Страница:
Судебному заседанию был представлен солидный том в 425 страниц — диссертация Голубя Григория Карловича на соискание ученой степени доктора юридических наук под названием «Борьба с хозяйственными хищениями». Как и следовало ожидать, Голубь оказался очень крепким орешком как для следствия, так и для суда, он замечал малейшую оплошность, неверную формулировку, уточнял статьи обвинительного заключения, мимоходом обучал юриспруденции участников судебного заседания, и отличным голосом лектора и с артистизмом адвоката уверенно отводил от себя обвинения в использовании своего служебного положения.
— Я представляю всего лишь частное лицо, — раскатисто, как по радио, говорил Голубь, — на которое рассчитывали, что в связи с юридической квалификацией и широкими знакомствами оно может оказать помощь в благополучном разрешении криминальных случаев. Я не принимал физического участия в преступных операциях, связанных с приобретением сырья, с реализацией левого товара, изъятием денег и другими сделками, отражающими содержание преступления. В соответствии со статьей сто сорок шестой Уголовного кодекса Казахской ССР субъектом получения взятки может быть только то должностное лицо, которое могло или должно было совершить требуемое деяние в интересах взяткодателя только с использованием своего служебного положения. В данном случае я, как начальник кафедры, должен был прежде всего обладать правом либо лично выполнить требуемую услугу, либо в силу занимаемого положения административно создать воздействие на других лиц в интересах взяткодателя. Если представить, что долевики заблуждались и полагали возможным начальнику кафедры школы милиции в пределах его функций выполнить для них столь специфические услуги, то в этом случае моя роль скорее напоминает субъекта, злоупотребившего доверием, а если смотреть строже, мое поведение содержит в себе признаки пособничества в виде укрывательства тех преступлений, о которых я был осведомлен...
Любопытно, что в те дни, когда Голубь делал свои пространные заявления, в зале было полно интеллигенции, будто их собирали особыми повестками, и после каждой удачной реплики Голубя слышались одобрительные возгласы, а после Гришиных концовок речи раздавался гул — да он же абсолютно прав от альфы до омеги, ему необходимо переквалифицировать статью, когда мы уже избавимся от беззакония и наследия культа личности. Так судили интеллигенты. А народ попроще и судил проще — дать ему надо на всю катушку. Если расхититель и взяточник столько лет обучал милицию, то сколько нам теперь ждать, когда она переучится, доживем ли?
На суде кроме государственного обвинителя был еще и общественный обвинитель, молодой человек с металлургического комбината. Выступал он в такой роли впервые, видно было, старательно готовился, говорил он смело — это хорошо, но плохо, что говорил искренне, слишком был взволнован, возмущен и недоумевал, опрометчиво задавал вопросы: так в чем же дело, и — о чем это говорит? При определенной настойчивости прокурора его тоже можно было бы обвинить в демонстративной непонятливости с политическим оттенком.
— Когда дела наши становились все хуже, — говорил общественный обвинитель, — эти люди обогащались все больше, гигантски возросли вклады в сберегательных кассах, — о чем это говорит? Они слепо переняли все самое отвратительное, что есть на буржуазном Западе. Карикатура на человека стала примером для подражания. Разве не велась с ними воспитательная работа? Велась постоянно и неуклонно, мало того, они сами ее вели в полном соответствии с нашей программой, так в чем же дело? Вместо ненависти к наживе они насаждали зависть к наживе, они не только сами встали на чуждый нам путь развития, но пытались потянуть за собой всю страну, особенно это проявилось кое-где в национальных республиках. Наши идеалы перестали выполнять значение света, негасимого маяка, они превратились лишь в темы для докладов и диссертаций, как мы видим у подсудимого Голубя...
Перед вынесением приговора Гриша увидел сон — где-то в подвале или в бункере без окон, без дверей стояли перед ним пятеро в разной одежде — прокурор в форме советника юстиции, начальник тюрьмы в форме офицера внутренних дел, врач в белом халате и два представителя общественности — от профсоюза и из комсомола, при галстуках и в белых воротничках, но это еще не все, сам Гриша был одет краше всех, — в полосатой робе, в полосатом берете и почему-то в новых галошах. Послышался голос, читающий нечто вроде ответа на апелляцию со словами «оставление в силе». Затем наступила полная тишина, и Грише почудилось легкое дуновение у виска, будто в детстве, еще до войны мама открыла форточку, чтобы показать Грише, как идут дети на Первомайскую демонстрацию, такое же легкое дуновение возле виска он ощутил сейчас, затем последовал легкий щелчок. Гриша проснулся и подумал: хорошо, что нет сейчас мамы. После расстрела тело казненного, проще говоря труп, не выдают родственникам для погребения, только сообщают, что приговор приведен в исполнение. А закапывают неизвестно где.
Сон его сбылся в нужные сроки, по вступлении приговора в законную силу.
Такая же участь постигла и Мишу Мельника, но какие он видел сны перед казнью, осталось неизвестным.
И получилось, что Шибаев добился, чего хотел, кому обещал, все выполнил, снял погоны с Голубя и пересажал всех, кому сгоряча грозил, — а сам?
А сам хохотал. Натурально, без всякой игры, без подделки. Смеясь, человек расстается со своим прошлым, говорят философы, и правильно говорят, именно так расставался с прошлым Шибаев. А началось в зале суда, в момент, когда оглашали приговор. Читали его, кстати, два дня, председательствующий даже охрип, читая, как-никак триста страниц без малого, и, пока перечислялись эпизоды и назывались суммы, уже известные, пока оглашались части вводная и описательная, в зале стоял легкий гул, переговаривались, зевали, кашляли, народу было полно, одних свидетелей около четырехсот, но вот председательствующий отпил чаю, прочистил голос перед чтением резолютивной части, и в зале наступила мертвая тишина.
— На основании изложенного и руководствуясь статьями двести восемьдесят семь, двести девяносто восемь — триста один Уголовно-процессуального кодекса, судебная коллегия по уголовным делам приговорила: Шибаева Романа Захаровича по статье семьдесят шестой Уголовного кодекса к исключительной мере наказания, смертной казни — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему... — и дальше никто в зале не услышал ни слова, голос судьи покрыл вопль, вскрик самого Шибаева:
— Меня поставили за паровоз! — и громкий хохот. — За паровоо-оз-ха-ха-ха!
Чтение приговора было прервано, людьми впечатлительными овладела жуть. Никакой артистизм, тренировка, натаска не позволили бы так хохотать злорадно и ненавистно, зычно и громко, так, что по спине бежали мурашки. Заседательница с трикотажной фабрики, бледная, как стенка, схватилась руками за голову с обеих сторон и закрыла глаза, и длилось это неизвестно сколько, как потом рассказывали очевидцы, будто бы целый час хохотал Шибаев, как Мефистофель, пока конвой не вывел его из зала и не закрыл двери. Но даже и через закрытую дверь довольно долго слышался его удаляющийся хохот, будто им пропитались стены.
Каролине дали двенадцать лет, Тлявлясовой десять, по восемь отвалили Зябревой и Цыбульскому, по десять Калоеву и Магомедову, завскладами тоже получили свое, не избежал печальной участи и Вася Махнарылов. Явка с повинной облегчила его судьбу, но не настолько, чтобы выйти из воды сухим. Дали ему восемь лет общего режима, хотя деяния его вполне тянули лет на двенадцать строгого. «Сколько я ни старался, сколько я ни стремился, я всегда попадался и все время садился» — про Васю песня. Дольше всех гулял на свободе Яша Горобец, из Каратаса он рванул аж на Иссык-Куль и там прижился до поры у дружка по заключению в курортном месте Чолпон-Ата. Неподалеку на склонах гор произрастал опийный мак, и деловой Яша занялся тайным бизнесом. Про суд в Каратасе он ничего не знал, может быть, поэтому выводов для себя не сделал, позволил с новыми подельниками некоторый охмурёж, купил себе машину, но далеко не уехал, вскоре его нашли мертвым на дороге во Фрунзе. А жизнь шла своим чередом. Вера Ильинична пережила своего мужа на один месяц и три дня. В тот вечер, когда ушел от них Шибаев, пока шла по телевидению программа «Время», кончилось отмеренное учителю время жизни. Вера Ильинична сняла все деньги в сберкассе, отдала долги и попросила школу купить гроб и заказать катафалк. На похоронах было много народу, говорили даже, что не помнят, кого бы так хоронили при таком многолюдье молодых и старых. Вера Ильинична отметила девять дней и вскоре слегла, не захотела жить дальше, умерла — и все. Что-то есть у людей от лебедей, не изучено пока, не является предметом науки.
А Шибаев ничего не знал, хохотал себе. Зинаида от мужа не отказалась, в психбольницу приносила ему передачу и ухаживала за ним по разрешению. Ей жалко было Шибаева, ей хотелось, чтобы он выздоровел, она бы нашла ему докторов хоть в Москве, хоть в Ленинграде, но... зачем его лечить, чтобы расстреляли? Он спрашивал про сыновей в светлый промежуток, а дочь Надю сам видел и очень к ней привязался.
Осужденных этапами развезли по разным колониям, кого куда — в простой режим, в усиленный, кого в Сибирь, кого в Среднюю Азию. Писали они жалобы, апелляции, просьбы о помиловании, один Шибер ничего не писал, смеялся. Он бы рад был, наверное, посерьезнеть, но как вспомнит про Гришу с Мишей, так его раздирает — мало им было всего, хапали-хапали, пока не дохапались до заветных девяти граммов. И Шибер хохотал пуще прежнего, будто сознавал, что, если перестать, то тут же и полетишь вдогонку за компаньонами.
Из судебного отделения Каратасской психбольницы его со временем перевели в больницу для хроников под Алма-Атой, в Талгаре, где, как известно, шизофреники вяжут веники. Зинаида и здесь его не оставила, приезжала почти каждый месяц, ее все знали и уважали по понятной причине.
Смех смехом, но новости до Шибаева доходили. Он узнал, что Ирма со стариком Тыщенко выехали в ФРГ на соединение с родственниками — и ничего, никаких ревностей у Шибаева, только очередной каскад хохота. Он часто говорил бессмыслицу, но иногда отдельно, после молчания, он произносил четкую, рубленую фразу, полную смысла, врачи только головой качали. «Женщина — единица, а деньги — к ней нули». «За куму залез в тюрьму». Иногда молился чьими-то чужими словами: «Отзовись, моя отчизна, отзови-и-ись...»
Он будто олицетворял собой неотвратимость наказания. Оно не связано напрямую, как обычно думают, с органами правопорядка — нет, у неотвратимости причины более глубокие, они в корневой системе народной жизни, в устоях тысячелетних. Пусть бы они еще кого-то вовлекли, кого-то купили, пусть еще и еще протянули с год, все равно бы конец пришел от самих себя, от стихии самопожирания, поток жизни все равно бы их разбил на брызги, на пену...
Однажды в короткое просветление он узнал, что история с хлопком, о которой говорил ему давно Башлык, дошла будто бы до Москвы и вызвали туда руководство соседней республики, поставили на ковер, выслушали внимательно, обсудили досконально, после чего поступило предложение пожурить узбекского руководителя за нелады с хлопком, указать соратнику, чтобы перестали там у них взятки давать и всякой-такой ерундой заниматься, — указать всего лишь, и все поддержали: правильно, у нас же не сталинские времена. Нормальные люди, они и рассуждают нормально, здраво, логично, но на Шибаева это так подействовало, что он перестал смеяться.
И начал плакать.
К тому времени Зинаида продала дом в Каратасе и переехала в Талгар вместе с дочерью Надей на постоянное жительство. Туда же приезжал однажды Валерка из Норильска с молодой женой и как раз угодил на светлый период, рассказал отцу, где он работает и кем. А Шибаев несколько раз спрашивал про Славика, почему не хочет он отца навестить, неужели всё книжки читает?
Никто ему не мог сказать правды, что Славика нет на свете. Еще в те дни, когда началось следствие, в Каратасе стало известно, что жена директора комбината добровольно сдала огромную сумму то ли сто тысяч, то ли двести, то ли даже миллион. Добровольно или по принуждению, не в том дело, — никто не хотел верить, что сдала она абсолютно все, подчистую, и ничего себе не оставила. Очень скоро к Славику подвалила компания анашистов, дали ему покурить и раз, и другой, и третий, решив сделать из него ДК — дойную корову, и у них получилось. Славик быстро втянулся, начал брать деньги у матери, выпрашивал под разным предлогом, потом начал воровать, потом вымогать и даже угрожать. Но ведь у Зинаиды характер, и дело дошло до того, что однажды утром, нуждаясь в наркотике, Славик бросился на мать с утюгом, но был уже до того слабый, что она связала его шнуром от этого утюга и вызвала бригаду из психбольницы. Славика хорошо подлечили, он слово дал не курить, не пить, пришел домой ясный, светлый, хотел дальше пойти учиться, но через пару дней наведались к нему снова дружки с анашой, Славик покурил, покайфовал и повесился.
Да что Славик, что Славик, сын темных, необразованных. Приезжал в Талгар проводить осмотры профессор психиатрии, старый, седой, с бородой, весь мир объездил и все знал, а свою науку тем более, и про алкоголизм, и про наркоманию, и причины знал, и меры предупреждения знал, и все методы лечения знал, а сын его единственный был наркоманом, лечили его, лечили и все бесполезно, он одно твердил — жить скучно. Приехал однажды профессор в Талгар и до того был горем убит, что не выдержал, поделился с Шибаевым, и тот ему сказал фразу, одну, над которой профессор и поныне думает, помнит, забыть не может, хотя нет в ней ничего особенного, вот она: жить скучно, потому что умирать не за что.
Июнь 1986 — сентябрь 1987
Иван Павлович Щеголихин
ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА
Редактор
Е. Шкловская
Художники
Ф. Адильшинова и А. Щеголихин
Художественный редактор
А. Тетенко
Технический редактор
Н. Галицкая
Корректор
А. Ракишева
ИБ №4178
Сдано в набор 11.04.88. Подписано в печать 21.10.88. УГ 18294.
Формат 84х108 1/ 32. Бумага тип. № 1. Гарнитура «Тип Таймc».
Печать высокая. Усл. п. л. 16,80. Усл. кр.-отт. 16,80. Уч.-изд. л. 18,67.
Тираж 100 000 экз. Заказ № 2010. Цена 1 р. 50 к.
Ордена Дружбы народов издательство «Жазушы»
Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств,
полиграфии и книжной торговли. 480124, г. Алма-Ата, пр. Абая, 143.
Полиграфкомбинат производственного объединения
полиграфических предприятий «Кiтап» Государственного комитета
Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли,
480002, г. Алма-Ата, ул. Пастера 41
— Я представляю всего лишь частное лицо, — раскатисто, как по радио, говорил Голубь, — на которое рассчитывали, что в связи с юридической квалификацией и широкими знакомствами оно может оказать помощь в благополучном разрешении криминальных случаев. Я не принимал физического участия в преступных операциях, связанных с приобретением сырья, с реализацией левого товара, изъятием денег и другими сделками, отражающими содержание преступления. В соответствии со статьей сто сорок шестой Уголовного кодекса Казахской ССР субъектом получения взятки может быть только то должностное лицо, которое могло или должно было совершить требуемое деяние в интересах взяткодателя только с использованием своего служебного положения. В данном случае я, как начальник кафедры, должен был прежде всего обладать правом либо лично выполнить требуемую услугу, либо в силу занимаемого положения административно создать воздействие на других лиц в интересах взяткодателя. Если представить, что долевики заблуждались и полагали возможным начальнику кафедры школы милиции в пределах его функций выполнить для них столь специфические услуги, то в этом случае моя роль скорее напоминает субъекта, злоупотребившего доверием, а если смотреть строже, мое поведение содержит в себе признаки пособничества в виде укрывательства тех преступлений, о которых я был осведомлен...
Любопытно, что в те дни, когда Голубь делал свои пространные заявления, в зале было полно интеллигенции, будто их собирали особыми повестками, и после каждой удачной реплики Голубя слышались одобрительные возгласы, а после Гришиных концовок речи раздавался гул — да он же абсолютно прав от альфы до омеги, ему необходимо переквалифицировать статью, когда мы уже избавимся от беззакония и наследия культа личности. Так судили интеллигенты. А народ попроще и судил проще — дать ему надо на всю катушку. Если расхититель и взяточник столько лет обучал милицию, то сколько нам теперь ждать, когда она переучится, доживем ли?
На суде кроме государственного обвинителя был еще и общественный обвинитель, молодой человек с металлургического комбината. Выступал он в такой роли впервые, видно было, старательно готовился, говорил он смело — это хорошо, но плохо, что говорил искренне, слишком был взволнован, возмущен и недоумевал, опрометчиво задавал вопросы: так в чем же дело, и — о чем это говорит? При определенной настойчивости прокурора его тоже можно было бы обвинить в демонстративной непонятливости с политическим оттенком.
— Когда дела наши становились все хуже, — говорил общественный обвинитель, — эти люди обогащались все больше, гигантски возросли вклады в сберегательных кассах, — о чем это говорит? Они слепо переняли все самое отвратительное, что есть на буржуазном Западе. Карикатура на человека стала примером для подражания. Разве не велась с ними воспитательная работа? Велась постоянно и неуклонно, мало того, они сами ее вели в полном соответствии с нашей программой, так в чем же дело? Вместо ненависти к наживе они насаждали зависть к наживе, они не только сами встали на чуждый нам путь развития, но пытались потянуть за собой всю страну, особенно это проявилось кое-где в национальных республиках. Наши идеалы перестали выполнять значение света, негасимого маяка, они превратились лишь в темы для докладов и диссертаций, как мы видим у подсудимого Голубя...
Перед вынесением приговора Гриша увидел сон — где-то в подвале или в бункере без окон, без дверей стояли перед ним пятеро в разной одежде — прокурор в форме советника юстиции, начальник тюрьмы в форме офицера внутренних дел, врач в белом халате и два представителя общественности — от профсоюза и из комсомола, при галстуках и в белых воротничках, но это еще не все, сам Гриша был одет краше всех, — в полосатой робе, в полосатом берете и почему-то в новых галошах. Послышался голос, читающий нечто вроде ответа на апелляцию со словами «оставление в силе». Затем наступила полная тишина, и Грише почудилось легкое дуновение у виска, будто в детстве, еще до войны мама открыла форточку, чтобы показать Грише, как идут дети на Первомайскую демонстрацию, такое же легкое дуновение возле виска он ощутил сейчас, затем последовал легкий щелчок. Гриша проснулся и подумал: хорошо, что нет сейчас мамы. После расстрела тело казненного, проще говоря труп, не выдают родственникам для погребения, только сообщают, что приговор приведен в исполнение. А закапывают неизвестно где.
Сон его сбылся в нужные сроки, по вступлении приговора в законную силу.
Такая же участь постигла и Мишу Мельника, но какие он видел сны перед казнью, осталось неизвестным.
И получилось, что Шибаев добился, чего хотел, кому обещал, все выполнил, снял погоны с Голубя и пересажал всех, кому сгоряча грозил, — а сам?
А сам хохотал. Натурально, без всякой игры, без подделки. Смеясь, человек расстается со своим прошлым, говорят философы, и правильно говорят, именно так расставался с прошлым Шибаев. А началось в зале суда, в момент, когда оглашали приговор. Читали его, кстати, два дня, председательствующий даже охрип, читая, как-никак триста страниц без малого, и, пока перечислялись эпизоды и назывались суммы, уже известные, пока оглашались части вводная и описательная, в зале стоял легкий гул, переговаривались, зевали, кашляли, народу было полно, одних свидетелей около четырехсот, но вот председательствующий отпил чаю, прочистил голос перед чтением резолютивной части, и в зале наступила мертвая тишина.
— На основании изложенного и руководствуясь статьями двести восемьдесят семь, двести девяносто восемь — триста один Уголовно-процессуального кодекса, судебная коллегия по уголовным делам приговорила: Шибаева Романа Захаровича по статье семьдесят шестой Уголовного кодекса к исключительной мере наказания, смертной казни — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему... — и дальше никто в зале не услышал ни слова, голос судьи покрыл вопль, вскрик самого Шибаева:
— Меня поставили за паровоз! — и громкий хохот. — За паровоо-оз-ха-ха-ха!
Чтение приговора было прервано, людьми впечатлительными овладела жуть. Никакой артистизм, тренировка, натаска не позволили бы так хохотать злорадно и ненавистно, зычно и громко, так, что по спине бежали мурашки. Заседательница с трикотажной фабрики, бледная, как стенка, схватилась руками за голову с обеих сторон и закрыла глаза, и длилось это неизвестно сколько, как потом рассказывали очевидцы, будто бы целый час хохотал Шибаев, как Мефистофель, пока конвой не вывел его из зала и не закрыл двери. Но даже и через закрытую дверь довольно долго слышался его удаляющийся хохот, будто им пропитались стены.
Каролине дали двенадцать лет, Тлявлясовой десять, по восемь отвалили Зябревой и Цыбульскому, по десять Калоеву и Магомедову, завскладами тоже получили свое, не избежал печальной участи и Вася Махнарылов. Явка с повинной облегчила его судьбу, но не настолько, чтобы выйти из воды сухим. Дали ему восемь лет общего режима, хотя деяния его вполне тянули лет на двенадцать строгого. «Сколько я ни старался, сколько я ни стремился, я всегда попадался и все время садился» — про Васю песня. Дольше всех гулял на свободе Яша Горобец, из Каратаса он рванул аж на Иссык-Куль и там прижился до поры у дружка по заключению в курортном месте Чолпон-Ата. Неподалеку на склонах гор произрастал опийный мак, и деловой Яша занялся тайным бизнесом. Про суд в Каратасе он ничего не знал, может быть, поэтому выводов для себя не сделал, позволил с новыми подельниками некоторый охмурёж, купил себе машину, но далеко не уехал, вскоре его нашли мертвым на дороге во Фрунзе. А жизнь шла своим чередом. Вера Ильинична пережила своего мужа на один месяц и три дня. В тот вечер, когда ушел от них Шибаев, пока шла по телевидению программа «Время», кончилось отмеренное учителю время жизни. Вера Ильинична сняла все деньги в сберкассе, отдала долги и попросила школу купить гроб и заказать катафалк. На похоронах было много народу, говорили даже, что не помнят, кого бы так хоронили при таком многолюдье молодых и старых. Вера Ильинична отметила девять дней и вскоре слегла, не захотела жить дальше, умерла — и все. Что-то есть у людей от лебедей, не изучено пока, не является предметом науки.
А Шибаев ничего не знал, хохотал себе. Зинаида от мужа не отказалась, в психбольницу приносила ему передачу и ухаживала за ним по разрешению. Ей жалко было Шибаева, ей хотелось, чтобы он выздоровел, она бы нашла ему докторов хоть в Москве, хоть в Ленинграде, но... зачем его лечить, чтобы расстреляли? Он спрашивал про сыновей в светлый промежуток, а дочь Надю сам видел и очень к ней привязался.
Осужденных этапами развезли по разным колониям, кого куда — в простой режим, в усиленный, кого в Сибирь, кого в Среднюю Азию. Писали они жалобы, апелляции, просьбы о помиловании, один Шибер ничего не писал, смеялся. Он бы рад был, наверное, посерьезнеть, но как вспомнит про Гришу с Мишей, так его раздирает — мало им было всего, хапали-хапали, пока не дохапались до заветных девяти граммов. И Шибер хохотал пуще прежнего, будто сознавал, что, если перестать, то тут же и полетишь вдогонку за компаньонами.
Из судебного отделения Каратасской психбольницы его со временем перевели в больницу для хроников под Алма-Атой, в Талгаре, где, как известно, шизофреники вяжут веники. Зинаида и здесь его не оставила, приезжала почти каждый месяц, ее все знали и уважали по понятной причине.
Смех смехом, но новости до Шибаева доходили. Он узнал, что Ирма со стариком Тыщенко выехали в ФРГ на соединение с родственниками — и ничего, никаких ревностей у Шибаева, только очередной каскад хохота. Он часто говорил бессмыслицу, но иногда отдельно, после молчания, он произносил четкую, рубленую фразу, полную смысла, врачи только головой качали. «Женщина — единица, а деньги — к ней нули». «За куму залез в тюрьму». Иногда молился чьими-то чужими словами: «Отзовись, моя отчизна, отзови-и-ись...»
Он будто олицетворял собой неотвратимость наказания. Оно не связано напрямую, как обычно думают, с органами правопорядка — нет, у неотвратимости причины более глубокие, они в корневой системе народной жизни, в устоях тысячелетних. Пусть бы они еще кого-то вовлекли, кого-то купили, пусть еще и еще протянули с год, все равно бы конец пришел от самих себя, от стихии самопожирания, поток жизни все равно бы их разбил на брызги, на пену...
Однажды в короткое просветление он узнал, что история с хлопком, о которой говорил ему давно Башлык, дошла будто бы до Москвы и вызвали туда руководство соседней республики, поставили на ковер, выслушали внимательно, обсудили досконально, после чего поступило предложение пожурить узбекского руководителя за нелады с хлопком, указать соратнику, чтобы перестали там у них взятки давать и всякой-такой ерундой заниматься, — указать всего лишь, и все поддержали: правильно, у нас же не сталинские времена. Нормальные люди, они и рассуждают нормально, здраво, логично, но на Шибаева это так подействовало, что он перестал смеяться.
И начал плакать.
К тому времени Зинаида продала дом в Каратасе и переехала в Талгар вместе с дочерью Надей на постоянное жительство. Туда же приезжал однажды Валерка из Норильска с молодой женой и как раз угодил на светлый период, рассказал отцу, где он работает и кем. А Шибаев несколько раз спрашивал про Славика, почему не хочет он отца навестить, неужели всё книжки читает?
Никто ему не мог сказать правды, что Славика нет на свете. Еще в те дни, когда началось следствие, в Каратасе стало известно, что жена директора комбината добровольно сдала огромную сумму то ли сто тысяч, то ли двести, то ли даже миллион. Добровольно или по принуждению, не в том дело, — никто не хотел верить, что сдала она абсолютно все, подчистую, и ничего себе не оставила. Очень скоро к Славику подвалила компания анашистов, дали ему покурить и раз, и другой, и третий, решив сделать из него ДК — дойную корову, и у них получилось. Славик быстро втянулся, начал брать деньги у матери, выпрашивал под разным предлогом, потом начал воровать, потом вымогать и даже угрожать. Но ведь у Зинаиды характер, и дело дошло до того, что однажды утром, нуждаясь в наркотике, Славик бросился на мать с утюгом, но был уже до того слабый, что она связала его шнуром от этого утюга и вызвала бригаду из психбольницы. Славика хорошо подлечили, он слово дал не курить, не пить, пришел домой ясный, светлый, хотел дальше пойти учиться, но через пару дней наведались к нему снова дружки с анашой, Славик покурил, покайфовал и повесился.
Да что Славик, что Славик, сын темных, необразованных. Приезжал в Талгар проводить осмотры профессор психиатрии, старый, седой, с бородой, весь мир объездил и все знал, а свою науку тем более, и про алкоголизм, и про наркоманию, и причины знал, и меры предупреждения знал, и все методы лечения знал, а сын его единственный был наркоманом, лечили его, лечили и все бесполезно, он одно твердил — жить скучно. Приехал однажды профессор в Талгар и до того был горем убит, что не выдержал, поделился с Шибаевым, и тот ему сказал фразу, одну, над которой профессор и поныне думает, помнит, забыть не может, хотя нет в ней ничего особенного, вот она: жить скучно, потому что умирать не за что.
Июнь 1986 — сентябрь 1987
Иван Павлович Щеголихин
ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА
Редактор
Е. Шкловская
Художники
Ф. Адильшинова и А. Щеголихин
Художественный редактор
А. Тетенко
Технический редактор
Н. Галицкая
Корректор
А. Ракишева
ИБ №4178
Сдано в набор 11.04.88. Подписано в печать 21.10.88. УГ 18294.
Формат 84х108 1/ 32. Бумага тип. № 1. Гарнитура «Тип Таймc».
Печать высокая. Усл. п. л. 16,80. Усл. кр.-отт. 16,80. Уч.-изд. л. 18,67.
Тираж 100 000 экз. Заказ № 2010. Цена 1 р. 50 к.
Ордена Дружбы народов издательство «Жазушы»
Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств,
полиграфии и книжной торговли. 480124, г. Алма-Ата, пр. Абая, 143.
Полиграфкомбинат производственного объединения
полиграфических предприятий «Кiтап» Государственного комитета
Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли,
480002, г. Алма-Ата, ул. Пастера 41