Три дня назад они — Шоркин, Давид, Корнелий, Герман Резник и гость из столицы Аркадий Иванович Вильчицкий, известный «правозащитник», борец за права человека, — завтракали в офисе «Вабанка». Вильчицкий — высокий седовласый мужчина с манерами тургеневского барина, медлительный в движениях, рассудительный в суждениях и неторопливый в словах, крепко нажимал на балычок и красную икру. Несмотря на свои семьдесят два, Аркадий Иванович прилично сохранился и позволял себе наливать рюмку за рюмкой золотой женьшеневой настойки. Пил, крякал и закусывал со смаком. Он приехал на Восток по делам общества «Мемориал» и собирался уточнять детали, связанные с концентрационными лагерями империи «Дальстроя».
   В тридцать седьмом году семью Вильчицких — отца и мать — приговорили к расстрелу. Юного Аркашу без прав на настоящее и будущее выслали в Караганду. После реабилитации родителей Вильчицкий посвятил себя восстановлению имен тех, кого растоптал и растер в лагерную пыль коммунистический режим.
   После нескольких рюмок, когда разговор принял общий характер, Давид вдруг заметил:
   — Списки жертв — это прекрасно. Но вот в назидание потомкам стоило бы опубликовать имена палачей и их подручных.
   Шоркин увидел, как побледнел и смутился Вильчицкий. Бергман невольно задел струну, звук которой был неприятен гостю. Отец Вильчицкого — Иван Ефимович был сотрудником особого отдела НКВД и стоял у истоков системы репрессий. Он рьяно боролся с «врагами народа» и своей подписью благословил на смерть сотни людей. Однако в тридцать седьмом, когда потребовалось сменить окровавленные перчатки на новые, чистые, каратель Вильчицкий сам был зачислен в разряд врагов. Теперь его имя в списках жертв массовых репрессий, но разве сын согласится на публикацию имен палачей?
   Разговор окончился как положено: демократически настроенные собеседники осудили репрессии и уничтожение людей. И никто — ни Корнеяий, благословивший исчезновение Блинова, ни Давид, просящий решить «проблему Рубцова», не думали о том, что расстрелы в застенках и убийства с помощью киллеров ради выгоды ничем не разнятся между собой. И даже известный правозащитник, осуждавший прошлое, ни слова не сказал о настоящем. Он оставлял эту тему будущему, когда день нынешний станет прошлым.
   — Надо, значит, сделаем, — сказал Шоркин, принимая просьбу Бергмана. Траст, в котором он состоял, обязывал его быть солидарным. Сказал, хотя знал — выполнить это трудно. После того как на работе сгорел Парикмахер, с которым Шоркин сотрудничал более двух лет, у него не оставалось ничего иного, как привлечь к делу нового исполнителя.
   Свой выбор Шоркин остановил на Сундуке.
   Жизнь людскую Сундук не ценил ни во что — бог дал, он и взял, — исчез с глаз человек, значит, так на роду написано. Но за претворение предначертаний судьбы брал круто — живому надо платить за риск, за старание и чистоту исполнения.
   В тот же день Шоркин отправился в казино «Уссури».
   К Сундуку Шоркина провел «секьюрити», вымуштрованный молчаливый дебил с косицей, связанной узлом на затылке, в бордовом пиджаке с золочеными пуговицами.
   Сундук по обычаю коротал служебный вечер в кабинете, куда имели доступ только свои. Увидев гостя, Сундук встал, вышел из-за стола. Протянул твердую, ороговевшую от постоянных тренировок ладонь.
   — Я по делу, — сообщил Шоркин, понизив голос.
   — Насчет картошки дров поджарить? Вопрос прозвучал насмешливо.
   — Ай нет. По парикмахерскому. Раньше меня обслуживал мастер, но он недавно того…
   — Я его знал?
   — Ну, ещё бы.
   — Тогда садись. Водка, саке?
   — Кофе.
   Сундук взял гостя под руку и провел к удобному мягкому креслу.
   — Я знаю несколько мастеров. Но у них стрижка модельная. Стоит дорого.
   — А качество?
   — У нас гарантия. Все по совести.
   О совести Сундук сказал ради красного словца. Ее угрызений он не знал никогда. А на хрена они? Живешь один раз, а хорошо живешь в два раза меньше. В самом деле, до пятнадцати ты ещё щенок, после пятидесяти уже старый пес. Значит, только тридцать пять лет, даже если тебе отпущено их целых сто, ты здоровый кобель, для которого каждая сука — его, кусок мяса в удовольствие, а разгон кобелишек, которые возомнили себя твоими конкурентами, — в радость.
   Гриша Сундуков не сразу постиг философию жизни. На первом курсе юридического факультета он учился с немалым старанием. Но это окончилось, когда Гриша понял: нет постоянных законов, которые стоит заучивать и зубрить. С третьего курса Сундукова отчислили за неуспеваемость, о чем он нисколько не сожалел.
   Недоучившийся студент юрфака начал работать судебным исполнителем. На его плечи легли невеселые обязанности принудительного воплощения решений суда в жизнь. Выселение из квартир, конфискация имущества — занятия скандальные и опасные. Они требовали железных нервов и смелости. Но главное — за спиной исполнителя стояло государство, которое не допускало ни сострадания, ни милосердия.
   Постоянное общение с людьми, униженно молившими о пощаде, рыдающими, падающими в обмороки, скандалящими, а то и угрожающими, развило в Сундукове презрительное отношение к чужим страданиям. Он действовал решительно, а получив решение суда, доводил его до конца.
   Новое время открыло перед Сундуковым широкие возможности. В городе развелось множество карликовых коммерческих структур. Их основатели считали, что торговать и зарабатывать деньги дело немудреное. Опыта у большинства новых бизнесменов не имелось, к тому же государство сразу взяло их железной рукой налогов за хилые шеи. Начались массовые взаимные неплатежи. Однажды Сундукова пригласила фирма «Рассвет», промышлявшая мелким оптом. Гришу попросили помочь выбить долги из нескольких лавочников.
   Сундуков сразу оценил возможности, которые сулила разработка золотой жиды неплатежей. Он разыскал своего товарища по детским играм, с которым рос в одном дворе, — Ваську Пантелеева. Васька за короткий срок сумел дважды попасть под суд, три года прокантовался в зоне, получил криминальную выучку и кличку Самосвал. Был он здоров как бык, брюхат и походил на танк, попадать под который никому не хотелось.
   Долги фирме «Рассвет» Сундуков вернул без особых трудностей. Те, кто плюет на законы и договоры, беспрекословно признают аргумент силы. Да, пришлось кое-кому подломать ребрышки, другим прижечь пузо горячей сковородкой, но главное — дело было сделано.
   Процент с долгов, которые фирма «Рассвет» отстегнула Сундукову, позволил ему создать собственное товарищество с ограниченной ответственностью «Посредник». Теперь у тех, кто терпел убытки, появился неплохой рычаг воздействия на неплательщиков.
   Самосвал помог Сундуку — так стали звать Гришу — подобрать кадры из среды тех, с кем рядом кемарил на нарах. Компания подобралась ай да ну! — Бык, Рахит (сто пять килограммов живого веса), Турбина, Шуряк…
   Методы работы товарищества с ограниченной ответственностью постоянно совершенствовались, становились жестче, изощреннее. Рос круг задач, и множилось число заявок на работу. Крепли связи Сундука в деловых и административных кругах. Его заприметил Гулливер и предложил работу в казино «Уссури» в качестве начальника службы охраны.
   Пропустив рюмочку, Сундук спросил:
   — Что и как будем стричь?
   Он посмотрел Шоркину прямо в глаза. Тот взгляда не отвел. Сказал с усмешкой:
   — Сыграем? У меня небольшая шарада. Надо по фоткам угадать артистов.
   — Спробуем. — Сундук не тушевался.
   Шоркин движением фокусника вынул из кармана и положил на стол три фотографии. Спросил:
   — Кто из них актеры?
   С карточек улыбчиво и самодовольно глядели киноартисты. Сундук разглядывал их, не выражая ни интереса, ни безразличия. Пусть улыбаются, суки, ему-то что? Сойдут с экрана — и забудут о них, а пока вот известны. Да ладно!
   Разобравшись, Сундук ткнул вилкой в один из снимков.
   — Этот не актер.
   — Точно, я проиграл. Артистов ты знаешь.
   — Я заберу фото?
   — Конечно.
   Запиши такой разговор слово в слово, озвучь его с интонациями — криминала не докажешь. Между тем фотография Рубцова ушла в карман Сундука.
   — Сделаем, командир. Какую встречу обеспечить? С салютом или по-домашнему?
   — Последнее лучше. Шуметь не надо.
   К столу подошла Леночка, положила руку на плечо Сундука. Тот ласково прикрыл её своей ладонью. Леночка успела разглядеть фотографии. Вячеслав Тихонов — Штирлиц с мешками под глазами. Надо же, как меняет человека время! Нонна Мордюкова… И вот эта грубоватая, немолодая женщина была законной женой утонченного Штирлица?! Одно слово — артисты. Неожиданно взгляд Леночки скользнул по снимку, лицо на котором показалось ей знакомым. Высокий лоб, открытый взгляд, твердо сжатые губы… Кого же он играл и в каком фильме?
   Да это же её незнакомый заступник. Их встреча была мимолетной, но в нем было нечто такое, что отличало его от тех, с кем она встречалась почти ежедневно. Она видела, что тогда стычка далась её заступнику непросто. По его напряженной спине, по кошачьим скользящим движениям угадывалось нервное состояние человека, вступившегося за нее, случайную прохожую. Проскользни он мышонком мимо, она бы при встрече не узнала его. А он принял вызов.
   Дальше все было ещё непривычней: заступник ничего не попросил и даже не выказал желания познакомиться. Это она узнала, что его зовут Леонид. Она же предложила ему встречу, сказав: «Буду рада вас увидеть». На что он с улыбкой ответил: — «Я тоже», и тут же, сказав: «Спешу», — ушел.
   В юные годы, когда Леночка была дурехой, парня, который бы ей понравился, но оказался несмелым, она бы назвала «ботаником», намекая на растительную сущность его характера и желаний. Сейчас, встречаясь с теми, кто покупал её время и тело, она завидовала людям сдержанным, имеющим внутреннее достоинство.
   Ей было тошно от общения с человекообразными, которые жили в убеждении, что их высшее достоинство заключено и хранится в зеленых банкнотах, туго набивавших мошну, и железных яйцах, трепетавших в мошонках.
   «Ну, как я? Еще ого-го, верно?» — вот что беспокоило их, отстрелявшихся в её постели и надевавших бордовые пиджаки перед тем, как выйти в игровой зал казино.
   Ей было тоскливо, временами хотелось завыть от досады и отчаяния. Где вы, рыцари?
   Леонид произвел на неё впечатление. Смущало одно — необъяснимая скромность. Леночка не верила, что она ему не понравилась. Уж сколько раз на улице к ней обращались ценители изящного: «Ах, простите, я из редакции. Только один снимок. Позвольте вас щелкнуть. На первую полосу нашей газеты». Если каждому верить, то выйдет, что весь город населен фотокорами. Но она знала: ключевое слово в этом пении «щелкнуть». На большее желания обладателей дорогих фотокамер не распространялись.
   Но если она понравилась, почему же он, заступник, не откликнулся на её, пусть скрытый, призыв?
   И тут ход её мыслей изменился. Почему фотография Леонида у Сундука? Спросить об этом опасно. Она знала — в казино не любили любопытных. Когда утонула Светлана Рощина, красивая эскорт-дама, Леночка спросила Зою, как это могло случиться. «Красный директор» взглянула строго: «Любопытные часто тонут», — и отошла.
   Смутное подозрение родилось в момент, когда к Сундуку подошли два амбала — Комар с полутораметровыми плечами и Жатый — мордоворот с носом, расплющенным в драке так, что от украшения лица остались всего две черные дырки — ноздри.
   Не говоря ничего, Сундук сунул карточку Жатому, словно сдавал карту — изображением вниз. Потом сказал:
   — Приглядись и запомни. И только тихо, без шума. Хоп?
   Леночка поняла: Леонида собираются убить.
   Женщины чаще бывают отважнее, жестче и решительнее мужчин. Помочь, предупредить Леночка решилась сразу. Важно его найти.
   После первой их встречи Леночка видела Леонида дважды, правда, издалека, но она не могла ошибиться. И оба раза он оказывался у гастронома на Охотской. Он выходил оттуда с покупками. Обычно съестное приобретают вблизи дома, не таскать же его с собой по всему городу. Что, если подождать Леонида у магазина?
   Рубцов возвращался домой около десяти вечера. Шел дождь, и оттого раньше времени наступили туманные сырые сумерки. Раньше времени зажглись редкие уличные фонари.
   Леонид увидел женщину издалека. Она стояла на углу двух улиц под вывеской гастронома. Зонтик, поднятый высоко над головой, плохо спасал от холодных струй. А женщина стояла с обреченностью часового, забытого разводящим и не смеющего уйти с поста.
   Никто не может толково объяснить, что такое интуиция. Человек нередко чувствует неприятность, которая с ним обязательно случается. Отчего? Рубцов не мог объяснить, что заставило его подумать, будто женщина ждет его. Он ни с кем не договаривался о свидании. Женщина казалась незнакомой, и на кой черт ей ожидать его под дождем? Тем не менее он насторожился, словно почувствовал опасность.
   — Леонид, это вы?
   — Вы меня?
   Она повыше подняла зонтик, чтобы свет витрины позволил лучше разглядеть её.
   — Я Елена…
   Теперь он узнал её.
   — Вас опять кто-то преследует?
   Вопрос прозвучал довольно игриво, и тем не менее она отнеслась к нему серьезно.
   — Боюсь, в этот раз все иначе. Я ждала вас, чтобы предупредить.
   Что мог подумать человек, всю жизнь связанный со специальной службой? Женщина, которую он видел всего раз в жизни, предупреждала его об опасности. Это очень походило на провокацию. Но кто мог подослать к нему эту молодую и красивую женщину и для чего?
   — Спасибо. Вы из-за этого ждали меня? Сказали бы мне такое, не поверил бы.
   — Вас никогда не ждали женщины?
   — Конечно, нет. Ждать — удел мужчин.
   — Выходит, не всегда.
   Он решил не продолжать эту тему.
   — Может, расскажете, о чем вы хотели меня предупредить?
   — Не знаю точно, но мне кажется, вас заказали.
   Он понял, но попросил уточнений. Леночка, не называя места, где слышала разговор, не упоминая имен, изложила суть своих подозрений.
   — Почему вы решили, что речь шла именно обо мне?
   — Я видела у них вашу фотографию.
   — Спасибо, хотя мне неприятно, что вам пришлось мокнуть. Вам далеко? — Рубцов посмотрел на продрогшую Леночку. — Я вас провожу.
   — Может, не надо? — Она и хотела, чтобы он пошел с ней, но в то же время помнила, как отстранение он вел себя в их первую встречу, и не хотела навязываться.
   Рубцов понял это по-своему. Женщина всегда стремится выглядеть привлекательной, а она мокрая, волосы утратили форму, ей неприятно, чтобы это видел мужчина.
   — Надо. — Рубцов взял её под руку. — Давайте ваш зонт. Нам далеко?
   — Нет, — теперь она боялась, как бы он не передумал, — почти рядом. На Спасской.
   — Пошли.
   Леночка плотнее прижалась к нему, чтобы зонт закрывал их обоих, но этого не получилось. Тогда Рубцов сдвинул звеневший под ливнем купол влево, прикрывая даму. Стекавшая с зонта вода попадала на плечо, но он не обращал внимания.
   — Почему вы решили меня предупредить?
   — Почему? — Леночка ответила не сразу. — Как в сказке: лев помог мышонку, мышонок спас в беде льва.
   — Выходит, я лев? — Рубцов скептически хмыкнул. — Вот уж никогда не думал.
   — Вы человек, который умеет заботиться о других. Не так? Есть люди, которые живут для других…
   — Блаженные? Есть, согласен. Все они со сдвинутой крышей.
   — Вы тоже?
   — Почему вы решили, что я живу для других? Видеть явления ещё не значит понимать их суть. Я принимаю к сердцу чужие беды, насколько это диктуют понятия о чести военного, не больше.
   — Но вы рисковали собой ради меня, незнакомой женщины.
   — Считаете, это от высокой человечности? Просто служба развила во мне качества сторожевого пса. Барбоса, если угодно. За пятнадцать лет службы я понял — моя кормежка и место в теплой конуре зимой зависят от того, насколько правильно я буду выбирать время и объекты, на которые надо гавкать, а на кого нельзя просто оскалиться. Даже милиция не замечает того, что ей не положено замечать. Я барбос понятливый и потому стараюсь.
   Леночка засмеялась.
   — Вы циник или комик?
   — Просто человек, который видит и говорит правду.
   — Хорошо. Тогда получается, что барбоса можно заставить не гавкать, подкинув сосисочку…
   — Не суживайте диапазон возможностей. Наши барбосы перестают гавкать не только при виде сосиски, но и после бутылки водки. Или когда к ним подпускают сучку…
   — Фу!
   — Вы меня удивляете: видите, что мы в куче дерьма, и пугаетесь слов, которые это дерьмо характеризуют.
   — Хорошо, я не буду. А почему вы не перестаете… — Леночка подыскивала слово.
   — Не перестаю гавкать? — Рубцов без жалости к себе подсказал ей. И тут же ответил: — Не привык брать пищу из чужих рук. Устойчивый рефлекс верного пса, не больше. Понимаю: сосиска — вкусно, а схватить её не могу. И получается: мне протягивают нечто вкусное, а я норовлю в руку вцепиться. Псы, что поумнее, берут, жиреют, становятся гладкими, по ночам гавкают для острастки, и все у них путем. Как говорят, волки сыты, и овцы довольны.
   — Значит, все же сожалеете?
   — В сознании. А в делах преодолеть себя не могу. Чтобы хоть как-то себя оправдать, ссылаюсь на рефлексы…
   — Почему же не бросите армию, если невмоготу?
   — Почему собака, сидящая на цепи, в конце концов перестает рваться? Да потому, что ничего другого она делать не умеет. Куда мне? В коммерцию? Там надо жульничать, ловчить, а надо мной висит призрак закона: запрещено. Какого успеха добьется коммерсант, который заведомо не готов к махинациям?
   — Наговариваете вы на себя, а я вас, дура, слушаю.
   — Пел бы красивые сказки, было бы приятней? Ах, какой я благородный, такой душевный, но меня не ценят, не понимают… Разве это лучше?
   — Нет, конечно, но слушать вас страшно. Выхода нет, верно? Труба… Вот и все.
   — Что все?
   — Мы пришли.
   Они остановились возле восьмиэтажного кирпичного дома. Вся дверь была исписана красками: «МЕТАЛЛИКА», «НИРВАНА», «Ой, я люблю тебя, Цой!», «Чубайс — зараза», «Ельцина — на мыло», «ЛДПР — живет!».
   Рубцов усмехнулся: найдут такое лет через сто и будут гадать, что вдохновляло заборных писак, что их волновало. Пожалуй, до смысла сразу и не доберутся.
   Что ему делать дальше, Рубцов не знал: прощаться или ещё постоять под навесом у входа. Однако проблема решилась крайне просто.
   — Вы зайдете ко мне? — спросила Леночка. — Я напою вас чаем. Немного согреетесь и обсохнете.
   — Это удобно? — Он колебался, и она видела — это не попытка продемонстрировать скромность, а искреннее желание не помешать. — Уже поздно.
   — Это удобно. — Леночка говорила мягко. Она взяла из его рук зонт, закрыла его. — Я живу одна. Проходите смелее.
   Леночка занимала двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Все здесь было отделано и обставлено просто, но с большим вкусом. Никаких лишних вещей, только самое необходимое.
   Войдя в прихожую, Рубцов остановился; он видел, как его ботинки на лестнице оставляли мокрые следы.
   — А вы черпнули, — определила его Леночка, — разувайтесь, я просушу.
   Она подала ему пушистые домашние тапочки с помпонами. Мужской обуви в доме не было. Рубцов это отметил автоматически и ощутил необъяснимое облегчение.
   — Проходите в комнату, — предложила Леночка, — я сейчас.
   В просторной светлой гостиной стоял круглый раздвижной стол, четыре стула с изящными гнутыми спинками, серый диван у стены. С потолка свисал оригинальный светильник — шесть молочных шариков на изогнутых золоченых трубочках. Сервант с хрусталем и фарфором. Два прилично исполненных маслом пейзажа — зимний и летний. Художник изобразил одно и то же место с одной точки.
   Не рискнув сесть без приглашения, Рубцов остановился у стены и стал разглядывать картины. Они производили странное впечатление, утверждая в зрителе грустную мысль: вот так и проходит жизнь, неизбежно перетекая от лета к зиме…
   Леночка вошла в комнату несколько минут спустя. На ней теперь был необыкновенно пушистый халат, сиявший белизной первого снега. Подсушенные волосы отливали здоровым блеском.
   — Вы не против, если я приготовлю ужин?
   Рубцов ощутил голодный спазм в желудке — он даже не обедал, но все же от ужина собирался отказаться. Однако Леночка его опередила.
   — По глазам вижу — не против. Выпьете пива? Пройдем на кухню.
   На нижней полке большого холодильника «Бош» стояла целая батарея пивных банок.
   — Выбирайте по вкусу.
   Рубцов взял темно-синюю банку шведского «Припса» с изображением золотого клипера. Повернулся к Леночке.
   — Вы любите пиво?
   — Нет. — Она посмотрела на него с улыбкой.
   — Значит, у вас часто бывают гости?
   Он понимал, что его вопрос не слишком тактичен для человека, который только что переступил порог чужой квартиры.
   Леночка уловила в его голосе нотки едва слышимой ревности.
   — Нет. Здесь мое тайное убежище. Сюда я не приглашала даже подруг.
   — Откуда же пиво, если вы его не любите?
   Вопрос был дурацкий. Тем не менее Леночка ответила:
   — Вы будете смеяться, но я скажу: из кино.
   Он ничего не понял. Она пояснила:
   — В американских кинофильмах у людей дома в холодильниках всегда есть пиво. При желании человек берет банку и пьет. Я не пью, но банку могу взять в любое время. Это дарит мне чувство уюта…
   Рубцов кивнул. Он знал, — такого рода мелочи — пиво в холодильнике, сто долларов в кармане, золотое кольцо на пальце — дарят человеку призрачное ощущение стабильности, утверждают в мысли о прочности собственного положения.
   Пиво было холодное, вкусное.
   Он сел на маленькую табуретку у стены и стал наблюдать, как быстро и ловко орудовала у стола хозяйка. Салат. Картофельное пюре быстрого приготовления. Сосиски из консервной банки. На все, казалось, ушло совсем немного времени.
   — Поможете донести?
   Леночка протянула ему салатницу и блюдо с пюре.
   Через минуту они уже сидели за столом.
   — Хотите выпить? — Голос Леночки звучал озабоченно. — Водка? Вино?
   — Спасибо, нет.
   — А я выпью водки. Промерзла и промокла. Как бы не простудиться. Может, составите компанию?
   Рубцов согласно кивнул.
   Они выпили и принялись за еду. Рубцов был голоден и дома расправился бы с сосисками и пюре в два счета. Но здесь он вкушал неторопливо, чинно отрезая от сосиски маленькие кусочки. Леночка с интересом за ним наблюдала.
   — Вы женаты?
   Она спросила и вдруг почувствовала бестактность вопроса. Об этом Можно было спросить мужчину, который начинает заигрывать, имея в виду определенную цель. Напоминание о жене охлаждает ухажеров. Заподозрить Леонида Леночка не могла и пожалела, что дурацкий вопрос сорвался с её губ.
   — Был.
   Он ответил, и ей показалось, что это дает право задать новый вопрос.
   — Разошлись?
   — Нет, она погибла. — Рубцов вздохнул. В ответе не слышалось ни печали, ни сожаления. Только констатация факта.
   — Вы её любили?
   — Любил.
   — Давно она?..
   Выговорить слово «погибла» Леночка не смогла.
   — Два года назад. — Леонид печально качнул головой. — Как говорят: «Летайте самолетами Аэрофлота».
   Она все поняла.
   — Вы очень одиноки, Леонид.
   Она не спрашивала — утверждала. Он не стал отрицать.
   — Может быть. Но я привык. Мне кажется, сегодня все одиноки…
   — Вы пессимист?
   Вопрос показался ему неожиданным, и, чтобы скрыть замешательство, Рубцов засмеялся. Она встретилась с ним взглядом, и он заметил в её глазах ласковый отблеск.
   — Что, похоже?
   Он переносил вынужденное одиночество стойко, полностью отдаваясь службе, которая все больше и больше вытесняла из жизни все другие интересы и увлечения. И вот проблеск доброты во взгляде собеседницы вдруг заставил его остро ощутить приступ мучительного одиночества.
   В детстве, оставшись без родителей на попечении бабушки, милой и доброй Настасий Андреевны, он до пятнадцати лет ложился спать с маленьким, умещавшимся в ладошке, плюшевым медвежонком. Сжимая его в кулаке, Леня чувствовал, что в холодной постели, под неуютным одеялом, в плохо протопленной деревенской избе, в надвигающейся темноте он не один, с ним рядом его молчаливый и верный друг. Мишка за многие годы вытерся, облез, но оставался таким же другом, как и тогда, когда был красивым, мягким, теплым. Прикосновение к нему возвращало уверенность, успокаивало.
   И вот сейчас что-то заставило Леонида искать теплоту и понимание у женщины. Слишком гнусно все было вокруг, одиноко внутри, беспросветно в будущем. Он протянул руку через стол к Леночке, но вдруг испугался своей смелости и задержал пальцы, не зная, что делать дальше.
   Леночка поняла его движение. Ее теплая ладонь легла на его руку нежно и ободряюще. Леонид сжал пальцы.
   Когда Леночка наклонилась вперед, чтобы коснуться его руки, он увидел её грудь, вольную, ничем не прикрытую, полную той красоты, которую женщинам дарит молодость и здоровье.
   Рубцов опустил глаза.
   — Я вам нравлюсь? — спросила она.
   Женское чутье подсказало ей, как следует поступить в такой момент. Это не было профессиональным заигрыванием или кокетством, которыми она теперь в совершенстве владела. Впервые в жизни её влекло желание сочувствия чужому одиночеству, стремление сблизиться с человеком духовно. Ее сердце билось учащенно, голос подрагивал, и она с трудом сдерживалась, чтобы не погладить его по голове. Это было новое, поистине материнское чувство, незнакомое и волнующее.