Щёголев Александр. Как закалялась жесть

   — А почему не бомжей? — вяло откликаюсь я. — Брала бы отбросы. То, что и без тебя бы сдохло. Почему — мы? Зачем эта… — обвожу пространство рукой, — …эта чистота?
   — Мои покупатели как раз за чистоту и платят. Это называется — санитарные гарантии. А бродяг, если б хотели, они могли бы и сами в употребление пускать.
   — Да ну, не может быть. Бред же! Эвочка, все это бред.
   — Скорее, фантастика, — вдруг вступает в беседу забытый всеми Долби-Дэн.
   Я подползаю к его кровати.
   — О чем ты, малыш?
   — О сюжете. Я, признаюсь вам, фанат всего ненормального. Я смотрел много фильмов, прочитал чертову кучу книг, но то, что она тут нагородила, не укладывается ни в одну известную мне сюжетную схему. Отсюда с большой вероятностью следует, что сюжета такого не существует вовсе. Ибо искусство куда больше отражает жизнь, чем жизнь искусство. Я хочу сказать, что если чего-то нет в книгах, то этого наверняка нет и в реальной жизни.
   Надежда, как обморок, едва не валит меня с ног.
   — Ты считаешь, что моя жена…
   — Вариант один. Она психически больна и при этом обладает мощными парапсихическими способностями. Поглотила наше с вами сознание, включила нас в свои видения, и теперь мы тщетно пытаемся выбраться. Барахтаемся, думаем, что погибаем, а на самом деле лежим себе где-нибудь — целехонькие и здоровые.
   — Так. Второй вариант?
   — Все то же самое, но больны, простите, вы.
   Я болен?
   Похоже на то. Ощущение сделанности, иллюзорности всего, что меня окружает, преследует меня с первых недель пребывания в этой тюрьме. Уходит, снова приходит…
   — Правильно делаете, что не верите, — говорит Эвглена. — Если б поверили — молили бы о последней в этой жизни милости, как я вот Саврасова. Но, мальчики мои, не хочу вам лгать. Моя дочь реальна. Она реальна, мои дорогие.
   — Молчали бы, — грубит музыкант. — Личный пример — лучшая форма агитации, это еще большевики знали, дезертируя с фронтов Первой мировой. Почему бы вам СВОИ части тела не скармливать боярским псам?
   — Личный пример? — Эвглена страдальчески смеется. — Извольте, — она вытаскивает из-под простыни ногу и показывает культю. — Вот тебе агитация… А теперь посмотри на свои руки, студент. Внимательно посмотри. Твои чудесные длинные пальцы — за каким чертом надо было их состригать?
   — Да-да, за каким! За каким, поясните!
   — А за таким, глупыш, что с полгода назад знаменитая сука нашего дорогого вице-президента ощенилась. У второго лица государства — время приятных хлопот. Как не побаловать совсем еще маленьких «друзей» игрушками, продлевающими собачью жизнь и укрепляющими их здоровье?
   — Маразм! — студент срывается на фальцет.
   — Саврасов, ты-то чего замолчал? Для тебя ведь старалась.
   — Да подождите! — музыкант не унимается. — У меня было два жутчайший дня, башня работает с большими временными задержками, но даже я понимаю, что в ваших фантазиях нет ни вкуса, ни гармонии!
   — Саврасов, угомони мальчишку. Давай поговорим. Подойди ко мне, Саврасов… дай мне руку…
   Я и вправду не вмешиваюсь в эту внезапную перепалку. Сделанность нарастает, распухает огромным волдырем. Где хирург, который выпустит гной? Все местные хирурги обернулись поварами, обслуживающими — не Больших Дядей, нет! — всего лишь их четвероногих любимцев…
   Даже не поварами, а мясниками.
   Если поверить Эвглене, то ампутанты шли на корм для собак, владельцами которых были особо важные персоны с особо толстой мошной. В сыром виде, что очень важно. Мясцо, сахарные косточки… Особый смак, особая польза, — когда жертва еще жива, вот почему нас сохраняют живыми. После «аккорда», сказала Эвглена, мясо теряет в сортности… впрочем, совсем отказаться от «аккордов» пока нет возможности…
   Какой в этом смысл? Все просто: собаки, регулярно получающие подобные дозы, не болеют и живут намного дольше обычного. Эвглена давно этим занимается, ею накоплено множество наблюдений. Даже, говорит, пироплазмоз, опаснейшее заболевание, либо не берет псину, либо протекает аномально легко. Короче, результаты не оставляют места для сомнений: метод работает. Сродни тому, как сырое мясо ворона продляет жизнь человека (про эту свою блажь она мне за девять месяцев все уши прожужжала). Феномен пока не имеет точного научного объяснения, — или Эвглену не озаботились познакомить с последними изысканиями, которые, как она подозревает, вовсю проводятся. Впрочем, если секретные научные центры не входят в число ее клиентов, то либо ученые имеют собственную базу для получения «игрушек» (а в таком случае зачем тому же вице-президенту обращаться к какой-то Купчихе?!), либо ее питомник пока что уникален.
   Вот так.
   Мой «генетический материал» этак запросто схрумкали Жучка с Шариком. Или нет, мы же имеем дело с аристократами! Ну, значит, Лорд и Кончита. Звучные клички, богатая родословная. Медалисты, конечно… Смогу ли я теперь любить домашних животных, как раньше?
   Сохраню ли я рассудок, даже если вырвусь отсюда?
   — Ответим на маразм здоровым перестуком вставных челюстей! — язвит Долби-Дэн.
   — А ты хотел бы, чтобы твои похотливые пальчики вшили в паховую область стройной блондинки негритянской национальности? — не отстает Эвглена. — Нет, дружок! Их обглодали и бросили!
   — Да нормальные ухоженные собаки не станут есть человечину!
   — Кого-то приучать нужно, голодом поморить, а кто-то сразу ест. Это не мои проблемы, у них там свои ветеринары… Ау, Саврасов! Помнишь, я тебе рассказывала, что не беру деньги вперед? Потому и не беру, что собачьё по-разному реагирует…
   Не хочу ничего слышать.
   Все — ненастоящее. Слова, стены, боль, — фальшивка. В ушах шумит море, пол уплывает… Как же это хорошо — просто плыть!.. Неумолчно верещит сверчок. От качки слегка поташнивает. Корабль, летящий по волнам, оглушительно хлопает парусами… На палубе стоят песиглавые орки, мои верные товарищи по кровавому походу… Их н А больший подходит ко мне и говорит: «Ты бессмертен. Ты поделился своей плотью с высшими существами. Ты отдал новым богам кусок себя, и теперь ты — полноправный член Великой Стаи…»
   Кто-то меня зовет:
   — Саврасов, что с тобой?
   Кто-то командует:
   — Вадик, там в шкафу нашатырь!
   Это сон.
   Молочно белый потолок, как подушка, закрывает мне лицо…

Вчера вечером

   Чья-то любовь к жизни всегда оплачивается чужими смертями…

61.

   Человек от Виктора Антоновича явился под вечер; Елена провела его в кабинет матери, сопровождаемая угрюмыми взглядами Руслана.
   — Здесь пока половина списка, — сказала Елена, показывая на штабель контейнеров. — Вторая порция — утром. Устроит?
   — Пусть половина, — легко согласился посредник.
   — Сразу на самолет?
   — Вас это не должно волновать.
   — Меня волнует качество. От него зависит оплата. А качество зависит от скорости доставки.
   — Вас совершенно зря что-то волнует, кроме выполнения заказа. И, кстати, об оплате. Все расчеты после того, как груз доставят.
   — Обычно мы берем деньги, только если «игрушки» понравятся… э-э… потребителям.
   — Не думаю, что с этим будут проблемы. Ожидается большой спрос. «Потребителей», как вы изволили выразиться, ТАМ много больше, чем ваших «игрушек». Что вы хотите — Европа, земля господ. Страну-экспортера я по понятным причинам не называю, но…
   — Виктор Антонович мне все сказал.
   — Даже так?
   — Есть одна проблема. Запас контейнеров у нас ограничен, а чтобы их нам сделали — нужно время, да и мороки много. Обычно мы просим клиентов возвращать пустую тару.
   — Учтем. Могу я позвать своих помощников? Мне одному эту груду железа не погрузить.
   — Разумеется…
   Деловая встреча прошла на высшем уровне. Заказ был благополучно переправлен из кабинета в фургон, припаркованный к дому.
   Косяком пошли звонки от прочих посредников. А также от отдельных клиентов, не считавших нужным скрывать свою личность под номерами списка, — вроде Алексея Алексеевича с его мальтийской болонкой. И всем, блин, подавай к утру новые порции «собачьей радости». И всем срочно. Такого наплыва заказов особняк давно не испытывал, во всяком случае не на памяти Елены. Вот только понять бы теперь, к удаче это или как?
   Она договорилась с каждым: расставила очередность, как это не раз на ее глазах проделывала мать. Иначе говоря, Елена могла бы собой гордиться, если б не тревожная реакция менеджеров, — и Руслана, и Ильи, — если б не их тяжелое молчание, если б не высказанный вопрос, стоявший в их глазах…
   Впрочем, не такой уж невысказанный. Верный Руслан, к примеру, дважды намекнул, что готов подняться на второй этаж и помочь. Чем помочь? Да чем угодно, лишь бы распоряжение дали. Будут ли у Эвглены Теодоровны распоряжения? — вполголоса интересовался он.
   С этим надо было срочно что-то делать.
   Елена знала — что.

* * *

   Она прошлась по этажу, проверяя, все ли спокойно.
   Балакирев мыл в операционной пол. Не потому, что от кровавых потеков пачкалась обувь, и даже не потому, что была вероятность поскользнуться. Елена попросила — он и делал. Без вопросов… Она послала ему воздушный поцелуй; он отсалютовал ей шваброй.
   Стрептоцид отдыхал: поставил стул возле кровати безрукого музыканта и общался в свое удовольствие, с неподдельной любовию взирая на собеседника. Плотоядная улыбочка не сходила с его уст. Елена прислушалась.
   — …У Эйнштейна спросили: когда по его мнению человечество избавится от антисемитизма. Он ответил: никогда. Спросили у Абрамовича: когда хозяева жизни полюбят Россию? Он ответил: никогда. Потом спросили у меня: когда вы сделаете обрезание? Я ответил: что за пошлые вопросы! И меня поняли. Правильно: ни-ког-да…
   — Вы антисемит?
   — Разумеется. Я ненавижу палестинцев. А вы еврей, Данила?
   — Я пока только учусь, но обрезание ( Долби-Дэн показал забинтованные руки) позволяет творить настоящие чудеса.
   — А вот я — еврей. В российских условиях антисемитизм совсем не такой, как везде, особенно, если он с государственным, а не бытовым душком. В евреи у нас записывают не столько евреев, сколько тех, кто имеет собственное мнение. Короче, кто еврей, у нас решают не этнографы, а идеологи. Так что лучше быть евреем, чем никем.
   — Гениально. Это стихи. Когда я стану антисемитом, я напишу на них вокальную еврейскую дойну.
   — Как говорил один импотент: «Желание-то у меня есть»…
   Саврасов в текущих событиях не участвовал. Он спал — настолько крепко, что не разбудить. Как бросили его на кровать, так и валялся. Впрочем, разбудить его при желании было можно, только кому это надо? Когда уродец неожиданно свалился в обморок, Стрептоцид поначалу предлагал то, предлагал се (отличник рафинированный!), желая привести человека в чувство. Повозились чуток, а потом Елена махнула рукой. Тем более, со Старым такое уже случалось. Его обмороки обычно сами собой переходили в глубокий и здоровый сон. Вероятно, это было что-то психогенное. Или, может, органика. Да мало ли что… в общем, фиг с ним.
   Сергей Лю тоже присутствовал лишь формально. Вроде здесь, но уже где-то там. Он пока что был жив: дышал, моргал. Смотреть на него — беспомощного, с вырванным ядовитым жалом, — одно удовольствие.
   Наконец — мать…
   Мать лежала тихо — как дохлая. С открытыми глазами, в которых не было жизни.
   — Привет, — сказала ей дочь. — Поговорим?
   Оскорбительно долгая пауза.
   — Зачем?
   — Определим наши отношения.
   — Зачем?
   Затем, чтобы ты поняла свое место, подумала Елена. Короткий, невидимый импульс ненависти заставил ее сердце на миг сбиться с ритма. Вслух она примирительно сказала:
   — Ну, мы же не чужие люди.
   — Странно, что ты об этом вспомнила… Аленькая.
   — Меня зовут Эвглена. Эвглена Вторая. Кстати, ты сама меня так назвала… мама.
   — А кто Первая, помнишь?
   Елена (вернее сказать — Эвглена Вторая) окинула долгим взглядом тело на койке, с трудом сдержав смешок. Любовь к матери? Душевная близость? Нет, это из другого мира. Возможно, что-то когда-то и было… в прошлой жизни. В той жизни, в которой послушную девочку лепили, как пластилин.
   — Предлагаю вариант, — сухо произнесла дочь. — Сейчас ты позвонишь Руслану…
   — Уверена?
   — …позвонишь и скажешь, что очень устала и ложишься спать. Попросишь, чтобы до завтра не беспокоили. Мы перевезем тебя в будуар. Завтра ты примешь Руслана в постели. Якобы заболела.
   — А дальше?
   — Болеть будешь долго — для всех. Там посмотрим. Например, уедешь на лечение, куда-нибудь в Германию.
   — А на самом деле? Зарежешь родную мать?
   — Я — не ты, — сказала Елена ровным голосом. — Своей матери тебе было мало, да? Дочь тоже примеривалась… на «аккорд»… думаешь, я ничего не видела?
   — Что, что ты видела?! — в отчаянии вскричала Эвглена Теодоровна. — Кому ты поверила?
   — Жить ты будешь здесь, передав мне все дела. За примерное поведение разрешу передвигаться по этажу. Тоже мне, «первая»…
   Я не пластилин! — сказала себе Елена, совершенно счастливая.
   Не кукла на ниточках!!!
   — А что с другим охранником, с Илюшей?
   — Его уволить. Завтра с утра. И взять кого-то, кто тебя живьем никогда не видел.
   — Ты полагаешь, что все продумала…
   — У меня есть хорошие советчики. Вот этот человек, например, гений, — Елена показала на Стрептоцида.
   Тот привстал и поклонился.
   — Давайте сюда телефон, гении, — сдалась мать.
   Через пару минут проблема с менеджерами была снята. Временно, конечно, однако и это — победа.
   — Теперь — Пагоде, — приказала дочь.
   — Что — Пагоде?
   — Звони. Ты тяжело больна. Болезнь придумай себе сама. Не то что делать, говорить почти не можешь. Поэтому весь наш семейный бизнес, пока не поправишься, перекладываешь на плечи дочери. Представишь меня и передашь трубку.
   — Подожди…
   — Что-то неясно?
   — Разговор наверняка подслушают.
   — Кто?
   — Не понимаешь, кто?! Неживой Виктор Антонович! И те, кто за ним стоит.
   — Если боишься, диктуй номер, я сама позвоню.
   — Номер Пагоды найдешь в справочнике. Выход через секретаря.
   Елена склонилась над кроватью — и вбила в ненавистное, потерявшее всякое очарование лицо:
   — Домашний, а не служебный! А также мобильный!
   — Это все?
   — Еще продиктуешь список всех посредников и клиентов — с контактными телефонами. ВЕСЬ СПИСОК. Он у тебя в голове, я знаю.
   — Да, никаких записей, к счастью, я не вела.
   — Ну?
   — Забавно. То же требовал от меня и Виктор Антонович.
   — Если б не Виктор Антонович, сидели бы мы сейчас в дерьме, с разлагающимся материалом и без заказов.
   — Значит, ты с ним сговорилась…
   Елена сжала кулаки.
   — Я. Ни с кем. Не сговаривалась.
   — Я вот что скажу тебе, малыш… Не получишь ты из этого банкомата свою стопку евро, потому что обозналась. Это не банкомат, а очередной однорукий бандит с неоновой надписью «Облом» и с мордой Виктора Антоновича в окошке джек-пота. Тебя используют и уничтожат.
   — Ты что, отказываешься?
   — Будь уверена.
   — Дура. Вот дура!
   — А ты отрежь мне вторую ногу, отрежь руку, может, поумнею.
   Дочь приблизила к матери белое от гнева лицо:
   — Я ведь не просто отрежу. Я приведу с улицы бродячую собаку и на твоих глазах скормлю ей ампутанты.
   Эвглена Теодоровна содрогнулась.
   — Думаешь, если у меня фобия на собак…
   — Представь: голодная, шелудивая псина, которая не станет играть с такими деликатесами, не станет валять их по полу. И знаешь что? Мне, пожалуй, ничего отрезать не придется, я просто суну твою руку ей в пасть.
   — Нет… — вымучила мать.
   — Что — нет?
   — Не приведешь. Все испортишь. Руслан никаким объяснениям не поверит.
   Елена медленно распрямилась.
   И вдруг… засмеялась.
   — Хорошо держишься, — признала она. — Как президент на острове Фаллос.
   — Чего-чего?
   Однако дочь уже отвернулась…
   — Эй, отвлекись, — позвала она Стрептоцида. — Помнишь, о чем мы договаривались?
   Тот с готовностью встал.
   — А как же! Развязывать узлы на змеиных языках — мой конек.
   — Пора за дело, гений…

62.

   Лишь после того, как молодые люди вывозят Эвглену из палаты, я позволяю себе ожить.
   Я давно очухался и опомнился, просто раньше не было причин напоминать палачам о своем существовании. Я полностью взял себя в руки.
   А после того, что мне тут открылось, желание жить стало как никогда острым.
   Во рту — мерзостный вкус железа. Ничего, пройдет…
   Тихо сползаю с кровати, перемещаюсь к выходу.
   — На разведку, — азартно шепчет Долби-Дэн.
   Я люблю тебя, парень. Я сделаю все, чтобы нас с тобой не пустили на собачьи котлеты.
   В коридоре достаю заветный приборчик, ставший уже привычным. Проверяю состояние аккумуляторов. Эта проблема всерьез меня беспокоит — аккумуляторы в обычных мобильниках вечно предают в самый неподходящий момент… Порядок. Заряд по сравнению со вчерашним уменьшился на десять процентов — всего-то. Техника будущего. Я втыкаю в уши наушнички — и…

63.

   — …Меня уже как-то называли гением, — вещал Стрептоцид. — Одна леди, отношения с которой вас, дети мои, не касаются. Услышав впервые это слово, я поначалу вытянулся по стойке «смирно», пробив головой потолок. Верхний сосед спросил меня: «Ты кто?», и я честно ответил: «Гений». Он дико захохотал и сказал: «Говно ты, а не гений!». Соседом был Даниил Хармс, и тогда я все понял. «Паркет тебе Эвглена Вторая чинить будет», — натужно пошутил я и упал обратно, думая, кто ж мне-то починит мою пробитую крышу…
   Он кривлялся, пижон, однако, шприцы готовил собранно и быстро.
   Балакирев с Еленой тщательно связывали Эвглену Теодоровну, выполняя строгое указание Стрептоцида.
   — Я раньше, когда смотрела боевики, никак не могла понять, как это они тиопентал натрия используют в допросах? — призналась Елена.
   — Он же пентотал, как его называют на Западе, — покивал вампирчик.
   — Я и говорю. Обычное снотворное, даже в список «А» не входит. Что за побочный эффект, думаю? А оно, оказывается, вон как просто…
   — Кто ж тебе расскажет технологию «сыворотки правды»… Ну что, обездвижили клиента?
   Клиента обездвижили.
   Стрептоцид поставил поднос поближе к столу, взял б О льший из шприцев, пустил вверх струйку. Эвглена Теодоровна молча следила за всеми этими манипуляциями. Глаза у нее были в пол-лица.
   — Это пока кофеин, — улыбнулся ей Стрептоцид.
   Инъекцию он сделал в высшей степени профессионально, медленно выпустив все десять кубиков. Максимально допустимая доза.
   — Теперь чуть подождем.
   Технология и впрямь была очень проста. Сначала вводится кофеин, и только потом — тиопентал натрия. Можно и одновременно, но лучше через паузу. Кофеин возбуждает двигательный центр, а тиопентал натрия, наоборот, его подавляет. В результате получаем конфликт, вследствие которого растормаживается речевой центр, — вместо двигательного. Речь в таком состоянии не контролируется. Вот почему так важно связать допрашиваемого, иначе весь эффект уйдет в бесплодные корчи.
   Минут через пять настала очередь второго шприца. Стрептоцид ввел Эвглене Теодоровне раствор — совсем уж медленно и осторожно.
   — И снова ждем, — сказал он.
   Ждали недолго, от силы пять минут. Эвглену Теодоровну прошиб пот; женщина раскраснелась, с хрустом сжала кулаки. Задышала часто и неритмично…
   — Это, дети, называется парадоксальным дыханием, — сказал Стрептоцид голосом лектора.
   — И что?
   — Спрашивай скорее, что! Самое время!
   — Включай диктофон, — скомандовала Елена Балакиреву.
   Запись пошла…

* * *

   …Дочь задавала вопросы, стараясь быть предельно конкретной и четкой в формулировках. И все равно мать постоянно сбивалась на словесный понос, который приходилось останавливать. Список клиентов с именами и кодовыми номерами, институт посредников, отношения с «крышей» в лице руководства Исполкома Думы, способы телефонной связи… Через восемь минут Елена знала все и даже больше. Через двенадцать минут непосредственное действие препарата ослабло, и откровенный разговор сам собою заглох.
   — Что с ней теперь? — спросила Елена.
   — Возбуждение продлится час-полтора. Потом она, вероятнее всего, заснет. На, введи ей седуксен, облегчи страдания родственнице.
   Стрептоцид протянул третий и последний из шприцев.
   — А я пойду отолью, — он быстрым шагом вышел из операционной…
   И тут же вернулся.
   — Там этот… циркач ваш, — сказал он растерянно.
   — Какой циркач?
   — Ну, отчим твой. С мобильником.
   — Где?
   — Да в коридоре. Откуда у него мобильник?
   Балакирев, яростно зарычав, выпрыгнул в коридор…

64.

   — Ты чего тут? — спрашивает.
   — Гуляю, — говорю.
   — А труба откуда?
   — Какая труба?
   — Дебила не вкручивай! Кому звонил?
   Выскакивают остальные двое. Вот не пофартило! Рано я раскрылся, не готов я — против троих сразу…
   Обращаюсь к Елене:
   — Зря ты так с матерью, как к ней ни относись. Серьезно. Применять психофармакологию в интересах следствия — это не просто перебор… — я говорю, а сам пячусь, отползаю обратно в палату. — …Это значит развалить остатки Порядка, на котором держался ваш дом. Порядка с большой буквы. Явная ошибка. Стратегическая ошибка… — главное, не молчать, связывать их словами…
   — Хорош гнать. Трубу давай, — Балакирев делает шаг вслед за мной.
   Всё!
   Мирное время кончилось.
   — Да пожалуйста.
   Швыряю телефон ему в лицо. Удачно попадаю, торцом в нос. Бросок у меня — что надо; не телефон это, а настоящий снаряд. Парень отшатывается и вопит, хватаясь руками за поврежденное место.
   — Вадька! — бросается к нему Елена. — С тобой все в порядке?
   К нему — не ко мне. Я уже развернулся и — на четвереньках, на трех обрубках и на одной целой конечности, — скачу галопом в сторону подсобки. Балакирев сзади исступленно топчет мобильник. Из носа его течет кровь. За мной не спешат гнаться, потому как — куда я от них денусь?
   — Там сим-карты нет! — кричу. — Проверьте!
   Шибздик, которого они зовут Стрептоцидом, вынимает из-под ноги Балакирева обломки и рассматривает их. SIM-карты в телефоне и вправду нет, все без обмана. Елена промокает носовым платком кровь с лица пострадавшего.
   — Ну, гнида… — произносит тот глухо.
   Это явно мне. Да только поздно яриться, молодой человек, — я уже заполз в подсобку. Швабра тети Томы — вот она. Просовываю палку в дверную ручку. Ручка здесь правильная — скоба; это я давно приметил, зарубку в памяти поставил.
   Они ломанулись в дверь. Ха-ха!
   — Саврасов, — зовет Елена. — Не глупите.
   Я глуплю? Нет, девочка. Ты просто не знаешь, кто такой Саврасов, ты представить себе не можешь, что это за зверь, если загнать его в угол… или, вот, в каморку. Я разматываю «струну». Зажимаю в кулаке чугунную статуэтку. Убийственная тяжесть… Они начали войну? Они получат войну.
   Кто-то лупит в дверь ногой: наверное, их бешеный Вадик. Ничего, я успею…
   — Подожди, — слышу голос Елены. — Да подожди ты! Вы, оба, спокойно! Он сам себя запер, не видите, что ли? Я схожу вниз и принесу топорик.
   Удары прекращаются.
   — Топорик? — радуется Вадик. — Годится! Слышь, ты, червяк? Нашинкую тебя без всякой хирургии!
   А ты кровожаден, малыш. Тем проще, тем проще…
   Мой обостренный слух улавливает характерный щелчок: сработал замок на двери второго этажа. Елена, уже издалека, просит:
   — Не закрывайте, я быстро…
   ПУТЬ НА ЛЕСТНИЦУ ОТКРЫТ!
   Это шанс.
   Я выдергиваю швабру из скобы и толкаю дверь. Снаружи — чья-то фигура. Не теряя темпа, колю рукояткой швабры — как копьем. Тварь по имени Стрептоцид, ухнув от боли, корчится и валится, путаясь в ногах у Балакирева. Тот ревет, как медведь, и я от души засаживаю ему в лоб одноногим солдатиком на конце струны. Удар без размаха, но все равно это нокдаун: враг натыкается спиной на стену и стоит так, покачиваясь. Я выползаю из подсобки, торопясь к выходу, — ох, как же я тороплюсь! — однако путь снова несвободен. Балакирев быстро возвращается в строй: перегораживает дверной проем, — ноги широко расставлены, длинные грабли растопырены, морда искажена. Лоб рассечен. Он сдирает с себя куртку, оставаясь в черной майке. Широченные плечи бугрятся мышцами. Красавец! Даже жалко уродовать такого. Он быстро обматывает левое предплечье снятой курткой, хитрец…
   Раскрутив над головой «восьмерку», я стою в центре, контролируя все пространство комнаты. «Восьмерка» — основное движение, легко переводится в удар. Жаль, перехватывать «струну» из руки в руку я не могу, иначе положил бы их всех — в момент! И тех, кто здесь, и тех, кто внизу, — всех… Так и стоим друг против друга. Он боится приблизиться, я не спешу атаковать. Одна неточность, и он блокирует мое оружие; его защищенная курткой рука — правильный ответ на угрозу.
   Пат.
   Стрептоцид, спрятав в карман стильные узкие очки, уползает под кровать. Отлично, этот не боец.
   С лестницы суется Елена:
   — Что тут у вас?!
   Похоже, она не успела сбегать за топором, что тоже хорошо.
   — Стой, не входи, — дергает Балакирев головой, на миг оборачиваясь.
   Этого мига мне хватает, чтобы ударить. Бью с закруткой — и рву на себя. Гитарная струна захлестывает его руку — правую, голую, — он рефлекторно отдергивается, и совершенно зря. Струна у меня с оплеткой — в таких ситуациях действует, как пила. Кожа мгновенно содрана. Хлещет кровь… На возвратном движении статуэтка застревает, цепляется… блин! Была бы гирька — соскользнула бы, гирьки гладкие, в отличие от статуэток… Оружие становится бесполезным. Я на миг обмираю.