Щеголихин Иван. Должностные лица

   — А меня можно?
   — Нет, дорогой, надо заслужить честным трудом.
   Музыка снова заиграла, но так, чтобы не мешать разговору хоть умному, хоть глупому, не в содержании дело, главное — безмятежность, вольготность.
   — Я не поверю ни в какой прогресс, пока не увижу, что пустую посуду принимают хоть где. Считаю это главным показателем порядка в стране. Но пока его нет.
   Там, где играли в карты вокруг мраморного теплого лежака, шел колкий разговор:
   — Я еще не встречал прокурора, который бы проигрывал.
   — Я тоже. Поэтому и поступил на юридический.
   — Хотел бы я сесть с ним за пульку, выйдя на пенсию.
   — До пенсии один из партнеров обычно не доживает.
   — Или оба, ха-ха-ха!
   — А у вас директор комбината разве не выигрывает у начальника цеха?
   Голоса все громче и музыка громче, разгул набирал темпы. Рядом с преферансистами устроились двое с картами в руках на соседний мраморный лежак, но прежде туда легла голая блондинка с сигаретой, разлеглась в кайфе, покуривая, а у нее на животе резались в очко. Кудрявый в трусах ретро объявил, что шампанское он в гробу видел и всех начальников тоже, он рабочий класс.
   — Да хватит бухтеть «рабочий класс, рабочий класс»! За что тебя уважать? Что ни возьми — плохо. Машины, одежда, жратва, дома, телевизоры, — все отврат, все лажа! Это же все ты делал!
   — По вашему приказанию, — нашелся кудрявый.
   Такие мысли только от голого и услышишь, а стоит ему одеться да застегнуться, да взойти на трибуну...
   Другой, более умеренный, стал доказывать, что виноват не рабочий, а система приписок. Она началась в лагерях при Сталине, где содержались миллионы зрелого трудоспособного возраста, и от выполнения нормы зависел твой срок, зачеты. Лагеря разгородили, а система бригадной туфты, приписок осталась.
   Тяжелые ритмы заполняли всё — бах-бах-бабах, крутились цветовые колеса, увозя всех и каждого в даль неоглядную. Девки уже не резвились сами по себе, каждая была расхватана, причем количество их как будто удвоилось, и снова пошел по кругу общительный кудрявый, на ходу объявляя:
   — Королева красоты дает сеанс одновременной любви. Сразу с двумя. Ставка по сотне.
   Толстый и плешивый говорил молодому и бородатому:
   — А я бы вон ту хотел, под картежниками.
   — Нет проблем. Пригласи ее в уголок отдыха.
   — А пойдет?
   — Ей по протоколу положено.
   Гремит музыка, ухает барабан, по ушам бьет, по нутру, в зубах отдается.
   — По протоколу я не хочу. Где тут вырубается свет?
   — Или мы не сыщики.
   Через пару минут свет погас, нашли все-таки, вырубили, смолк магнитофон, пропали, само собой, цветовые пятна, сначала паническая тишина, а потом взвизги, выкрики, тот, кто не успел найти занятие вовремя, пеняй на себя, а успел, в темноте еще лучше. Картежники были особенно недовольны, но — не будем мешать другим, у нас коллективный отдых. Скоро свет включили и те, что резались в очко, не увидели перед собой блондинки, ее будто волной смыло. Пришлось игрокам слегка подождать, пока ее возвратят.
   Снова пахло шашлыком вперемешку с вином, с духами и снова гремела музыка, и преферансисты увеличивали ставки.
   А кудрявый нашел собеседника, слушал, покручивая ус, объяснения молодого человека в узеньких голубых плавках:
   — Термы Каракаллы — это бани общественные вроде этой. В период упадка Римской империи. Это не одно слово, а два. На сто тысяч тянет, конечно, смотря какие термы, а то и больше.
   Разговор их шел под крик хриплого баритона: «Выходили из избы здоровенные жлобы, порубили те дубы на гробы».
   На улице звенел мороз, мела поземка, и стояли возле сауны «Волги» должностные с авторитетными номерами. Двигатели работали на холостых оборотах, выбивая из-под багажников белесый дым. Одна из машин была милицейская. Шофера, постукивая теплой обувью, переговаривались тоже, как в бане, обо всем на свете — о зарплате, о калыме, о детях, о квартирах, анекдоты травили: «Петька на антенну полез. — Красивое имя «Анте-енна!» — и только об одном молчали, о том, когда кончится загул начальства, не положено говорить об этом, терпеть положено, хоть до утра, они были настоящие профессионалы.
 

Глава тридцатая
КОПИЯ ИЗ НИЖНЕГО ЯЩИКА

 
   Соня проснулась от ужасной головной боли, еле-еле открыла глаза, увидела на потолке витой провод к люстре, чей-то частный дом, непонятно, чей. Ковер возле дивана, и на стене ковер, на нем портрет женщины в черном, заломило виски, затошнило, и Соня закрыла глаза, ожидая, когда боль пройдет. Где же она? Вчера что-то ужасное было... Боль усилилась, Соня застонала, есть ли здесь живая душа, ей нужна помощь, ей нужна скорая помощь. Тошнит, сейчас ее вывернет наизнанку. Появилась женщина, похожая на портрет, только уже пожилая, носатая, неприятная такая карга в бигудях и в халате.
   — Помоги-и-те, — еле выговорила Соня. — Ой, врача мне. Ой, прошу вас...
   — Чего, голова? — спросила карга. — Сейчас.
   Она принесла водки в стакане, много, и у Сони от запаха мгновенно подкатило к горлу, она свесилась с дивана в мучительной рвоте. Женщина бросилась загибать ковер на полу, потом грубо за волосы подняла ей голову, подставила стакан к губам: «пей». Соня отшатнулась, но та не отставала — пей, дура, сейчас все пройдет, — силой влила ей водку, разлила по лицу, по шее, Соня вынужденно сделала глоток-другой и откинулась на подушки. Все обожгло внутри и действительно стало легче. А эта карга носатая принесла еще водки и таблетку аспирина и заставила опять выпить. Соня полежала еще недолго, голове стало легче, обойдемся без скорой. Но сколько сейчас времени, ей же на работу! Да и как там дома папа с мамой, она не говорила, что будет где-то ночевать. Гос-споди, уже девять. Что ей скажет Роман Захарович? Поднялась, все-таки поташнивало. Да еще накатывать стали подробности кое-какие вчерашнего, картинки выплывали из мрака, магнитофон гремел, записи вчера ей казались такими клевыми. Но кто ее сюда привез, в чужой дом к этой женщине? Какое неприятное морщинистое лицо, у нее тут что, подпольный вытрезвитель?..
   Соня с ужасом вспомнила, что Михаил Ефимович от нее вчера отвернулся, поручил ее каким-то нахалам... Она еще вспомнит, вспомнит, а сейчас нужно срочно добраться до комбината. Носатая карга позвала ее позавтракать, она нетвердым шагом прошла на кухню, здесь плита топилась, потрескивали дрова. Есть совсем не хотелось.
   — Чашку чая тебе?
   Соня покачала головой.
   — Может, тебе косяка зарядить?
   — Что? Как вы сказали?
   Карга поджала губы, не стала уточнять. Соня осмотрела себя — какой-то халат странный. Пошла одеваться, лифчика не было, поискала на диване, за диваном — бесполезно. И трусиков нет. Хорошо хоть брюки нашлись и свитер. Пальто на месте, и платок белый, и сумка. Можно ехать.
   — Ты вчера сказала, деньги выиграла, — сказала женщина у порога. — Проверь, чтобы не было разговоров. — У нее и речь была грубая, Соня подумала, что она лагерница. Выиграла? Соня не могла играть, она не умеет, в очко разве. Шахматный столик всплыл в памяти, может быть, она в шахматы играла? Открыла сумку, в самом деле, в боковом кармашке деньги по двадцать пять, восемь штук, откуда? Если просто так кто-то дал — много, а если за дело кто уплатил — вроде бы мало.
   — Оставь на бутылку, — сказала женщина. — А то привезут в другой раз, опохмелиться нечем. — Она в усмешке скривила губы, на щеке у нее сразу прорезались черточки морщин. Соня попыталась пальцами выдвинуть из пачки одну купюру, двадцать пять, а она прилипла и тащила за собой остальные, Соня кое-как ее отщепила, подала со словами: «Спасибо», — хотела сказать «за гостеприимство», как ее учили в школе, совсем недавно, но подумала, что гостеприимство тут не подходит.
   Она вышла на улицу, спустилась с крылечка, не узнавая свой Каратас, как будто ее в чужой город перевезли. От морозного воздуха закружилась голова, опять толчком-толчком затошнило, «ой, мамочка»! Она постояла, держась за дерево, голова прояснилась, мысли стали резвее, сейчас она, кажется, все-все вспомнит. Михаил Ефимович ее продал, за сколько? Они дали ей покурить, Соня догадывается, наркотик дали и не отходили от нее, так и терлись возле, так и терлись, а она не замечала их, плыла на облаке, ей музыка помогала, и этот свет, сплошное блаженство, она ничего такого прежде не испытывала, зато сегодня — о, господи, боже мой! Как же сообщить домой? Что придумать, они наверняка уже подали в милицию на розыски. Ах, эта ужасная тошнота утром. И Михаил Ефимович — предатель. Не то слово. Нет, она ему не простит.
   В кабинете директора шла планерка, он ее отчитает за опоздание, пусть, переживем, главное — отомстить этому козлу жирному, этой свинье московской, он продал ее, он не может просто так, за спасибо. Потом еще была какая-то игра с секундомером, она не может вспомнить, какой-то калейдоскоп цветной, все крутилось, вертелось, кажется, ее на руках носили, у всех были рожи, рыла были какие-то и визг она помнит: «Пять минут кончились, ставка удваивается!» Это рыжая девка кричала, пацанка, восьмиклассница. Нет, она должна отомстить. Господи, она же отлично помнит про деньги! У нее было четыреста рублей вчера, не двести, карга носатая ополовинила ее выигрыш. Козел Мишка, что она ему плохого сделала? С точки зрения пошлой морали, она отдала ему самое дорогое — девичью честь. Кто это сказал — есть время собирать камни, и есть время бросать камни? Соня не помнит, было ли у нее время собирать, но сейчас пришло время бросать, и она бросит огромную каменюку, валун на голову этому Мишке-козлу.
   Кончилась планерка, выходили главные специалисты, здоровались, она отвечала, не поднимая глаз, печатала на машинке, что взбредет, а когда все вышли, заглянула к директору.
   — Мне не звонили, Роман Захарович?
   — Мать звонила.
   Она подняла на него глаза.
   — Что вы ей сказали?
   — Послал тебя в бухгалтерию, позвоните попозже.
   У директора вид такой, будто не было пьянки, он даже как-то помолодел, румяный сидит. Посмотрел на нее довольно-таки неприязненно. Ладно, у нее время бросать камни. Ей бы очень хотелось сейчас послушать мнение умного человека, умного-разумного, почему тогда, зимой, две анонимки, которые ей поручил напечатать Василий Иванович, она порвала и развеяла по ветру, никакая криминалистика не разыщет, а третью бережно хранит до сего дня, вот здесь, в левом нижнем ящике своего стола — почему? Загадка. Очень ей интересно узнать, сама она не может объяснить собственное поведение — две порвала, а третью оставила и берегла среди пустых конвертов, коробок с кнопками и скрепками, флаконов с чернилами для авторучек, среди всякого хлама. Можно было забыть про конверт и нечаянно выбросить, но нет, она помнила, мало того, сегодня убедилась, что именно на эту копию в нижнем ящике она, оказывается, надеялась. Вот что самое интересное и загадочное. Она достала конверт, перепечатала копию заново в двух экземплярах и добавила еще: «Обращаюсь в КГБ, потому что присланные проверять из прокуратуры Союза два молодых человека надрались в сауне до позеленения вместе со своими контролируемыми и проиграли в преферанс сигнал, посланный отсюда в прокуратуру».
   Она нашла телефон дочери Мельника, позвонила, женский голос ответил, что Михаил Ефимович сейчас в гостинице с московскими товарищами, телефон можно узнать через администратора. Соня позвонила, узнала, записала на бумажке.
   Сейчас я с тобой поиграю, Мишка-козлик, ты меня будешь долго помнить! Ты попляшешь у меня на веревочке, получше, чем в театре Образцова. Под шорох моих ресниц ты мне выложишь сейчас дрожащей рукой тысячу рублей. как минимум.
   Набрала номер — и как раз на него попала.
   — Это вы? Соня говорит.
   — Здравствуй, золотце. Как ты себя чувствуешь? — Будто она ему родная дочь, будто вчера не было никаких гадостей.
   — Хорошо чувствую. У меня деловое предложение.
   — Только рад, только рад. Иметь с тобой всякие деловые встречи — моя мечта. Приезжай, мы здесь сидим, поправляем голову нашему другу Толику.
   — Слушайте меня внимательно. «Бывший директор комбината Мельник похитил овчин на триста тысяч рублей, о чем есть документы, а сам сбежал в Москву. Он продавал овчины надомникам Калоеву и Магомедову, у которого две жены и шестнадцать детей...»
   — В чем дело, Соня!? — перебил Мельник. — Прекрати болтовню! В чем дело, я тебя спрашиваю?!
   У Сони сердце запрыгало в глотке, в глазах, в ушах: месть ее началась, он там пляшет сейчас, как черт на сковороде.
   — Я читаю вам копию сигнала в Москву.
   — Прекрати болтать, я тебе говорю! Откуда ты звонишь?
   — С работы!
   — Я тебя очень прошу приехать сюда, в гостиницу. Я сейчас такси за тобой пошлю. У нас здесь машина дежурит.
   Соня подумала и сказала:
   — Нет, я приеду на своей машине. Ставлю вам условие.
   — Какое еще условие? Я брошу трубку.
   — Бросайте, потом пожалеете.
   — Минутку, что тебе нужно?
   — Тысячу рублей. Немедленно.
   Мельник замолчал, слышались другие голоса, не может быть, чтобы он с кем-то советовался.
   — Но, цветик мой, шутки в сторону, я хочу тебя увидеть.
   — Повторяю, — устрашающе монотонно сказала Соня и снова: «Продавал овчины чеченам-надомникам Калоеву и Магомедову, у которого две жены и шестнадцать детей».
   — Я уже слышал! Прекрати! — Он бросил трубку.
   Соня дошла до почтового ящика возле проходной и бросила в него письмо, на конверте было напечатано: «Москва, Комитет государственной безопасности, товарищу Андропову», — и пошла на свое рабочее место. Сейчас ей будут звонить родители, надо их успокоить. План отмщения начался, она даже не ожидала, что до такой степени перепугает Мишку-козла. Ничего-о, то ли еще будет. В коридоре она услышала, как надрывается звонок в приемной, а трубку никто не берет, значит, Роман Захарович ушел по цехам, она может поговорить без свидетелей, подбежала, схватила трубку — ну, естественно, звонил Мельник. Через полчаса он ждет ее возле Политехнического института.
   — Надеюсь, без дружков-уголовников? Я приеду на служебной машине, чуть что, поверну обратно, потом побегаете.
   С поганой овцы хоть шерсти клок, в прямом смысле, она сдерет с него на афганскую дубленку, длинную, в талию, ей будет тепло, а там посмотрим. Он, конечно, понимает, что Соня ничего не выдумала. Мельник действительно понимал. Он вспомнил, как использовал приемчик из юридической практики. Жен у Магомедова и в самом деле две, но детей всего девять. Своим подельникам Мельник называл число от фонаря, но по системе, одному говорил — девять, другому, менее надежному, — тринадцать, самому ненадежному он сказал шестнадцать и запомнил, кому — Махнарылову. Вот от кого пошла анонимка.
   Соня увидела его возле Политехнического, стоял он незаметно, переступая с ноги на ногу от нетерпения, в дубленке с поднятым воротником, в темной шапке. Соня сказала Коле остановиться метрах в тридцати, пошла к нему, держа в руках газету, а в ней копия той, старой анонимки, без добавки на имя Андропова. Конечно, он был испуган, противен, губы посинели, Соня даже испугалась — не слишком ли перебрала? Он же пережил катастрофу. Утром он побриться не успел, вылезла седая щетина, потому что в половине шестого в гостинице Толик начал давать дуба, и его коллега позвонил Мельнику, требуя инфарктную бригаду из Алма-Аты. Скорая уже побывала дважды.
   — Соня, что за намеки? — Устало спросил, по-свойски. Но Соню уже не проймешь мелким коварством.
   — Не намеки, а конверт, случайно осталась копия.
   — Куда отправлен подлинник?
   — Один в редакцию «Правды», второй на имя Брежнева. — Она видела, что уже отомщена. Уйти бы и не видеть его никогда. Она оглянулась невольно на Колю, он сидел в машине и следил за ней, это ее приободрило.
   — Я принес то, что ты просила, при условии баш на баш. — Он подал ей сверточек в газете. — Почему ты ничего не сказала мне, когда была в Москве? — Глаза у него красные, щеки в прожилках, старый, сколько же ему лет?
   — Это случилось после моего приезда, — солгала она.
   — Почему ты не сообщила, мы же с тобой... свои люди, — сказал Мельник с укором.
   — Вчера я в этом убедилась.
   И вдруг всколыхнулась память, всплыл голос: «Королева красоты дает одновременный сеанс», — и снова кровь ударила ей в голову, опалило жаром, она сунула деньги в сумку, застегнула ее, намотала ремень на руку и стала бить его сумкой по голове, по лицу, крича несуразицу.
   Коля выскочил из машины, рысцой мягко подбежал к Соне, схватил ее за руки и повел к машине. Она кричала, содрогалась в истерике, он кое-как затолкал ее на заднее сиденье и повез подальше от этого места.
 

Глава тридцать первая
ВНЕ ЗАКОНА

 
   Из всей честной компании на другой день после сауны, пожалуй, Вася Махнарылов чувствовал себя лучше всех. Как-никак он был удостоен обмывания шампанским — во-вторых, он взял приз, превзошел Лупатина по жаргону. На работе он был как огурчик, веселый, требовательный, живой. И вот его позвали к телефону, звонил Мельник и спрашивал, как у Васи идут дела, чем он занят, и не мог бы он на полчасика отлучиться?
   — Производство, Михаил Ефимович, производство, — бодро пояснил Вася.
   — Прошу тебя после работы.
   — Вы там забыли в Москве во сколько кончается работа у начальника цеха. Без выходных пашем. А что вы хотели?
   — По личному делу.
   Идти по личному делу, в такой мороз, Вася даже машину не стал разогревать с утра, оказался без персонального транспорта, а телепать на автобусе ему и лень, и уже не солидно.
   — Не могу оставить производство, Михаил Ефимович.
   — Сядешь на семерку, приедешь ко мне, — тверже заговорил Мельник. — За час обернешься, а то и раньше. Я тебе вызову такси.
   Кочевряжиться не было смысла, видно, что не отстанет, Вася согласился. До отбытия в Москву Мельник жил в квартале кооперативных домов, где селился сплошь богатый народ — начальники шахт, снабженцы и торгаши, геологи и гинекологи, а также официанты, протезисты, таксисты — ни одного абы кого. Жена Мельника погибла в той авиакатастрофе, за которую он теперь получал не то триста семь рублей, не то аж семьсот пять. Обычно он летал в Алма-Ату с любовницей, а тут на международную ярмарку жена решила полететь с мужем, ей было любопытно. И вот чем ее любопытство закончилось. Теперь в Каратасе жила замужняя дочь Мельника, в том же самом доме, Вася знал адрес, это сразу за театром Станиславского, седьмой автобус останавливается поблизости.
   В четыре тридцать Вася вышел из проходной, прошел квартал до остановки, еле влез в автобус, потискался среди рабочего класса, но когда выехали на проспект 40-летия Казахстана, многие сошли пересесть в микрорайон. Народу стало заметно меньше, и Вася повеселел, вспоминая вчерашнее свое состязание с Лупатиным, как они на спор по фене ботали, кто больше знает слов. Вася спрашивает его, как «лошадь», Лупатин говорит — скамейка, Вася спрашивает, как «базар», он говорит — туча. В свою очередь Лупатин задал ему, что такое «валторна»? — Задняя часть человека. А «кобра»? — Женщина, А «промокашка»? — Безотказная женщина, всем дает. Вася на все вопросы ответил, и на чем он поймал майора милиции? Как будет по-блатному «памятник»? Лупатин круть-верть, не знает. Вася привлек как можно больший круг свидетелей своего торжества и сказал, что памятник по фене — чучело. Лупатин распустил жабры — за такие слова можно схлопотать срок! Но Вася не лыком шитый, памятники могут быть разные, сказал он, например, статуя Свободы в Америке — чем не чучело? Да еще с рогами. Так вышел он победителем, и все дружным ором его поддержали. Вспоминал Вася вчерашние подробности, сам себе лыбился и вдруг почувствовал — кто-то на него смотрит, и не просто так, как в окно допустим, на дома и пивнушки, а со значением, вроде хочет что-то сказать. И не женщина, между прочим, не кобра, а мужик, лох. Вася холодно, вприщурку глянул на него — стоит, смотрит. Вася с вызовом подставил спину, а взгляд у того, надо сказать, колючий, кошачий взгляд, желтый. Рожа три дня не брита, губы запеченные, сугубо бандитская физиономия. Васе давно так не портили настроения, угораздило его лезть в общественный транспорт. Отвернуться-то он отвернулся, но зачем пасовать перед каждым встречным. Он снова повернулся, скользнул взглядом, как по пустому месту, и все внимание за окно — скоро ли покажется театр имени Станиславского. А тот нахалюга, бандюга шагнул к Васе боком, стал рядом и, тоже глядя на городской пейзаж, спросил:
   — Ты Махнарылов?
   Шестьдесят лет советской власти, а люди как были дикие, так и остались — с любым на ты. Видит человека первый раз, пусть не знает, что Вася не Вася, а Василий Иванович — начальник цеха, у него сын в институте стали и сплавов в Москве учится, теоретически Вася уже дед. Пусть это хамло ничего не знает, но разве по роже Васиной, по голове его пегой не видно, что ему уже за сорок? До революции он бы уже помер, тогда продолжительность жизни была тридцать лет.
   — Нечего мне тыкать, я с вами свиней не пас, — отрезал Вася.
   — Не гони порожняк, — посоветовал желтоглазый отличным зековским тембром, который Васе хорошо знаком — говорят зычно и вместе с тем негромко, низко, будто прямой кишкой помогают. — Отвечай, когда тебя спрашивают. — Валторна, пля, ни дать, ни взять.
   — Я не желаю с вами разговаривать, — сказал Вася вполне по-дамски и, если бы добавил еще слово «фулиган», то весь автобус наверняка бы разоржался. Желтоглазый на его культурную речь не то фыркнул, не то гмыкнул, короче, проявил издевательство без слов, бывает же песня без слов, после чего стал совсем рядом с Васей, даже плечом коснулся и задал вопрос:
   — Колесо где сейчас, знаешь?
   — Какое еще колесо? — брезгливым басом сказал Вася, зачем ему знать про какое-то колесо? Не обязан.
   А может, с его машины колесо увели, пока он вкалывал на производстве. Вряд ли, машина-то в гараже, он ее не выводил сегодня. Байку сразу вспомнил: стучат в хату — вам нужны дрова? Не нужны. Утром проснулись, а дров нету.
   — Директор мебельной фабрики, — продолжал желтоглазый голосом с переливами, никакой театр Станиславского так не выговорит. — Фамилия Колесо.
   — Не знаю никакого директора! — отмежевался Вася, и тут же в один миг вспомнил — а ведь был Колесо. И кто только его не знал в Каратасе, все к нему обращались и за мебелью, и вообще за помощью, он еще был заядлым болельщиком «Металлурга», и когда появлялся на стадионе, все вставали — вон Колесо прикатил. А он не только на матчи ходил, он, бывало, выезжал с командой, и в таких случаях «Металлург» всегда выигрывал. Правда ли, нет ли, но он будто бы находил общий язык и с судьями, и с футбольной федерацией. Был сезон, когда Колесо раза четыре выезжал с командой, и «Металлург» поднялся на небывалую высоту, единственный раз за двадцать лет попал в первую лигу. Колесо даже за границей бывал, в Африке, не то в Камеруне, не то в Занзибаре, и там «Металлург» выигрывал тоже.
   Был Колесо, был, а как же, Вася помнит. В Каратасе у него «Жигули» появились у первого. Был и пропал, ни слуху, ни духу, выветрился из головы, и болельщики его забыли, может, потому, что в Каратас мебель стала поступать импортная.
   Да что болельщики, футболисты пропадают, будто уплывают журавли без возврата. Был такой нападающий — Степа Гольц, таксисты бесплатно возили его, куда хочешь, парикмахеры его узнавали, в винно-водочном любую бутылку через голову передадут, весь Каратас знал Степу Гольца, гремел Степа Гольц. Ну гремел, гремел... Потом как-то Вася зашел в «Голубой Дунай» выпить кружку пива. За столиком разговорился с двумя алкашами, оба в спортивных костюмах. И вот один толсторожий, язык еле ворочается, Васе говорит: «Я Степан Гольц, вы про меня слышали?» На «вы» с Васей, вежливый. Вася всмотрелся, думал-думал, кто такой, потом сразу вдруг выехало — так это же тот самый мастер спорта, слава наша и гордость. А прошло ведь... Сколько прошло?.. Может быть, год, ну от силы два, а фамилия начисто выветрилась, как будто не было его, и в «Металлурге» он никогда не играл. То же самое случилось и с Колесом. Представительный был, пробивной, брал все препятствия, и вокруг него всякая плотва мелкая буруны делала, только пальцем он шевельнет, они бегут шустрить. Когда Колесу исполнилось сорок лет, он закупил ресторан «Сары-Арка», три дня гудели, отмечали юбилей ответственные должностные, а также гости из Алма-Аты, попасть туда на часок было трудней, чем получить квартиру на всю жизнь, — и вот пропал и никто не вспомнит, бывает же судьба у людей.
   Вася искоса посмотрел на желтоглазого, подумал, может, лучше поддержать разговор, спросить, в самом деле где? А тот стоит и на Васю нуль внимания, вопрос поставил — и все, в ответе не нуждается. Он как будто убедился, что клюнуло, Вася наживку схавал и теперь на крючке. Но что еще интересно? Вася пошел к выходу возле театра Станиславского, и тот пошел. Вася вышел, и тот вышел. Вася хотел вильнуть, чтобы запутать след, но тот, не обращая на Васю внимания, пошел вперед, держа курс на кооперативный квартал, как бы указывая Васе правильную дорогу. Но дальше — больше. Желтоглазый направился как раз к тому дому, где жил Мельник, Вася бывал у него сто один раз, третий подъезд со стороны театра. Возле этого подъезда желтоглазый остановился, и Вася не успел глазом моргнуть, как появился второй — такого же роста, в таком же полушубке, в шапке и тоже небритый, заросший, будто их держали где-то вместе и подгоняли одного под другого. Стояли эти двое точно возле подъезда Мельника и прицельно, четко на Васю смотрели. Вася, конечно, с похмелья, но не настолько, чтобы у него двоилось. Надо поскорее пройти, пока их не стало четверо, и он деловито пошел к подъезду, услышав, как желтоглазый сказал второму: «Вот этот». Вася на миг задумался, требовалось принять решение, у него есть бритва опасная «золинген», лезвие в два пальца. Но не с собой, а дома. Жаль, Есть удобнее место — нагрудный карман, он сегодня воткнет туда бритву, чтобы всегда под рукой. Бежать незачем, не в наших привычках, решил Вася. У дверей сидел старик лет под девяносто девять, одетый, как Шевчик, во все фирменное. Перед ним стояла коляска, а в ней горой розовое одеяло, будто надутое. В сторонке играли дети, таскали санки со скрежетом по асфальту. Вася знал, если сейчас крикнуть, хай поднять, весь квартал шишкарей вскинется и через пять минут тут будет вся милиция от сержанта до генерала. Но не будем спешить, осмотримся. Вася поднялся на второй этаж и услышал шаги по ступенькам — они шли следом. Вася нетерпеливо нажал на кнопку звонка и стал затылком к двери, для понта сунув руку в карман. Открыл сам Михаил Ефимович — проходи, и, что важно, — подождал, когда те двое подойдут, и тоже им — проходите, не менее любезно, а может, и более. Вася переступил порог, разулся, пошел в гостиную, куда ему указал Мельник, и увидел там Калоева и Магомедова. Они глянули на Васю с севера, студеными взглядами. Вася, недолго думая, оскалил зубы в улыбке очень широкой и щедрой, подмигнул и спросил, как они себя чувствуют после вчерашнего? Те молча переглянулись, затем оба посмотрели в дальний угол, возможно, по их древнему обычаю так полагалось, ритуал перед жертвоприношением. Васю это не обескуражило, он решил быть веселым на страх врагу. Следом в комнату вошел Мельник и те двое в полушубках, в шапках и в белых шерстяных носках. Вася после зоны тоже полгода предпочитал не снимать шапку без надобности. Разуться они разулись, а раздеваться не стали, тогда как Вася свою дубленку повесил в прихожей, шикарный мохеровый шарф, таким можно мягко и без звука задушить человека.