Страница:
Эвглена привстает, рассерженная.
— Ну, привела я волевого бойца! И что? Он был идеальным пациентом?
— Если его убили, может, и был идеальным.
— Ну вот. Спасибо, напомнил…
Да уж, убийство продырявило картину их абсурдного мира. В дом вошла Новая Сила, но, по-моему, ни одна из хозяек до сих пор этого не поняла. Я наврал им, что опознал руку повара-китайца, — маленькая пакость. Пусть грызутся друг с другом, пока невидимый игрок осваивается… И еще — я, конечно, сильно рисковал, сообщая Елене, что убитый Рома Тугашев был ментом. Мать и дочь запросто могли помириться и выработать общее мнение. Например, такое: пора рвать когти. Сворачивать больницу, избавляться от свидетелей и трупов, причем, как можно скорее. В этом варианте моя кандидатура — первая на уничтожение. Но я рассчитывал, что неприязнь Елены к матери достигла той стадии, когда разум пасует перед распустившимся цветком паранойи…
Похоже, я не ошибся.
— А ты скажи Елене, что критиковать — все мастера, — предлагаю я.
— Уже. Знаешь, что она ответила? Сама, говорит, пойду на улицу, если мать обос… обделалась. Чертовщина. Что ты обо всем этом думаешь?
— Я думаю, не продолжить ли нам?
Эвглена сбрасывает халат.
— Правильно, хватит о грустном!
Она быстро возбуждается, кошечка. Она ложится на бок и подставляет мне попку. Я провожу пальцем по нежному позвоночнику. Млеет… Я легко могу ее убить. Задушить — одной рукой. Или сломать шею. Или взять за волосы и перекусить горло.
Если бы это могло меня спасти…
Убивать мою супругу нужно со смыслом, продумав все дальнейшее. Но если я почувствую, что меня опять пускают под нож, я сделаю это без всякого смысла. Я сделаю это.
— Ну? — торопит меня Эвочка.
Позы, которые мы практикуем, всего две: она сверху — я снизу, а также: она — спиной ко мне, я — сзади. На первый взгляд, иных вариантов быть не может.
— Давай попробуем по-другому, — предлагаю я.
— Как?
Я рассказываю.
— Ну у тебя и фантазия, — восхищается она. — А не свалишься с кровати?
— Ты меня держи.
Соединяем наши усилия.
Ее лодыжка на моем плече ходит ходуном, соскальзывает на культю. «Быстрее, Саврасов, быстрее!» Можно и быстрее. Теперь вся она бьется — как рыбина, выброшенная на берег. Я позволяю себе отключить самоконтроль, я отпускаю себя на небо. Т… т… три!!! Стонем хором.
Алик Егоров смотрит на нас с отвращением…
— Кстати, про любовь, — вспоминаю я «как бы вдруг». — Может, охлаждение твоих отношений с Еленой объясняется тем, что у нее парень появился?
— В каком смысле, — напрягается Эвглена.
— В том смысле, что не простой кавалер, а молодой человек с перспективой. По-моему, девушка думает о замужестве. Поздравляю, бабушкой станешь.
Она взволнована и не думает этого скрывать. Больше того, она пугается.
— Откуда знаешь?
— Елена сама рассказала. Только, пожалуйста, не ссылайся на меня, а то твой отпрыск меня за это…
— Своих источников не выдаю. И что за кавалер?
— Кажется, в школе с ней учится.
— Понятно… — говорит Эвглена. — Многое становится понятным… — Она сползает с постели, попадая ногами точно в шлепанцы. — Ну, детки чертовы. Сопляки. «Гормоны любви» у них, видите ли…
Потягивается. Набрасывает на себя халат.
— Слушай, ты даже не представляешь, как мне помог!
Она заглядывает к тете Томе («Спит, старушка…») и снова прикрывает дверь в каморку.
— Мой рыцарь, вы достойны награды, — провозглашает она шепотом.
Я знаю это.
— Приветствую, — сказал Неживой. — У твоей матери отключено. Не знаю, только трубка или мозги тоже.
— Ее разбудить? — сонно спросила Елена.
— Зачем? И с тобой можно прекрасно поболтать, несмотря на твой возраст. Ты во что сейчас одета?
— В ночную рубашку, — сказала Елена.
— Какого цвета?
— Белая в желтых цветочках.
— А под ней?
— Больше ничего.
Она отвечала с исключительной вежливостью. Ее трудно было вывести из себя столь примитивными способами.
— В твоем возрасте, — сказал Неживой, — девочкам полагаются пижамы. Ты с игрушкой спишь или без?
— С открытой форточкой.
— Ничего смешного. В твоем возрасте, чтобы психика развивалась гармонично, нужно пользоваться большими мягкими игрушками, изображающими сильных самцов — медведя, льва, дельфина.
Честно говоря, третье подряд упоминание о возрасте Елену все-таки достало. Круто достало. Трубка в ее руке вспотела. Она переложила телефон к другому уху.
— В комнате очень душно, Виктор Антоныч. Я вся горю. Я открываю окно и обмахиваю себя подолом ночнушки. Ложусь обратно и обнимаю сильного плюшевого самца ногами. Его морда утыкается мне точно в промежность…
Неживой выслушал до конца, не перебивая. Когда она выдохлась, сказал:
— Про мобильник вместо вибратора — хорошо придумано. Хотя, ясно, что ты никогда вибраторами не пользовалась. Пока, во всяком случае. Можешь затворить окно, подруга. И еще — не поленись, встань и закрой дверь на ключ.
— Зачем? — с трудом переключилась Елена.
— Я повторяю — встань, закройся на ключ. Боюсь, ночи в вашем доме становятся серьезным делом. Беда пришла, бабы дорогие.
— Да ну вас! — она наконец разозлилась. — Не надоело развлекаться?
— Ты против того, чтобы я звонил?
Сказано так, что Елена не смеет дерзить в ответ. Бывают ситуации, когда вдруг понимаешь — одно неловкое слово, и ты в опасности.
— А позвонил я, потому что почувствовал: надо позвонить. Я доверяю своим чувствам, дочка. Собственно, это единственное, чему я доверяю. Разве ТЫ не чувствуешь, что теперь тебе всегда, когда ложишься спать, придется закрываться на ключ?
Она чувствовала. Не совсем то, что сказал Виктор Антоныч, — нет, это был не страх, но… очень близко. Последние ночи Елена спала тревожно и, тем более, тревожно бодрствовала. И еще — она тоже доверяла своим чувствам.
— С какой стати я должна вам верить?
— Я слышал, у вас прошлой ночью труп завелся. А с утреца исчез куда-то. Так что настоятельно советую мне верить.
Она впилась зубами в мобильник. Только бы не ляпнуть что-нибудь… только бы не ляпнуть сдуру… пластмасса хрустнула… но где он мог это слышать? Про убийство не знает никто. Никто — кроме них с матерью, кроме тети Томы да уродов в палате, которые со Второго этажа никуда не выходят и уже не выйдут…
— Что там за звуки? — остро заинтересовался Неживой. — Трубку со злости ломаешь?
— Наверное, помехи на линии. Вы про труп что, пошутили?
— Какие шутки! — сказал он. — Мне приснился вещий сон. А мои вещие сны всегда сбываются… дочка.
Пластмассовый корпус не выдержал-таки, развалился.
— Заказы, о которых говорил твой Неживой — их правда так много?
— Виктор Антонович пока не оставил заказов.
— Не оставил? Ты отрезала у этого гитариста обе руки, обе сразу! Обычно ты все-таки с ног начинаешь.
— А-а… это для вчерашнего клиента. Дня не прошло, ему опять понадобились пальцы. Как можно больше пальцев. Они сказали, вчерашняя порция вся ушла — с восторгом, с ритуальными плясками…
Я непроизвольно убираю с глаз долой свою единственную руку. На ней — целых пять пальцев. Я содрогаюсь, мысленно и телесно. Это не остается без внимания:
— Тебе холодно, мой сладкий?
— Эвочка, ну ты же понимаешь, о чем я спрашиваю. Вдруг эта наша ночь последняя?
— Материала пока хватает, — произносит она, задумчиво наблюдая за огоньком зажигалки. — Два «аккорда», и закрыли заказы. Так что не беспокойся…
Эвглена выпаривает «дурь», как чмо из подвала — на ложке. При помощи зажигалки. Эстетика дна и грязи. Кетамин пузырится, ложка вся уже в копоти. Это и есть та награда, которую Эвглена мне посулила — несколько минут космического кайфа.
Вообще-то кетаминовый наркоз — варварство и обман; не зря он применяется больше к животным, чем к людям. Во-первых, привыкаешь быстро, во-вторых, диссоциация сознания, которую вызывает этот препарат, вовсе не отключает боль. Когда Эвглена оперировала меня, она использовала более солидные средства — берегла мои рецепторы. Но совершенно другое дело — как сейчас…
На дне ложки остается белый порошок. Ждем, пока железо остынет. Это круче, чем ЛСД. Я знаю, я сам и научил мою супругу нехитрому фокусу с кипячением кетамина.
— Позволь, — говорит она, макает палец в порошок и щедро промазывает мне ноздри.
Затем — себе.
Ложится рядом.
Глаза закрыты.
Ждем.
— С Ленкой что-то происходит, — успевает сказать Эвглена. — Ей нужен если не отец, то хотя бы отчим. Мужчина, которого она уважает. Она тебя почему-то уважает, Саврасов, даже непонятно, почему. Помоги мне, и тебя ждет долгая, счастливая жизнь.
— Ты сделала предложение, от которого нельзя отказаться…
А вот и «приход».
Валюсь в сияющую бездну. Этот момент стоит того, чтобы родиться и умереть! Озираюсь в изумлении: цвета яркие, как в рекламе. Палата, в которой я медленно подыхаю, сворачивается до размеров бусины — ее нет. Фальшивка, ложь, сон. Все мои конечности целы! Прорастаю. Вокруг — вселенная, мой настоящий мир. Взлетаю. Лечу.
«Как красиво…», — слышу восторженный голос Эвглены. Она летит рядом, она всегда рядом. Мы — в ее будуаре. Я лежу, маленький и счастливый, а сгусток сексуальной энергии, разорвав джинсы, фантастической колонной уходит в небо…
КОМУ И ЗАЧЕМ ОТДАЛИ МОИ НОГИ?
…Размеры женщины не влезают в сознание. «Я сверху!» — командует она и, раскорячившись, вставляет мою колонну в себя. Если у тебя есть опыт и воля, ты можешь управлять вселенной. Я вырастаю до неба — и пусть крошечная тряпочная кукла беснуется где-то там, внизу. Слышу, как она смеется…
«…Когда-то мы с моими родителями были, ты не поверишь, бедными, как церковные мыши. А он мне — возьми свое. Возьми и продай. Я взяла и продала, а все вокруг удивлялись — откуда у сироты вдруг столько денег? Нет, такой богатой, как сейчас, я тогда еще не стала. Он был мне первым мужем, но ведь он, между нами, просто псих…»
Эвглена с увлечением рассказывает о своей маленькой жизни. Это неинтересно. Куда важнее то, что рассказываю я — о том, как мы с братом мастурбировали перед окном одной девчонки, как дрались с черемушкинскими, как прыгали с моста на самодельных резинках; о том, что погоняло у меня было Скрипач, поскольку я виртуозно владел «струной» — крайне эффективным в драке оружием, изготовленным из гитарной струны, гирьки и штопора…
КОМУ И ЗАЧЕМ ОТДАЛИ МОЮ РУКУ?
…Эвглена меня перебивает:
«Знаешь золотое правило торговцев людьми? Продать человека по частям гораздо выгоднее, чем целиком. Когда я доперла до этого, тут и начался мой путь на вершину. Человек вообще самый выгодный товар, потому как достается бесплатно. Причем, мужчины, как выяснилось, ценятся дороже женщин. Возьмем, к примеру, тебя…»
Она не договаривает, самозабвенно стонет. Я ей подвываю. Четыре! Или пять? Сбились со счета… Раз, два, три. Их трое, зависли неподалеку от спортзала, гопники чертовы. Я иду с тренировки — сумка на плече, в голове шум. «Пацан, дай прикурить». Отвечаю: «Пошел ты на…». Он мгновенно бьет, я автоматически ухожу и левым хуком отправляю его в нокаут. Остались двое. И набегают еще пятеро. Я достаю двоих или троих… меня валят и бьют ногами — я закрываю голову… больница с веселой медсестрой, колющей в вену разведенный спирт и выпаривающей кетамин в ложечке… палата на четверых оболтусов… вернее, студия с развешанными по стенам картинами… продать человека по частям гораздо выгоднее, чем целиком… гораздо выгоднее…
КОМУ МЕНЯ ПРОДАЛИ?
С той драки возле спортзала я и стал всегда носить при себе «струну», спрятанную в рукаве…
И вдруг Вселенная теряет воздух, как развязавшийся воздушный шарик. Нет больше ни объема, ни цвета. Черно-белая тоска захлестывает, как волна. Из сказочной реальности обратно в сон — не хочу, не хочу!
Всё, двери закрываются.
Это жестоко.
Жаль, но химическое блаженство так недолговечно. Пятнадцать минут, всего лишь пятнадцать минут… Пустота входит в мозг, и вместе с ней — острейшее желание вдохнуть новую порцию кайфа, и понимание, что делать этого ни в коем случае нельзя…
Какую судьбу ты расписала мне, хочу спросить Эвглену.
Ее уже нет рядом.
Два дня назад
Эвглена Теодоровна поднялась на Второй этаж, встревоженная тишиной, оттуда исходящей. Саврасов дрых без задних ног (до чего же точно, успела подумать она, — «без задних ног»). Алик смотрел в потолок, до сих пор пребывая в ступоре. Студент-музыкант тоже очнулся — он уже обнаружил отсутствие обеих рук, однако не кричал, не бился в припадке, не звал на помощь…
Санитарка лежала на своем топчане — мирная, всех простившая. С улыбкой на лице. А в груди ее торчал кухонный нож фирмы «SAAB». Нашлась-таки пропажа — таким вот образом.
Убили женщину, как и вчерашнюю жертву, ударом ножа в сердце. Вероятно, во сне, поскольку никаких следов сопротивления не было. Тело успело заметно остыть. Насколько Эвглена Теодоровна понимала в судебной медицине, смерть произошла около трех ночи… плюс-минус… неважно.
Кошмар множился.
Однако сегодня хозяйка дома была на удивление спокойна. Словно ждала чего-то этакого. Никакой суеты, никаких нервов, — сплошной сгусток воли и концентрации сознания. Сначала она разбудила Саврасова, что оказалось нелегко сделать, — тот спал, решительно ни на что не реагируя; очень похоже — оглушенный мощной дозой то ли снотворного, то ли наркотика. Проснулся — с мутью в глазах. Ничего, разумеется, ночью не видел и не слышал. Вероятно, их траванули обоих — Саврасова и Тому. Например, с ужином: они вчера вместе ужинали. Каким препаратом? Почему не почувствовали, к примеру, горечи?.. Проводить токсикологические исследования было некому да и некогда. К тому же результат ничего бы не дал, даже если б и был положительным. Ну, усыпили жертву и единственного свидетеля, — и что с этим фактом делать?
Остальных пациентов «студии» спрашивать было тем более бесполезно: снотворные средства входили в их противошоковую терапию.
Кто? — метался вопрос по дому.
Этой ночью, как и прошлой, в особняке ночевали всё те же, да плюс еще менеджер Илья. (Оба молодых человека, Илья и Руслан, в связи с чрезвычайными обстоятельствами отныне работали вне смен и графиков). Гувернер, согласно договоренности, проводил с подопечной весь уик-энд, и только в понедельник утром у него наступало личное время (аспирантура, диссертационные хлопоты, семья). В будние дни Борис Борисович должен был заглядывать сюда по вечерам — проверять у Елены домашние задания, — так что сегодня он еще появится…
КТО?
Впрочем, кое-что любопытное Саврасов все-таки сообщил. Оказывается, Тома вчера, будучи под градусом, почти созналась ему. Она видела, кто зарезал того крепыша… как там его… Рому. Саврасов даже показал доску с весьма показательной надписью: « Я устала. Теперь уже навсегда». Почерк был Томин, нет сомнений. От чего бабка устала? От страха, вероятно; устала бояться. Доживи она до сегодняшнего дня — сама бы выложила, без понуждения, кого видела той ночью… однако, не дожила. А еще Саврасов удивился, что Эвглена ничего не знала ни про Тому, ни про этот ее письменный крик души. Оказывается, вчера он все рассказал Елене… и доску с надписью, говорит, ей показывал… Почему Елена промолчала? Навалились бы вдвоем на Тому — не теряя времени… Почему девчонка скрыла столь важный факт?
Не потому ли, что…
Эти предположения были чудовищны.
Эвглена Теодоровна позвонила Елене на мобильник — в промежутке между уроками. Поставила дочь в известность о случившемся… если, конечно, она еще об этом не знала, поганка… Судя по голосу — не знала. Или — искусно играла?.. С занятий было решено ребенка не снимать: школа есть школа, что бы дома ни творилось.
…Труп тети Томы унесли на Нулевой этаж. Физическая работа легла на плечи Сергея Лю (в этот раз без него было не обойтись). Эвглена Теодоровна сопровождала повара, открыла ему решетку. В нижней части двери, возле пола, была сделана маленькая дверца-окошко, — специально для подачи трупов. Сергей протолкнул туда мертвую Тому, после чего все было закрыто.
Покончив с неприятным, Эвглена Теодоровна взялась за поистине противное дело. Вызвала к себе менеджера Илью и в течение получаса растолковывала ему задачу. Тот, выслушав с каменным лицом, отправился исполнять приказ. Он отправился в школу, где училась Елена, — именно там мать намеревалась нанести первый удар…
Руслан остался.
Едва Эвглена Теодоровна принялась отзваниваться по накопившимся звонкам, в ее кабинете раздался звуковой сигнал — со Второго этажа. Давно она не слышала этого звука: тетя Тома обычно спускалась сама, когда случалось что-то экстренное. Тревожную кнопку, очевидно, нажал Саврасов, кто же еще… Неужели еще что-то стряслось?
Невозмутимость осыпалась с Купчихи, как лепестки с увядшей розы. Она помчалась наверх чуть ли не вприпрыжку…
Мне нужно оружие. Похоже, настает время вооружиться; и я буду вооружен. Наконец-то я получу в руки настоящий боевой инструмент, не сравнимый, к примеру, с полуигрушечными ножами, которыми зарезали двух местных баранов.
Времени впритык. Эвглена или повар могут вернуться в любой момент…
Музыкант по имени Долби-Дэн лежит тихо, не разговаривает. Один лишь раз попросил судно; я подал, — и вся беседа. О чем бедолага думает? Что хорошего вспоминает?
Жалко студента. Гитарист без рук — это действует, особенно на того, кто понимает душу музыканта. Вспоминается почему-то Виктор Хара — гитарист со схожими травмами, замученный чилийской солдатней. Однако жалость не помешает мне, не остановит мою единственную оставшуюся руку…
Процесс изготовления «струны» продуман мною до мелочей.
Я, не спрашивая разрешения, вынимаю из чехла роскошный «Хохнер». Студент косит затуманенным глазом, но никак не проявляет недовольства. Его поведение и его состояние — вовсе не героизм и не уникальный самоконтроль. Честно говоря, повидал я и не такое в этих стенах. Это, скорее, начало психического расстройства; парень совершенно дезориентирован, мозг отвергает произошедшее, замещает страшную реальность какими-то безобидными фантазиями… Немецкая гитара хороша, но мне нужна не она. Несколько секунд я разглядываю струны, выбирая между 3-й снизу (соль) и 4-й (ре). Обе — в оплетке, это очень важно, но одна потоньше, другая потолще. Откручиваю колок и вынимаю третью — ту, что потоньше.
Действую рукой и зубами (а чем еще?).
Обычно в качестве рукоятки используют штопор. У меня нет такого богатства, зато есть чайная ложка, припасенная с ужина. Накручиваю на нее один конец струны. Обматываю все это дело скотчем, найденным в кладовке у Томы. Рукоятка готова. Скотч я не жалею, использую весь рулончик, — а сверху еще лейкопластырем. Проблема в том, что если струну напрямую, без защиты, крепишь к рукоятке, между пальцами в момент стираешь всю кожу. Я обычно ставил резиновую оплётку. Пластырь — не лучшая замена, но другого средства под рукой нет…
Теперь — боевая часть. На другом конце привязывают груз (чаще всего гирьку), в моем же случае отлично подойдет статуэтка стойкого одноного солдатика. Груз должен быть не менее 50 грамм, а здесь — литой чугун, раза в полтора весомее. Просто супер.
Как же пригодился мне твой издевательский подарок, возлюбленная Эвглена!
Засовываю гитару обратно в чехол. Затем пробую оружие: зажимаю ложку в пальцах, пропустив струну между средним и безымянным, и осторожно делаю «восьмерку» — перед собой, сбоку… и тут же целую грузиком пол.
Идиот! Если ноги у тебя ополовинены, до фигур ли высшего пилотажа? Тогда я кручу «восьмерку» над головой, параллельно полу… раскручиваю, раскручиваю до предела… тонкий свист ласкает уши… просто идеально.
Ловлю чугунного солдатика в кулак…
Организм вспомнил, как это делается! Моторика работает! Ха-ха, девчонки, ждите!
Было время, я разбивал бутылки даже без грузика, самой струной.
Наконец последнее, что осталось. Раньше я прятал эту штучку в рукаве, прикрепив ее нитками, и лишь в особых случаях брил левую руку. Зачем брил? Затем, что если намотать струну на руку, а потом снять, — эффект эпилятора гарантирован. В нынешних условиях побрить единственную целую конечность я не имею возможности, так что придется поискать другой вариант.
Изготовленную «струну» я обматываю вокруг талии, поверх майки. Грузик и рукоятку затыкаю за резинку бриджей. Надеваю рубашку. Нормально: и размотать недолго, и когда носишь — незаметно. Правда, насчет быстроты — это когда у тебя есть обе руки… Ладно. Теперь придется носить рубашку, не снимая.
Певец, закрыв лицо забинтованными обрубками, беззвучно плачет; слезы текут по его красивому бледному лицу, впитываются в бинт… Я смотрю на него и думаю: как ни жаль мне этого парня, но выживет из нас двоих только один. Выбор жесток.
Вдруг подает голос Алик Егоров, забытый и нами, и нашими мучителями:
— Я видел, кто это сделал…
Подползаю к нему.
— Чего-чего?
С трудом повернув голову, он мне подмигивает:
— Ловко у тебя получается… вжик-вжик… ты ведь отомстишь?.. за меня…
— Если ты мне кайф не сломаешь.
— Не боись, не сломаю… Позови… этих. Я видел… кто прикончил их бабку…
— Звать-то зачем?
— Сос… кучился…
— В чем дело, Саврасов?
— Все вопросы к нему, — показал урод на Алика. — Может, человек бредит, а может, решил помочь следствию.
— Я видел… ночью… кто убил тетю Тому… — сказал тот, улыбаясь. — Проснулся от боли…
Лучше бы не улыбался — сошел бы за нормального.
— И кто же?
Вместо ответа он поиграл язычком во рту. Удивительно похабное зрелище, если умеешь. Парень умел.
— И что сие означает? — осведомилась Эвглена.
— Хрен, — объяснил он.
— Правильно ли я поняла? Ты видел убийцу, но имя его не назовешь.
Он закивал, сияя. Она потемнела ликом.
— А если снова под нож, — сказала она. — Прямо сейчас.
— Катите колесики… Все для тебя… мадам…
— Язычок поганый отрежу.
— Стану… немым… спрашивай потом… у немого…
— На самом деле, конечно, начну с гениталий, — предупредила она.
Он хрипло закашлял — засмеялся.
— Я… бесполый…
— И без наркоза!
— Я… мертвец… ничего не чувствую…
— Так, — она огляделась, словно ища поддержку. Уродец уже забрался на свою койку и сидел там, изображая, что лично его эта ситуация не касается. Музыкант что-то напевал, вытирая слезы обрубками рук.
— Укол сделаю — все выдашь. Психохимию и мертвец почувствует.
— Отлично… кайф словлю… напоследок…
— Я еще вернусь, наглец — пообещала Эвглена Теодоровна. — С дочерью. Пусть поучится, как языки таким ничтожествам развязывать.
Она вышла, аккуратно закрыв дверь.
— I’ll be back, [15] — сказал Алик Егоров, подражая Терминатору, и хрипло закашлял.
Так и сегодня: клиентов не ожидалось. Это сильно упрощало дело.
Специалист по электронной безопасности пришел к полудню. Эвглена Теодоровна вызвала его вне графика — через контору, назначенную когда-то Пагодой. Обычно этого человека не приглашали на Второй этаж, но сегодня предстояло нарушить правило.
Зачем понадобилось вызывать специалиста по прослушке? Да потому, что слишком уж много Виктор Антоныч Неживой знал и о больничке, и вообще, о том, что в доме делается! Объяснений этому обстоятельству Эвглена Теодоровна находила всего два: либо их подслушивают, либо в доме завелся «крот». А может, и то, и другое сразу…
Для порядка специалист излазил с аппаратурой первый этаж. Доложил: чисто. Перебрался на второй…
В студию, бывало, поднимались посторонние. Крайне редко, однако всякое в жизни случается. Иногда сантехник понадобится, иногда электрик. Или, скажем, мастер по ремонту медицинского оборудования. В подобных случаях, когда дело касалось нужд Второго этажа, специалистов присылали высокие покровители. Гости, разумеется, были не в курсе, куда пришли и что это за дом, однако узнать лишнее боялись даже больше, чем хозяева боялись перед ними раскрыться. Думали, тайная элитная больница от неназываемого крутого ведомства (так им говорили в конторе). Что по внешним признакам походило на правду.
…Музыкант Данила и фанат Егоров лежали под медленными капельницами, подававшими в кровь кетамин и дроперидол: их отправили поспать часок-другой, чтоб случайно не вякнули чего. В подобных случаях Эвглена всегда так поступала. Саврасова — не тронула. Доверяла его благоразумию. Саврасов был проверенный пациент: он давно уже вел себя весьма благоразумно. И вообще, он был не пациент, а муж, — поди, не чужой человек.
— Ну, привела я волевого бойца! И что? Он был идеальным пациентом?
— Если его убили, может, и был идеальным.
— Ну вот. Спасибо, напомнил…
Да уж, убийство продырявило картину их абсурдного мира. В дом вошла Новая Сила, но, по-моему, ни одна из хозяек до сих пор этого не поняла. Я наврал им, что опознал руку повара-китайца, — маленькая пакость. Пусть грызутся друг с другом, пока невидимый игрок осваивается… И еще — я, конечно, сильно рисковал, сообщая Елене, что убитый Рома Тугашев был ментом. Мать и дочь запросто могли помириться и выработать общее мнение. Например, такое: пора рвать когти. Сворачивать больницу, избавляться от свидетелей и трупов, причем, как можно скорее. В этом варианте моя кандидатура — первая на уничтожение. Но я рассчитывал, что неприязнь Елены к матери достигла той стадии, когда разум пасует перед распустившимся цветком паранойи…
Похоже, я не ошибся.
— А ты скажи Елене, что критиковать — все мастера, — предлагаю я.
— Уже. Знаешь, что она ответила? Сама, говорит, пойду на улицу, если мать обос… обделалась. Чертовщина. Что ты обо всем этом думаешь?
— Я думаю, не продолжить ли нам?
Эвглена сбрасывает халат.
— Правильно, хватит о грустном!
Она быстро возбуждается, кошечка. Она ложится на бок и подставляет мне попку. Я провожу пальцем по нежному позвоночнику. Млеет… Я легко могу ее убить. Задушить — одной рукой. Или сломать шею. Или взять за волосы и перекусить горло.
Если бы это могло меня спасти…
Убивать мою супругу нужно со смыслом, продумав все дальнейшее. Но если я почувствую, что меня опять пускают под нож, я сделаю это без всякого смысла. Я сделаю это.
— Ну? — торопит меня Эвочка.
Позы, которые мы практикуем, всего две: она сверху — я снизу, а также: она — спиной ко мне, я — сзади. На первый взгляд, иных вариантов быть не может.
— Давай попробуем по-другому, — предлагаю я.
— Как?
Я рассказываю.
— Ну у тебя и фантазия, — восхищается она. — А не свалишься с кровати?
— Ты меня держи.
Соединяем наши усилия.
Ее лодыжка на моем плече ходит ходуном, соскальзывает на культю. «Быстрее, Саврасов, быстрее!» Можно и быстрее. Теперь вся она бьется — как рыбина, выброшенная на берег. Я позволяю себе отключить самоконтроль, я отпускаю себя на небо. Т… т… три!!! Стонем хором.
Алик Егоров смотрит на нас с отвращением…
— Кстати, про любовь, — вспоминаю я «как бы вдруг». — Может, охлаждение твоих отношений с Еленой объясняется тем, что у нее парень появился?
— В каком смысле, — напрягается Эвглена.
— В том смысле, что не простой кавалер, а молодой человек с перспективой. По-моему, девушка думает о замужестве. Поздравляю, бабушкой станешь.
Она взволнована и не думает этого скрывать. Больше того, она пугается.
— Откуда знаешь?
— Елена сама рассказала. Только, пожалуйста, не ссылайся на меня, а то твой отпрыск меня за это…
— Своих источников не выдаю. И что за кавалер?
— Кажется, в школе с ней учится.
— Понятно… — говорит Эвглена. — Многое становится понятным… — Она сползает с постели, попадая ногами точно в шлепанцы. — Ну, детки чертовы. Сопляки. «Гормоны любви» у них, видите ли…
Потягивается. Набрасывает на себя халат.
— Слушай, ты даже не представляешь, как мне помог!
Она заглядывает к тете Томе («Спит, старушка…») и снова прикрывает дверь в каморку.
— Мой рыцарь, вы достойны награды, — провозглашает она шепотом.
Я знаю это.
34.
Мобильник внезапно заиграл, запел, засветился и даже затрясся.— Приветствую, — сказал Неживой. — У твоей матери отключено. Не знаю, только трубка или мозги тоже.
— Ее разбудить? — сонно спросила Елена.
— Зачем? И с тобой можно прекрасно поболтать, несмотря на твой возраст. Ты во что сейчас одета?
— В ночную рубашку, — сказала Елена.
— Какого цвета?
— Белая в желтых цветочках.
— А под ней?
— Больше ничего.
Она отвечала с исключительной вежливостью. Ее трудно было вывести из себя столь примитивными способами.
— В твоем возрасте, — сказал Неживой, — девочкам полагаются пижамы. Ты с игрушкой спишь или без?
— С открытой форточкой.
— Ничего смешного. В твоем возрасте, чтобы психика развивалась гармонично, нужно пользоваться большими мягкими игрушками, изображающими сильных самцов — медведя, льва, дельфина.
Честно говоря, третье подряд упоминание о возрасте Елену все-таки достало. Круто достало. Трубка в ее руке вспотела. Она переложила телефон к другому уху.
— В комнате очень душно, Виктор Антоныч. Я вся горю. Я открываю окно и обмахиваю себя подолом ночнушки. Ложусь обратно и обнимаю сильного плюшевого самца ногами. Его морда утыкается мне точно в промежность…
Неживой выслушал до конца, не перебивая. Когда она выдохлась, сказал:
— Про мобильник вместо вибратора — хорошо придумано. Хотя, ясно, что ты никогда вибраторами не пользовалась. Пока, во всяком случае. Можешь затворить окно, подруга. И еще — не поленись, встань и закрой дверь на ключ.
— Зачем? — с трудом переключилась Елена.
— Я повторяю — встань, закройся на ключ. Боюсь, ночи в вашем доме становятся серьезным делом. Беда пришла, бабы дорогие.
— Да ну вас! — она наконец разозлилась. — Не надоело развлекаться?
— Ты против того, чтобы я звонил?
Сказано так, что Елена не смеет дерзить в ответ. Бывают ситуации, когда вдруг понимаешь — одно неловкое слово, и ты в опасности.
— А позвонил я, потому что почувствовал: надо позвонить. Я доверяю своим чувствам, дочка. Собственно, это единственное, чему я доверяю. Разве ТЫ не чувствуешь, что теперь тебе всегда, когда ложишься спать, придется закрываться на ключ?
Она чувствовала. Не совсем то, что сказал Виктор Антоныч, — нет, это был не страх, но… очень близко. Последние ночи Елена спала тревожно и, тем более, тревожно бодрствовала. И еще — она тоже доверяла своим чувствам.
— С какой стати я должна вам верить?
— Я слышал, у вас прошлой ночью труп завелся. А с утреца исчез куда-то. Так что настоятельно советую мне верить.
Она впилась зубами в мобильник. Только бы не ляпнуть что-нибудь… только бы не ляпнуть сдуру… пластмасса хрустнула… но где он мог это слышать? Про убийство не знает никто. Никто — кроме них с матерью, кроме тети Томы да уродов в палате, которые со Второго этажа никуда не выходят и уже не выйдут…
— Что там за звуки? — остро заинтересовался Неживой. — Трубку со злости ломаешь?
— Наверное, помехи на линии. Вы про труп что, пошутили?
— Какие шутки! — сказал он. — Мне приснился вещий сон. А мои вещие сны всегда сбываются… дочка.
Пластмассовый корпус не выдержал-таки, развалился.
35.
Пока Эвглена выпаривает кетамин, я решаю спросить:— Заказы, о которых говорил твой Неживой — их правда так много?
— Виктор Антонович пока не оставил заказов.
— Не оставил? Ты отрезала у этого гитариста обе руки, обе сразу! Обычно ты все-таки с ног начинаешь.
— А-а… это для вчерашнего клиента. Дня не прошло, ему опять понадобились пальцы. Как можно больше пальцев. Они сказали, вчерашняя порция вся ушла — с восторгом, с ритуальными плясками…
Я непроизвольно убираю с глаз долой свою единственную руку. На ней — целых пять пальцев. Я содрогаюсь, мысленно и телесно. Это не остается без внимания:
— Тебе холодно, мой сладкий?
— Эвочка, ну ты же понимаешь, о чем я спрашиваю. Вдруг эта наша ночь последняя?
— Материала пока хватает, — произносит она, задумчиво наблюдая за огоньком зажигалки. — Два «аккорда», и закрыли заказы. Так что не беспокойся…
Эвглена выпаривает «дурь», как чмо из подвала — на ложке. При помощи зажигалки. Эстетика дна и грязи. Кетамин пузырится, ложка вся уже в копоти. Это и есть та награда, которую Эвглена мне посулила — несколько минут космического кайфа.
Вообще-то кетаминовый наркоз — варварство и обман; не зря он применяется больше к животным, чем к людям. Во-первых, привыкаешь быстро, во-вторых, диссоциация сознания, которую вызывает этот препарат, вовсе не отключает боль. Когда Эвглена оперировала меня, она использовала более солидные средства — берегла мои рецепторы. Но совершенно другое дело — как сейчас…
На дне ложки остается белый порошок. Ждем, пока железо остынет. Это круче, чем ЛСД. Я знаю, я сам и научил мою супругу нехитрому фокусу с кипячением кетамина.
— Позволь, — говорит она, макает палец в порошок и щедро промазывает мне ноздри.
Затем — себе.
Ложится рядом.
Глаза закрыты.
Ждем.
— С Ленкой что-то происходит, — успевает сказать Эвглена. — Ей нужен если не отец, то хотя бы отчим. Мужчина, которого она уважает. Она тебя почему-то уважает, Саврасов, даже непонятно, почему. Помоги мне, и тебя ждет долгая, счастливая жизнь.
— Ты сделала предложение, от которого нельзя отказаться…
А вот и «приход».
Валюсь в сияющую бездну. Этот момент стоит того, чтобы родиться и умереть! Озираюсь в изумлении: цвета яркие, как в рекламе. Палата, в которой я медленно подыхаю, сворачивается до размеров бусины — ее нет. Фальшивка, ложь, сон. Все мои конечности целы! Прорастаю. Вокруг — вселенная, мой настоящий мир. Взлетаю. Лечу.
«Как красиво…», — слышу восторженный голос Эвглены. Она летит рядом, она всегда рядом. Мы — в ее будуаре. Я лежу, маленький и счастливый, а сгусток сексуальной энергии, разорвав джинсы, фантастической колонной уходит в небо…
КОМУ И ЗАЧЕМ ОТДАЛИ МОИ НОГИ?
…Размеры женщины не влезают в сознание. «Я сверху!» — командует она и, раскорячившись, вставляет мою колонну в себя. Если у тебя есть опыт и воля, ты можешь управлять вселенной. Я вырастаю до неба — и пусть крошечная тряпочная кукла беснуется где-то там, внизу. Слышу, как она смеется…
«…Когда-то мы с моими родителями были, ты не поверишь, бедными, как церковные мыши. А он мне — возьми свое. Возьми и продай. Я взяла и продала, а все вокруг удивлялись — откуда у сироты вдруг столько денег? Нет, такой богатой, как сейчас, я тогда еще не стала. Он был мне первым мужем, но ведь он, между нами, просто псих…»
Эвглена с увлечением рассказывает о своей маленькой жизни. Это неинтересно. Куда важнее то, что рассказываю я — о том, как мы с братом мастурбировали перед окном одной девчонки, как дрались с черемушкинскими, как прыгали с моста на самодельных резинках; о том, что погоняло у меня было Скрипач, поскольку я виртуозно владел «струной» — крайне эффективным в драке оружием, изготовленным из гитарной струны, гирьки и штопора…
КОМУ И ЗАЧЕМ ОТДАЛИ МОЮ РУКУ?
…Эвглена меня перебивает:
«Знаешь золотое правило торговцев людьми? Продать человека по частям гораздо выгоднее, чем целиком. Когда я доперла до этого, тут и начался мой путь на вершину. Человек вообще самый выгодный товар, потому как достается бесплатно. Причем, мужчины, как выяснилось, ценятся дороже женщин. Возьмем, к примеру, тебя…»
Она не договаривает, самозабвенно стонет. Я ей подвываю. Четыре! Или пять? Сбились со счета… Раз, два, три. Их трое, зависли неподалеку от спортзала, гопники чертовы. Я иду с тренировки — сумка на плече, в голове шум. «Пацан, дай прикурить». Отвечаю: «Пошел ты на…». Он мгновенно бьет, я автоматически ухожу и левым хуком отправляю его в нокаут. Остались двое. И набегают еще пятеро. Я достаю двоих или троих… меня валят и бьют ногами — я закрываю голову… больница с веселой медсестрой, колющей в вену разведенный спирт и выпаривающей кетамин в ложечке… палата на четверых оболтусов… вернее, студия с развешанными по стенам картинами… продать человека по частям гораздо выгоднее, чем целиком… гораздо выгоднее…
КОМУ МЕНЯ ПРОДАЛИ?
С той драки возле спортзала я и стал всегда носить при себе «струну», спрятанную в рукаве…
И вдруг Вселенная теряет воздух, как развязавшийся воздушный шарик. Нет больше ни объема, ни цвета. Черно-белая тоска захлестывает, как волна. Из сказочной реальности обратно в сон — не хочу, не хочу!
Всё, двери закрываются.
Это жестоко.
Жаль, но химическое блаженство так недолговечно. Пятнадцать минут, всего лишь пятнадцать минут… Пустота входит в мозг, и вместе с ней — острейшее желание вдохнуть новую порцию кайфа, и понимание, что делать этого ни в коем случае нельзя…
Какую судьбу ты расписала мне, хочу спросить Эвглену.
Ее уже нет рядом.
Два дня назад
Любовь, как вода, протекает сквозь пальцы…
36.
Труп тети Томы обнаружили утром, но довольно поздно, когда Елена уже уехала в школу, а Борис Борисович — к себе в институт.Эвглена Теодоровна поднялась на Второй этаж, встревоженная тишиной, оттуда исходящей. Саврасов дрых без задних ног (до чего же точно, успела подумать она, — «без задних ног»). Алик смотрел в потолок, до сих пор пребывая в ступоре. Студент-музыкант тоже очнулся — он уже обнаружил отсутствие обеих рук, однако не кричал, не бился в припадке, не звал на помощь…
Санитарка лежала на своем топчане — мирная, всех простившая. С улыбкой на лице. А в груди ее торчал кухонный нож фирмы «SAAB». Нашлась-таки пропажа — таким вот образом.
Убили женщину, как и вчерашнюю жертву, ударом ножа в сердце. Вероятно, во сне, поскольку никаких следов сопротивления не было. Тело успело заметно остыть. Насколько Эвглена Теодоровна понимала в судебной медицине, смерть произошла около трех ночи… плюс-минус… неважно.
Кошмар множился.
Однако сегодня хозяйка дома была на удивление спокойна. Словно ждала чего-то этакого. Никакой суеты, никаких нервов, — сплошной сгусток воли и концентрации сознания. Сначала она разбудила Саврасова, что оказалось нелегко сделать, — тот спал, решительно ни на что не реагируя; очень похоже — оглушенный мощной дозой то ли снотворного, то ли наркотика. Проснулся — с мутью в глазах. Ничего, разумеется, ночью не видел и не слышал. Вероятно, их траванули обоих — Саврасова и Тому. Например, с ужином: они вчера вместе ужинали. Каким препаратом? Почему не почувствовали, к примеру, горечи?.. Проводить токсикологические исследования было некому да и некогда. К тому же результат ничего бы не дал, даже если б и был положительным. Ну, усыпили жертву и единственного свидетеля, — и что с этим фактом делать?
Остальных пациентов «студии» спрашивать было тем более бесполезно: снотворные средства входили в их противошоковую терапию.
Кто? — метался вопрос по дому.
Этой ночью, как и прошлой, в особняке ночевали всё те же, да плюс еще менеджер Илья. (Оба молодых человека, Илья и Руслан, в связи с чрезвычайными обстоятельствами отныне работали вне смен и графиков). Гувернер, согласно договоренности, проводил с подопечной весь уик-энд, и только в понедельник утром у него наступало личное время (аспирантура, диссертационные хлопоты, семья). В будние дни Борис Борисович должен был заглядывать сюда по вечерам — проверять у Елены домашние задания, — так что сегодня он еще появится…
КТО?
Впрочем, кое-что любопытное Саврасов все-таки сообщил. Оказывается, Тома вчера, будучи под градусом, почти созналась ему. Она видела, кто зарезал того крепыша… как там его… Рому. Саврасов даже показал доску с весьма показательной надписью: « Я устала. Теперь уже навсегда». Почерк был Томин, нет сомнений. От чего бабка устала? От страха, вероятно; устала бояться. Доживи она до сегодняшнего дня — сама бы выложила, без понуждения, кого видела той ночью… однако, не дожила. А еще Саврасов удивился, что Эвглена ничего не знала ни про Тому, ни про этот ее письменный крик души. Оказывается, вчера он все рассказал Елене… и доску с надписью, говорит, ей показывал… Почему Елена промолчала? Навалились бы вдвоем на Тому — не теряя времени… Почему девчонка скрыла столь важный факт?
Не потому ли, что…
Эти предположения были чудовищны.
Эвглена Теодоровна позвонила Елене на мобильник — в промежутке между уроками. Поставила дочь в известность о случившемся… если, конечно, она еще об этом не знала, поганка… Судя по голосу — не знала. Или — искусно играла?.. С занятий было решено ребенка не снимать: школа есть школа, что бы дома ни творилось.
…Труп тети Томы унесли на Нулевой этаж. Физическая работа легла на плечи Сергея Лю (в этот раз без него было не обойтись). Эвглена Теодоровна сопровождала повара, открыла ему решетку. В нижней части двери, возле пола, была сделана маленькая дверца-окошко, — специально для подачи трупов. Сергей протолкнул туда мертвую Тому, после чего все было закрыто.
Покончив с неприятным, Эвглена Теодоровна взялась за поистине противное дело. Вызвала к себе менеджера Илью и в течение получаса растолковывала ему задачу. Тот, выслушав с каменным лицом, отправился исполнять приказ. Он отправился в школу, где училась Елена, — именно там мать намеревалась нанести первый удар…
Руслан остался.
Едва Эвглена Теодоровна принялась отзваниваться по накопившимся звонкам, в ее кабинете раздался звуковой сигнал — со Второго этажа. Давно она не слышала этого звука: тетя Тома обычно спускалась сама, когда случалось что-то экстренное. Тревожную кнопку, очевидно, нажал Саврасов, кто же еще… Неужели еще что-то стряслось?
Невозмутимость осыпалась с Купчихи, как лепестки с увядшей розы. Она помчалась наверх чуть ли не вприпрыжку…
37.
Как только труп тети Томы уносят, я немедленно принимаюсь за дело.Мне нужно оружие. Похоже, настает время вооружиться; и я буду вооружен. Наконец-то я получу в руки настоящий боевой инструмент, не сравнимый, к примеру, с полуигрушечными ножами, которыми зарезали двух местных баранов.
Времени впритык. Эвглена или повар могут вернуться в любой момент…
Музыкант по имени Долби-Дэн лежит тихо, не разговаривает. Один лишь раз попросил судно; я подал, — и вся беседа. О чем бедолага думает? Что хорошего вспоминает?
Жалко студента. Гитарист без рук — это действует, особенно на того, кто понимает душу музыканта. Вспоминается почему-то Виктор Хара — гитарист со схожими травмами, замученный чилийской солдатней. Однако жалость не помешает мне, не остановит мою единственную оставшуюся руку…
Процесс изготовления «струны» продуман мною до мелочей.
Я, не спрашивая разрешения, вынимаю из чехла роскошный «Хохнер». Студент косит затуманенным глазом, но никак не проявляет недовольства. Его поведение и его состояние — вовсе не героизм и не уникальный самоконтроль. Честно говоря, повидал я и не такое в этих стенах. Это, скорее, начало психического расстройства; парень совершенно дезориентирован, мозг отвергает произошедшее, замещает страшную реальность какими-то безобидными фантазиями… Немецкая гитара хороша, но мне нужна не она. Несколько секунд я разглядываю струны, выбирая между 3-й снизу (соль) и 4-й (ре). Обе — в оплетке, это очень важно, но одна потоньше, другая потолще. Откручиваю колок и вынимаю третью — ту, что потоньше.
Действую рукой и зубами (а чем еще?).
Обычно в качестве рукоятки используют штопор. У меня нет такого богатства, зато есть чайная ложка, припасенная с ужина. Накручиваю на нее один конец струны. Обматываю все это дело скотчем, найденным в кладовке у Томы. Рукоятка готова. Скотч я не жалею, использую весь рулончик, — а сверху еще лейкопластырем. Проблема в том, что если струну напрямую, без защиты, крепишь к рукоятке, между пальцами в момент стираешь всю кожу. Я обычно ставил резиновую оплётку. Пластырь — не лучшая замена, но другого средства под рукой нет…
Теперь — боевая часть. На другом конце привязывают груз (чаще всего гирьку), в моем же случае отлично подойдет статуэтка стойкого одноного солдатика. Груз должен быть не менее 50 грамм, а здесь — литой чугун, раза в полтора весомее. Просто супер.
Как же пригодился мне твой издевательский подарок, возлюбленная Эвглена!
* * *
…Провозился чуть дольше, чем рассчитывал, но в срок уложился. Никто меня не засек, не поймал.Засовываю гитару обратно в чехол. Затем пробую оружие: зажимаю ложку в пальцах, пропустив струну между средним и безымянным, и осторожно делаю «восьмерку» — перед собой, сбоку… и тут же целую грузиком пол.
Идиот! Если ноги у тебя ополовинены, до фигур ли высшего пилотажа? Тогда я кручу «восьмерку» над головой, параллельно полу… раскручиваю, раскручиваю до предела… тонкий свист ласкает уши… просто идеально.
Ловлю чугунного солдатика в кулак…
Организм вспомнил, как это делается! Моторика работает! Ха-ха, девчонки, ждите!
Было время, я разбивал бутылки даже без грузика, самой струной.
Наконец последнее, что осталось. Раньше я прятал эту штучку в рукаве, прикрепив ее нитками, и лишь в особых случаях брил левую руку. Зачем брил? Затем, что если намотать струну на руку, а потом снять, — эффект эпилятора гарантирован. В нынешних условиях побрить единственную целую конечность я не имею возможности, так что придется поискать другой вариант.
Изготовленную «струну» я обматываю вокруг талии, поверх майки. Грузик и рукоятку затыкаю за резинку бриджей. Надеваю рубашку. Нормально: и размотать недолго, и когда носишь — незаметно. Правда, насчет быстроты — это когда у тебя есть обе руки… Ладно. Теперь придется носить рубашку, не снимая.
Певец, закрыв лицо забинтованными обрубками, беззвучно плачет; слезы текут по его красивому бледному лицу, впитываются в бинт… Я смотрю на него и думаю: как ни жаль мне этого парня, но выживет из нас двоих только один. Выбор жесток.
Вдруг подает голос Алик Егоров, забытый и нами, и нашими мучителями:
— Я видел, кто это сделал…
Подползаю к нему.
— Чего-чего?
С трудом повернув голову, он мне подмигивает:
— Ловко у тебя получается… вжик-вжик… ты ведь отомстишь?.. за меня…
— Если ты мне кайф не сломаешь.
— Не боись, не сломаю… Позови… этих. Я видел… кто прикончил их бабку…
— Звать-то зачем?
— Сос… кучился…
38.
Эвглена Теодоровна взорвалась, как свето-шумовая граната:— В чем дело, Саврасов?
— Все вопросы к нему, — показал урод на Алика. — Может, человек бредит, а может, решил помочь следствию.
— Я видел… ночью… кто убил тетю Тому… — сказал тот, улыбаясь. — Проснулся от боли…
Лучше бы не улыбался — сошел бы за нормального.
— И кто же?
Вместо ответа он поиграл язычком во рту. Удивительно похабное зрелище, если умеешь. Парень умел.
— И что сие означает? — осведомилась Эвглена.
— Хрен, — объяснил он.
— Правильно ли я поняла? Ты видел убийцу, но имя его не назовешь.
Он закивал, сияя. Она потемнела ликом.
— А если снова под нож, — сказала она. — Прямо сейчас.
— Катите колесики… Все для тебя… мадам…
— Язычок поганый отрежу.
— Стану… немым… спрашивай потом… у немого…
— На самом деле, конечно, начну с гениталий, — предупредила она.
Он хрипло закашлял — засмеялся.
— Я… бесполый…
— И без наркоза!
— Я… мертвец… ничего не чувствую…
— Так, — она огляделась, словно ища поддержку. Уродец уже забрался на свою койку и сидел там, изображая, что лично его эта ситуация не касается. Музыкант что-то напевал, вытирая слезы обрубками рук.
— Укол сделаю — все выдашь. Психохимию и мертвец почувствует.
— Отлично… кайф словлю… напоследок…
— Я еще вернусь, наглец — пообещала Эвглена Теодоровна. — С дочерью. Пусть поучится, как языки таким ничтожествам развязывать.
Она вышла, аккуратно закрыв дверь.
— I’ll be back, [15] — сказал Алик Егоров, подражая Терминатору, и хрипло закашлял.
39.
Понедельник в этом доме был не самым тяжелым из дней. Наибольшая операционная нагрузка обычно приходилась на субботу-воскресенье, так что понедельник мог бы сойти за выходной.Так и сегодня: клиентов не ожидалось. Это сильно упрощало дело.
Специалист по электронной безопасности пришел к полудню. Эвглена Теодоровна вызвала его вне графика — через контору, назначенную когда-то Пагодой. Обычно этого человека не приглашали на Второй этаж, но сегодня предстояло нарушить правило.
Зачем понадобилось вызывать специалиста по прослушке? Да потому, что слишком уж много Виктор Антоныч Неживой знал и о больничке, и вообще, о том, что в доме делается! Объяснений этому обстоятельству Эвглена Теодоровна находила всего два: либо их подслушивают, либо в доме завелся «крот». А может, и то, и другое сразу…
Для порядка специалист излазил с аппаратурой первый этаж. Доложил: чисто. Перебрался на второй…
В студию, бывало, поднимались посторонние. Крайне редко, однако всякое в жизни случается. Иногда сантехник понадобится, иногда электрик. Или, скажем, мастер по ремонту медицинского оборудования. В подобных случаях, когда дело касалось нужд Второго этажа, специалистов присылали высокие покровители. Гости, разумеется, были не в курсе, куда пришли и что это за дом, однако узнать лишнее боялись даже больше, чем хозяева боялись перед ними раскрыться. Думали, тайная элитная больница от неназываемого крутого ведомства (так им говорили в конторе). Что по внешним признакам походило на правду.
…Музыкант Данила и фанат Егоров лежали под медленными капельницами, подававшими в кровь кетамин и дроперидол: их отправили поспать часок-другой, чтоб случайно не вякнули чего. В подобных случаях Эвглена всегда так поступала. Саврасова — не тронула. Доверяла его благоразумию. Саврасов был проверенный пациент: он давно уже вел себя весьма благоразумно. И вообще, он был не пациент, а муж, — поди, не чужой человек.