Страница:
– Значит, все ваши предки были крестьянами? – спросил я. – А вы, получается, сломали вековую традицию. Не является ли это вопиющим нарушением гармонии вашего мира?
Он встрепенулся.
– Типичное заблуждение новичка. Гармония вовсе не во внешних обстоятельствах жизни, а в том, как эти обстоятельства воспринимаются человеком. Гармония – она в состоянии души. Мой вам совет, Иван – разрешите мне вас так называть? – побывайте хоть раз на холме.
– А как мне вас называть, лейтенант Сикорски?
– Рудольф. Руди.
– Я обязательно побываю на холме, Руди, – пообещал я. – Я даже готов под землю спуститься. Однако признаюсь вам, что не вижу связи между здоровым образом жизни и отсутствием в городе преступлений. У вас тут, кстати, в самом деле такая идиллия или вы мне изложили официальную точку зрения властей?
– Вы подозреваете, что я солгал? – искренне удивился полицейский. – Может быть, вы назовете цель, которую я при этом преследовал?
Некоторое время мы оба молчали.
– Конечно, работа в полиции невозможна без определенного рода компромиссов, – он поморщился. – Поэтому я вам отвечу так, Иван: хочешь жить иначе, начни с малого.
– Разве не лгать – это малое? Некоторые всю жизнь пытаются жить не по лжи, а подыхают по уши в дерьме.
– И все-таки приходится с чего-то начинать. Есть задачи, для решения которых главное – начать.
Я попробовал поднять руку и посмотреть на часы. Получилось. Жизнь возвратилась в обездвиженное тело.
– Впрочем, я не ответил на ваш предыдущий вопрос, – спохватился лейтенант. – Вы путаете здоровый образ жизни и здоровый образ мыслей. А связь между здоровым образом мыслей и здоровой криминогенной обстановкой, согласитесь, очевидна. Порядка в нашей стране действительно прибавилось, если сравнивать, скажем, с тем, что описано в ваших мемуарах. Единственный вид нарушений, который остался – это, пожалуй...
– Нарушение правил полетов? – предположил я. – Штурмовыми геликоптерами?
Лейтенант засмеялся навзрыд, трясясь вместе со стулом. Странный он был полицейский, этот лопоухий толстяк Сикорски, похожий на кого угодно, только не на полицейского. Он безнадежно махнул на меня рукой:
– Тяжело с вами разговаривать на серьезные темы, Иван. Надеюсь, в своих показаниях вы были серьезны хотя бы процентов на пятьдесят. Я пытался всего лишь сказать, что б О льшая часть нарушений, которыми грешит местная публика, не выходит за рамки Естественного Кодекса. Вы читали памятку?
– Не сморкаться, не плеваться, не чихать в общественных местах, – покивал я. – Мусорить и гадить только в специально отведенных местах. Не ручаюсь за точность цитаты.
– Да нет, все правильно. Настоящие эксцессы, к сожалению, тоже иногда случаются, но если кто-то и накуролесит в нашем маленьком королевстве, то потом обязательно выясняется, что несчастный пребывал в состоянии аффекта. Например, на почве ревности. Ревность, это такой бес, которого так просто не изгнать из человеческой души, и особенно страшно, когда ревность имеет основания. Супружеская неверность разрушает все, потому что разрушает прежде всего гармонию. Рвется ниточка, соединяющая нас с природой, с Богом.
Неужели все это было сказано сотрудником полиции? Сыщиком?
На секунду я потерял чувство реальности. Таких сыщиков не бывает. Человек, философствующий возле моей кровати, был ненастоящим, неправильным, он и не мог быть иным, потому что в мире, который он вокруг себя творил, отсутствовала гармония. Я должен добиться соответствия, понял я, иначе... Что – иначе? Иначе мне опять станет плохо...
– Продолжайте, – прошептал я, закрывая глаза. – Слушаю вас очень внимательно.
Ты должен быть другим, думал я, и ты будешь другим. Я исправлю тебя, я сделаю из тебя героя, достойного твоей великой фамилии... Привычно включился мозг, возникла картинка. Герой был поджарым и сухим – никакой вам полноты! – выбритый череп, растопыренные уши, маленькие злые глаза. Ни капли обаяния, лишь фанатичная нацеленность на результат. И чтобы никогда не улыбался. И чтобы мало говорил. Хищник, профессионал, щука... Лабиринт мертвых коридоров, думал я, черные стены и душная тьма. Вот тебе гармония, сыщик Сикорски, вот оно, соответствие, наслаждайся. Теснятся анфилады бесформенных залов, мелькают зыбкие контуры каких-то предметов, вздыхает паркет под ногами. Ты – в этих роскошных декорациях, неслышными прыжками мчишься вперед, отыскивая путь во мраке. Угловатый, нескладный, согнутый и вместе с тем стремительный, неудержимый, страшный, горят глаза, нос к полу, огромные уши стелятся по комнатам – что еще? – ага, любимый десятизарядный «дюк» в руке, чудовищное оружие профессионалов, начиненное смертью пятьдесят второго калибра. Никогда ты не достаешь оружие, чтобы напугать, только чтобы убивать. Сегодня как раз тот случай. Реликвия, способная погубить человечество, спрятана в подземелье древнего замка, но враг знает об этом, нелюдь поганая, и нужно опередить Зло, пока не пробил час истины, пока когтистая лапа не коснулась платка на крышке саркофага... Боже, какая пошлость, думал я. Почему мне опять плохо? Неужели я захочу когда-нибудь изобразить такого героя на бумаге? Где же врач?
– ...В конце концов человек теряет то, что заслужил всей предыдущей жизнью, – втолковывал мне неправильный полицейский. – Он теряет свои ночи, перестает видеть сны. Попробуйте представить себе этот позор – человек разучился видеть сны...
– Сны? – вяло переспросил я его. – Причем тут сны?
Говорить было трудно, во рту скопилась слюна. Много-много слюны, имевшей подозрительно гадкий вкус.
И в этот момент вошел врач. Лейтенант Руди Сикорски вскочил со стула. А следом вошел Бэла Барабаш, начальник полицейского управления, обмахиваясь форменной панамой.
Врач был совсем еще молоденькой девушкой – она и заговорила первой:
– Ну вот и все. Что-нибудь почувствовали?
Я приподнялся на локте.
– Вы меня спрашиваете, целительница?
– А разве здесь есть еще кто-то, кто нуждается в моей помощи? – Она почему-то посмотрела на лейтенанта Сикорски. Тот стоял с каменным лицом, уже не улыбаясь. Бэла тоже посмотрел на лейтенанта и неожиданно подмигнул ему. Затем Бэла подмигнул мне:
– Привет, бортинженер.
– Комиссар, – обрадовано сказал я. – Хорошо, что ты пришел. Они меня подозревают в нездоровом образе мыслей.
Девушка подошла к кровати, на которой я лежал, и отключила оба генератора – в изголовье и в ногах.
– Так вы что-нибудь чувствовали? – повторила она вопрос. – Несколько минут назад.
Я чувствовал себя, как никогда хорошо – стих гул в ушах, и странной дурноты, вдруг навалившейся на меня, в помине не было. Наваждение прошло.
– Несколько минут назад? – наконец-то догадался я. – Значит, это было ваших рук дело? Товарищ комиссар, я выражаю официальный протест. Тайные эксперименты на людях запретили еще в прошлом тысячелетии.
– Я проверяла вашу эндокринную систему, – строго возразила девушка. Серьезный она была человек, полная противоположность здешним полицейским.
– А я решил, что меня отравили, – сообщил я ей. – Очень было похоже. Даже испугался чуть-чуть.
– У вас проблемы с поджелудочной железой. Приходите завтра, когда рефлексограмма будет расшифрована, и мы займемся вами вплотную.
Тут она наконец улыбнулась. Улыбка у девушки-врача была плотоядной, совсем не вегетарианской. Я бы спрятался от такой улыбки под кроватью, будь помоложе годов на сорок пять.
– Наш гость попал в опытные руки, – произнес со странной интонацией лейтенант Сикорски. – Думаю, я ему больше не нужен. Я подожду тебя в коридоре, Бэла, хорошо?
– Да, Руди, нам нужно кое-что обсудить, – откликнулся начальник полиции.
– Присядьте, – скомандовала девушка, придирчиво рассматривая меня. – Не бойтесь, нарушенный ритм дыхания и сердечный ритм полностью восстановились. Хорошо, а теперь погримасничайте.
– Что? – не понял я.
– Попробуйте меня напугать или рассмешить. Разиньте рот, выпучите глаза, высуньте язык. Не стесняйтесь, я и не такое в жизни видела.
Я постарался не стесняться.
– Вы уверены, что реабилитация прошла, как надо? – озабоченно спросил Бэла, понаблюдав секунду-другую за моим лицом. – Меня тревожит состояние его психики, доктор. Психика тоже должна восстановиться?
– Я сейчас удалю отсюда всех весельчаков, – предупредила девушка. – А вы, Жилин, не отвлекайтесь, работайте. Сделайте, пожалуйста, несколько круговых движений головой, медленно.
– А меня тревожит жара, – сказал я, осторожно ворочая шейными позвонками. – Молоко скиснет. Или что вы там едите вместо мяса.
– Вместо мяса употребляют сою, – откликнулся лейтенант Сикорски уже от двери. – Молочные продукты мы редко едим. Желаю вам здоровья, Иван, еще встретимся.
– Ты не волнуйся, – бодро сказал мне Бэла, – Твои консервы положили в холодильник, употреблять сою от тебя не потребуют.
– Нет, я теперь буду есть только сою, – капризно возразил я. – Товарищ лейтенант убедил меня, что больным быть вредно для здоровья.
– У вас отличное здоровье, – вдруг сказала врач. – Для вашего возраста, конечно.
Она присела на стул, на котором раньше сидел лейтенант Сикорски, и смахнула со лба прядь волос. С исчезновением одного из мужчин девушка необъяснимым образом изменилась – словно стальной стержень из нее выдернули, словно ослабло поле, защищавшее ее от неблагоприятных условий среды. И стало заметно, что красавица гораздо взрослей, чем была мгновение назад. Что никакая она не девушка, а взрослая, много повидавшая женщина. Ведьма, потерявшая свою гипнотическую силу...
– Ваше лицо кажется мне знакомым, – смущенно призналась хозяйка кабинета, по-прежнему обращаясь ко мне. – Даже не столько лицо, сколько... Не поймите неправильно, это чисто профессиональный интерес. У вас замечательное тренированное тело... Вы у нас случайно не лечились?
Бэла предположил, отвернувшись к окну:
– Возможно, ты видела его на площади? Он там частенько стоит.
Она помолчала, рассеянно глядя на мой шрам.
– На площади? На какой площади, Бэла? Честное слово, эту из твоих шуток я не поняла.
– К сожалению, я не шутил.
Женщина измученно вздохнула:
– Я сегодня очень мало спала и плохо соображаю. Сейчас наш уважаемый больной попробует пройтись от кровати до стены, а мы посмотрим, что получится.
Я взял с тумбочки свои шорты.
– Опять она плохо спала... – задумчиво продекламировал Бэла. – Опять ее предали сны...
Ведьма-целительница внезапно встала, закусив губу, сделала два легких шага и закатила начальнику полиции хлесткую пощечину.
Глава третья
Он встрепенулся.
– Типичное заблуждение новичка. Гармония вовсе не во внешних обстоятельствах жизни, а в том, как эти обстоятельства воспринимаются человеком. Гармония – она в состоянии души. Мой вам совет, Иван – разрешите мне вас так называть? – побывайте хоть раз на холме.
– А как мне вас называть, лейтенант Сикорски?
– Рудольф. Руди.
– Я обязательно побываю на холме, Руди, – пообещал я. – Я даже готов под землю спуститься. Однако признаюсь вам, что не вижу связи между здоровым образом жизни и отсутствием в городе преступлений. У вас тут, кстати, в самом деле такая идиллия или вы мне изложили официальную точку зрения властей?
– Вы подозреваете, что я солгал? – искренне удивился полицейский. – Может быть, вы назовете цель, которую я при этом преследовал?
Некоторое время мы оба молчали.
– Конечно, работа в полиции невозможна без определенного рода компромиссов, – он поморщился. – Поэтому я вам отвечу так, Иван: хочешь жить иначе, начни с малого.
– Разве не лгать – это малое? Некоторые всю жизнь пытаются жить не по лжи, а подыхают по уши в дерьме.
– И все-таки приходится с чего-то начинать. Есть задачи, для решения которых главное – начать.
Я попробовал поднять руку и посмотреть на часы. Получилось. Жизнь возвратилась в обездвиженное тело.
– Впрочем, я не ответил на ваш предыдущий вопрос, – спохватился лейтенант. – Вы путаете здоровый образ жизни и здоровый образ мыслей. А связь между здоровым образом мыслей и здоровой криминогенной обстановкой, согласитесь, очевидна. Порядка в нашей стране действительно прибавилось, если сравнивать, скажем, с тем, что описано в ваших мемуарах. Единственный вид нарушений, который остался – это, пожалуй...
– Нарушение правил полетов? – предположил я. – Штурмовыми геликоптерами?
Лейтенант засмеялся навзрыд, трясясь вместе со стулом. Странный он был полицейский, этот лопоухий толстяк Сикорски, похожий на кого угодно, только не на полицейского. Он безнадежно махнул на меня рукой:
– Тяжело с вами разговаривать на серьезные темы, Иван. Надеюсь, в своих показаниях вы были серьезны хотя бы процентов на пятьдесят. Я пытался всего лишь сказать, что б О льшая часть нарушений, которыми грешит местная публика, не выходит за рамки Естественного Кодекса. Вы читали памятку?
– Не сморкаться, не плеваться, не чихать в общественных местах, – покивал я. – Мусорить и гадить только в специально отведенных местах. Не ручаюсь за точность цитаты.
– Да нет, все правильно. Настоящие эксцессы, к сожалению, тоже иногда случаются, но если кто-то и накуролесит в нашем маленьком королевстве, то потом обязательно выясняется, что несчастный пребывал в состоянии аффекта. Например, на почве ревности. Ревность, это такой бес, которого так просто не изгнать из человеческой души, и особенно страшно, когда ревность имеет основания. Супружеская неверность разрушает все, потому что разрушает прежде всего гармонию. Рвется ниточка, соединяющая нас с природой, с Богом.
Неужели все это было сказано сотрудником полиции? Сыщиком?
На секунду я потерял чувство реальности. Таких сыщиков не бывает. Человек, философствующий возле моей кровати, был ненастоящим, неправильным, он и не мог быть иным, потому что в мире, который он вокруг себя творил, отсутствовала гармония. Я должен добиться соответствия, понял я, иначе... Что – иначе? Иначе мне опять станет плохо...
– Продолжайте, – прошептал я, закрывая глаза. – Слушаю вас очень внимательно.
Ты должен быть другим, думал я, и ты будешь другим. Я исправлю тебя, я сделаю из тебя героя, достойного твоей великой фамилии... Привычно включился мозг, возникла картинка. Герой был поджарым и сухим – никакой вам полноты! – выбритый череп, растопыренные уши, маленькие злые глаза. Ни капли обаяния, лишь фанатичная нацеленность на результат. И чтобы никогда не улыбался. И чтобы мало говорил. Хищник, профессионал, щука... Лабиринт мертвых коридоров, думал я, черные стены и душная тьма. Вот тебе гармония, сыщик Сикорски, вот оно, соответствие, наслаждайся. Теснятся анфилады бесформенных залов, мелькают зыбкие контуры каких-то предметов, вздыхает паркет под ногами. Ты – в этих роскошных декорациях, неслышными прыжками мчишься вперед, отыскивая путь во мраке. Угловатый, нескладный, согнутый и вместе с тем стремительный, неудержимый, страшный, горят глаза, нос к полу, огромные уши стелятся по комнатам – что еще? – ага, любимый десятизарядный «дюк» в руке, чудовищное оружие профессионалов, начиненное смертью пятьдесят второго калибра. Никогда ты не достаешь оружие, чтобы напугать, только чтобы убивать. Сегодня как раз тот случай. Реликвия, способная погубить человечество, спрятана в подземелье древнего замка, но враг знает об этом, нелюдь поганая, и нужно опередить Зло, пока не пробил час истины, пока когтистая лапа не коснулась платка на крышке саркофага... Боже, какая пошлость, думал я. Почему мне опять плохо? Неужели я захочу когда-нибудь изобразить такого героя на бумаге? Где же врач?
– ...В конце концов человек теряет то, что заслужил всей предыдущей жизнью, – втолковывал мне неправильный полицейский. – Он теряет свои ночи, перестает видеть сны. Попробуйте представить себе этот позор – человек разучился видеть сны...
– Сны? – вяло переспросил я его. – Причем тут сны?
Говорить было трудно, во рту скопилась слюна. Много-много слюны, имевшей подозрительно гадкий вкус.
И в этот момент вошел врач. Лейтенант Руди Сикорски вскочил со стула. А следом вошел Бэла Барабаш, начальник полицейского управления, обмахиваясь форменной панамой.
Врач был совсем еще молоденькой девушкой – она и заговорила первой:
– Ну вот и все. Что-нибудь почувствовали?
Я приподнялся на локте.
– Вы меня спрашиваете, целительница?
– А разве здесь есть еще кто-то, кто нуждается в моей помощи? – Она почему-то посмотрела на лейтенанта Сикорски. Тот стоял с каменным лицом, уже не улыбаясь. Бэла тоже посмотрел на лейтенанта и неожиданно подмигнул ему. Затем Бэла подмигнул мне:
– Привет, бортинженер.
– Комиссар, – обрадовано сказал я. – Хорошо, что ты пришел. Они меня подозревают в нездоровом образе мыслей.
Девушка подошла к кровати, на которой я лежал, и отключила оба генератора – в изголовье и в ногах.
– Так вы что-нибудь чувствовали? – повторила она вопрос. – Несколько минут назад.
Я чувствовал себя, как никогда хорошо – стих гул в ушах, и странной дурноты, вдруг навалившейся на меня, в помине не было. Наваждение прошло.
– Несколько минут назад? – наконец-то догадался я. – Значит, это было ваших рук дело? Товарищ комиссар, я выражаю официальный протест. Тайные эксперименты на людях запретили еще в прошлом тысячелетии.
– Я проверяла вашу эндокринную систему, – строго возразила девушка. Серьезный она была человек, полная противоположность здешним полицейским.
– А я решил, что меня отравили, – сообщил я ей. – Очень было похоже. Даже испугался чуть-чуть.
– У вас проблемы с поджелудочной железой. Приходите завтра, когда рефлексограмма будет расшифрована, и мы займемся вами вплотную.
Тут она наконец улыбнулась. Улыбка у девушки-врача была плотоядной, совсем не вегетарианской. Я бы спрятался от такой улыбки под кроватью, будь помоложе годов на сорок пять.
– Наш гость попал в опытные руки, – произнес со странной интонацией лейтенант Сикорски. – Думаю, я ему больше не нужен. Я подожду тебя в коридоре, Бэла, хорошо?
– Да, Руди, нам нужно кое-что обсудить, – откликнулся начальник полиции.
– Присядьте, – скомандовала девушка, придирчиво рассматривая меня. – Не бойтесь, нарушенный ритм дыхания и сердечный ритм полностью восстановились. Хорошо, а теперь погримасничайте.
– Что? – не понял я.
– Попробуйте меня напугать или рассмешить. Разиньте рот, выпучите глаза, высуньте язык. Не стесняйтесь, я и не такое в жизни видела.
Я постарался не стесняться.
– Вы уверены, что реабилитация прошла, как надо? – озабоченно спросил Бэла, понаблюдав секунду-другую за моим лицом. – Меня тревожит состояние его психики, доктор. Психика тоже должна восстановиться?
– Я сейчас удалю отсюда всех весельчаков, – предупредила девушка. – А вы, Жилин, не отвлекайтесь, работайте. Сделайте, пожалуйста, несколько круговых движений головой, медленно.
– А меня тревожит жара, – сказал я, осторожно ворочая шейными позвонками. – Молоко скиснет. Или что вы там едите вместо мяса.
– Вместо мяса употребляют сою, – откликнулся лейтенант Сикорски уже от двери. – Молочные продукты мы редко едим. Желаю вам здоровья, Иван, еще встретимся.
– Ты не волнуйся, – бодро сказал мне Бэла, – Твои консервы положили в холодильник, употреблять сою от тебя не потребуют.
– Нет, я теперь буду есть только сою, – капризно возразил я. – Товарищ лейтенант убедил меня, что больным быть вредно для здоровья.
– У вас отличное здоровье, – вдруг сказала врач. – Для вашего возраста, конечно.
Она присела на стул, на котором раньше сидел лейтенант Сикорски, и смахнула со лба прядь волос. С исчезновением одного из мужчин девушка необъяснимым образом изменилась – словно стальной стержень из нее выдернули, словно ослабло поле, защищавшее ее от неблагоприятных условий среды. И стало заметно, что красавица гораздо взрослей, чем была мгновение назад. Что никакая она не девушка, а взрослая, много повидавшая женщина. Ведьма, потерявшая свою гипнотическую силу...
– Ваше лицо кажется мне знакомым, – смущенно призналась хозяйка кабинета, по-прежнему обращаясь ко мне. – Даже не столько лицо, сколько... Не поймите неправильно, это чисто профессиональный интерес. У вас замечательное тренированное тело... Вы у нас случайно не лечились?
Бэла предположил, отвернувшись к окну:
– Возможно, ты видела его на площади? Он там частенько стоит.
Она помолчала, рассеянно глядя на мой шрам.
– На площади? На какой площади, Бэла? Честное слово, эту из твоих шуток я не поняла.
– К сожалению, я не шутил.
Женщина измученно вздохнула:
– Я сегодня очень мало спала и плохо соображаю. Сейчас наш уважаемый больной попробует пройтись от кровати до стены, а мы посмотрим, что получится.
Я взял с тумбочки свои шорты.
– Опять она плохо спала... – задумчиво продекламировал Бэла. – Опять ее предали сны...
Ведьма-целительница внезапно встала, закусив губу, сделала два легких шага и закатила начальнику полиции хлесткую пощечину.
Глава третья
Терраса закончилась спуском к бульвару, и вот тут-то, перед самыми ступеньками, расположились эти чудаки. Мужчина и женщина, оба седоватые, оба дрябловатые, они стояли, подставив солнцу свои лица, и размашисто поворачивались – влево, вправо, влево, вправо. Туловище поворачивалось вместе с головой. Один глаз был прикрыт ладонью, а второй – бесстрашно открыт. Эти двое смотрели на солнце, ловили единственным открытым глазом прямые солнечные лучи (глаз часто-часто моргал), но как бы украдкой, лишь на мгновение погружаясь в море слепящего пламени. Мы молча проследовали мимо, только потом я полюбопытствовал:
– Их что, тоже из какой-нибудь больницы отпустили? Не поторопились ли?
– Это вампиры, – пояснил мой собеседник.
– Настоящие? – обрадовался я.
– Боюсь, что нет. Приклеилось к этой группе такое название, я уж и не помню, из-за чего.
– А зачем они смотрят на солнце?
– Расслабляются. Ритуал называется «соляризация».
Было одиннадцать с чем-то утра, но пекло так, будто пробило уже все двенадцать. Мы спустились по ступенькам и вновь оказались в тени. Идти налегке, без вечного чемодана, было как-то непривычно. Я оглянулся. Мужчина-вампир остановил свое движение, чтобы сменить руку и закрыть другой глаз. Локоть его воинственно оттопыривался. Нас он, по-моему, просто не заметил.
– Черт знает что, – сказал я. – Не думал, что здесь все так переменится. Надеюсь, хотя бы море осталось прежним.
Прежним, конечно, осталось не только море, зря я ворчал. Вокруг было много цвета, много пространства и мало шума, бесчисленные пальмы и живые изгороди, и почти никаких автомобилей. Пестрые беззаботные люди ходили по праздничным улицам – в точности, как раньше. Но люди эти неуловимым образом изменились. Были они теперь спортивными, бодрыми, они именно ходили, а не бродили, смотрели на солнце живыми блестящими глазами, почти никто не носил очков, и трудно было понять, кто турист и кто местный. Они беспрерывно улыбались друг другу, потому что у них все было хорошо. Возникали и исчезали безликие фигуры бегунов, прочие физкультурники безо всякого стеснения упражнялись на газонах. На глаза постоянно попадались лозунги, установленные на домах, на щитах, висящие поперек улиц:
– Мне у вас нравится, – твердо сообщил я Бэле. – Вот только пыль... Я понимаю, что вы привыкли к этой вечной тяжести в воздухе, но я предпочитаю чистоту. Почему бы не покрыть асфальт статиком? Или у Совета денег хватает на одни плакаты?
– Состав воздуха контролируется, и довольно жестко, – возразил он. – Ты отвык от природных запахов, Иван. Правда, если бортинженеры под чистотой понимают абсолютный вакуум...
– Бортинженеры ненавидят вакуум ничуть не меньше, чем бывшие комиссары МУКСа, зато очень любят здравый смысл. Где смысл, комиссар? Ау?
– Смысл в том, – равнодушно объяснил Бэла, – что Естественный Кодекс – это закон. Никаких статиков, антивлагов, летучих абсорбентов или растворителей, а также всяких там ароматических бензинов.
– Может у вас и фоноры запрещены? – сострил я.
– Нет, кое-какие модели пока разрешены. В зависимости от типа наполнителей.
– Ну, не знаю... – сказал я. – Это еще вопрос, что вреднее – пыль в воздухе или статик на асфальте...
Двенадцатый круг рая, пройденный мной семь лет назад, явно оказался не последним, и оттого мне становилось все веселее. Вот только слегка покачивало, и пока еще слезились глаза, мешая принять старт в круге тринадцатом. Интересно, разрешены ли Естественным Кодексом отрицательные эмоции?
А ведь товарищ Барабаш тратит на меня свое рабочее время, неожиданно подумал я. У него дел других нет? Начальник полицейского ведомства, даже в таком маленьком государстве – это хлопотная, суетливая должность. Тем более, когда случаются подобные ЧП. Или я как раз и был его делом, только он умело это скрывал? Поганый человечек, живущий в моей голове, с готовностью высунулся наружу, анализируя обстановку. Нет, никто за мной не подглядывал, ни мексиканцы, ни старушки, и вертолеты в небе были сплошь мирные. Не сходи с ума, бодро сказал я себе. Здесь люди живут иначе, что ты в этом понимаешь? Начальник, возможно, заподозрил, что отставной агент все-таки наврал в их анкете, и теперь намерен проверить «легенду» гостя на прочность...
Мы ведь, к сожалению, не были с Бэлой друзьями. Бывшие соратники, бывшие товарищи. Давным-давно, в одной из прошлых жизней, когда я еще бортинженерил на межпланетных грузовиках, комиссар Барабаш в эти же годы следил за порядком на астероиде Бамберга, получив полномочия от МУКСа, Международного Управления Космических Сообщений. Космос маленький, там все друг друга знают, но по-настоящему мы познакомились, только удрав из Космоса. Бэла Барабаш пришел в контролирующие структуры Совета Безопасности позже меня, когда рудники на Бамберге наконец отобрали у «Спейс Перл Лимитед», преобразовав этот объект в каторжную тюрьму, – первое, между прочим, исправительно-трудовое учреждение в космическом пространстве, – и таким образом должность комиссара была упразднена. За порядком на астероиде стали следить другие, а ему предложили новую интересную должность. Однако он предпочел вовсе уйти из МУКСа, решив продолжить борьбу за полное закрытие рудников. Он полагал Бамбергу самой страшной язвой на теле Солнечной системы (и совершенно справедливо), писал разнообразные рапорты и открытые письма, в которых доказывал как дважды два, что если заменить наемных рабочих заключенными, то станет только хуже. Ему неизменно отвечали, что все наоборот, ведь рабочий день заключенных ограничен не беззубым законом о труде, а внутренним распорядком зоны, да и условия их содержания теперь обеспечивает не частная компания, а все мировое сообщество. Барабаш не сдавался, упрямая душа, этим и привлек внимание наших кадровиков. Таким он пришел к нам в отдел – бьющий копытами землю, непримиримый в своей ненависти к МУКСу. Здесь ему в конце концов объяснили, почему рудник на Бамберге не может быть закрыт ни при каких условиях, и только тогда, узнав всю правду, пропустив эту горечь сквозь свое сердце, коммунист Барабаш стал истинным оперативником – холодным, циничным, веселым. Последний раз мы с ним виделись, кажется, в Ленинграде, уже после того, как меня вышибли из Службы контроля при Совете безопасности. Меня вышибали с треском, со снопами красивых искр, и даже заступничество Марии не помогло. Барабаш ушел из отдела сам, посчитав, как и я, что настало время в очередной раз заменить одну жизнь другой. Он собирался ехать в эту страну добровольцем, готов был служить рядовым инспектором, и вот теперь оказалось, что мой бывший коллега сделал здесь сказочную карьеру.
– Как тебя угораздило попасть в начальники? – спросил я его.
Он пожал плечами.
– Никто из местных семь лет назад не хотел занимать такие должности. То ли боялись, то ли из-за лени. Налоговую службу, например, тоже возглавил приезжий. Ты не представляешь, какая здесь поначалу была апатия.
– Как раз это – очень хорошо представляю, – сказал я. – Все-таки не зря я тот самый Жилин. В каком ты звании?
– Штатский. Подчинен непосредственно Совету.
– Через голову правительства, – покивал я. – Мечта любого отставника. Быть главным полицейским в раю и при этом никому не подчиняться, кроме Святого Духа. Знай себе следи, чтобы яблоки кто попало не срывал.
– Что ж ты сам здесь не остался? – вспыхнул Бэла. Он приостановился и коротко взглянул на меня. – Был бы сейчас главой Совета. Тебе предлагали, я знаю, тебя даже просили.
– У меня были другие планы, – ответил я.
Не было у меня тогда никаких особенных планов. Было одно желание, одна маниакальная цель – поскорее разнести служебную тайну по всему свету, сорвать фиговый листок секретности с той беды, которая касалась всех и каждого. Жаль, что этого не поняли мои же товарищи.
– Если ты действительно тот самый Жилин, – сказал Бэла, сжав кулаки, – то должен помнить, что здесь творилось в первые месяцы после переворота! Райские яблочки, говоришь? А самосуды над менялами помнишь? А кровавые гулянья, которые устраивали мутировавшие меценаты?
– Мы что, ссоримся? – на всякий случай уточнил я. – Прекрасно. Хоть что-то человеческое в этом цветочном царстве.
Бэла искренне и с удовольствием рассмеялся.
– Человеческое, оно же животное... Вот ты, Иван, удивляешься, почему в нашей стране так остро реагируют на простую русскую фамилию Жилин. – Но может, это и есть слава? Разве не этого ты хотел, когда писал свою книгу?
– Слава не такая, мне кто-то рассказывал.
Он возразил:
– Когда стены сортиров оклеивают голограммами с твоей рожей – это тоже слава. Я хотел вот что сказать. Ты, Иван, стал писателем...
– Именно писателем! – обрадовался я. – Спасибо, начальник. Теперь, когда мой литературный дар подтверждается изданиями и переизданиями, никто не сомневается, что я всего лишь шпион. Обидно, ей-богу.
– Не перебивай. Конечно, ты писатель, и еще какой, ведь ты создал культовую книгу. Не спорь, не спорь, спрячь скромность в кобуру. Но, видишь ли, в чем неувязка. Ты думал, что пишешь обо всем человечестве, а написал на самом деле вот о них, – Бэла обвел широким жестом ослепительное пространство, заполненное движущимися тенями. – О них, о конкретных живых людях. Мало того, ты написал об их родине, а это понятие, как неожиданно выяснилось, для них не пустой звук. Ты был первый, кто написал об их родине с такой пронзительной достоверностью, но теперь, когда здешняя жизнь совершенно переменилась, твоим героям стало казаться, будто раньше все было не так. И сами они якобы были совсем не такими. Отсюда – реакция отторжения. А я думаю вот о чем – может, правы они, а не ты? Что, если писатель Жилин ошибся, отказав этим людям в наличии души, и мир его целиком придуманный?
– Ну, ты загнул, – восхитился я. – Литературовед в штатском. Речь обо мне, да?
– Конечно, трудно согласиться, – спокойно сказал Бэла. – Но ведь это они, парикмахеры, разносчики пиццы и лоточники кормили осажденный Университет, прятали во время погромов семьи любимых тобой интелей, а потом, когда ситуация начала стабилизироваться, поддержали Революционный Совет в борьбе против бандитов, нанятых мэрией.
Я поднял вверх руки, показывая, что сдаюсь:
– Вы, ребята, в самом деле молодцы, чего уж там. Мне до сих пор непонятно, как эту чертову ситуацию вообще удалось стабилизировать, да еще так радикально.
Начальник полиции ответил не сразу. Молча шел рядом, подлаживаясь под мой шаг. Но все-таки ответил:
– Если честно, сам я тоже мало что понимаю. С определенностью могу сказать одно – ни я, ни мои подчиненные, ни даже министр не имеют к этому чуду никакого отношения. Спокойствие и порядок настали как бы сами собой, без видимого участия правоохранительных структур. Вскоре после того, как был организован Национальный Банк и проведена денежная реформа.
– Подожди, подожди. Не вижу связи.
– Были выпущены банкноты нового образца, – неохотно сказал Бэла. – Был принят закон о денежном обращении... Знаешь, Иван, это долгий разговор. Надо пожить у нас, чтобы привыкнуть, и твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Госсовета.
Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.
– Нам направо, – щурясь, сказал Бэла. – Сюда, по проспекту Ленина.
– Разве Совет находится не в бывшей мэрии? – спросил я, притормозив.
– В кабинетах мэрии осталось слишком много темных воспоминаний, мешающих людям работать.
Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба... Пять этажей. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Сложная многоскатная крыша, и не какая-нибудь, а черепичная. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики – в тон стенам. Красиво, было просто красиво...
– Красиво, – признал я вслух. – Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.
– Ереванский туф, – сразу же откликнулся мой спутник. – Так называется материал, из которого сделаны плиты. Особенно устойчив к нашему влажному климату. Над проектом работала группа архитекторов из Ленинграда, а там, насколько мне известно, дома этим камнем облицованы. Ты ведь родом из Ленинграда?
– Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.
– Их что, тоже из какой-нибудь больницы отпустили? Не поторопились ли?
– Это вампиры, – пояснил мой собеседник.
– Настоящие? – обрадовался я.
– Боюсь, что нет. Приклеилось к этой группе такое название, я уж и не помню, из-за чего.
– А зачем они смотрят на солнце?
– Расслабляются. Ритуал называется «соляризация».
Было одиннадцать с чем-то утра, но пекло так, будто пробило уже все двенадцать. Мы спустились по ступенькам и вновь оказались в тени. Идти налегке, без вечного чемодана, было как-то непривычно. Я оглянулся. Мужчина-вампир остановил свое движение, чтобы сменить руку и закрыть другой глаз. Локоть его воинственно оттопыривался. Нас он, по-моему, просто не заметил.
– Черт знает что, – сказал я. – Не думал, что здесь все так переменится. Надеюсь, хотя бы море осталось прежним.
Прежним, конечно, осталось не только море, зря я ворчал. Вокруг было много цвета, много пространства и мало шума, бесчисленные пальмы и живые изгороди, и почти никаких автомобилей. Пестрые беззаботные люди ходили по праздничным улицам – в точности, как раньше. Но люди эти неуловимым образом изменились. Были они теперь спортивными, бодрыми, они именно ходили, а не бродили, смотрели на солнце живыми блестящими глазами, почти никто не носил очков, и трудно было понять, кто турист и кто местный. Они беспрерывно улыбались друг другу, потому что у них все было хорошо. Возникали и исчезали безликие фигуры бегунов, прочие физкультурники безо всякого стеснения упражнялись на газонах. На глаза постоянно попадались лозунги, установленные на домах, на щитах, висящие поперек улиц:
«РАЗРУШИЛ? ВОССТАНОВИ»,Столь оригинальные образцы социальной рекламы, витавшие над этим красивым миром, заставляли размышлять не только об их содержании, но и о созидательной силе печатного слова в целом. Я приехал сюда вволю потосковать, а мне предлагали начать жить иначе. Почему бы нет?
«СЧАСТЬЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ»,
«ЛЕКАРСТВО ОТ НОЧИ – СОН».
– Мне у вас нравится, – твердо сообщил я Бэле. – Вот только пыль... Я понимаю, что вы привыкли к этой вечной тяжести в воздухе, но я предпочитаю чистоту. Почему бы не покрыть асфальт статиком? Или у Совета денег хватает на одни плакаты?
– Состав воздуха контролируется, и довольно жестко, – возразил он. – Ты отвык от природных запахов, Иван. Правда, если бортинженеры под чистотой понимают абсолютный вакуум...
– Бортинженеры ненавидят вакуум ничуть не меньше, чем бывшие комиссары МУКСа, зато очень любят здравый смысл. Где смысл, комиссар? Ау?
– Смысл в том, – равнодушно объяснил Бэла, – что Естественный Кодекс – это закон. Никаких статиков, антивлагов, летучих абсорбентов или растворителей, а также всяких там ароматических бензинов.
– Может у вас и фоноры запрещены? – сострил я.
– Нет, кое-какие модели пока разрешены. В зависимости от типа наполнителей.
– Ну, не знаю... – сказал я. – Это еще вопрос, что вреднее – пыль в воздухе или статик на асфальте...
Двенадцатый круг рая, пройденный мной семь лет назад, явно оказался не последним, и оттого мне становилось все веселее. Вот только слегка покачивало, и пока еще слезились глаза, мешая принять старт в круге тринадцатом. Интересно, разрешены ли Естественным Кодексом отрицательные эмоции?
А ведь товарищ Барабаш тратит на меня свое рабочее время, неожиданно подумал я. У него дел других нет? Начальник полицейского ведомства, даже в таком маленьком государстве – это хлопотная, суетливая должность. Тем более, когда случаются подобные ЧП. Или я как раз и был его делом, только он умело это скрывал? Поганый человечек, живущий в моей голове, с готовностью высунулся наружу, анализируя обстановку. Нет, никто за мной не подглядывал, ни мексиканцы, ни старушки, и вертолеты в небе были сплошь мирные. Не сходи с ума, бодро сказал я себе. Здесь люди живут иначе, что ты в этом понимаешь? Начальник, возможно, заподозрил, что отставной агент все-таки наврал в их анкете, и теперь намерен проверить «легенду» гостя на прочность...
Мы ведь, к сожалению, не были с Бэлой друзьями. Бывшие соратники, бывшие товарищи. Давным-давно, в одной из прошлых жизней, когда я еще бортинженерил на межпланетных грузовиках, комиссар Барабаш в эти же годы следил за порядком на астероиде Бамберга, получив полномочия от МУКСа, Международного Управления Космических Сообщений. Космос маленький, там все друг друга знают, но по-настоящему мы познакомились, только удрав из Космоса. Бэла Барабаш пришел в контролирующие структуры Совета Безопасности позже меня, когда рудники на Бамберге наконец отобрали у «Спейс Перл Лимитед», преобразовав этот объект в каторжную тюрьму, – первое, между прочим, исправительно-трудовое учреждение в космическом пространстве, – и таким образом должность комиссара была упразднена. За порядком на астероиде стали следить другие, а ему предложили новую интересную должность. Однако он предпочел вовсе уйти из МУКСа, решив продолжить борьбу за полное закрытие рудников. Он полагал Бамбергу самой страшной язвой на теле Солнечной системы (и совершенно справедливо), писал разнообразные рапорты и открытые письма, в которых доказывал как дважды два, что если заменить наемных рабочих заключенными, то станет только хуже. Ему неизменно отвечали, что все наоборот, ведь рабочий день заключенных ограничен не беззубым законом о труде, а внутренним распорядком зоны, да и условия их содержания теперь обеспечивает не частная компания, а все мировое сообщество. Барабаш не сдавался, упрямая душа, этим и привлек внимание наших кадровиков. Таким он пришел к нам в отдел – бьющий копытами землю, непримиримый в своей ненависти к МУКСу. Здесь ему в конце концов объяснили, почему рудник на Бамберге не может быть закрыт ни при каких условиях, и только тогда, узнав всю правду, пропустив эту горечь сквозь свое сердце, коммунист Барабаш стал истинным оперативником – холодным, циничным, веселым. Последний раз мы с ним виделись, кажется, в Ленинграде, уже после того, как меня вышибли из Службы контроля при Совете безопасности. Меня вышибали с треском, со снопами красивых искр, и даже заступничество Марии не помогло. Барабаш ушел из отдела сам, посчитав, как и я, что настало время в очередной раз заменить одну жизнь другой. Он собирался ехать в эту страну добровольцем, готов был служить рядовым инспектором, и вот теперь оказалось, что мой бывший коллега сделал здесь сказочную карьеру.
– Как тебя угораздило попасть в начальники? – спросил я его.
Он пожал плечами.
– Никто из местных семь лет назад не хотел занимать такие должности. То ли боялись, то ли из-за лени. Налоговую службу, например, тоже возглавил приезжий. Ты не представляешь, какая здесь поначалу была апатия.
– Как раз это – очень хорошо представляю, – сказал я. – Все-таки не зря я тот самый Жилин. В каком ты звании?
– Штатский. Подчинен непосредственно Совету.
– Через голову правительства, – покивал я. – Мечта любого отставника. Быть главным полицейским в раю и при этом никому не подчиняться, кроме Святого Духа. Знай себе следи, чтобы яблоки кто попало не срывал.
– Что ж ты сам здесь не остался? – вспыхнул Бэла. Он приостановился и коротко взглянул на меня. – Был бы сейчас главой Совета. Тебе предлагали, я знаю, тебя даже просили.
– У меня были другие планы, – ответил я.
Не было у меня тогда никаких особенных планов. Было одно желание, одна маниакальная цель – поскорее разнести служебную тайну по всему свету, сорвать фиговый листок секретности с той беды, которая касалась всех и каждого. Жаль, что этого не поняли мои же товарищи.
– Если ты действительно тот самый Жилин, – сказал Бэла, сжав кулаки, – то должен помнить, что здесь творилось в первые месяцы после переворота! Райские яблочки, говоришь? А самосуды над менялами помнишь? А кровавые гулянья, которые устраивали мутировавшие меценаты?
– Мы что, ссоримся? – на всякий случай уточнил я. – Прекрасно. Хоть что-то человеческое в этом цветочном царстве.
Бэла искренне и с удовольствием рассмеялся.
– Человеческое, оно же животное... Вот ты, Иван, удивляешься, почему в нашей стране так остро реагируют на простую русскую фамилию Жилин. – Но может, это и есть слава? Разве не этого ты хотел, когда писал свою книгу?
– Слава не такая, мне кто-то рассказывал.
Он возразил:
– Когда стены сортиров оклеивают голограммами с твоей рожей – это тоже слава. Я хотел вот что сказать. Ты, Иван, стал писателем...
– Именно писателем! – обрадовался я. – Спасибо, начальник. Теперь, когда мой литературный дар подтверждается изданиями и переизданиями, никто не сомневается, что я всего лишь шпион. Обидно, ей-богу.
– Не перебивай. Конечно, ты писатель, и еще какой, ведь ты создал культовую книгу. Не спорь, не спорь, спрячь скромность в кобуру. Но, видишь ли, в чем неувязка. Ты думал, что пишешь обо всем человечестве, а написал на самом деле вот о них, – Бэла обвел широким жестом ослепительное пространство, заполненное движущимися тенями. – О них, о конкретных живых людях. Мало того, ты написал об их родине, а это понятие, как неожиданно выяснилось, для них не пустой звук. Ты был первый, кто написал об их родине с такой пронзительной достоверностью, но теперь, когда здешняя жизнь совершенно переменилась, твоим героям стало казаться, будто раньше все было не так. И сами они якобы были совсем не такими. Отсюда – реакция отторжения. А я думаю вот о чем – может, правы они, а не ты? Что, если писатель Жилин ошибся, отказав этим людям в наличии души, и мир его целиком придуманный?
– Ну, ты загнул, – восхитился я. – Литературовед в штатском. Речь обо мне, да?
– Конечно, трудно согласиться, – спокойно сказал Бэла. – Но ведь это они, парикмахеры, разносчики пиццы и лоточники кормили осажденный Университет, прятали во время погромов семьи любимых тобой интелей, а потом, когда ситуация начала стабилизироваться, поддержали Революционный Совет в борьбе против бандитов, нанятых мэрией.
Я поднял вверх руки, показывая, что сдаюсь:
– Вы, ребята, в самом деле молодцы, чего уж там. Мне до сих пор непонятно, как эту чертову ситуацию вообще удалось стабилизировать, да еще так радикально.
Начальник полиции ответил не сразу. Молча шел рядом, подлаживаясь под мой шаг. Но все-таки ответил:
– Если честно, сам я тоже мало что понимаю. С определенностью могу сказать одно – ни я, ни мои подчиненные, ни даже министр не имеют к этому чуду никакого отношения. Спокойствие и порядок настали как бы сами собой, без видимого участия правоохранительных структур. Вскоре после того, как был организован Национальный Банк и проведена денежная реформа.
– Подожди, подожди. Не вижу связи.
– Были выпущены банкноты нового образца, – неохотно сказал Бэла. – Был принят закон о денежном обращении... Знаешь, Иван, это долгий разговор. Надо пожить у нас, чтобы привыкнуть, и твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Госсовета.
Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.
– Нам направо, – щурясь, сказал Бэла. – Сюда, по проспекту Ленина.
– Разве Совет находится не в бывшей мэрии? – спросил я, притормозив.
– В кабинетах мэрии осталось слишком много темных воспоминаний, мешающих людям работать.
Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба... Пять этажей. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Сложная многоскатная крыша, и не какая-нибудь, а черепичная. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики – в тон стенам. Красиво, было просто красиво...
– Красиво, – признал я вслух. – Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.
– Ереванский туф, – сразу же откликнулся мой спутник. – Так называется материал, из которого сделаны плиты. Особенно устойчив к нашему влажному климату. Над проектом работала группа архитекторов из Ленинграда, а там, насколько мне известно, дома этим камнем облицованы. Ты ведь родом из Ленинграда?
– Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.