминания. Стал, как гончая псина, жадно обнюхивать Веру со всех сторон.
   – Ты что, Лоб? – Вера непонимающе крутила головой. – Ты что делаешь? Или ты напал на след преступника, Лоб?
   – Преступницы, моя славная девочка, – рассмеялся отец.
   – Никто за всю жизнь не способен совершить столько преступлений, сколько ты совершаешь за одну… – и отец смущенно запнулся на слове «ночь». Вновь, словно впервые заметив меня. А я в свою очередь заметил, что он помолодел лет этак на десять. И уже скорее годился мне в старшие братья, чем в отцы.
   Вера забросала меня персиками и ракушками.
   – Слышишь, Костя, – и она приставила к моему уху огромную ракушку. – Слышишь? Шумит! – торжественно объявила она, впиваясь острыми зубками в сочный персик. И по ее подбородку растеклась мякоть. И я не выдержал. И лизнул этот сладкий сок на ее загорелом лице.
   Отец погрозил мне пальцем. А Вера заговорщицки подмигнула.
   – Интересно получается, – не унималась восхищаться она.
   – Еще два часа назад я была в лете. И даже купалась от жары в море. А сейчас мы попали прямо в осень, под проливной дождь. Словно разные планеты. Словно не одна земля. Вы с какой планеты, Лобовы?
   И не дожидаясь нашего ответа. Она распахнула гардины. И замерла от неожиданности. Заметив, что на балконе не осталось ни одного цветка.
   – Цветы, – и страх мелькнул в ее шоколадных глазах. – Господи! Где мои цветы! Лоб! Отвечай же! Костя! Миленький!
   – Я их бросил к ногам одной женщины.
   Отец облегченно вздохнул:
   – Ну это не страшно. Правда, Вера?
   Вера нехотя кивнула. И с подозрением на меня покосилась.
   – У этой женщины есть коса, Лоб?
   – Есть, Вера, – я наконец поднялся с постели. И натянул штаны. – Этой косой она успешно рубит головы.
   – Ну твоя, как я вижу, на месте, – заметил отец.
   Я пощупал голову.
   – Вроде бы – да. Хотя вчера я, по-моему, был без нее.
   А потом мы долго гуляли с Верой по вечернему городу. И я говорил, говорил. И Вера слушала, слушала. И тогда я оценил еще одно, по-моему, самое ценное качество Веры. При всей своей энергичности, болтливости. Она, оказывается, умела удивительно слушать.
   – Ты не любил ее, Лоб, – чуть приостановилась Вера. Когда я завершил свой длинный трагичный монолог. – Да, ты ее не любил, Лоб.
   – Откуда ты знаешь, Вера. Если этого не знаю даже я.
   – Знаю, Костя. На ее месте могла очутиться любая другая девочка. Совершенно любая. Для тебя важнее всего в этой истории был первый поцелуй. Тебе он очень понравился. Ведь раньше ничего подобного с тобой не случалось, правда? Вот видишь. То, что испытываешь впервые, не дает покоя, пока не повторится. Ты влюбился в первый поцелуй, Костя. Но не в нее.