Страница:
Над тумбой пищевого автомата склонялся знакомый мне командированный, с которым мы имели ночью поучительную беседу. Идейный противник женщин, переставших вдруг продаваться – был он голый по пояс, кряжистый, лоснящийся... Его-то каким ветром сюда занесло?! Этот тип запихивал обеими руками себе в рот фруктовое желе и поглядывал на меня любопытными поросячьими глазками. Я приветственно приподнял кепочку, и он тут же сменил позу, выставив мне навстречу квадратные ягодицы. Ну что ж, здесь никто никому не навязывается. Я медленно побрел вдоль подножия холма, с наслаждением улыбаясь всем вокруг, и все вокруг улыбались мне; настроение оставалось прекрасным; и странные разговоры, в которых мне не было места, обтекали меня, как вода старую корягу...
– Я объясню, что такое покаяние, если ты до сих пор не включаешься! Покаяние – это так. Во-первых, попроси прощения. Во-вторых, сам прости. И в третьих, в главных, попроси прощения у Бога.
– Ты думаешь, это поможет мне от бессонницы?
– Покаяние – не лекарство, а дверь. Прежде чем ждать помощи, сначала надо войти.
– Не знаю, не знаю. Дверей много. Сыроядение дает прекрасные результаты, но не отказываемся же мы на этом основании от голодания?
– Кстати, ошибки в выборе питания могут привести даже к слепоте.
– А правда, что узкое белье очень вредно для глаз?
– Подожди, вопрос в том, что есть человек? Душа, мозг? Или, может, руки?
– Эй, вы, человеку здоровый мозг вообще необязателен! Владимир Ильич, как известно, был анацефалом, то есть функционировало у него только одно полушарие, и, тем не менее, он был гением планетарного масштаба, который указал человечеству путь.
– Это какой Владимир Ильич?
...Люди отдыхали. Кто-то, сидя на траве, делал себе массаж – ступней ног, головы, кистей рук, – кто-то сосредоточенно, по-обезьяньи, выискивал на теле соседа активные точки и воздействовал на них большим пальцем – словно клопов давил. Многие ходили или сидели с пиратскими повязками на одном глазу. («Кто это, корсары?» – озадаченно спросил я у дамы в сарафане. «Нет, вампиры,» – ответила она, кокетливо поглаживая лямочки. «А зачем повязки?» – «Зрение обостряют».) Я все-таки ожидал чего-то другого. Я полагал обнаружить здесь групповые медитации, отправление неведомых мне ритуалов, хоровое пение мантр и шаманские пляски. Или, скажем, здесь мог быть психологический практикум для алчных и агрессивных, или, того лучше, начальная школа здоровья, где прополаскивали мозги всем новичкам. А тут, оказывается, просто проводили время. Это было место, где общались, набирались энергии и оттачивали зрение...
– «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце», – говорила девушка в блузе-распашонке. – Это, между прочим, из Библии. Так что смотреть на солнце – полезно! Причина солнцебоязни чисто психологическая. Надо только уметь это правильно делать, и не будет никакой депрессии, уйдет напряжение, появится живость и блеск в глазах...
Ее слушали.
– Выздоровление – это как включение, – говорила девушка в белоснежной х А ечке. – Что-то должно щелкнуть в голове. Щелк – и ты здоров, хотя секунду назад был еще болен...
Слушатели старательно включались.
– Все дерьмо, кроме мочи! – кричал мужчина в бриджах. – Я понял это, товарищи, перейдя на интенсивные формы уринотерапии.
Кругом смеялись...
Итак, человек сменил один вид зависимости на другой, весело думал я. И нет, наверное, в этом ничего страшного, скорее наоборот... Но ведь любая медсестра знает, что для человека существует только один вид зависимости – нейрохимическая. Все остальное – наша безответственность или безволие. Более всего на свете человек зависит от равновесия в его нервной системе, которое поддерживается фантастическим коктейлем веществ, гуляющих между нервными клетками. Равновесие это на беду хрупкое, нарушаемое чем угодно: таблеткой, излучением, словом. Особенно успешно гомеостазис нарушается, когда мы хотим сделать, как лучше. В начале века был проведен эксперимент: крыс помещали в специальную среду, в которой продолжительность жизни клетки значительно увеличивалась. В результате крысы жили четыре-пять лет вместо обычных двух с половиной! Но при этом они большую часть своего фантастически долгого бытия спали. Они мало ели, неохотно двигались, редко давали потомство. За все надо платить, и за долголетие крысы заплатили несостоявшейся жизнью. Эксперимент был повторен в Японии – уже на добровольцах из числа людей (когда это выплыло, скандал случился на всю планету; исполнителей потом судили). Последствия оказались иными: кто-то из подопытных, как и зверье, впал в спячку, но большинство сошло с ума. Психоз в различных формах – такова была человеческая реакция на долголетие. Опыты, конечно, свернули, и психическое состояние пострадавших в конце концов пришло в норму, однако некоторая общность в судьбе крыс и людей показала, что насильственное продление жизни прежде всего ломало личность... А какую цену готовились заплатить за вечную молодость в этом городе?
Звонкая, оглупляющая радость по утрам, абсолютно ничем не мотивированная – это, знаете ли, симптом. Эйфория – вовсе не дар богов, а всего лишь нарушение психических функций...
Речь шла именно о решительном и бесповоротном замедлении старения – я склонен был верить Шершню. И всем намекам, стыдливым ухмылкам в кулак я также склонен был верить. Люди здесь стали другими, и те, У КОГО ПОЛУЧИЛОСЬ, и даже те, у кого пока нет – вроде Рафы и Шершня. Вечная молодость поцеловала в морщинистый лоб их всех. И возникновение на этой земле культа сна подтверждало, что мыслю я в правильном направлении. Сон, якобы творящий чудеса... Почему, впрочем, якобы? Вещества, тормозящие старение, вырабатываются в организме человека ночью, во сне – как реакция на отсутствие света. Занимается этим расположенная в мозге шишковидная железа, которую еще именуют «эпифизом». Эпифиз – целая фабрика по производству волшебных биорегуляторов. Взять, например, мелатонин: гормон, обладающий удивительными свойствами (нейтрализует яды, способствует рассасыванию опухолей, заставляет расти тимус – железу, отвечающую за иммунитет). Или эпиталамин – еще более фантастическое вещество... однако не это важно. Их много, подобных веществ. Все ли они нам известны и все ли их действия изучены? Почему бы не допустить, что железы внутренней секреции могут и сами полностью нейтрализовать свободные радикалы, накапливающиеся в клетках, стоит только направить процессы в нужном направлении? После пробуждения, сказал Шершень, эффект долго сохраняется. Эффект чего? Шершни нам не авторитет, но, предположим, нашлось-таки средство, побуждающее мозг синтезировать композицию веществ, в просторечье называемую эликсиром жизни...
Деньги под подушкой. Смешно. Деньги, которые больше, чем деньги. Животворящая сила, исчезающая, едва пересекаешь границу... Понятно, почему у Странника земля под ногами горит. Что там внеземное сокровище, которое при близком рассмотрении может оказаться не полезнее платка фокусника! Большие и мелкие боссы желают приносить человечеству пользу, причем, вечно. Омолодиться – и снова за работу. Посему к товарищу Страннику есть настоящий вопрос: как сделать, чтобы целительными снами мог наслаждаться любой уважаемый, солидный человек? Независимо от того, пытается ли он мыслить по-новому и мыслит ли он вообще. Что за честь такая юродивым, которые носятся со своим покаянием, и тем счастливы!
– Его что, разве можно убить? – услышал я и остановился.
Вполголоса переговаривались два юных существа, одно с косынкой на шее, другое с шарфиком. В парке вообще было потрясающе много аппетитных юных существ.
– Не знаю, так говорят. Его здесь давно не видели.
– А это тогда кто?
– Это главврач амбулатории. Говорят, его друг.
Я посмотрел туда, куда смотрели они. Они, впрочем, уже смотрели на меня, многообещающе улыбаясь; жаль, но я был сегодня занят. А героем шепотка, похоже, был старик, который расположился почти на самой вершине холма, в тени от фикуса. Друг кого-то, кого нельзя убить. Хм. Рядом со стариком красиво сидела девушка в прозрачном шазюбле.
Человечек в моей голове потянулся и язвительно напомнил, что мы, вольные наблюдатели, мы люди без комплексов. Капля информации, растворенная в чужом бокале, стоит того, чтобы получить содержимое бокала в лицо – так нас учили, – и тогда я шагнул на ступеньки холма и пошел к вершине, спрятав правила хорошего тона в карман. О чем мог говорить врач с хорошенькой пациенткой – в самом здоровом месте самого здорового из городов? В центре, можно сказать, мировых линий?
Врач читал стихи:
– Ваши?
И он сразу встал. Коренастый старик невысокого роста, с прической не длиннее моей. На нем была рубашка с закатанными рукавами, заправленная в брюки, а брюки были затянуты ремнем так туго, что, казалось, он хочет рассечь себя на две половинки, верхнюю и нижнюю. По-моему, он был единственный в парке, кто носил брюки с ремнем. Обут он был в поношенные босоножки со стоптанными задниками. Главврач, одним словом. Он встал, а девушка в прозрачном шазюбле осталась сидеть, покачивая на пальцах ноги снятую туфельку.
– Здравствуйте, – сказал он очень радушно. – Подсаживайтесь.
Занятный у него был акцент. Очевидно, местный язык не являлся для него родным, как и для меня. А какой был родным?
– Простите, я случайно услышал, как вы читаете, – виновато сказал я. – Не мог не остановиться.
Мы присели на прозрачную ступеньку, упругую и прохладную. Прямо под нашими ногами застыл в стеклянной пустоте, прощально взмахнув оборванным шнуром, торшер в виде арапа, держащего баскетбольный мяч.
– Вот это ваше последнее четверостишие... – продолжал я. – Страшно, что умные люди до сих пор так думают. Господи, храни нас от людей, которые не только хотят делать мир счастливым, но и знают, как! Страшнее всего, когда эти люди засучивают рукава.
Старик осмотрел свои оголенные руки и усмехнулся.
– Это, наверное, странно, но я думаю так же, – сказал он, опустив взгляд. – Плохие стихи, забудем про них. Если стихи понимаются только в социально-утопическом ключе, значит они плохие. Вы спрашивали, кто автор? Я, – закончил он смущенно.
– Почему, стихи мне понравились, – подбодрил я его. – А как их понимает автор?
– Спасибо вам. Мне кажется, мы с вами вкладываем в слова «мир», «счастье», «радость», что-то разное, – уклончиво ответил он.
– Давайте определимся, – весело предложил я. – Один мудрый человек написал, что радостей в жизни только три – Друг, Любовь и Работа...
– Строгов, – вдруг произнесла девушка, сладко щурясь на солнце. – Триада. Классика.
– Вы читали? Чудесно.
– А вы сам что по этому поводу думаете? – улыбнулся старик.
Я сказал:
– Если взглянуть шире, ты испытываешь радость, только когда следуешь свойственным именно тебе инстинктам. У кого-то доминируют инстинкты самосохранения и продолжения рода, у кого-то – инстинкт исследования, инстинкт свободы, инстинкт альтруизма... и так далее. Так вот, разве нет во всем этом и счастья тоже? Почему вы противопоставляете одно другому? В конце концов, и счастье, и радость – всего лишь ощущения, положительные эмоции.
– Не совсем так, – сказал он мягко. – Множество – путь к единому. Цепи Кармы созданы из одного металла, сети Майи сплетены из одной нити, а океан Сансары исполнен одной влаги. Если есть жизнь, в ней есть всё, в том числе счастье. И в счастье есть всё: и радость, и здоровье, и отчаяние, и болезнь. Когда я слышу, что Мир создан Богом, я внутренне улыбаюсь невежде... Бог ничего не создавал – Он и есть Мир. И каждый из нас, и все мы – Бог. Познать это так же сложно, как рыбе в океане понять, что она родилась из океана, живет в океане и умрет в океане, став им. Мир наш – мир восприятия Бога. Ну а если мы действуем: телесно, чувственно или мысленно, – мы обособляемся от Бога, причем, не действием, а результатом, итогом, выводом. Пытаясь подражать Богу, мы плодим уродцев в виде религий и научных доктрин. Для описания Божественности мира – мира болезней и здоровья, – существует состояние равновесия усилий и результата, и это состояние должно быть сознательным. Своеобразная точка перелома.
– Сети Майи – это что-то из индейских культур? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Скорее из индийских. Майя в переводе с санскрита – реальность.
– Бывают же совпадения, – сказал я. – Честно говоря, доктор, в такие дебри я углубляться не рассчитывал.
– Доктор выступает против частных подходов к буддизму, – сообщила девушка непонятно кому. – И правильно делает.
Старик с нежностью дернул ее за сочное розовое ушко. Она потерлась щекой о его руку.
– Я поясню свою мысль, – сказал он мне. – Радость – это стабильность, продукт неизменности, прочности чего-то хорошего. Это линия, дуга. Ни дружба, ни удовлетворение работой не появляются внезапно. А счастье – это миг, кризис, излом жизненно важных изменений. Это точка. Например, вы тридцать три года заболевали, пусть даже работали над своим выздоровлением, верили в выздоровление, но все-таки считали себя больным. И однажды в какую-то счастливую секунду осознали, что выздоравливаете. Это – точка равновесия. А здоровье – просто когда нет ни пути к болезни, ни пути к здоровью.
– Почему тридцать три года? – Я искренне удивился.
– Ну, тридцать четыре. На линии – бесконечное число точек. Хотя, зачем спорить, давайте снова спросим у Ружены. Ружена, что такое, по-вашему, счастье?
Девушка откинулась на локтях, скучая.
– Это только слово, – послала она в пространство. – Счастье – это желание счастья. Это Бог.
– Разве мы спорим? – сказал я. – Слово – это Бог, все правильно.
– Бог – это равновесие, – спокойно поправил меня главный врач. – И в горе есть свои точки счастья, и в досаде, и даже в безразличии.
Начало разговора было забыто: впрочем, разговор меня вообще не интересовал. Я провоцировал собеседника. Я ждал, когда шторки его дружелюбия приоткроются, чтобы подсмотреть, кто это, собственно, такой.
– То есть счастье – НЕ ощущение? – спросил я.
– Это точка познания различий, как их отсутствия. Человек, таким способом познавший разницу, становится другим, в некотором роде новым. Ведь значение пищи мы познаем лишь в ее отсутствие – голодая. Вот хотя бы те, к кому вернулось осознание здоровья... – Он жестом обвел лужайку, как полководец поле боя. – Вы думаете, эти люди всегда были такими... странноватыми на ваш взгляд?
Ладонь у него оказалась непропорционально крупной, крепко сбитой, натруженной. Такие ладони бывают у механиков или у мастеров карате.
– Ну, не знаю, – недоверчиво сказал я. – Вы сгущаете краски. Среди выздоровевших, по-моему, сколько угодно нормальных, то есть готовых снова обменять здоровье на черт знает что. На карьеру. На деньги, власть, славу.
– Значит, они не были счастливы, – возразил старик. – Они не познали разницу между здоровьем и нездоровьем.
– Хорошо, есть более сильная вещь, чем деньги, власть или слава. Это идеи. «Сделать мир счастливым», как вы изволили выразиться. Ради них уж точно жертвуют и здоровьем, и счастьем.
Он покачал головой.
– Нет, ради идеи жертвуют только деньгами, властью или славой, и делают это те люди, которые еще не знают разницу между здоровьем и нездоровьем. Остальные их подвиги трудно назвать жертвой.
– А вы обижаете человечество, – сказал я. – Люди ради идей жертвуют не только здоровьем, но и жизнью. Как и ради друга, ради любви, ради работы...
– Мы с вами говорим об обыденных обстоятельствах или об исключительных? – возразил он, улыбаясь. – Я думал, об обыденных. Отказ и обретение равны по сути, нам дано лишь право выбрать оценку происходящего. Внешние атрибуты жизни – вроде наших друзей, наших возлюбленных или наших успехов по службе, – сами по себе они не значат ничего, если душа нездорова. А душа, не испытавшая счастья, безусловно нездорова. Здоровье души первично, вы согласны? Я ведь о чем пытаюсь сказать? Ты прав, только когда счастлив, другого пути показать свою правоту нет... Здоровье – не отсутствие болезни, а болезнь – не отсутствие здоровья. У здоровяков-спортсменов в моменты наивысших достижений давление, пульс, дыхание, биохимические изменения в крови – отличны от нормы более, чем у любого смертника в последний миг жизни. Это параметры болезни, но спортсмены-то здоровы! Или наоборот: болезненные состояния позволяли творить чудеса выносливости, взрывной силы и скорости. И болезнь, и здоровье – самостоятельные и независимые понятия. Их смешивает невежественный ум...
Врач-поэт замолчал, с недоумением глядя мне за спину.
Я поймал его взгляд, я почувствовал вспотевшей спиной близкое дыхание зверя и мгновенно развернулся. Снизу вверх по ступенькам прыгал, решительно направляясь к вершине, мой приятель командированный. Не прошло и секунды, как он был рядом с нами – этой секунды мне и не хватило, чтобы вспомнить о записке в моем кармане... Он бросился головой вперед, как заправский регбист. Растительный секс, как видно, его больше не интересовал. Я был не готов, я позволил ему захватить свой торс, и мы, опрокинув старика, своротив священный фикус, поехали пересчитывать ступени. Мы падали к подножию медленно и основательно; фикус легко нас обогнал. Наверху дико визжала эзотерическая Ружена. Регбист не сумел опрокинуть меня на спину, наоборот, внизу оказался он сам, так что ступени считал не мой, а его позвоночник, мало того, я дважды ударил его локтем в затылок, такими ударами я кирпичи на тренировках ломал, однако он только мычал и крепче прижимал меня к себе. Какое самое опасное животное в Африке? Лев? Вовсе нет! Бегемот. Пытаться пробить его подкожные отложения – нелепость. Мой бегемот разжал захват – на короткое, неуловимое мгновение – и достал меня кулаком в челюсть. Всего один удар... Из нокдауна я вышел уже внизу, уже в положении «лежа на спине». Не кулак это был, а копыто. Так подставиться! Животное, роняя слюну, прижимало меня к земле, а я обеими руками отталкивал его вздувшуюся суковатую конечность, отталкивал изо всех сил, потому что в конечности этой был нож.
Обычный хозяйственный нож – из тех, какие продаются в любом строительном супермаркете... из тех, каким была зарезана Кони Вардас.
Лезвие шаловливо подмигивало, отражая высокое солнце.
Боковым зрением я видел Бэлу Барабаша, который мчался по лужайке, спотыкаясь об людей. Начальник полиции что-то кричал по-венгерски и яростно рвал из кобуры табельный «комов», тогда я тоже закричал:
– Не стреляй!
– Стрелять? – зловонно выдохнул мне в лицо взбесившийся зверь. – В тебя? Нет, русский, не надейся! Ты будешь долго вспоминать и плакать...
Он занес свободный кулак, чтобы врезать мне еще раз, и я понял, что сейчас все кончится, не останется ни солнца, ни девушек, ни стихов; я смотрел в его больные, непомерно широкие зрачки и гадал: каким же стимулятором этот кретин себя накачал, и вдруг он застыл, отпустив квадратную челюсть, перестав дышать, а потом он закашлялся и попытался посмотреть назад, забыв про меня, и тогда я одним движением вывернулся на свободу... Все кончилось. Загадочный старик, минуту назад учивший меня счастью, нависал над нами, широко расставив ноги. Тонкие губы его были плотно сжаты. Одной рукой он держал безумца за шею, другой – за локтевой сгиб. Не руками даже, а двумя пальцами – сжимал без видимого напряжения, спокойно и аккуратно, однако страшны были эти пальцы, страшна была эта хватка. И нож послушно выпал из обвисшей вдруг руки.
– Готовься, русский... – упрямо хрипел командированный, явно не понимая, что происходит. – Тебе нужно много вспомнить...
Есть психи с невероятной жизненной силой, навидался я таких, очень трудно бывает их остановить. Тем более, если псих еще и под дозой. Врач резко усилил давление на болевые центры, чуть ли не соединив свои пальцы, и тело обмякло, расстелилось по земле.
Тело было бугристым, бесформенным, такое бывает у природных силачей; всегда жаль, когда столь мощный агрегат выходит из-под контроля. Я подтянул к себе валявшийся рядом фикус. Ствол у растения был хлипкий, зато горшок увесистый – настоящая булава. Я размахнулся и обрушил это оружие на голову идиота.
– Зачем, – улыбнулся старик, распрямляясь. – И так справились.
Пластиковый горшок остался цел, даже земля не просыпалась, вот только ствол деревца треснул, да еще сломалось несколько мясистых листьев. Нежным существом был этот их фикус, нежнее головы зверя... Когда Бэла подбежал, я уже поднимался с колен, а поверженный враг корчился у нас под ногами. Я едва успел отбить в сторону руку с пистолетом и снова прокричал:
– Не стреляй, все в порядке!
Глаза у моего друга были совершенно ненормальные, метались, как шарик в игровом автомате. Ей-богу, выстрелил бы, дурак. Нервишки, товарищ комиссар!
– Отставить! – каркнул я в самое его ухо. – Зачехлить носовые пушки!
Зрители вокруг стояли, как статуи – совершенно белые и каменные. Забывшие закрыть рты. Вменяемыми оставались только я и главврач местной амбулатории, значит нам и работать. Для начала я, не спрашивая разрешения, сорвал с пояса Бэлы наручники. Одним браслетом я прихватил командированного за запястье, потом согнул его ногу в колене, завел руку ему за спину и застегнул второй браслет уже на лодыжке. Крест-накрест, рука к ноге. Способ называется «гамак». Лодыжка у него была крупной, мясистой – не желала помещаться в оковах, – но я выставил на замке максимальный размер и поднажал. Сегодня я был безжалостен. Бешеное животное требовалось стреножить, да и наручники, сделанные из специальных материалов, имели замечательное свойство налезть хоть на дуб, не повредив коры.
А потом я вывернул карманы пленника...
– Что это? – спросил Бэла, овладев собой.
– Молящаяся Дева, – сказал я севшим голосом. – Кулон, который носила покойная сеньорита Вардас.
Я положил предмет ему на ладонь. Бэла ошалело сдвинул форменную панаму себе на затылок, разглядывая находку, и сказал:
– Так.
Это точно. События дали такой вираж, что дух захватывало. Улика меня мало интересовала – я разглядывал убийцу, не в силах оторвать взгляд. Человек-Другого-Полушария. Вот тебе и случайный знакомый, ненавидевший марксистов, зато любивший русские порники. Случайный ли?
Кроме Молящейся Девы в его кармане был еще один предмет – кристалл с очередными комиксами. Ярлычок фирмы «Масс-турбо». Я с отвращением прочитал название: «Генераторы поллюций»... Опять русское порно, опять «Масс-турбо». И охотники за Жилиным, и охотники за Холом-Ахпу предпочитают продукцию одного и того же издателя – еще случайность? Генераторы поллюций – на полную мощность... Эй, брат Феликс, ты в одном вольере воспитывался с этим бегемотом? Отчего у вас такие схожие эстетические пристрастия? Ах, да, вы же все у нас – из другого полушария...
– Он что, кулон повсюду с собой таскал? – с ненавистью произнес Бэла, торопливо доставая рацию. – Он что, кретин?
Воистину, плохо быть кретином, я был полностью согласен. Командированный протяжно застонал, приходя в сознание – каким счастьем было слышать его стон и видеть его асимметричное, помятое рыло. Ему было больно, это восхитительно. Я вынул кулон из руки Бэлы и поднес к лицу мерзавца:
– Что это у тебя за безделушка, парень?
– Святая заступница незамужних женщин, – ответил он с неописуемым отвращением.
– Да я не о том, – сказал я. – Где взял?
– У невесты, – был немедленный ответ.
Пока возбужденный начальник полиции вызывал по рации подмогу, я устроил пленника на нижней ступеньке, чтоб ему удобней было разговаривать, присел рядом на корточки и продолжил беседу:
– Э, так у тебя есть невеста?
– Невеста наказана, – сказал он и сипло заплакал.
Две маленькие слезинки застряли на его рыхлых щеках.
– За что наказана твоя невеста? – ласково спросил я.
В придачу к слезам, из носа убийцы тоже потекло, но некому было подтереть ему сопли.
– А то ты забыл! – дернулся он. – Со всеми крутила, с уродами, с интелями, с такими, как ты, а со мной – проти-ивно! Со мной – даже словца поганого было жалко...
Бэла, закончив переговоры, молча слушал и пока не вмешивался.
– Ну хорошо, а украшение-то зачем было отбирать?
– А зачем бабе, которая вышла замуж, нужна «заступница незамужних женщин»?! – Клиент сильно возбудился. Разума совсем не осталось в его поросячьих глазках.
– Может, безделушка твоей невесте просто нравилась?
– Сам ты безделушка! Как она посмела носить амулет, если у нее был любящий жених? Да, любящий, и нечего скалиться! Натуралисты, натуристы – один хрен! Нечего пялиться, ты, мясо, я таких, как ты, на шампуры накалываю и перцем посыпаю... Эй, вы там, я отказываюсь говорить с этим! Отказываюсь!
Он плюнул, но ни в кого не попал – школа не та. Бэла вошел в поле его зрения и спросил:
– Значит, она вышла замуж?
Мужик сопел некоторое время, кося на меня бешеным глазом. Потом подтвердил:
– Вчера.
– За кого? – буднично уточнил Бэла.
– За кого? – удивился командированный. – Если есть я, то за кого? Если есть я! – он успокоился. Он мечтательно поиграл бровями. – Я сам надел любимой обручальное кольцо, сам благословил, сам отнес ее на ложе...
– Я объясню, что такое покаяние, если ты до сих пор не включаешься! Покаяние – это так. Во-первых, попроси прощения. Во-вторых, сам прости. И в третьих, в главных, попроси прощения у Бога.
– Ты думаешь, это поможет мне от бессонницы?
– Покаяние – не лекарство, а дверь. Прежде чем ждать помощи, сначала надо войти.
– Не знаю, не знаю. Дверей много. Сыроядение дает прекрасные результаты, но не отказываемся же мы на этом основании от голодания?
– Кстати, ошибки в выборе питания могут привести даже к слепоте.
– А правда, что узкое белье очень вредно для глаз?
– Подожди, вопрос в том, что есть человек? Душа, мозг? Или, может, руки?
– Эй, вы, человеку здоровый мозг вообще необязателен! Владимир Ильич, как известно, был анацефалом, то есть функционировало у него только одно полушарие, и, тем не менее, он был гением планетарного масштаба, который указал человечеству путь.
– Это какой Владимир Ильич?
...Люди отдыхали. Кто-то, сидя на траве, делал себе массаж – ступней ног, головы, кистей рук, – кто-то сосредоточенно, по-обезьяньи, выискивал на теле соседа активные точки и воздействовал на них большим пальцем – словно клопов давил. Многие ходили или сидели с пиратскими повязками на одном глазу. («Кто это, корсары?» – озадаченно спросил я у дамы в сарафане. «Нет, вампиры,» – ответила она, кокетливо поглаживая лямочки. «А зачем повязки?» – «Зрение обостряют».) Я все-таки ожидал чего-то другого. Я полагал обнаружить здесь групповые медитации, отправление неведомых мне ритуалов, хоровое пение мантр и шаманские пляски. Или, скажем, здесь мог быть психологический практикум для алчных и агрессивных, или, того лучше, начальная школа здоровья, где прополаскивали мозги всем новичкам. А тут, оказывается, просто проводили время. Это было место, где общались, набирались энергии и оттачивали зрение...
– «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце», – говорила девушка в блузе-распашонке. – Это, между прочим, из Библии. Так что смотреть на солнце – полезно! Причина солнцебоязни чисто психологическая. Надо только уметь это правильно делать, и не будет никакой депрессии, уйдет напряжение, появится живость и блеск в глазах...
Ее слушали.
– Выздоровление – это как включение, – говорила девушка в белоснежной х А ечке. – Что-то должно щелкнуть в голове. Щелк – и ты здоров, хотя секунду назад был еще болен...
Слушатели старательно включались.
– Все дерьмо, кроме мочи! – кричал мужчина в бриджах. – Я понял это, товарищи, перейдя на интенсивные формы уринотерапии.
Кругом смеялись...
Итак, человек сменил один вид зависимости на другой, весело думал я. И нет, наверное, в этом ничего страшного, скорее наоборот... Но ведь любая медсестра знает, что для человека существует только один вид зависимости – нейрохимическая. Все остальное – наша безответственность или безволие. Более всего на свете человек зависит от равновесия в его нервной системе, которое поддерживается фантастическим коктейлем веществ, гуляющих между нервными клетками. Равновесие это на беду хрупкое, нарушаемое чем угодно: таблеткой, излучением, словом. Особенно успешно гомеостазис нарушается, когда мы хотим сделать, как лучше. В начале века был проведен эксперимент: крыс помещали в специальную среду, в которой продолжительность жизни клетки значительно увеличивалась. В результате крысы жили четыре-пять лет вместо обычных двух с половиной! Но при этом они большую часть своего фантастически долгого бытия спали. Они мало ели, неохотно двигались, редко давали потомство. За все надо платить, и за долголетие крысы заплатили несостоявшейся жизнью. Эксперимент был повторен в Японии – уже на добровольцах из числа людей (когда это выплыло, скандал случился на всю планету; исполнителей потом судили). Последствия оказались иными: кто-то из подопытных, как и зверье, впал в спячку, но большинство сошло с ума. Психоз в различных формах – такова была человеческая реакция на долголетие. Опыты, конечно, свернули, и психическое состояние пострадавших в конце концов пришло в норму, однако некоторая общность в судьбе крыс и людей показала, что насильственное продление жизни прежде всего ломало личность... А какую цену готовились заплатить за вечную молодость в этом городе?
Звонкая, оглупляющая радость по утрам, абсолютно ничем не мотивированная – это, знаете ли, симптом. Эйфория – вовсе не дар богов, а всего лишь нарушение психических функций...
Речь шла именно о решительном и бесповоротном замедлении старения – я склонен был верить Шершню. И всем намекам, стыдливым ухмылкам в кулак я также склонен был верить. Люди здесь стали другими, и те, У КОГО ПОЛУЧИЛОСЬ, и даже те, у кого пока нет – вроде Рафы и Шершня. Вечная молодость поцеловала в морщинистый лоб их всех. И возникновение на этой земле культа сна подтверждало, что мыслю я в правильном направлении. Сон, якобы творящий чудеса... Почему, впрочем, якобы? Вещества, тормозящие старение, вырабатываются в организме человека ночью, во сне – как реакция на отсутствие света. Занимается этим расположенная в мозге шишковидная железа, которую еще именуют «эпифизом». Эпифиз – целая фабрика по производству волшебных биорегуляторов. Взять, например, мелатонин: гормон, обладающий удивительными свойствами (нейтрализует яды, способствует рассасыванию опухолей, заставляет расти тимус – железу, отвечающую за иммунитет). Или эпиталамин – еще более фантастическое вещество... однако не это важно. Их много, подобных веществ. Все ли они нам известны и все ли их действия изучены? Почему бы не допустить, что железы внутренней секреции могут и сами полностью нейтрализовать свободные радикалы, накапливающиеся в клетках, стоит только направить процессы в нужном направлении? После пробуждения, сказал Шершень, эффект долго сохраняется. Эффект чего? Шершни нам не авторитет, но, предположим, нашлось-таки средство, побуждающее мозг синтезировать композицию веществ, в просторечье называемую эликсиром жизни...
Деньги под подушкой. Смешно. Деньги, которые больше, чем деньги. Животворящая сила, исчезающая, едва пересекаешь границу... Понятно, почему у Странника земля под ногами горит. Что там внеземное сокровище, которое при близком рассмотрении может оказаться не полезнее платка фокусника! Большие и мелкие боссы желают приносить человечеству пользу, причем, вечно. Омолодиться – и снова за работу. Посему к товарищу Страннику есть настоящий вопрос: как сделать, чтобы целительными снами мог наслаждаться любой уважаемый, солидный человек? Независимо от того, пытается ли он мыслить по-новому и мыслит ли он вообще. Что за честь такая юродивым, которые носятся со своим покаянием, и тем счастливы!
– Его что, разве можно убить? – услышал я и остановился.
Вполголоса переговаривались два юных существа, одно с косынкой на шее, другое с шарфиком. В парке вообще было потрясающе много аппетитных юных существ.
– Не знаю, так говорят. Его здесь давно не видели.
– А это тогда кто?
– Это главврач амбулатории. Говорят, его друг.
Я посмотрел туда, куда смотрели они. Они, впрочем, уже смотрели на меня, многообещающе улыбаясь; жаль, но я был сегодня занят. А героем шепотка, похоже, был старик, который расположился почти на самой вершине холма, в тени от фикуса. Друг кого-то, кого нельзя убить. Хм. Рядом со стариком красиво сидела девушка в прозрачном шазюбле.
Человечек в моей голове потянулся и язвительно напомнил, что мы, вольные наблюдатели, мы люди без комплексов. Капля информации, растворенная в чужом бокале, стоит того, чтобы получить содержимое бокала в лицо – так нас учили, – и тогда я шагнул на ступеньки холма и пошел к вершине, спрятав правила хорошего тона в карман. О чем мог говорить врач с хорошенькой пациенткой – в самом здоровом месте самого здорового из городов? В центре, можно сказать, мировых линий?
Врач читал стихи:
Он закончил. Я спросил:
...Мое признанье не сочти хвастливым.
Я понял жизни смысл, испив и желчь ее и сладость.
Жить, быть счастливым самому – лишь радость,
А счастье – это делать мир счастливым...
– Ваши?
И он сразу встал. Коренастый старик невысокого роста, с прической не длиннее моей. На нем была рубашка с закатанными рукавами, заправленная в брюки, а брюки были затянуты ремнем так туго, что, казалось, он хочет рассечь себя на две половинки, верхнюю и нижнюю. По-моему, он был единственный в парке, кто носил брюки с ремнем. Обут он был в поношенные босоножки со стоптанными задниками. Главврач, одним словом. Он встал, а девушка в прозрачном шазюбле осталась сидеть, покачивая на пальцах ноги снятую туфельку.
– Здравствуйте, – сказал он очень радушно. – Подсаживайтесь.
Занятный у него был акцент. Очевидно, местный язык не являлся для него родным, как и для меня. А какой был родным?
– Простите, я случайно услышал, как вы читаете, – виновато сказал я. – Не мог не остановиться.
Мы присели на прозрачную ступеньку, упругую и прохладную. Прямо под нашими ногами застыл в стеклянной пустоте, прощально взмахнув оборванным шнуром, торшер в виде арапа, держащего баскетбольный мяч.
– Вот это ваше последнее четверостишие... – продолжал я. – Страшно, что умные люди до сих пор так думают. Господи, храни нас от людей, которые не только хотят делать мир счастливым, но и знают, как! Страшнее всего, когда эти люди засучивают рукава.
Старик осмотрел свои оголенные руки и усмехнулся.
– Это, наверное, странно, но я думаю так же, – сказал он, опустив взгляд. – Плохие стихи, забудем про них. Если стихи понимаются только в социально-утопическом ключе, значит они плохие. Вы спрашивали, кто автор? Я, – закончил он смущенно.
– Почему, стихи мне понравились, – подбодрил я его. – А как их понимает автор?
– Спасибо вам. Мне кажется, мы с вами вкладываем в слова «мир», «счастье», «радость», что-то разное, – уклончиво ответил он.
– Давайте определимся, – весело предложил я. – Один мудрый человек написал, что радостей в жизни только три – Друг, Любовь и Работа...
– Строгов, – вдруг произнесла девушка, сладко щурясь на солнце. – Триада. Классика.
– Вы читали? Чудесно.
– А вы сам что по этому поводу думаете? – улыбнулся старик.
Я сказал:
– Если взглянуть шире, ты испытываешь радость, только когда следуешь свойственным именно тебе инстинктам. У кого-то доминируют инстинкты самосохранения и продолжения рода, у кого-то – инстинкт исследования, инстинкт свободы, инстинкт альтруизма... и так далее. Так вот, разве нет во всем этом и счастья тоже? Почему вы противопоставляете одно другому? В конце концов, и счастье, и радость – всего лишь ощущения, положительные эмоции.
– Не совсем так, – сказал он мягко. – Множество – путь к единому. Цепи Кармы созданы из одного металла, сети Майи сплетены из одной нити, а океан Сансары исполнен одной влаги. Если есть жизнь, в ней есть всё, в том числе счастье. И в счастье есть всё: и радость, и здоровье, и отчаяние, и болезнь. Когда я слышу, что Мир создан Богом, я внутренне улыбаюсь невежде... Бог ничего не создавал – Он и есть Мир. И каждый из нас, и все мы – Бог. Познать это так же сложно, как рыбе в океане понять, что она родилась из океана, живет в океане и умрет в океане, став им. Мир наш – мир восприятия Бога. Ну а если мы действуем: телесно, чувственно или мысленно, – мы обособляемся от Бога, причем, не действием, а результатом, итогом, выводом. Пытаясь подражать Богу, мы плодим уродцев в виде религий и научных доктрин. Для описания Божественности мира – мира болезней и здоровья, – существует состояние равновесия усилий и результата, и это состояние должно быть сознательным. Своеобразная точка перелома.
– Сети Майи – это что-то из индейских культур? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Скорее из индийских. Майя в переводе с санскрита – реальность.
– Бывают же совпадения, – сказал я. – Честно говоря, доктор, в такие дебри я углубляться не рассчитывал.
– Доктор выступает против частных подходов к буддизму, – сообщила девушка непонятно кому. – И правильно делает.
Старик с нежностью дернул ее за сочное розовое ушко. Она потерлась щекой о его руку.
– Я поясню свою мысль, – сказал он мне. – Радость – это стабильность, продукт неизменности, прочности чего-то хорошего. Это линия, дуга. Ни дружба, ни удовлетворение работой не появляются внезапно. А счастье – это миг, кризис, излом жизненно важных изменений. Это точка. Например, вы тридцать три года заболевали, пусть даже работали над своим выздоровлением, верили в выздоровление, но все-таки считали себя больным. И однажды в какую-то счастливую секунду осознали, что выздоравливаете. Это – точка равновесия. А здоровье – просто когда нет ни пути к болезни, ни пути к здоровью.
– Почему тридцать три года? – Я искренне удивился.
– Ну, тридцать четыре. На линии – бесконечное число точек. Хотя, зачем спорить, давайте снова спросим у Ружены. Ружена, что такое, по-вашему, счастье?
Девушка откинулась на локтях, скучая.
– Это только слово, – послала она в пространство. – Счастье – это желание счастья. Это Бог.
– Разве мы спорим? – сказал я. – Слово – это Бог, все правильно.
– Бог – это равновесие, – спокойно поправил меня главный врач. – И в горе есть свои точки счастья, и в досаде, и даже в безразличии.
Начало разговора было забыто: впрочем, разговор меня вообще не интересовал. Я провоцировал собеседника. Я ждал, когда шторки его дружелюбия приоткроются, чтобы подсмотреть, кто это, собственно, такой.
– То есть счастье – НЕ ощущение? – спросил я.
– Это точка познания различий, как их отсутствия. Человек, таким способом познавший разницу, становится другим, в некотором роде новым. Ведь значение пищи мы познаем лишь в ее отсутствие – голодая. Вот хотя бы те, к кому вернулось осознание здоровья... – Он жестом обвел лужайку, как полководец поле боя. – Вы думаете, эти люди всегда были такими... странноватыми на ваш взгляд?
Ладонь у него оказалась непропорционально крупной, крепко сбитой, натруженной. Такие ладони бывают у механиков или у мастеров карате.
– Ну, не знаю, – недоверчиво сказал я. – Вы сгущаете краски. Среди выздоровевших, по-моему, сколько угодно нормальных, то есть готовых снова обменять здоровье на черт знает что. На карьеру. На деньги, власть, славу.
– Значит, они не были счастливы, – возразил старик. – Они не познали разницу между здоровьем и нездоровьем.
– Хорошо, есть более сильная вещь, чем деньги, власть или слава. Это идеи. «Сделать мир счастливым», как вы изволили выразиться. Ради них уж точно жертвуют и здоровьем, и счастьем.
Он покачал головой.
– Нет, ради идеи жертвуют только деньгами, властью или славой, и делают это те люди, которые еще не знают разницу между здоровьем и нездоровьем. Остальные их подвиги трудно назвать жертвой.
– А вы обижаете человечество, – сказал я. – Люди ради идей жертвуют не только здоровьем, но и жизнью. Как и ради друга, ради любви, ради работы...
– Мы с вами говорим об обыденных обстоятельствах или об исключительных? – возразил он, улыбаясь. – Я думал, об обыденных. Отказ и обретение равны по сути, нам дано лишь право выбрать оценку происходящего. Внешние атрибуты жизни – вроде наших друзей, наших возлюбленных или наших успехов по службе, – сами по себе они не значат ничего, если душа нездорова. А душа, не испытавшая счастья, безусловно нездорова. Здоровье души первично, вы согласны? Я ведь о чем пытаюсь сказать? Ты прав, только когда счастлив, другого пути показать свою правоту нет... Здоровье – не отсутствие болезни, а болезнь – не отсутствие здоровья. У здоровяков-спортсменов в моменты наивысших достижений давление, пульс, дыхание, биохимические изменения в крови – отличны от нормы более, чем у любого смертника в последний миг жизни. Это параметры болезни, но спортсмены-то здоровы! Или наоборот: болезненные состояния позволяли творить чудеса выносливости, взрывной силы и скорости. И болезнь, и здоровье – самостоятельные и независимые понятия. Их смешивает невежественный ум...
Врач-поэт замолчал, с недоумением глядя мне за спину.
Я поймал его взгляд, я почувствовал вспотевшей спиной близкое дыхание зверя и мгновенно развернулся. Снизу вверх по ступенькам прыгал, решительно направляясь к вершине, мой приятель командированный. Не прошло и секунды, как он был рядом с нами – этой секунды мне и не хватило, чтобы вспомнить о записке в моем кармане... Он бросился головой вперед, как заправский регбист. Растительный секс, как видно, его больше не интересовал. Я был не готов, я позволил ему захватить свой торс, и мы, опрокинув старика, своротив священный фикус, поехали пересчитывать ступени. Мы падали к подножию медленно и основательно; фикус легко нас обогнал. Наверху дико визжала эзотерическая Ружена. Регбист не сумел опрокинуть меня на спину, наоборот, внизу оказался он сам, так что ступени считал не мой, а его позвоночник, мало того, я дважды ударил его локтем в затылок, такими ударами я кирпичи на тренировках ломал, однако он только мычал и крепче прижимал меня к себе. Какое самое опасное животное в Африке? Лев? Вовсе нет! Бегемот. Пытаться пробить его подкожные отложения – нелепость. Мой бегемот разжал захват – на короткое, неуловимое мгновение – и достал меня кулаком в челюсть. Всего один удар... Из нокдауна я вышел уже внизу, уже в положении «лежа на спине». Не кулак это был, а копыто. Так подставиться! Животное, роняя слюну, прижимало меня к земле, а я обеими руками отталкивал его вздувшуюся суковатую конечность, отталкивал изо всех сил, потому что в конечности этой был нож.
Обычный хозяйственный нож – из тех, какие продаются в любом строительном супермаркете... из тех, каким была зарезана Кони Вардас.
Лезвие шаловливо подмигивало, отражая высокое солнце.
Боковым зрением я видел Бэлу Барабаша, который мчался по лужайке, спотыкаясь об людей. Начальник полиции что-то кричал по-венгерски и яростно рвал из кобуры табельный «комов», тогда я тоже закричал:
– Не стреляй!
– Стрелять? – зловонно выдохнул мне в лицо взбесившийся зверь. – В тебя? Нет, русский, не надейся! Ты будешь долго вспоминать и плакать...
Он занес свободный кулак, чтобы врезать мне еще раз, и я понял, что сейчас все кончится, не останется ни солнца, ни девушек, ни стихов; я смотрел в его больные, непомерно широкие зрачки и гадал: каким же стимулятором этот кретин себя накачал, и вдруг он застыл, отпустив квадратную челюсть, перестав дышать, а потом он закашлялся и попытался посмотреть назад, забыв про меня, и тогда я одним движением вывернулся на свободу... Все кончилось. Загадочный старик, минуту назад учивший меня счастью, нависал над нами, широко расставив ноги. Тонкие губы его были плотно сжаты. Одной рукой он держал безумца за шею, другой – за локтевой сгиб. Не руками даже, а двумя пальцами – сжимал без видимого напряжения, спокойно и аккуратно, однако страшны были эти пальцы, страшна была эта хватка. И нож послушно выпал из обвисшей вдруг руки.
– Готовься, русский... – упрямо хрипел командированный, явно не понимая, что происходит. – Тебе нужно много вспомнить...
Есть психи с невероятной жизненной силой, навидался я таких, очень трудно бывает их остановить. Тем более, если псих еще и под дозой. Врач резко усилил давление на болевые центры, чуть ли не соединив свои пальцы, и тело обмякло, расстелилось по земле.
Тело было бугристым, бесформенным, такое бывает у природных силачей; всегда жаль, когда столь мощный агрегат выходит из-под контроля. Я подтянул к себе валявшийся рядом фикус. Ствол у растения был хлипкий, зато горшок увесистый – настоящая булава. Я размахнулся и обрушил это оружие на голову идиота.
– Зачем, – улыбнулся старик, распрямляясь. – И так справились.
Пластиковый горшок остался цел, даже земля не просыпалась, вот только ствол деревца треснул, да еще сломалось несколько мясистых листьев. Нежным существом был этот их фикус, нежнее головы зверя... Когда Бэла подбежал, я уже поднимался с колен, а поверженный враг корчился у нас под ногами. Я едва успел отбить в сторону руку с пистолетом и снова прокричал:
– Не стреляй, все в порядке!
Глаза у моего друга были совершенно ненормальные, метались, как шарик в игровом автомате. Ей-богу, выстрелил бы, дурак. Нервишки, товарищ комиссар!
– Отставить! – каркнул я в самое его ухо. – Зачехлить носовые пушки!
Зрители вокруг стояли, как статуи – совершенно белые и каменные. Забывшие закрыть рты. Вменяемыми оставались только я и главврач местной амбулатории, значит нам и работать. Для начала я, не спрашивая разрешения, сорвал с пояса Бэлы наручники. Одним браслетом я прихватил командированного за запястье, потом согнул его ногу в колене, завел руку ему за спину и застегнул второй браслет уже на лодыжке. Крест-накрест, рука к ноге. Способ называется «гамак». Лодыжка у него была крупной, мясистой – не желала помещаться в оковах, – но я выставил на замке максимальный размер и поднажал. Сегодня я был безжалостен. Бешеное животное требовалось стреножить, да и наручники, сделанные из специальных материалов, имели замечательное свойство налезть хоть на дуб, не повредив коры.
А потом я вывернул карманы пленника...
– Что это? – спросил Бэла, овладев собой.
– Молящаяся Дева, – сказал я севшим голосом. – Кулон, который носила покойная сеньорита Вардас.
Я положил предмет ему на ладонь. Бэла ошалело сдвинул форменную панаму себе на затылок, разглядывая находку, и сказал:
– Так.
Это точно. События дали такой вираж, что дух захватывало. Улика меня мало интересовала – я разглядывал убийцу, не в силах оторвать взгляд. Человек-Другого-Полушария. Вот тебе и случайный знакомый, ненавидевший марксистов, зато любивший русские порники. Случайный ли?
Кроме Молящейся Девы в его кармане был еще один предмет – кристалл с очередными комиксами. Ярлычок фирмы «Масс-турбо». Я с отвращением прочитал название: «Генераторы поллюций»... Опять русское порно, опять «Масс-турбо». И охотники за Жилиным, и охотники за Холом-Ахпу предпочитают продукцию одного и того же издателя – еще случайность? Генераторы поллюций – на полную мощность... Эй, брат Феликс, ты в одном вольере воспитывался с этим бегемотом? Отчего у вас такие схожие эстетические пристрастия? Ах, да, вы же все у нас – из другого полушария...
– Он что, кулон повсюду с собой таскал? – с ненавистью произнес Бэла, торопливо доставая рацию. – Он что, кретин?
Воистину, плохо быть кретином, я был полностью согласен. Командированный протяжно застонал, приходя в сознание – каким счастьем было слышать его стон и видеть его асимметричное, помятое рыло. Ему было больно, это восхитительно. Я вынул кулон из руки Бэлы и поднес к лицу мерзавца:
– Что это у тебя за безделушка, парень?
– Святая заступница незамужних женщин, – ответил он с неописуемым отвращением.
– Да я не о том, – сказал я. – Где взял?
– У невесты, – был немедленный ответ.
Пока возбужденный начальник полиции вызывал по рации подмогу, я устроил пленника на нижней ступеньке, чтоб ему удобней было разговаривать, присел рядом на корточки и продолжил беседу:
– Э, так у тебя есть невеста?
– Невеста наказана, – сказал он и сипло заплакал.
Две маленькие слезинки застряли на его рыхлых щеках.
– За что наказана твоя невеста? – ласково спросил я.
В придачу к слезам, из носа убийцы тоже потекло, но некому было подтереть ему сопли.
– А то ты забыл! – дернулся он. – Со всеми крутила, с уродами, с интелями, с такими, как ты, а со мной – проти-ивно! Со мной – даже словца поганого было жалко...
Бэла, закончив переговоры, молча слушал и пока не вмешивался.
– Ну хорошо, а украшение-то зачем было отбирать?
– А зачем бабе, которая вышла замуж, нужна «заступница незамужних женщин»?! – Клиент сильно возбудился. Разума совсем не осталось в его поросячьих глазках.
– Может, безделушка твоей невесте просто нравилась?
– Сам ты безделушка! Как она посмела носить амулет, если у нее был любящий жених? Да, любящий, и нечего скалиться! Натуралисты, натуристы – один хрен! Нечего пялиться, ты, мясо, я таких, как ты, на шампуры накалываю и перцем посыпаю... Эй, вы там, я отказываюсь говорить с этим! Отказываюсь!
Он плюнул, но ни в кого не попал – школа не та. Бэла вошел в поле его зрения и спросил:
– Значит, она вышла замуж?
Мужик сопел некоторое время, кося на меня бешеным глазом. Потом подтвердил:
– Вчера.
– За кого? – буднично уточнил Бэла.
– За кого? – удивился командированный. – Если есть я, то за кого? Если есть я! – он успокоился. Он мечтательно поиграл бровями. – Я сам надел любимой обручальное кольцо, сам благословил, сам отнес ее на ложе...